Дорогие мои старики

Симон Осиашвили, 2020

Пронзительное стихотворение Симона Осиашвили «Дорогие мои старики», ставшее песней на все времена, дало название сборнику стихов этого замечательного автора. Глубокий лиризм, тонкая ирония и мастерское владение словом порадуют истинных ценителей поэзии, а любители песенного жанра с удовольствием вспомнят всенародно любимые «Не сыпь мне соль на рану», «Мамины глаза», «Колодец», «Зимний сад», «Все мы бабы – стервы», «Ты не ангел» и десятки других произведений, вошедших в золотой фонд отечественной песни. Стихотворное повествование органично переплетается с рассказом Симона Осиашвили о его непростой судьбе, мистических случайностях, радикально изменивших его жизнь, творческих встречах с известными исполнителями и о том, как рождались его самые знаменитые песни. Сюрпризом для читателя будет впервые публикуемая проза Симона Осиашвили, в которой он предстает как писатель, тонко проникающий в психологию разных персонажей.

Мне досталась всего только жизнь

Когда-то я был положительным человеком. Окончил политехнический институт в родном своем городе Львове, работал программистом в большом вычислительном центре — и все в моей жизни было ясно и понятно. Тем более что профессию я себе выбрал совершенно осознанно — еще в школе я был победителем областных и республиканских математических олимпиад, так что никем иным кроме как технарем себя не мыслил. И уж во всяком случае не гуманитарием точно. Все, собственно говоря, так и складывалось, пока однажды не прочитал я в журнале «Юность» повесть актера «Таганки» Вениамина Смехова «Служенье муз не терпит суеты». И вот в этой повести были процитированы стихи некоего безымянного автора. Это через несколько лет, когда были положены эти стихи на музыку, стали они популярной песней «Под музыку Вивальди». Но случилось это потом, а тогда, прочитав эти стихи, я просто сошел с ума. И дело не только в том, что стихи эти с бесконечными аллитерациями, с набегающими друг на друга, как волны, строками очень музыкальны. Вспомните:

Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди,

Под музыку Вивальди и вьюгу за окном

Печалиться давайте, давайте, давайте,

Печалиться давайте об этом и о том…

Для меня, пожалуй, главнее всего оказалась ситуация возвращения к предыдущей любви, описанная в этих стихах:

Но только ты молчала, молчала, молчала,

И головой качала любви печальной в такт,

А после говорила, поставьте все сначала,

Мы все начнем сначала, любимый мой. Итак…

А у меня как раз в жизни тогда именно это и происходило, я тоже возвращался к предыдущей любви. И вот все вместе, эти волшебно красивые стихи и эта ситуация — все это просто свело меня с ума. Я стал без конца бормотать про себя эти строки, днем и ночью, наяву и во сне — постоянно. А через некоторое время я вдруг обнаружил, что бормочу уже другие слова, то есть не просто слова, а стихи, которые я сочинил сам. Вот это новость! Я ведь до этого стихов никогда не писал, даже в том романтическом возрасте, когда просто положено это делать. Да и не читал их почти. А тут на тебе, взрослый двадцатичетырехлетний положительный человек, с серьезной профессией, вдруг занялся таким эфемерным делом. Смешно! Но мне было не до смеха. Потому что несколько месяцев спустя выяснилось, что я просто не могу без этого жить. И это было действительно не смешно. Меня перестало интересовать все на свете, кроме сочинительства. И в этом было огромное мое счастье, потому что до этого жил я по накатанной не мной колее: школа, институт, работа — и вдруг пришло ко мне Нечто, перевернувшее и захватившее всю мою жизнь. Но это, так сказать, эмоциональная сторона дела. А была еще и рациональная. Работа программиста стала меня тяготить, я хотел профессионально заняться сочинительством и отдавал себе отчет, что и образован я в гуманитарном смысле мало, да и в украиноязычном Львове мне с русскими стихами далеко не пойти. И выход мне виделся один — Литературный институт. Тот самый, знаменитый, имени Горького. Выпускникам которого, как мне казалось из львовского далека, открыта прямая дорога в Литературу. Вот и собрал я свои стихи, положил их в конверт и отправил в Москву, на творческий конкурс в Литературный институт. Не знаю, как сейчас, а в те годы, когда страна наша была самой читающей в мире, оказалась она еще и самой пишущей. И конкурс в Литературный институт был свыше трехсот человек на место. Потому что один такой он был на всю одну шестую часть мира. Но как-то повезло мне, что ли, прошел я конкурс, вернее, стихи мои прошли, и приехал я сдавать вступительные экзамены. Но об этом позже, а сейчас я покажу вам стихи, с которыми приехал я в Москву. Но прежде хочется обратить внимание на одну вещь. Помните, я писал, что к стихотворчеству меня привело совершенно конкретное обстоятельство, а именно стихи из повести Вениамина Смехова. А если бы мне не попался тот журнал, я до сих пор был бы программистом в городе Львове. Представляете! Вот так случай может перевернуть судьбу. Я, как говорится, по гроб жизни буду благодарен Смехову за эту свою метаморфозу, впрочем, каким-то образом я с ним расквитался — для его дочери Алики Смеховой я написал несколько песен, а одна из них «Не перебивай» какое-то время была достаточно известной. Я рассказал Алике о том, какую роль в моей судьбе сыграла повесть ее отца, она вместе со мной поудивлялась тому, как лихо бывают закручены жизненные сюжеты, и мы вместе решили, что все в этой жизни взаимосвязано и закольцовано. Впрочем, до этого еще далеко. Я еще только поступаю в Литературный институт со своими ранними стихами, круто меняя свою жизнь…

