1993

Сергей Шаргунов, 2013

Сергей Шаргунов (р. 1980) – прозаик, главный редактор журнала “Юность”, ведущий телепрограммы “Открытая книга”. Автор биографии В.П.Катаева в серии ЖЗЛ (премия «Большая книга»), романов “Ура!” и “Книга без фотографии” (шорт-лист премии “Национальный бестселлер”), сборника рассказов “Свои”. Роман “1993” – семейная хроника, переплетенная с историческим расследованием. 1993-й – гражданская война в центре Москвы. Время больших надежд и больших потрясений. Он и она по разные стороны баррикад. История одной семьи вдруг оказывается историей всей страны…

Глава 7

Они познакомились в то время, когда Виктор до зачарованности увлекся одним проектом.

Его заприметила Валентина Алексеевна на работе, где сидела секретаршей в приемной.

Статный, высокий, светлоглазый парняга, шапка светло-рыжих волос, широкое свежее лицо. Он вошел в кабинет ее начальника, бледный и быстрый, держа в вытянутой руке толстую бумажную трубу скатанного чертежа. Вышел медленный, с гримасой неловкого удовольствия, труба подмышкой.

— Послушай-ка, милый!

Он увидел голубые, по-детски безмятежные и доверчивые глаза на немолодом плакатно-советском лице с правильными классическими чертами. От нее как будто шла волна одобрения.

— Как тебя?

— Виктор.

— Хорошее имя. А я Валентина Алексеевна. Подойди, что скажу…

Приблизился. Серый костюм, черный галстук в белый горошек, сквозь белую рубаху нежно пахнуло потом.

— Ты откуда у нас такой? Архитектор или художник? Не похож.

— Я экран проектирую. Экран. Ну, как телевизор. Будет висеть на роддоме.

— Рожает у тебя кто? — спросила Валентина участливо.

— Да при чем здесь это?

— Женат?

Помотал головой:

— Говорю вам, экран строю. Внешний вид утверждать пришел. На стену роддома повесят. На улице, понимаете? И будет всегда показывать.

— Что показывать? — подозрительно спросила она.

— Чего захотят — то и будет.

— Дай чайку налью. А конфету хочешь? Знаешь, какие у меня вкусные. Специально берегу. Для дорогих гостей. Не конфеты, а сказка. Умный человек, значит? Я и вижу, что серьезный. А то ходят художники патлатые, ни здрасьте, ни до свидания. А неизвестно, какие они художники. У тебя-то вот есть что предъявить. — Она заборматывала его, оплетала мелодичным доброжелательным голосом, и он улыбнулся, почувствовав себя уютно. — А у меня для тебя не только конфета. Еще и невеста есть. Всех отвергает, разборчивая… Темненькая она. Она тебе понравится — она всем нравится.

— Познакомьте! — бодро сказал Виктор из вежливости, подумав: “Хорошего никогда не предлагают. Что-то здесь не то”. Он уже давно пришел к сокровенной формуле: “Свою любовь я и сам отыщу”.

Глянул на часы:

— Ладно, всего вам доброго.

Стремительно вышел.

— Сразу видно, что не москвич, — вечером докладывала Валентина по телефону. — Как хочешь, Лен, но вот такие пироги.

— И не надо меня ни с кем знакомить, Валя! Я сто раз говорила: не унижай меня. Ты зачем сводничаешь?

— И кто ж о тебе позаботится, если не я?

— Судьба.

Мачеха рассыпала обидный смешок:

— Судьба-а-а… Судьбу еще заслужить надо. Ну, сама решай.

— Да я и решила всё давно. Не надо меня позорить! Хорошо, допустим, сведешь ты нас. И что я ему скажу? Приветик, пойдемте в загс… Ничего себе, весело: незнакомому парню навязалась. Нет уж… У меня и так всё устроится.

Между тем Валентина не отступалась:

— Мой глаз наметан: вы прям парочка, он — рыжий, ты — черненькая. Парень — первый сорт! Хоть посмотрите друг на друга. А то так никто тебя и не увидит! Не на улице же знакомиться! А он — ученый. И богатырь. Всё в нем. Смотри, Ленусик, так и будешь ворон считать. Или с гусем каким загуляешь — у которого ветер в голове. Поиграет и бросит.

— Да ты за кого меня принимаешь, Валь… Я что, гулящая? Какой еще гусь? Нужен мне гусь!..

— А Костька твой разве не гусь был?

— Мы же договаривались! Не надо о нем! И не было у нас ничего…

— А этот, не поверишь, лицом вылитый Ломоносов, — продолжала Валентина протяжно, словно любуясь. — Голова у него золотая. Вся чертежами забита, планами… Особо и досаждать тебе не будет. Не то что некоторые. Видно, нормальный человек, с пониманием. Небось, сибиряк. А это значит, хозяин. С таким не пропадешь. Сибиряки, они народ основательный, надежные ребята. Такой в Москве всегда закрепится. Я давно живу — сразу людей вижу. По этому парню два дела видно. Первое — сибиряк, а второе — поспел. Поспел, понимаешь ты меня?

— Куда поспел?

— Жениться готов. Такого быстро подхватят. А ты дуреха…

— Почему это я дуреха?

— Ты-то? Ой, не переживай. Нет у меня времени с тобой болтать, пирог подгорает.

— Погоди! Как его звать?

— Витей. Я и фамилию посмотрела в списке посетителей. Брянцев. Виктор Брянцев. Красиво, правда?

И вдруг — при этом сочетании звуков — что-то сжалось у Лены в солнечном сплетении. И разжалось.

— Ты говоришь, когда он придет?

— А я знаю? Будь на стреме!

Лена в ответ засмеялась.

Виктор появился через три дня, держа наперевес две бумажные трубы. Радушно поздоровался с Валентиной Алексеевной и исчез в кабинете начальника. Она тотчас набрала Лену.

Дел у Лены было тоскливейше мало — день убивался под шелест бумаг и гудение радио, — потому она смогла запросто отлучиться. Нырнула в метро и через двадцать минут вынырнула возле мачехиной работы.

Тем временем Виктор вышел в предбанник.

— Отвоевал?

— Через неделю приступаем, — расплылся в улыбке, руки спрятаны за спину, в каждой — бумажная труба.

— Куда-а? — Валентина оставила стол, заскочила вперед и закрыла собой дверь в коридор. — А чай, конфеты?

— А невеста? Вы ж мне невесту обещали, — весело пробасил, глядя исподлобья.

— Памятливый какой… Невеста будет!

И тут же, как в деревенской простодушной постановке, где на старых досках узкой сцены задорно аукаются репликами, из коридора прозвучало:

— Здрасьте!

Валентина, оглянувшись, посторонилась — это входила запыхавшаяся Лена.

