Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве

Коллектив авторов, 2010

Издание посвящено проблемам художественной рецепции и идеологического конструирования Урало-Сибирского региона в русской культуре XIX-XX вв. На основе произведений русских писателей, этнографов, а также с привлечением целого ряда прежде не публиковавшихся архивных материалов авторы монографии исследуют этапы сложного процесса осмысления русского Востока, вхождения его в национальную картину мира, формирования спектра его культурно-исторических ролей. Адресовано филологам, историкам, социологам. Рекомендовано к печати ученым советом Института истории и археологии УрО РАН.

От редактора

В современном русском литературоведении сложились два подхода к пониманию сибирского текста русской литературы. Первый — вслед за осуществленной В.Н. Топоровым и на сегодня уже классической реконструкцией Петербургского текста — продемонстрировал в 2002 г. В.И. Тюпа, охарактеризовавший комплекс сибирских мифологем в классических произведениях литературы XIX в. как трансформацию архетипов инициационной обрядности¹. Другой ракурс проблемы — понимание сибирского текста как аутентичной локальной словесности, катализатором к формированию которой служит территориальная идентичность (в случае с Сибирью — областничество XIX — начала XX вв. и его рефлексы в советской словесности и культуре диаспоры)². Обе точки зрения являются взаимодополняющими — в соответствии с логикой самого материала, который представляет собой, с одной стороны, огромный массив текстов «о Сибири» (начиная с пронизанных мифопоэтикой и восходящих еще к античным временам европейских известий о Северной Азии XV-XVI вв. и вплоть до многочисленных травелогов XIX-XX столетий, преимущественно посвященных проблемам каторги и широко понимаемой этнографии), а с другой — опыт становления сначала местной рукописной, а затем и литературной в собственном смысле традиций³. По мере того как Россия продвигалась за Урал, преображаясь из сравнительно небольшого восточно-европейского государства в громадную территориально интегрированную империю, обе эти установки встречались в пространстве литературного текста и начинали сложно взаимодействовать.

Увлеченное «локальными текстами» современное отечественное литературоведение редко прибегает к иерархизации образов тех территориальных миров, которые воссоздаются в культуре. Так, по умолчанию равнозначными признаются любые территориальные тексты, которые находятся за рамками московского и петербургского культурных локусов. Нередко родовым, объединяющим понятием для них служит понятие «провинциального текста». Однако когда тот или иной топографический ареал идентифицируется как провинциальный, тогда неизбежно активизируются два его альтернативных, но «неразрывно связанных друг с другом смысла — убогого никчемного захолустья и потерянного рая»⁴. В этой ситуации научное исследование (особенно проводимое местным специалистом) рискует выйти за рамки науки в эмоционально-политическую плоскость. Характерным примером болезненного переживания провинциальной «отдаленности» служит часто проникающий то в масс-медиа, то в публицистику и имеющий явную компенсаторную природу мотив «центральности» той или иной российской области и / или города. С этим мотивом нередко соседствуют разговоры не просто о местной самобытности, но самостоятельности и едва ли не исключительности⁵.

Сибирский текст, как показано в большинстве работ предлагаемого читателю издания, выходит за рамки провинциального мотивного субстрата русской культуры⁶, и если сразу вынести за скобки ненужные претензии на центральность (как ожидаемую альтернативу провинциальности), то уместнее всего будет проецировать сибирский текст на концепт периферии. Впрочем, захолустьем, по определению Л.О. Зайонц, считать Сибирь (как и любую местность), конечно, можно. Однако следует понимать, что особенностью эмоционально-оценочных высказываний является их сочетаемость принципиально с любым объектом и, как результат, выражение определенного отношения говорящего к объекту, но не характеристика его по существу. Будучи ключевым параметром семиосферы, периферийность естественным образом присуща Сибири⁷, которую Н.М. Карамзин, вполне безоценочно и точно фиксируя реалии, описывал как «неизмеримое пространство Северной Азии, огражденное Каменным Поясом, Ледовитым морем, Океаном Восточным, цепию гор Алтайских и Саянских…»⁸. Топографической изолированности соответствовала и историческая: пространство Северной Азии «укрывалось от любопытства древних Космографов», а когда давало о себе знать, то лишь как враждебная цивилизации земля. «…История не ведала Сибири до нашествия Гуннов, Турков, Моголов на Европу…»⁹. Если приводить примеры эмоционального отношения к этому положению вещей (будем реалистичны — как правило, негативного отношения), то оно будет представлять собой не столько тривиальные сетования на захолустность окраины, сколько едва ли не эсхатологическое переживание края света и конца времен (в персональном измерении — обрыва, перелома частной, моей жизни). «…Надобно помнить общую тему, что Сибирь несет печать отвержения», — подчеркнул в одном из своих писем первый сибирский историк П.А. Словцов¹⁰, а его высокопоставленный друг и единомышленник М.М. Сперанский воспринял свою губернаторскую миссию в Сибири 1819-1821 гг. не как продвижение на восток, а — в соответствии с воззрениями на преисподнюю — вниз. «Чем далее спускаюсь я на дно Сибири, тем более нахожу зла, и зла почти нетерпимого», — писал он своему товарищу А.А. Столыпину¹¹. В этом смысле пушкинский образ «во глубине сибирских руд» имеет большую предысторию.