«Мне досталась всего только жизнь…»

Мне досталась всего только жизнь…

Словно льдинка на речке весенней,

убывает, искрится, дрожит —

и смертельное это веселье

может вызвать безжалостный смех,

ну а может и чистые слезы.

Я не буду счастливее всех

и несчастней не буду, но все же

не забудьте, что я — это я,

пусть важнее имеются лица.

Эта льдинка — ведь жизнь моя…

Этот лед еще выдержит птицу.

Пусть несет меня жизни река,

пусть швыряет о камни и в омут —

знаю: льдинкина жизнь коротка,

но я жить не могу по-другому.

Даже если слеза задрожит,

улыбаюсь я белому свету…

Мне досталась всего только жизнь —

и прошу, не забудьте об этом!

«Я жизнь освобожу от штор…»

Я жизнь освобожу от штор

И сердце для нее открою —

И зазвучит в душе мажор,

И крылья вздрогнут за спиною…

Жизнь улыбнется мне сквозь дождь,

И губ моих коснется ветер —

И я отдам последний грош

За счастье просто жить на свете…

Утро

Расправляет затекшие крылья петух,

прикоснулся губами к свирели пастух,

и художник рукой потянулся к холсту,

и кузнец не скучает — слыхать за версту,

и к далекому небу рванулась трава —

и в стихи превратились ночные слова.

В провинции

Узкогрудый трамвай громыхает по

узенькой улочке,

и потом еще долго отставшее мечется эхо,

и витрина дрожит покосившейся

старенькой булочной…

Впрочем, может быть, шум долетает

из рядом стоящего цеха.

Что там делают? Кажется, крышки консервные

или ручки дверные, а может, тазы и корыта,

но соседи привыкли давно — они люди

не нервные,

и живут не спеша, и иного не требуют быта.

Каждый вечер выносят они из домишек

скамеечки,

демонстрируя верность обычаям

патриархальным,

и судачат о том и о сем, звучно лузгая

семечки,

перевес отдавая при этом вопросам

глобальным.

Обсуждается апартеид и указы правительства,

говорится о видах на хлеб и крылатых

ракетах —

как и прежде, спешить не торопится время

в провинции,

но сегодня совсем небольшой стала наша

планета.

К девяти по квартирам своим разбредаются

люди —

телевизор вечерним беседам большая

помеха…

Но, как прежде, трамвай темноту раздвигает

светящейся грудью,

и потом еще долго впотьмах спотыкается

эхо.

На крыше

Собираюсь я по крыше погулять —

я же раньше никогда на крыше не был —

прихвачу для рисования тетрадь,

ну а краски попрошу взаймы у неба.

Я по крыше, как по площади пройдусь,

познакомлюсь с голубями и котами,

почитаю, им, что вспомню, наизусть —

а они в ответ помашут мне хвостами.