Перешагнула порог — и потерялась. Темные глаза сверкали остро и решительно (еще на бегу), ресницы наивно и кокетливо хлопали (так и заготовила), но на скулах выступила краска стыда.

Виктор смутился. В ее лице было что-то, что он давно себе намечтал, что-то от героинь итальянских фильмов.

Валентина захлопотала, наполняя воздух мягкими взмахами рук и негромкими возгласами, отчего молодые люди ощутили себя свободнее:

— Что стоите? Давайте чай пить. Ай-ай, а так хорошо улыбался. Видишь, это моя доченька. Садитесь скорее.

— Елена? — Виктор трудно растянул губы и несмело протянул руку, как будто она пудовая.

Он был потрясен, что так легко познакомился с этим необыкновенным существом.

Девушка сделала шаг навстречу и пожала кончики его пальцев:

— Я на минутку забежала, — она повернулась к Валентине, — тебя проведать…

Сели. Лена помешивала чай ложечкой, извлекая слабый настороженный звяк. Виктор бухнул в чашку три ложки сахара, отпил, развернул конфету, откусил, снова отпил. В глаза друг другу они не смотрели.

— Ты из Сибири, как я поняла, — сказала Валентина.

— Нет.

— Ты же Брянцев! Из Брянска, что ли?

— Кировский я.

Валентина не умолкала.

— Как с работой? Платят ничего? Жить можно? Один в Москве?

— Ну.

— Где поселился?

— В общаге пока.

— А родные твои где?

— Мать в Нововятске.

— Да не краснейте вы, большие же ребята. Один ученый, молодец. Другая — тоже умница. В технике хорошо понимает. А работает не хухры-мухры — в Министерстве обороны.

Виктор вскинулся на Лену, которая инстинктивно дернула головой, рассыпая темные волосы. Она была розово-смуглая и пухлоротая, с пушистыми узкими бровями и прямым носиком. Под голубой кофтой круглились крепкие груди.

Зазвонил телефон.

— Да, Петр Евгеньевич? Поняла. Позвонить Ермакову, чтоб был у вас в шесть. — Валентина повесила трубку, покосилась на дверь начальника. — Дела, дела… Некогда с вами. Значит, Виктор, одобрили твой проект? Что ты там, говорил, строишь?

— Так я ж это… экран… на роддом. Где это… где чертежи-то мои? — он заозирался.

Лена хихикнула. Чертежи были найдены на шкафу (сунул их туда и забыл). Виктор развернул лист:

— Вот это больница. Роддом то есть. Это большой план. Так всё будет выглядеть.

— Интересно, — прощебетала Лена.

Он ответил польщенной усмешкой, аккуратно свернул чертеж в трубу.

— И вы всё сами придумали? — спросила она.

— Работа такая, — он за секунды вошел в роль славного мирового парня и почувствовал, что у него есть шанс. — Можно вам позвонить?

— А зачем? — Она наклонила голову набок.

— Чтобы сказать вам что-нибудь приятное.

Валентина, что-то записав карандашом, протянула Виктору листок. Он подошел, пританцовывая, заглянул в бумажку:

— Это ваш или Ленин?

— Стара я для тебя, — сказала Валентина.

— А у меня телефон в общаге. Провожу вас, Лена?

— Вы идите. Мы еще здесь посидим.

— Я вам позвоню… Я позвоню! — Последнее он выкрикнул и пропал в коридоре.

— Медведь из тайги, — сказала Лена.

Виктор позвонил тем же вечером. Говорил сдавленным голосом, побеждая застенчивость. Позвал в кино назавтра же на вечерний сеанс. Лена отказалась: завал работы, не может завтра.

— Послезавтра давай! — предложил Виктор.

Честно было бы ответить: “Да, конечно, когда угодно”, но она считала умным потянуть и чувствовала в этом что-то необычайно приятное.

— И послезавтра не могу.

— А тогда когда? — спросил Виктор скорбно.

Ее ощущения стали почти приторными, мысли пропали, и теперь не терпелось ответить навстречу наслаждению: “Никогда” или “В следующей жизни” — но всё же она предпочла неопределенное:

— Ну, когда-нибудь…

— На выходных?

— Может быть…

— Я позвоню!

Назавтра он не звонил. Лена пила холодный чай, сидела, подперев голову, а сумерки сгущались не только за окнами, но и внутри нее. В темноте она нехотя встала, зажгла свет, и тут зазвонил телефон. Лена дернулась, пропустила один звонок, другой, прежнее сладкое ощущение зашевелилось… Третий звонок… На оконном стекле рассеянно мерцало отражение кухни.

— Слушаю, — сказала холодно.

Это была мачеха.

— Не звонил он мне, не звонил, оставь в покое Бога ради! — Лена швырнула трубку.

Мачеха перезвонила, заметался тревожный голосок. Лена подумала, что, пока Валя на линии, Виктор не может дозвониться, и наигранно-вежливым напряженным голосом попросила: “Извини меня… Я сейчас не могу”. Повесила трубку и подержала на ней руку, пока та не обрела человечье тепло. Погасила свет. Впотьмах влила в себя последний глоток холодного чая. Отправилась в ванную, оставила дверь открытой. Лежала в воде, то и дело заслоняла струю ногой, приподнимала голову, прислушивалась к телефону.

Виктор набрал ее на следующий вечер.

— Алло! Алло! Лена, привет! Я из автомата! У нас телефон поломался. Ты слышишь меня? — Гулкий удар. Удар. Еще. — Черт! Теперь таксофон барахлит!

— Я слышу!

— Мы идем? Завтра суббота!

— Идем! — в тон ему крикнула Лена.

— Зайти за тобой?

— Нет, я сама!

— Кинотеатр “Горизонт”. В пять вечера. Где встретимся? В метро? Это “Фрунзенская”!

— Ладно.

— В четыре в центре зала!

— Всё. Пока.

Лена корила себя за то, что сорвалась на птичий крик, а еще за то, что приехала раньше на двадцать минут. В отместку она встала не в центре зала, а в конце, у белой головы Фрунзе, благо на станции было пустынно.

Вскоре появился Виктор. Он судорожно крутил головой, потом заметил и, недоверчиво щурясь, подошел. Он был всё в том же костюме, но без галстука, ворот распахнут.

— Ты что, плохо видишь? — спросила она, делано рассмеявшись.

— Да не… Зрение сто процентов. А ты плохо? — участливо заглянул в глаза.

Она опять засмеялась и сморгнула:

— Не жалуюсь!

— Значит, нам всё равно, какой ряд. У нас восьмой. — Помахал билетами. — Утром ездил специально, покупал. Так, на всякий случай. Фильм называется… это… — он прочитал залпом: — “Девочка, хочешь сниматься в кино?” Не слышала? И я. До шестнадцати лет нельзя. А веселый там только “Усатый нянь”. Небось, смотрела?

