В погоне за добычей… In praeda persequendo

Сергест Деснен (2024)

В городе Воронов пропадают люди. На улицы выходят люди в чёрном, предлагая любому встречному сыграть в погоню за добычей. Мотивы людей в чёрном неизвестны. Однажды добычей приходится стать молодому человеку со странной кличкой «Инди». Выигрывая в их игру, Инди сталкивается с нарастающей трагедией. Внезапная пропажа близких ему людей побуждает Инди выйти из тени и начать свою игру. Он объявляет войну преступности. Тем временем количество без вести пропавших в городе возрастает.

1

Не знаю, как описывать чувства, когда их совсем нет. Точнее, они есть, где-то внутри меня запрятаны, но как их вернуть на первый план, я не знал. И вкус отсутствовал, казалось, что особенный. Наблюдая за толпами, всегда выделяется определённый тип личности, несклонный к апатии и лени. Вместо этого, всего мне привычного, на их лицах красовалась надежда и счастье. Что-то внутри у меня трепетало при виде таких, потому что они трепетали от вкуса жизни. Хотя если догма гласит, что мы живём в аду, то почему они радуются? Ответа у меня не нашлось. Мне просто нравилось за такими наблюдать. Я даже старался перенять часть их поведения, оттого шуточно себя называл имитатором.

Но восхищение заканчивалось с уходом такого человека. Тот, кто заставлял воспарить мой дух и непринуждённо рождал во мне нежность и милую улыбку, всегда куда-то спешил. А, значит, избегал общество серой массы. И пока я тщетно пытался насладиться их вкусом, они уже открывали новый путь к свершению. Они были заняты важными делами, пока серая масса изрядно глумилась над ними, отвергала взгляды и улыбки счастливых, потому что сами не были счастливы.

Огонь испытает дело каждого — подумал я и принялся выходить на своей остановке. Успокоение тут же выпало белыми снежинками и всю серость временно закрыло. Зимнее спокойствие наступало, но город не щадил никого.

Началось всё с одного вдоха. А после и выдоха. Жаль, что неровного, тревожного, с примесью презрения и внутренней обиды. Мне говорили, однажды, что обиженные в обществе не славятся. Что ж, может, они и правы. Но в моей правде не нашлось бы благосклонности к чужому мнению. Моя обида не направлена и сугубо субъективна, хотя над объективизацией я задумывался, но всерьез не принимал.

На площади стояли цифры: 2, 0, 2 и 6. Ну и пусть стоят. Мне, как видится, совсем плевать на их стояние, пока остальное с непривычной скоростью уже падало и падало, и падало… Тяжелый был год, казалось, что последний, но ещё не конец, а он близок как никогда.

Город в этом году украшали заранее и начали с первым снегом, выпавшим второго ноября. Пройдя мимо активно украшавших центр города рабочих, на чьих лицах совсем не виделась радость, я следовал в институт, гордо стоявший где-то невесть где. Его не было видно, как, допустим, администрацию или думу. Его было видно именно так же, как и скрытый ото всех суд. Отчего один скрюченный пенсионер тревожно вопрошал: А как суд найти? А ему отвечали: Эх, дедушка, грешно со смертью судится.

Забавно, что только студент возрадуется забывчивости, но за старшее поколение тревожно всем.

Студентов тоже жалели и даже поощряли, восхваляли и мнили каждому об ответственности. Пытались, так сказать, воспитать достойную замену уже уходящему в закат поколению Миллениума. Странно, что именно в этот год только студенты находились в зоне риска и тысячи проходивших через двери стального знамени в виде орла двуглавого, обретали власть неведомую. Из тысяч только половина осталась к концу года, остальные… А остальных даже не считали, потому что сбились со счёта. Но, как водится, даже не задумывались о массовых отчислениях.

С тем же успехом проседали структуры. В рядах волнами сокращений ходили по головам жаждущим. А жаждать уже и нечего — всему конец наступал. Монотонный, но острый по краям, с затупленным острием. Докололись… Там, где когда-то двуглавый орёл воспарял, вьются теперь черные вороны. Клиньями они шатались с севера на юг, возглашая предсмертный распев. Здесь даже ходить боялись — слишком много ворон было.

Что для нашего города означала опасность? Наступление сумерек. Ночью все спали. Детей укладывали раньше, а взрослые с нетерпением рассвета ждали, томно у окна покуривали, негодуя, и надеялись, что следующий день что-то там переломит.