Только вдруг на крыше будет все не так,

и не встречу я ни голубей, ни кошек,

заколоченным окажется чердак,

а на небо будет серый день наброшен.

Так что с небом я уж лучше подожду,

пусть другие забираются на крышу —

и по улицам дождливым я иду,

только в лужах все равно я небо вижу…

«Перелистаю облака…»

Перелистаю облака,

Перечитаю небо —

Не все пустила с молотка

Эпоха ширпотреба.

Не все дано приобрести

За тысячи и сотни:

Светильник Млечного пути

Не для продажи соткан.

И озарит небесный свет

Забытую дорогу —

И вы поймете: смерти нет,

А есть тропинка к Богу.

Пускай лабазник прячет взгляд

Как барахло в подвале,

Не для него во тьме горят

Небесные скрижали…

Костел

Как голова, увенчанная терном,

костела профиль в небе равнодушном —

так одинок, так судорожно вздернут…

Вороны, раздирая воздух душный,

над готикой вечернею повисли,

пейзаж окрестный безнадежно беден —

и кажутся кощунственными мысли,

что не равна гармония победе.

Великолепье канувшего века,

готического храма взрыв могучий,

пересеченье воздуха и света —

но по спине озноб ползет колючий…

Зачем взорвалось готикой строенье,

когда здесь человек так мал и жалок?

Не для того ли, чтоб в оцепененье

душа не воспаряла, а дрожала.

Печален век, когда души недужный

удел — не воспарять, а покоряться.

И воронье над готикою кружит —

над жаждой гибельной с Всевышним

поравняться…

Но даже превратясь в сплошную рану,

душа не примиряется с разрухой —

она не Бога ищет в Божьем храме,

а профиль в небе — как величье духа.

Радищев

Ты пытался водой этой черной умыться,

Этих медленный струй возмутить естество,

но на родине нищей ты лишний, патриций —

и она не признала родства твоего.

Тяжелы времена, но удел тяжелее,

если вещий огонь прозябает в груди…

Нет покоя уже в петергофских аллеях,

но февраль и декабрь еще впереди.

Не потребны отчизне твои воспаренья —

видно, каждое слово имеет свой срок.

Можно спрятать гордыню под маской смиренья,

но возможно ли жить, если так одинок?

…Этой черной воды пригуби на прощанье,

Этой нищей землей хоть карманы набей,

а ненужные крылья сложи за плечами —

утро вечера не мудреней…

Вот теперь ты готов. И до самого края

яд туманный в фамильную чашу налит…

Хлещет кровь из судьбы — вовсе не голубая,

и немая гортань о свободе хрипит.

Средневековое каприччио

(Диптих)

1. Монолог ведьмы

Извивается небо, пронзенное жаркими

стрелами молний,

и исходит дождем — светлой кровью небес.

Подставляю ладони, чтоб небом наполнить

и домой принести — чтобы милый воскрес.

Поцелую пресветлую кровь поднебесья

и омою незрячие очи его,

и взмолюсь темным силам болота и леса —

чтоб свершилось святое мое колдовство.

Никогда, никогда мне волшба не давалась,

но недаром же крестится встречный народ —

если Богу душа дорогая досталась,

пусть себе сатана мою душу возьмет.

Чтобы милый воскрес, чтобы светлое небо

не напрасно катилось по мертвым щекам,

стану ведьмой седой, а потом на потребу

городскому костру свое тело отдам.

2. Казнь

Светает.

Плывешь за цветами.

С ветрами.

И челка

галчонком

летит над лодчонкой,

качаясь.

Очами

лови это утро

над лодочкой утлой —

и с каждой минутой

душа твоя будет печальней.

Плечами

почувствуешь холод беды незнакомой

и вспомнишь, что дома

все птицы ночные кричали…

Ныряй!

Окунайся в запретную темень

обветренным телом,

рассветная дева.

Зеленый огонь обожжет твои ноги,

и брызги в тревоге

скользнут по щекам…

Кукушка, считай!

Считай все слезинки колдуньи умытой,

что в этот ручей

в свете ранних лучей

скатились по зелени трав перевитых

из детских очей…

Горячей! Горячей

огонь разгорается желто-зеленый,

зеленого меньше, но больше огня —

и слезы не гасят костер разожженный…

На площади

в городе

ведьму казнят.