— Куда ж я денусь!

Пришли рано и отправились в буфет. Лена колупала белый шарик мороженого — в светло-сиреневом платье, пахнущая терпко арабскими духами, волосы угольно блестят, собраны в пучок и перевязаны голубой ленточкой, в ушах серебряные сережки. Виктор смотрел на ее длинную сережку с молочно-голубой бирюзой и понимал, что влюблен. Он испытывал нежность к сережке. Это маленькое нежное ухо с розовеющей оттянутой мочкой было предназначено именно для этой сережки. И она, Лена, начиная с левой сережки, и далее вся, с ее смехом, блеском глаз, смуглостью, духами, голым, каким-то неожиданно грубым коленом, выбившимся из-под платья, и заканчивая правой сережкой, приводила его в полный восторг. Так бы и сидеть с ней, и не идти никуда, можно и без кино обойтись… Он отпил кофе, выдохнул, расстегнул пиджак:

— Работа у тебя тяжелая?

Лена посерьезнела:

— Вроде простое дело следить за теплом, а всё равно важно: если где не досмотришь — караул. Я сначала в домоуправлении работала. Гагаринским районом занималась. Мне любая котельная — родная. Иду мимо, о своем думаю, а сама смотрю, открыта ли форточка.

— Должна быть открыта?

— Еще бы! Иначе перегрев — и котлы лопнут. Т ьфу-тьфу-тьфу, пока всё в порядке.

— А что в Министерстве обороны делаешь?

— Служба тыла. Да те же котельные — только в воинских частях. Я с инспекциями езжу, уже пол-Союза повидала. Осматриваю, гляжу, хватает ли угля. В Иркутске была, в Чите. В Кяхте у пограничников. А твои какие достижения?

— Да я уже докладывал. Вчера к роддому ездили, сверяли чертеж, пришлось малость подправить… — начал Виктор, но осекся и длинным глотком допил кофе. Он знал, что может страстно и назойливо рассказывать о любимом деле, и решил вовремя остановиться, чтобы не выглядеть полоумным.

— Часто ходишь в кино? — спросила Лена.

— Неа.

— А я без фильмов не могу. Всё детство проходила… И в театр, и на балет…

— И что больше любишь?

— Балет. А ты?

— Цирк, — сознался и покраснел.

— Почему?

— Там все-таки живое, звери там… И человек жизнью рискует — то ли с каната сорвется, то ли зверь на него нападет. Прихожу иногда и жду: вдруг кто взбесится. Обезьяна, или лошадь, или тигр… Сижу и жду. Наверное, такого зверя сразу подстрелят. Мне один циркач объяснил: у них за кулисами ружья с сонными пулями. А тебя-то, небось, только и развлекают…

— Что-о?

— Небось, вокруг так и вьются…

Они прошли в зал, где начался фильм про девочку-третьеклассницу, у которой мама, врач скорой помощи, разбилась в аварии при столкновении с грузовиком. Печальная девочка, горестный, ставший одиноким ее папа… Виктор зашмыгал носом. Лена украдкой посмотрела на него. Его лицо в отблесках киноленты странно кривилось, выпятилась нижняя губа. Он снова шмыгнул, вжался в кресло. Раздражение поднялось в ней, она смотрела на него пристально, но он этого не замечал. “Эй!” — шепнула. Он на мгновение повернулся, тяжелой рукой сгреб ее ручку. Лена выдернулась.

— Ты что? — спросил он вполголоса.

— Ты что — плачешь?

— Ерунда. Я поэтому кино и не люблю. Я не люблю, если грустное. — С каждой фразой он повышал голос.

— Тише ты, — прошептала Лена.

Он поискал глазами и снова схватил ее ручку. Лена пыталась освободиться, но он держал твердо, по-мужицки, и при этом как бы утешительно поглаживал пальцем.

— Пусти, — сказала она сердито.

— Тебе не нравится?

— Нет, мне не нравится.

— Замолчите, сейчас администрацию позову! — возмутилась женщина слева от Виктора.

Он разжал хватку, продолжили смотреть фильм, но оба уже не смотрели.

Виктор думал: “Во сглупил я, хрен его пойми, как надо… Теперь решила, что я ненормальный”.

Лена думала: “Ага, очередной типчик. Был уже один. Сначала руку ему дай, потом целовать полезет, потом лапаться, и дальше чего? А ничего. Надо их учить. Обиделся… Да ну его, психованный какой-то, слюнтяй. Наверно, больше никуда меня не позовет. Ну и пожалуйста”, — и тотчас ей стало грустно.

С полгода назад она рассталась с Костей.

…Всё началось накануне седьмого ноября. Лена возвращалась с работы, заглянула в магазин и с тяжелой сумкой подходила к дому, когда наперерез из мрака бросился кто-то, в свете фонаря отбрасывая хищную тень. Раньше она изредка сталкивалась — в лифте и на улице — с ним, жившим этажом выше, но они никогда не разговаривали. Обычно он был при овчарке, поджарой и серой. Сейчас он без слов выхватил у Лены сумку и прямо в лицо выдохнул облако пара, в котором смешались запахи животного здоровья и жестокой осени. Над губой темнела жирная полоса щетинистых усов. Черноплодные, навыкате глаза разглядывали озорно и цепко.

— Пошли помогу, — сказал, как приказал, и они поднялись к ней.

— Спасибо, — сказала Лена.

— Спасибо не красиво. Зачем ты всё дома киснешь? Работа — дом, работа — дом, я давно за тобой наблюдаю… — У него была бодрая скороговорка. — Пойдем подышим. С Радаром, что ли, погуляем.

Она почему-то легко подчинилась, уговаривая себя: а почему нет, интересный человек, да и гулять действительно полезно. Среди туманов и мрака, по скользкой листве, по грязным дорожкам она битый час выгуливала с ним его собаку. Этот Костя коротко отрапортовал о себе: был ее старше на десять лет, не женат, спортсмен, альпинист, по совместительству учитель физкультуры. Собака лаяла и оглядывалась, и Лене делалось не по себе.

— На! — он протянул поводок. — Боишься ее?

— Боюсь!

— Не бойся, кому говорят!

Теперь Лена бежала, поспевая за зверем, который рвался в стороны, больно вытягивая ей руку. Костя трусил рядом и разговаривал снисходительно и резко, как с ученицей:

— Парень у тебя есть, нет?

— Я на этот вопрос отвечать не хочу!

— Нету! — уверенно сказал он, присвистнул — собака оглянулась, поводок ослаб.