Терпение — ключ к изменению, нужно только подождать… А пока ждём, с ненавистью читаем или слышим уже не первую новость о пропаже человека. Каким он был? Что он чувствовал в момент похищения? Никому не было интересно, кто там у нас пропал, но все почему-то злились и пальцем грозились, коллективно бранились, но терпели. Думали, что вот-вот, и всё…

И я думал, пока шёл к институту, который стоял невесть где. Хотя названием его хвалились, но на деле покосившийся, чхавший, почти павший, склонялся он всё ближе к земле-матушке. Институт был социальный, но от социального только тележка осталась. Вагон удрал ещё с первым рейсом. Смеялись они там, от хохмы краснели, слюнями брызгали, рвали последнюю надежду оставшихся в живых.

Одно радовало — люди сплачивались, но томно, подбираясь к друг другу с опаской. Когда в городе пропадает по человеку в день, люди начинают чувствовать что-то особенное. Здесь и вражда, таившаяся годами, быстренько теряется, а и вовсе забывается. Все, что однажды разобщало, теперь отступило под гнётом вовлеченности каждого. Хотя скудоумные, легкомысленные и наивные никак не терзались и продолжали жить, как и жили ранее. Только мнительные присматривались к повестке дней и за себя, и за других боялись. Подозрительными здесь были все.

И я был. Только никак не мог понять: куда же люди пропадают? В серой массе, конечно, сложно заметить пропажу, но когда тревогу бьют родные — пресса не молчит. Особенно главред местной редакции — Первых «Первый» Пётр Фирсович. Под его руководством люди в городе просыпались как вампиры и засматривались выпусками, тяжело вдумывались, не раз вздыхая и, стиснув зубы, копили ненависть.

В городе Воронов, как обычно, его стали называть за этот год, над каждым уже парил черный ворон — предвестник скорой кончины. Но над некоторыми воспаряли аж две, а то и три птицы. Смерть следила за каждым, и страшно было представить, что теперь безобидная птица может предрекать. Видевшие над собой такой наглый акт слежки, укрывались поплотнее и бежали прочь от взора беспрестанного.

По городу ползли слухи, где-то тревожили легенды, о том, что завёлся здесь маньяк или даже группа лиц, промышлявших маньячеством. Кто-то говорил что-то о сатанистах. Кто-то о черной торговле органами, и даже людоедстве. Ну как обычно, процветала банальность в умах. А кто-то уже ехидно потирал ручки, всучивая разные обереги и гражданские средства защиты. Желающих наживиться на горе всегда больше горюющих.

Многие уже представляли себе картину, как местные выходят на улицы с вилами, топорами и ножами, чтобы очистить улицы от нечисти. Поступали сведения, что в город приезжали известные экстрасенсы, дабы разгадать тайну пропавших, но говорили лишь, что души их здесь бродят до сих пор. Конечно же, экстрасенсы покидали город в приподнятом настроении.

Что не скажешь о настроении правоохранительных органов. В двери полицейских участков с гневом прорывались скорбящие люди, потерявшие близких. Их буквально приходилось останавливать, потому что полиция не могла ничем им помочь. Получив ненужное сочувствие, люди покидали отделения и в трауре возвращались домой.

При этом поиски организовывались регулярно. Полиция, волонтёры, военные, неравнодушные местные — все прочесывали местность, но безрезультатно.

Пока не произошло существенное изменение в делах пропавших. Однажды объявились водители, свидетельствующие о странных людях. Даже один диалог с журналистом, помню, мне запомнился:

— Ночью отчетливо видел, как пятеро людей в масках гнались за молодым парнишкой. Я ехал по объездной, и вот они прямо справа бежали. Парнишка в лес завернул и они за ним.

— А больше вы ничего не видели? Что-то, может, особенное заметили?

— Ну те пятеро в черном были и у них, то ли нашивки, то ли ещё что-то… Вот, были и светились, как на спецовке. Световозвращающие элементы. Там буквы точно какие-то были. Больше ничего не видел, так как ночью это было.

Шум поднялся в инфополе по поводу этого, но свидетельства водителей отнести к делам пропавших так и не смогли. Да и водителей, видевших такие случаи, было всего трое. В любом случае полиция пыталась что-то сделать, но пока число пропавших только росло.

За прошлый месяц наш город недосчитался девятнадцати человек. В сентябре пропало двадцать три. В августе пропало больше всего — тридцать два. А за июль и июнь пропало сорок семь. Кажется, начиналось всё весной. В мае было двенадцать пропавших, в апреле — семь, а в марте пятеро. Итого: сто сорок пять пропавших без вести и, что звучит удручающе, не нашли никого.