Одиночество

Стареет аист.

Дерево растет,

гнездо приподнимая к небу,

и урожай сменяет недород,

и в быль перерастает небыль.

И женщина стареет, и слеза

плывет своей привычною дорогой,

и не смахнуть с усталого лица

сеть времени. И светится убого

в ночи пустынной старенький «Рекорд»,

и в этом свете, медленном и странном,

мерцает женщина… Но гаснет за экраном

заемной жизни голубой узор.

А ночь, пространство сжав до пустоты,

плывет все дальше, медленно и скучно,

но наконец на смену ей тщедушный

встает рассвет из дебрей темноты.

И нужно жить среди забот дневных,

а женщина все смотрит за ворота,

где старый аист парой крыл тугих

все машет и, готовясь к перелету,

знакомит с небом малых аистят,

их крылышки беспомощно свисают,

но в каждом аистенке виден аист —

и их глаза загадочно блестят…

Проводы

Спасенный эхом, звук вернется,

но здесь его уже не ждут —

уже захлопнуто оконце,

и лишь ольхи недужный прут,

быть может, на ветру качнется…

Следы к дороге приведут.

Уже телега отстучала,

и безразлична вновь трава,

лишь у дощатого причала

волна качается едва.

Потом и речка замолчала,

отговорив свои слова.

А там и лодки след растает,

и, завершая долгий круг,

звук, ставший эхом, перестанет

тревожить, наконец, мой слух…

А дальше — тишина пустая.

Да время валится из рук.

Засуха

Умирает колодец.

Охрипшее горло его

обложил душный мох, как налет при ангине.

И пустым возвращается к небу ведро —

ничего, кроме солнца в безжалостной сини.

И расплавленный воздух стекает на дно,

выпивая последнюю влагу колодца.

Но со дна — если вверх посмотреть, как в окно, —

видно: в небе звезда не погасшая бьется.

«Олень склонился над рекой…»

Олень склонился над рекой —

рога, как взрыв над головой, —

и пьет неторопливо.

Не потревожьте водопой,

олений короток покой —

чуть дольше взрыва.

«Олени вечером доверчивы…»

Олени вечером доверчивы…

Их морды в дебрях темноты

мерцают над погасшей речкою,

над тайной шепчущей воды.

Олений лик вплетен в созвучие

воды, ветлы и тишины.

Река ведет свою излучину —

а вы покоя лишены:

что шепчет им вода вечерняя,

смывая вкус травы дневной,

даруя лицам их свечение

и этот царственный покой?

«Твои письма, как капли крови…»

Твои письма, как капли крови,

исцеляют меня, когда

мне ничто не поможет, кроме

твоего далекого «да».

…Среди ночи глаза открою,

осознаньем ошеломлен —

у меня твоя группа крови

и твоей головы наклон.

«Такое время дня…»

Такое время дня,

такое время года,

что слава не нужна

и не нужна свобода.

Должно быть, заодно

ноябрь и бездомность,

когда твое окно

взошло звездой бездонной.

Похороню крыло

у твоего порога —

окно твое взошло

над бедною дорогой.

Окно твое взошло,

последним светом брызнув,

и слово не спасло —

такое время жизни.

«Я заглянул в твое окно…»

Я заглянул в твое окно —

и сразу запотели стекла,

и света яркое пятно

подернулось туманом блеклым.

Должно быть, в комнате тепло,

и без меня тебе просторно —

свело узорами стекло,

как судорогой сводит горло.

Ведь здесь так холодно, что звезд

не хватит для самообмана —

и сквозь меня пройдет мороз,

и старше на любовь я стану.

«Ничему не научился…»

Ничему не научился,

только время промотал —

без веселья веселился,

без печали горевал.

Порастратил все авансы,

все ошибки совершил,

с нелюбимой целовался,

с неприятелем кутил.

Я былое не исправлю,

за него мне Бог судья,

я лишь крест на нем поставлю,

раз уж так легла судьба.

У разбитого корыта

я не стану горевать,

все мы были жизнью биты —

я хочу ей сдачи дать.

Я еще чего-то стою,

что-то есть еще в груди…

Пусть полжизни за спиною,

но полжизни — впереди!