Вернулись к подъезду; он привязал собаку к облетающему тополю, сели на лавочку, где кем-то заботливо в несколько слоев была постелена газета.

— Замерзла? — обнял, сжал, потряс. — Чего дрожишь? Надо больше гулять и привыкнешь. Будешь со мной гулять?

— Буду, — сказала одеревенело.

Собака заухала густым раскатистым басом, дернулась раз, другой, отвязалась, подскочила, тяжело дыша.

— Привяжи ее, пожалуйста…

— Не бойся ты, — Костя нежно погладил Лену по скуле, шершавым пальцем провел по губам. — Надо тебя погреть. — Взял за затылок правой рукой, левой сильнее смял плечо и вдруг поцеловал, мокро и горячо.

Он как будто бы вгрызался. Его усы щекотались и кололись. Лена хотела вырваться — собака гавкнула. Девичьи и собачьи глаза на мгновенье столкнулись.

— Тоже… Тоже целуй… — придушенно сипел Костя. Дверь подъезда заскрипела, показался старик с клюкой. Костя оторвался. — Ну вот и погрелись! — сказал он жизнерадостно. — Еще подышим?

— Нет, я домой…

— Как хочешь. Тогда и мы домой. Да, Радар?

Дома Лена помазала кремом над губой: усы отпечатались зудящим розовым следом. Назавтра был выходной, праздник. Она проснулась с болью в горле, смотрела по телевизору парад и думала, что до этого поцеловалась коротко и вскользь в пионерлагере с мальчиком из Еревана Арамом, потому что в карты проиграла поцелуй, и еще на вечеринке в техникуме, напившись портвейна: Дима Зоммер, худой блондин, ей очень нравился, но погиб под электричкой.

Набрала подружку Олю с работы, затем мачеху. Обеим сказала одинаково и хвастливо: “Тут у меня ухажер появился. Забавный такой. Представляешь, я на седьмом этаже, а он на восьмом!” Оля сказала: “Смотри, чтоб не изнасиловал, а вообще удобно, будете пешком друг к другу ходить”. Валентина принялась за советы: “В жизни что главное? Терпение. Ты его только не отваживай. Сразу покажи, какая ты добрая, нешумная. Скажет что поперек — ты терпи. Может, путное у вас и выйдет”.

Ближе к вечеру Костя позвонил в дверь:

— Идем гулять?

— Неохота. Простыла что-то.

— Лечиться надо! Сегодня же праздник! Собери на стол, отметим.

Он убежал к себе и вернулся с бутылкой каберне, уже початой. Лена впустила, торопливо выложила шпроты, нарезала сыр и колбасу, сели, выпили. Закашлялась. У вина был гадкий вкус, как будто его разбавили водкой. По телевизору передавали концерт, и большой детский хор горланил звонко, до ряби на экране, песню “Старый домик”. Пятым во втором ряду разевал рот смуглый и курчавый, в белой рубашке и с красным галстуком, — вылитый Арам, за всё это время так и не выросший:

Кирпичный старый домик на дальнем берегу,

Тот домик, братцы, в плаванье забыть я не могу…

Сосна стоит над берегом, шумит внизу прибой,

Далекий домик, родимый домик мой…

— Его зовут Арам, — сказала она мечтательно.

— Правда? — Костя притянул к себе и поцеловал.

— Подожди… Колючие!

— Привыкай!

Он говорил ей что-то восхищенное, гладил по голове, наполнял ее бокал вином: “Рот открой и зажмурься, так надо”. Она пила большими глотками, целовалась (какой злой вкус!), отвечала губами губам, бессвязно словами словам… Зазвонил телефон, встала и шатнулась, Костя толкнул за стол: “Успеешь, посиди”… Заснула, пробудилась от холода на диване, без кофты, лифчик подтянут под горло, Костя мокро и безостановочно елозит усами по груди. Лене показалось, что всё это не с ней, она слабо застонала, запустила пятерню ему в волосы и снова закрыла глаза, чувствуя, как он порывисто и зло возится с юбкой. “Расслабься… Я всё сам… Так надо. Я всё сам”.

— Сам так сам, — сказала смешливо и горько, как бы с дальнего расстояния.

Вспышка боли, обварившая нутро кипятком. Забытье… Она с неохотой пробудилась от сильной и быстрой тряски, отозвавшейся тошнотой. Костя подкидывал ее и раскачивал, как будто выполнял гимнастическое упражнение. Она окончательно проснулась, всё поняла, заплакала и, подавив тошноту, жертвенно и жадно ловила губы и усы и гладила потную крепкую спину, слегка пронзая ногтями.

Костя приходил с восьмого этажа на седьмой. Сначала с бутылкой и даже цветами, потом просто с бутылкой. Правда, сводил пару раз в ресторан. “Я хочу, чтоб мы были вместе всегда, — повторял он, и в его глазах скользило что-то заискивающее. — Я от тебя балдею!” Проведя с ней время, он шел в ночь гулять с собакой. Лена, лежа, слышала всё: звон ключей, собачий лай, гудение лифта — и не могла уснуть, пока всё не начинало звучать обратно: лифт, лай, ключи — и с отрадной благодарностью неизвестно к кому и за что проваливалась в сон.

Как-то его застала у нее Валентина Алексеевна — старалась разговорить, рассказала, что много путешествовала и бывала в горах. Он вел себя любезно, но несколько настороженно и быстро распрощался.

— Это хорошо, что у тебя поклонник есть, — сказала Валентина. — Смазливый… Ты с ним осторожнее. Может, какой алиментщик? Видно, бывалый. Прямо Мопассан. Имей в виду: если мужчина по-настоящему любит, он обязательно хочет жениться… Приставал?

— Было. Да я отшила.

Близость с Костей не давала Лене ожидаемого, но он ей нравился. Ее смущала неопределенность их отношений, она хотела от него решительного объяснения. Иногда одна перед зеркалом, глядя на свою грудь, она думала: “Надо же, у меня есть любовник” — и чувствовала себя героиней романа.

И она решила незатейливо его проверить.

— Мне надо с тобой поговорить…

Они полулежали на диване.

— О чем?

— Я забеременела.

Лицо Кости залила мгновенная бледность с синеватым отливом.

— Ты уверена? Задержка? Мочу сдавала? — опытно оттарабанил он.

— Угу…

— Я против, — сказал, как отрезал.

— Почему?

— Это не входит в мои планы, — он глядел не моргая.

— А я всё равно буду рожать!

— Пожалуйста, не делай глупостей! У меня есть хороший врач, профессор…

— Тебе не нужен наш ребенок?

— Знаешь, мне школы хватает. Так орут, бесятся. Страшно представить, что домой приду, а там то же самое.

— Может, и жениться не надо? — не выдержала она.

— Может быть, может быть… — он дергал себя за усики.