Звучит бредово… Но нет тела — нет дела.

Я уже закуривал под навесом профлиста — в курилке, где остались признаки чьей-то социальной активности. Здесь, как питекантропы, люди оставляли отметины, знаки, послания, пытаясь заявить о себе любым способом. Последующим потокам студентов было интересно лицезреть данное искусство от прошедших уже годы учебные. Я восхищался экспонатами, как в музее. Это и был музей молодых умов, чересчур выделявшихся среди остальных масс. И пока я курил и смотрел, то немного успокаивался. Представлял, как вальяжно дымом перекрывается былое величие.

И тут же появляется наслаждение. Оно легкое, весьма приятное. Заставляющее забыть всё то, что меня от этого мира отталкивало. Вспомнить только, как Псих с трудом понял, что я хотел ему донести о важности общения. Или как Дрон и Рус не разделили моего желания помочь бездомному. Даже после глядели на меня как-то презренно, пытаясь понять, что там у меня в голове.

— Друг, ему уже ничем не помочь. Твои жалкие сто рублей лишь продолжат его мучения. Он пойдет и купит самое дешевое пойло. Обопьется, обоссыться и дальше клянчить будет. — недовольно высказывал мне Рус, пытаясь переубедить здесь и сейчас.

Дрон лишь пожал плечами и поддакнул:

— Он прав, Индюх. Не нужно их жалеть и спасать. Даже Хой пел, что им прекрасно живется. Бычок скинь ему и пошли.

А я стоял на перепутье выбора: развернуться и дать бедолаге копейку или послушать их и оставить себе на пропитание. Но тогда я подумал, что могу расстаться с небольшой суммой. Хоть чем-то помогу бомжу. Все равно стипендия скоро.

— Держи, дедуль, сотку. Только бухло не покупай себе, по-божески прошу тебя. Лучше возьми себе поесть. Хотя…, — достал тогда ещё сотню, — Вот ещё. Сейчас с ценами такими и на хлеб не хватит.

Помятое лицо побиравшегося заиграло невиданными красками. Синяк краснел, стал сиреневым. Думал, что заплачет тогда, но дед — кремень. Так радушно принял эти две сотни, что мне захотелось дать ему ещё. Но настолько расщедриться мне что-то не позволило.

— Ох, милок, — хриплым голосом начал он, — дай бог тебе здоровья. Век не забуду лица твоего, — и обмяк сразу.

После, когда я уже отошёл, увидел, что дедуля голову задрал, да на небо посмотрел. Мне показалось это странным. Я шёл и оборачивался, и снова оборачивался. А дед то на купюры смотрел, то снова на небо, пока не пропал вовсе.

Тревожно мне даже стало тогда, а друзья только подстрекали:

— Ну ты в натуре Робин Гуд.

Ещё хуже мне стало потом. В первые дни я думал, что он все ещё вернется на прежнее место. Но ни на третий день, ни на четвертый и в последующие дни дедушка-бомж не объявился. Только потом мне Дрон рассказал, что деда забили малолетки. Всячески издевались над ним. Вроде как волосы жгли, мочились на него, а после избили до смерти. Убийц так и не нашли, но видео с камер бездельно гуляло по сети.

Дедуля этот всегда сидел на нашем пути к институту. Некоторые студенты покупали ему еду, некоторые копейкой помогали, но только после моей помощи дедушка исчез. И к сожалению, погиб…

Когда мы снова проходили мимо его места, Рус неожиданно сказал:

— Страшно так умирать, пацаны. Лучше бы от голода или от алкашки, или просто во сне. Но так… Может, когда бомж смотрел на тех ребят, уже думал, что они ему сейчас помогут. Но никогда не знаешь, кто к тебе подойдет однажды.

А после снисходительности добавил, думая, что я тогда ошибся.

— Не разделяю я твоего мнения, Индюх. Но скажу, что, возможно, ты поступил правильно. Может, бедолага тогда снова в чудо поверил, духом окреп. Но лучше бы ты ему не помогал. Как видишь, твоя помощь стала для него роковой.

Меня эти слова вывели из себя. Ненавистью закипел так, что даже уши загорелись. Приступ неконтролируемой агрессии накрыл меня.

— Избил бы их. Сука, всех бы забил прилюдно. К столбам их привязать и также издеваться, как они над бедолагой.

Дрон понимающе вздохнул и, приобняв меня тогда, сказал:

— Тогда ты ничем не отличаешься от этого зверья.