Помимо отмеченных, другими приметами периферийности сибирского ландшафта являются не знавшая крепостничества (в масштабах центральной России) экономика, иной климат, воспринимавшийся во всей гамме своих признаков — то как идеальный, то как невыносимый¹², своеобразная этнография и религия местного населения, сразу поставившая русского колониста перед вопросом, как относиться к местным культовым практикам¹³. Отметим наконец хорошо известное переживание русским человеком, особенно в XVII-XVIII вв., своего сибирского опыта как опыта пребывания в чужой стране (классический пример здесь — Аввакум). Все это заставляло многих авторов подспудно, а подчас и открыто соотносить сибирскую окраину скорее с чужим, чем со своим, что, в свою очередь, едва ли свойственно оценкам провинции, рассматривавшейся все же как вариация своего, но с оттенком вторичности и подчиненности.

Литературное «изобретение»¹⁴, конструирование сибирского ландшафта в русской культуре представляло собой сложный процесс постоянного колебания базовой оценки наблюдателя, словно раздваивающегося между задачей дальнейшего отчуждения Сибири и противоположной установкой, которая заключалась в символическом освоении / присвоении, включении Сибири в контур национальной жизни. Так или иначе обе установки подразумевали наделение Зауралья определенными ролями в рамках функционального поля культуры, соединение Сибири с тем или иным заданием, которое она как социально-географическая и мифологическая реальность может выполнять по отношению к человеку. В настоящем издании предпринята попытка рассмотреть репертуар этих символических ролей самой отдаленной окраины Русского государства, ролей, формирующих сложную структуру сибирского текста в сюжетике русской литературы.

Примечания

1

Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский филологический журнал. 2002. № 1. С. 27-35. Предшественником В.И. Тюпы был Ю.М. Лотман, указавший на мифогенный характер сибирского ландшафта в рамках хронотопов главных русских романов XIX столетия. См.: Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 338-340.

2

Серебренников Н.В. Опыт формирования областнической литературы. Томск, 2004. Гл. 3, раздел 1. «Конструирование сибирского текста».

3

Литературные образы сибирского ландшафта и некоторых его локальных составляющих в последнее время становились предметом изучения в ряде коллективных трудов. См.: Сибирский текст в русской культуре: Сб. ст. Томск, 2002; Сибирский текст в русской культуре. Вып. 2. Томск, 2007; Сибирь в контексте мировой культуры. Опыт самоописания: Коллективная монография. Томск, 2003; Сибирь: взгляд извне и изнутри. Духовные измерения пространства. Иркутск, 2004; Алтайский текст в русской культуре. Вып. 1. Барнаул, 2002; Алтайский текст в русской культуре: Материалы второго научного семинара «Алтайский текст в русской культуре». Вып. 2. Барнаул, 2004; Алтайский текст в русской культуре. Материалы Третьей региональной науч.-практ. конф. Вып. 3. Барнаул, 2006. Отметим также книгу американских славистов: Between Heaven and Hell. The myth of Siberia in Russian Culture / Ed. by G. Diment and Y. Slezkine. New York, 1993.

4

Зайонц Л.О. История слова и понятия «провинция» в русской культуре // Russian Literature. North Holland. 2003. LIII. С. 323.

5

См. любопытную дискуссию о Норильске, который в определенном оценочном ракурсе оказывается выделенным из Сибири: «…Никогда никто в Норильске не считал себя и не будет считать сибиряком. Мы всегда считаем себя <…> северянами». И далее: «Я считаю, что норильчанин — это человек мира, даже не Севера, и не Юга, и не Красноярского края, а человек мира. Именно Норильск, Север дает нам возможность общаться со всем миром» и проч. (История места: учебник или роман? Сб. материалов Первой ежегодной конф. в рамках проекта «Локальные истории: научный, художественный и образовательный аспекты» (Норильск, 9-11 дек. 2004 г.). М., 2005. С. 270; 273 и сл.).

6

В новейших очерках российского колониализма, выпущенных издательством «Новое литературное обозрение», Сибирь помещена в один ряд с регионами, положение которых в составе империи иерархически выше провинции в обычном смысле этого слова. См.: Западные окраины Российской империи. М., 2007; Северный Кавказ в составе Российской империи. М., 2007; Сибирь в составе Российской империи. М., 2007; Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008.

7

Аналогичным образом, но с другой точки зрения в терминах периферийности можно рассуждать и в целом о России, не без труда вписывающейся в европейскую цивилизационную парадигму. Нойманн И.Б. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М., 2004; Ливен Д. Россия как империя и периферия // Россия в глобальной политике. 2008. № 6. Режим доступа: http://www.globalaffairs.ru/numbers/35/10831.html.

8

Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Репринтное воспроизведение изд. 1842-1844 гг. Кн. 3. М., 1989. Стб. 219.

9

Там же.

10

ИРЛИ. Ф. 120. Оп. 1. Ед. хр. 101. Л. 9.

11

Письма Сперанского к А.А. Столыпину // Русский архив. 1871. № 3. Стб. 466.

12

Анисимов К.В. Климат как «закоснелый сепаратист». Символические и политические метаморфозы сибирского мороза // Новое литературное обозрение. 2009. № 5 (99). С. 98-114.

13

Слёзкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. М., 2008.

14

Ср.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003.