— Пошел отсюда вон! — закричала Лена.

— Тише, тише, тише… — Костя стремительно собрался и ушел.

После этого он несколько раз пытался зайти — не пускала, на улице отворачивалась. “Послушай”, — сбежал он сверху, когда открывала квартиру. “Я всё придумала, успокойся”. И он успокоился, отлип. Но вечером и утром Лена слышала, как он выходит с собакой, и затаивала дыхание.

Теперь, когда Валентина Алексеевна спрашивала: “Что там твой ухажер?” — Лена отвечала: “Ничего, надоел” — и сворачивала тему.

После киносеанса Лена шла с Виктором к метро. Оба молчали.

Она думала: “Разве я не дура? Парень добрый, сострадающий. Даже людей из фильмов жалеет. Наверное, тоже ищет настоящей любви. Взял за руку, а я… Чего ради выдернула? Может, я нетронутая какая, никогда меня за руку мужик не держал? Ах, цаца. Дала бы подержать… От меня не убудет. Нет же. Взрослая уже, почти тетка. А всё чего-то воображаю. Наверное, он удивился, подумал: идиотка. А я и есть — идиотка. И хамка”.

Подошли к метро.

— Лен, — позвал Виктор.

— Чего?

— Ну не отворачивайся, Лен… Ты меня не простишь?

— Как? — изумленно спросила она.

Весь следующий месяц они отдавались “культурной программе”, как называла их занятия Валентина Алексеевна.

— Ты его культурной программой маленько подави. Чтоб на серьезность настроился. А если в ресторан потащит или, того хуже, в гости придет — быстро распустится. Ты с ним построже, ты же слишком мягкая, а мужик это чует, вот и наглеет. Ты помучай, ревность вызови. Скажи: меня в Большой театр известный писатель звал. Но и надежду подари: отказала, мол.

Пошли в “Ударник” на “Афоню”. Еще не погасили свет, когда он потянулся рукой, но Лена так выразительно спросила: “Куда?”, что тотчас отдернулся и с минуту озадаченно осматривал свои пальцы, словно хотел и не решался на них подуть.

Они смеялись весь фильм. Смех сближал, и Лена думала, что герой чем-то похож на Виктора.

Выйдя из “Ударника”, серого и насупленного, слитого со всем непогожим днем, пошли по мосту; вода от ветра дробилась чешуей, незажженные кремлевские звезды были тусклыми, и, сама не зная почему, она сказала:

— Какой Леня симпатичный!

— Что еще за Леня?

— А ты не знаешь? Куравлев, естественно! Замечательно играет. У нас один военный на работе так же говорит…

— Как?

— С прибаутками.

— Пустой хохмач, — нашелся Виктор.

— А мне очень нравится!

— Как хочешь. Можно тебя до дома проводить?

— До моей станции. До дома не надо.

— Почему?

— Потому.

В метро их пальцы были рядом на захватанном металлическом поручне. Вагон трясло, руки съехались, Лена, будто не замечая, не убирала руку, и Виктор неотрывно смотрел на этот союз плоти. Освободилось место, села, Виктор высился над ней наклонившейся стеной. Прибыли на “Щукинскую”. Спросила на прощание: “Как твои успехи?”, начал старательно и сбивчиво излагать, осадила: “Всё с тобой ясно”. Замолк и резко помрачнел, точно подавился.

Позвонил в тот же вечер по общажному телефону (починенному) и разговаривал неразборчиво, вероятно, с мечтательным придыханием, и она закричала: “Я ничего не слышу! Пока!” Он перезвонил — голос его стал четким, но каким-то ободранным. Он звонил каждый день: “Что делаешь? Совсем ничего? Понятно. Может, повидаемся? Когда будешь знать?” Несколько раз молчали в трубку. “Не слышу! А?” — звонко поддевала она хохотком, угадывая, что за рыбина задыхается на том конце. И ощущала мстительную отраду: терзать Виктора — значило мстить Косте. Но тем чаще она думала о соседе и как-то среди ночи поняла, что снова вслушивается в звуки на лестничной площадке. Женская изобретательность подтолкнула ее спросить у молчания: “Зайка, ты?”, трубку повесили, и перезвонил Виктор, гаркнувший: “Кто это зайка?” — “Кто надо” — “Нет… — заканючил он. — Это… Кого ты так назвала?” — “Зину, подругу, отстань”.

Не отстал, а повел в Музей революции — на этот раз шли под руку. “Почему вы такой нескладный? Как вы ходите?” — спросила нарочно на “вы”. Он тотчас сделался и впрямь нескладен, вжал голову в плечи и ослеп, увлекая ее за собой прямиком на манекен дюжего матроса. Лена в последнюю секунду рывком в сторону успела предотвратить столкновение, так что кудреватая голова Виктора прошла в миллиметре от героической бескозырки.

— Интересно, кем бы мы были в семнадцатом году? — спросил, ведя ее по бульвару. — Я вот — матросом.

— А я…

— Буржуйкой?

— Что-о?

— Ну, ты такая чистюля, и славная такая, и ухоженная. Меня бы ранил какой-нибудь буржуй, а ты бы меня перевязала и спрятала. Нет? А потом ты пошла бы медсестрой на фронт. Нет? И я бы научил тебя стрелять, и мы бы вместе воевали против белых.

— Размечтался…

— Скажи, ты когда-нибудь влюблялась? — спросил торопливо, как будто боясь спросить.

— В детстве. А ты?

— Я? Я — никогда. Раньше. Никогда раньше я…

Шли по бульвару между тяжелыми сальными тополями дорожкой, открытой синему отрезку раскаленного неба. Пух под ногами кипел, как манная каша, и Лене казалось, неслышно клокотал. Виктор, замолчав, то и дело с силой бил ногой в эту пену.

А еще через несколько дней достал билеты на “Черных птиц” — балет, завезенный из ГДР. Встретил на “Пушкинской” с ярким букетом роз, и отправились в музыкальный театр. “Как неудобно таскать твои цветы! — говорила Лена. — Подарил бы после! Возьми, подержи!”