— Да хер там, — дернувшись, со злостью заявил, — Я бы за дедушку отомстил и плевать, что он бомж. Никто не заслуживает такого.

— Может быть. Но малолетки точно заслуживают наказания, так как преступили закон. Остынь, Индюх, полиция разберется.

Полиция так и не разобралась… С того дня уже прошёл месяц, а убийцы так и не понесли наказания. Да и понятно почему. На фоне массовых пропаж людей, делом бомжа вряд ли кто-то стал бы заниматься.

Пока курил, решил забыть дедушку, который стал добычей мелкого зверья. Я отвлекся на сигарету, чтобы забыть тот терзающий меня случай.

Потрескивание мелких огоньков всегда завораживает, а табачный аромат уносит куда-то вдаль к парящему серому облаку, пеленой устланным на небесной полусфере.

Здесь, в курилке у института, буквально в десяти метрах от главного входа, обсуждалось всё, кроме учёбы. Одна сигарета даёт разыграться мысленному потоку. И здесь его изливал каждый, кто выдувал гладкие, изогнутые волны изобилия табачно-дымного дерьма.

Нередко к нам присоединялись преподаватели, статные педагоги, усталые учителя. Каждый здесь о чём-то думал, но мысли изрядно разнились с мыслями за стенами тайного кладезя. У индивидов здесь был общий сбор, а социум с каждой декадой пополнялся новыми экземплярами.

Люди совсем забывали кто они, когда у ртов их тлела манящая сигарета. Здесь они были братьями по интересам. Одна заманивающая фраза и ты уже в другом мире. В шатре медитации индейцев, где поочерёдно передавалась исписанная трубка. Только теперь трубка была у каждого, по двадцать в пачке с картинками предостережения.

Но снова вдох. Снова выдох.

Десятки людей были здесь сплочены. Каждый пытался излить душу, поговорить о насущном или рассказать смешную историю. Шатёр из профлиста, на котором оставлено искусство в виде членов и бранных слов, становился общим домом. Центром сплочения. Местом объединения, где мысли каждого дымными языками цеплялись друг за друга в воздухе и лёгкими порывами уплывали к облакам. Все здесь становились одним целым. Дымным туманом социальной группы.

Один вдох.

Один выдох.

Дым сладко обвивает гильзу, словно тянется куда-то, к чему-то. К незыблемому в воздухе. Мне удалось найти в этом восхищение. Даже нет, мне просто интересно следить за процессом курения. Слышать каждый глухой щелчок губ. Искрящийся тлен. Стук раз. Стук два. Пепел осыпался. Ещё один лёгкий стук. Ветер пронёсся из уст туманными языками, чертовски пахнущими табачно-дымным дерьмом. Пальцы обволочены плацентой, а дым подобен слизи. Это наши страхи покидают лёгкие. Через ноздри стремятся стресс и тревога. Ощущения завели мотор. Сердце забилось. Никотин проник глубоко и ударил в голову. Экстаз. Сигарета мертва. Похороны состоялись в братской могиле. Здесь лежат окурки, погребённые под пеплом. Надпись на урне, словно на надгробном камне: In praeda persequendo. Как говорят на похоронах, «человек был создан из земли и в землю уходит». И каждый может проститься с ним горстью землицы. С окурками прощались плевком вонючей слюны. Урна — их могила. Могила множества мыслей сплочённого в курилке социума.

Последний выдох остатка эмоций, стресса и внутренней тревоги. Словно ты закурил одним человеком, а докурил уже другим. Дым имеет свойство исчезать. Он рассеивается. Как и рассеивается туманная социальная группа по интересам. Сплочённость равнялась десяти минутам.

Лучше бы никто не возвращался на кладбище окурков и дымных мыслей. Здесь было необходимо всё оставить. Забыть, как быстрый сон после пробуждения и вернуться к стоящим делам. Но тщетно. Этого никогда не произойдёт, пока над трубами заводов курится дымок.

In praeda persequendo. Эта надпись меня достала. Была везде, словно её писал умалишённый. Писалась либо баллончиком краски, либо маркером. И кто-то умудрился оставить надпись и на урне. С одной стороны, гениальный ход. Каждый курящий заметит её. С другой стороны, если фраза глубинна и передаёт какую-то идею, то оставлять её на урне было бы странно. Воспользовавшись переводчиком, как странно для меня, удивлён был в ту же секунду. «В погоне за добычей» означала надпись в переводе с латыни.