На сцене в широкой черной канатной клетке под электронную музыку приседала пленница в белых и желтых перьях. “А он ведь вряд ли богат. Где он деньги берет? Получил гонорар за свой экран? А может, голодает, тратит на меня всё до копейки. Ну, тронь меня, тронь!” Она покосилась: Виктор замком сцепил пальцы поверх букета, словно заранее отрекшись от поползновений. Танцор в красном трико простер объятия, и пленница через канат прыгнула к нему. Он заламывал, гнул, подбрасывал ее, увлекал в сторону зеленого лесного фона, а тем временем, извиваясь, к ним подкрадывались четверо в черном со стальными когтями. В Лене заиграла тревога. Так и будут ходить до скончания века по киношкам и балетам. Или походят и перестанут. Влюбился? Да, видно, что влюбился. Она пошарила в себе и, не найдя взаимности, всей женской природой поняла, что еще немного — и Виктор начнет отдаляться. Похоже, он уже сживался с бесплотностью увлечения. Лена так чувствовала. Его тревожный трепет — это озноб страсти, способный перейти в охлаждение, когда хватит случайного окрика, порыва ветра и ухажер отпадет, как сухой лист. Тогда (допустим, поспешно женившись на какой-то другой, нелюбимой) он, может быть, станет лелеять имя Лены сквозь жизнь, но во сне, втайне даже от себя, уже не готовый к любви наяву. Ритмичная музыка, в которой слышались трески и трели, засасывала головокружением. Но теперь четверо танцоров в красном, тоже с когтями, теснили четверку черных. Те и другие подкидывали ноги высоко и часто, как будто махали крыльями. Наступая, красные мимолетными движениями развалили клетку, которая сделалась грудой тряпья. “Ничего страшного, — думала Лена, — больно нужен мне такой муж. Надо его помучить и первой отойти”.

— Ты мне снилась… — сказал он в ухо, когда с толпой покидали зал.

— Надеюсь, не в кошмаре! — она забрала у него цветы.

— Это был сказочный сон! Как сегодняшний балет! Только лучше! Жалко, что мы не смотрели мой сон вместе!

Стояли на эскалаторе, она заслонялась розами, и он поделился, жалобно и со смутным упреком:

— Запуск экрана перенесли. Мне тут выговор был. Напутал я. Сидел, чертил, а думал о другом… Этой ночью всё исправил. Странное дело: то, что раньше мне давалось, как орешки, теперь я начина…

— А я в командировку лечу.

— Когда? Куда? — сразу переключился.

— В четверг. В Грузию. Говорят, рай на земле: море, фрукты, вино и люди горячие. В смысле, солнечные.

— Надолго?

— Это что, допрос? — засмеялась.

Она смеялась и не могла остановиться, видя, как под ее смех в его светлых глазах приплясывает ужас.

— Эскалатор кончается! — засмеялась громче.

Виктор нелепо подпрыгнул и чуть не рухнул, ей стало еще смешнее.

— За мной тут сосед приударил, — зачем-то сказала она на платформе.

— Что делает?

Загрохотал поезд, и Лена специально стала говорить неясно.

— Что делает? — снова закричал Виктор уже в вагоне, плюхнувшись рядом.

— Ждет меня! У подъезда!

— Гадости говорит?

— Комплименты!

— Я тебя провожу!

— Нет!

— Я всё равно твой адрес узнаю!

На них смотрели пассажиры, Виктор что-то выспрашивал, Лена не отвечала: она состроила таинственную рожицу сидевшему напротив мужчине в шляпе и с чемоданчиком. Тот поймал ее взгляд, смутился, снял шляпу. “Если честно, мне всё надоело!” — Виктор вскочил, бросился в раскрывшиеся двери, но через несколько мгновений успел прыгнуть в другие, уже закрывавшиеся. Сел к Лене снова.

Вышли на “Щукинской”.

— Спасибо за цветы! — поклонилась шутейно.

— Позволь мне… вместе… — он вцепился в ворот своей рубахи, пуговица отскочила, как плевок. — Я только провожу… Чтоб никто… не приставал…

— О чем ты? Всё, мне некогда! — она вышла на улицу, чувствуя, что будет продолжение.

Возле метро погляделась в блестящее серебряными буквами “телефон-автомат” стекло и, поправляя волосы, заметила серую фигуру Виктора, болтавшуюся среди пешеходов.

Внезапно Лене захотелось куда-нибудь позвонить, пообщаться пусть даже с пустой трубкой. Всей женской природой она ощутила, что так сейчас будет правильно: встать с трубкой в автомате. Зачем? Причины были путаными, но тем путанее станут ревнивые домыслы Виктора.

Положила букет поверх аппарата, бросила монетку, набрала мачеху.

— Привет! На балет ходили. Да, красотища. Немцы так танцуют! Цвета у них такие насыщенные! Музыка, правда, не совсем в моем вкусе. Понимаешь, что-то мне этот Ломоносов надоел. Какой-то он скучный. Надоел, и всё. Ладно, я тебе перезвоню.

Она взяла букет, невзначай стрельнула глазами по сторонам, — преследователя не видно, — опять поправила волосы, отражаясь в стекле.

Досадливо тряхнув головой и розами, Лена заспешила к дому. Вокруг простирались нерешительные сумерки весеннего вечера, когда все звуки обострены: скрип качелей, звон посуды из окон, отголоски песен и плачей. С душераздирающим визгом где-то неподалеку пронеслась скорая, подгоняя темноту и сближая тени. Лена подошла к подъезду. Прислонившись к двери, стоял сухой и желтый немолодой сосед с третьего этажа.

— С цветами… И сама цветок. А меня моя выставила и не пускает.

— Наверно, пьете много.

— Пью. Но и работаю. Я работяга самый настоящий! — Троекратно ударил себя в грудь, отбивая маршевый ритм. — Заходи, родной, не стой над душой! — сказал кому-то у Лены за спиной.

Оглянулась — это был Виктор. Он ринулся на мужичка, схватил за уши и с вежливой яростью отпечатал:

— Сука, твою мать, это моя девушка, мразота, еще раз заговоришь, глаза натяну на…

Подтянутое за уши лицо мужичка исказилось: глаза сузились, углы рта приподнялись в дьявольской усмешке. Он был похож на презирающего палачей запытанного китайца.

— Дурак, пусти его!

Через полчаса она делилась с мачехой не без удовольствия:

— Перед соседом опозорил. А если он Костю встретит и что-нибудь пронюхает — ты представляешь, какая драка будет! Надо рвать. Достал он меня, сил нет. Он не просто скучный, он ревнивец ужасный. Хоть бы сначала замуж позвал, а потом ревновал. И влюбился он как-то не по-людски. Я даже думала: притворщик. Всё, я с ним порву. С таким радости не будет. Тяжелый характер.

— То, что характер есть, — это дело. Я тебе сразу сказала: человек серьезный. Перспективный. Вот и ты к нему посерьезней, Лен.

— Как посерьезней? Всё ты воду льешь со своими советами. Не хочу я с ним ходить и не буду. И потом… Он всегда в одном и том же, в костюме этом. Что, у него другой одежды нет?

— Может, и нет. Он же паренек общажный. Ты за богатыми-то не гонись, которые в разное наряжаются.

— И пахнет от него. То потом несет, то он так наодеколонится, что дышать противно.

— Это терпеть надо. От тебя, думаешь, всегда приятно пахнет? Если хочешь замуж, ко всякому готовься. Отец твой какой был храпун! И ничего — привыкла. Без храпа потом долго заснуть не могла. А я чем лучше? А если в животе несварение? Бывает, так забурчит, что тушите свет. И ты такая же, не святая.

Ближе к ночи позвонил Виктор и спросил раненым голосом, растягивая гласные.

— Прости-и-ишь?

— Прощу, прощу, — сказала, чтоб отделаться.

— Когда мы снова встретимся?

— Не знаю. Ближайшее время занято. У меня командировка.

— К грузинам?

Лена поняла: напился. Он бормотал: “Кто я? И такая девушка… Да как я смел… Как обнагле-е-ел…” — и запел Ободзинского, бархатисто и подвывая:

Эти глаза напротив,

Калейдоскоп огней,

Эти глаза напротив,

Ярче и всё теплей…

Отсоединилась, перезвонил и запел сначала.

— Алкаш, больше ты меня не увидишь, — она отключила телефон.

За окном загорланили: “Леопольд, выходи!” — и как будто узнала Виктора. А что если он напился с соседом, которому оттянул уши, и теперь они проводят ночь во дворе? Потом она услышала басовитый лай на лестнице. “Костя, я ее не удержу!” — донесся писклявый девичий голосок. Лена уткнулась лицом в подушку. Слез не было, одна усталость. Перед глазами извивались, сужая круг, черные птицы с когтями, а танцор в красном трико подкидывал балерину в светлых перьях…

Лену направили не в Грузию, а всего лишь в Дзержинск под Нижним Новгородом, и на одни сутки. В Дзержинске была танковая часть с зелеными фасадами. Выкрав время после осмотра котельной, Лена села в красном уголке. Ей попалась книга Бориса Рявкина “Очерки смелого времени”. Во время расстрела большевистской демонстрации летом 1917-го матрос был ранен в ногу навылет, вбежал, хромая, в богатый дом и попал в комнату к девушке, которая не испугалась, перевязала его и спрятала в шкафу. Он отлеживался там неделю тайком от остальных домочадцев. Осенью большевики победили, семья девушки уехала из Петрограда, а она осталась, нашла того матроса и вместе с ним прошла всю Гражданскую. История была фантастичной, но тем более пьянящей. Как только Лена прочитала несколько первых абзацев, что-то сжалось у нее в груди, а наткнувшись на “медный вихор моряка”, она отложила книгу и какое-то время сидела в молчании.

В Москве с порога квартиры ее ждал телефонный звонок.

— Ты уже вернулась? Повидаемся? Куда ты хочешь?

— А давай в цирк! — сказала Лена, вновь женской неосознанной природой ощутив, что сейчас самое оно — дать влюбленному шанс и пойти с ним туда, где ему так нравится.

Она не сразу узнала его. Поняла, что это он, лишь когда подошел вплотную. Он переоделся, был в малиновом свитере, который ему очень шел, в черных брюках и вдобавок постригся — волосы уменьшились вдвое. Сделал руку калачиком, Лена зацепилась и, едва тронулись, начала возбужденно трещать. Он держал руку неподвижно, а Лена, не переставая трещать, терлась о его твердый мускул. Она рассказывала о всякой всячине: старинных зданиях, фонтанах, шашлыке, полковнике, якобы пристававшем в тбилисской котельной (“Я его усмирила за пять минут! У меня где сядешь — там и слезешь!”). Мускул кавалера ходил волнами: то ревниво каменел, то расслаблялся до резинового умиления.

— Ну и как в целом там?

— Подумаешь… Ничего особенного. У нас в Москве лучше!

— Честно? — Он остановился и заглянул ей в лицо. — Хорошая ты девчонка, Лена! — выдохнул с завистливой интонацией, как о чужой невесте.

В цирке им достались места у самой арены. Представление еще не началось, а Виктор уже подался вперед. Он потирал руки и посмеивался, словно в предвкушении застолья.

Человек во фраке, с алым шариком на носу вышел на арену и выпустил из рукава петуха с мясистым гребнем. Петух пропел хрипло и злобно, одним махом перелетел в зал и вонзился сидевшей там женщине в каштановую халу. Женщина завизжала, взвизгнула и Лена.

— Страшно? — спросил Виктор залихватски.

— Неа! Давно не была!

— Она подученная.

Клоун вывел женщину на арену, отцепил петуха, накинул на нее серое манто, которое тотчас рассыпалось и разбежалось стаей.

“Мыши!” — Лена повернулась на веселый крик: это вопил, подскакивая, худой мальчик. Он был окружен детьми со всех сторон, и они начали шуметь и ерзать.

И тут объявили номер с тигром. Крупный, терракотовый, с чернильными полосами, зверь проворно бежал по кругу, а в центре стоял юноша, скрестив руки, и широко улыбался напряженной улыбкой. Мальчик из зала сложил ладони рупором и заорал. Юноша на арене скомкал улыбку, тигр остановился, повернув морду.

— Подученный? — Лена дернула Виктора за локоть.

— Кто?

— Мальчик!

— Вроде нет.

“Что он кричит?” — Лена вслушивалась. “Адис-абеба!” — кричал мальчик капризное и спелое слово, чем-то впечатлившее его. “Аддис-Абеба!” — разобрала, наконец. Юноша хлопнул в ладоши. Тигр громко ударил хвостом. Дети галдели. Кто-то в зале свистнул.

— Ой! — Лена, не думая о приличиях, схватила обе руки Виктора и сжала.

— Боишься?

— Боюсь!

Тигр понесся по кругу дальше, но теперь одной лапой попадал за край арены.

Руки Виктора накрыли Ленины. Лежали сверху и поглаживали — непринужденно, тепло, уверенно. Ее пальцы трепыхались благодарно.

На арене поднялась и выросла раскидистая пальма. Из-за кулисы показалась черная шимпанзе в синих рубашке и шортах, которая вела за собой блондинку в розовом платье. Заиграл оркестр, и обезьяна закружила барышню, то прижимая к себе, то отодвигая.

— Адисабеба! — снова крикнул мальчик.

— Почему его не уведут? — спросила Лена гневно.

Обезьяна оставила подругу, схватила пальму одной правой, подняла и закрутила в воздухе.

— Господи! — простонала Лена.

— Не бойся!

Они посмотрели друг на друга одновременно, и губы их слились.

Лена, зажмурившись, целовала Виктора и не видела, как мальчика быстро тащит вон классная руководительница, а обезьяна возвращает пальму на место и продолжает танец с блондинкой. Лена взасос искала у Виктора защиты, руками оплетя ему шею.

— Ого! — сказал он губами в губы и показал глазами куда-то.

Она отстранилась.

Виктор всматривался вверх: там под круглым куполом рисовал своим телом нули, восьмерки и прочие знаки оранжевый человечек, похожий на палочку в краске.

“А как же я?” — подумала оскорбленно и спросила:

— Хочешь остаться или погулять?

— Погуляем! — он мгновенно и безошибочно отрекся от цирка, и они, наступая зрителям на ноги, выбежали из зала.

Они бродили среди вечерней Москвы, не разжимая рук, — по-простому, как дети.

— Ну страсти! Натерпелась! Ты не подумай, я смелая! Это я с непривычки! И мальчишка так кричал, чуть зверей с ума не свел.

— Запомни: когда ты со мной, тебе ничего не грозит.

— Даже тигр?

— Конечно! — Виктор кивнул убежденно. — Спеть тебе что-нибудь?

— Спеть?

— У меня такое настроение. Не знаю, как у тебя. Песенное такое. Я все лучшие песни знаю. Могу петь за всех певцов. За Ободзинского могу, за Кобзона, Магомаева, Антонова. Не веришь? А ты проверь. Вот слушай. И он замурлыкал в нос, мягко, но с душой: “Главное, ребята, сердцем не стареть…”

Ладонь его увлажнилась, на строчках припева он сжимал руку Лены сильнее. Они шли и не решались опять поцеловаться. Исполнив песню, Виктор чмокал губами, целуя воздух, и принимался за следующую.

— Здорово! Ну ты даешь! Так похоже! И все слова выучил! — Лена была искренне удивлена.

Он негромко и точно подражал голосам и интонациям, может быть, исполнял каждую песню чуть вкрадчивее, чем она была в оригинале, и как бы присыпал сахарной пудрой.

— А Пугачеву можешь? “Арлекино”?

— Могу, но мне под женщину неохота.

Они совсем не чувствовали усталости. Дошли до улицы Кирова, миновав ее, вышли к площади Дзержинского, где машины текли по часовой стрелке вокруг бронзового памятника, спустились в переход, прошли мимо здания с золотыми буквами ЦК КПСС и свернули к Кремлю.

“Вот и свела судьба, вот и свела судьба, вот и свела судьба нас!” — браво напевал Виктор.

Шагнули на Красную площадь. Просвеченный насквозь прожектором, в черном небе струился флаг, полный молодого ликования. Подслеповато поблескивал Мавзолей — сутулый старец, сосредоточенно берегущий крупицы сил. От башни завороженно, словно лунатики, шагали трое караульных со штыками.

Виктор и Лена поднялись на мост.

— Значит, ты читал книгу Рявкина?

— Пиявкина?

— Прекрати! Там про матроса и девушку… То, что ты мне рассказывал…

— Какой еще пиявки? Извини, можно тебя поцеловать?

— Так и быть…

Железно загремели куранты. Кремль сверкал среди тьмы храмами и куполами, как лакированный лебедь в яблоках, нарисованный на черном железном блюде. Красные звезды горели густым светом.

— Совсем не умеешь! — Лена фыркнула.

— И что делать?

— Учись, пока я жива.

— А можно еще раз?

Потом поехали на “Щукинскую”. Возле своего подъезда Лена потянула Виктора на скамью.

— Ты такая… — зашептал, опять припадая.

— Какая?

— Варенье… Вареньевая…

— И какое я варенье?

— Не знаю. Может быть, вишневое?

Открылся подъезд, Костя, насвистывая, прошел с Радаром на поводке, их не замечая. Овчарка мазнула опытным глазом, но ухом не повела и с гавканьем повлекла хозяина вдаль.

— Уже лучше? — спросил Виктор, на миг вынырнув из поцелуя.

— Чего?

— Я уже лучше?

До Лены он целовался мало. В Нововятске несколько раз с испорченной одноклассницей Кривошеиной. В общаге с захмелевшей бабой-сторожем: впилась в него на минуту в коридоре, и разошлись. Воображая Лену, он даже пытался отрепетировать поцелуй, подносил к губам кулак и мусолил долго и насколько мог страстно, но ощущал себя медведем, сосущим лапу.

— Странный ты человек, Витя. И зачем я с тобой связалась? Но ты не подумай, я не какая-нибудь легкомысленная!

— Можно к тебе в гости?

— Не можно! Будешь меня злить — больше не увидимся. Засиделась я с тобой, спать хочу. — Лена взметнулась, подбежала к подъезду, крикнула: — Чао какао! — и хлопнула дверью.

Виктор не мог встать, придавленный блаженным безволием. Он еще час сидел в темноте и ни о чем не думал. Несколько раз сжимал кулак, подносил к губам, лизал, и вспоминались лакомые поцелуи с этой чудесной девушкой.

Он продолжал звонить ей каждый вечер и вскоре приподнято сообщил:

— А у меня проект открылся. Сходим — посмотришь? Я на такси!

Заехал за ней субботним утром. Он был вновь одет в серый костюм, но с ослепительным изумрудным галстуком.

— Останови, — сказал таксисту на мосту.

Вылезли над рекой, слева в окружении заборчиков торчало геометрически странное, словно поставленное инопланетянами, бетонное возвышение. Вокруг были башенные краны и уложенные высокими стопками плиты мрамора и гранита.

— Строят Дом Советов! — сказал Виктор торжественно. — Поняла? Большой будет дом. Белый дворец будет.

Он подал ей руку. Молча повел ее мимо серой книжки здания СЭВ. Перешли на другую сторону Калининского.

В боковую стену старинного лепного здания был вмонтирован огромный стеклянный экран, по которому шел киножурнал “Новости дня”: изображение терялось на солнечном свете, звук был плохо слышен в шуме проезжавших машин.

— Видишь?

— Вижу!

— Не очень видно?

— А что это?

— Не очень видно, зато ночью отлично! Мой ребенок!

— Что?

— Я родил. — Видимо, шутка была заготовлена, потому что он вопросительно засмеялся, приглашая к смеху. — Это ж мой экран!

— Какой ты молодец! А как его сюда приделали?

— Приделали? Сначала дюбеля, потом кронштейны. Отметим чуть-чуть?

В ресторане “Прага” Виктор взял бутылку шампанского, салат с крабами и плошку с черной икрой.

— За твой успех, — сказала Лена.

— Спасибо. В общем, такой разговор… Как бы тебе объяснить… Да и нужен ли разговор? Вроде всё понятно. У меня такое уже было. В пятнадцать лет в Нововятске моем, над рекой. Вышка была ржавая, храбрецы прыгали. Пока забирался, думал, сорвусь. Я до этого никогда не прыгал, а сзади другие залезли, мужики здоровые, и толкают: давай, мол, салага. А высота десять метров. К счастью, знал я, как надо. И прыгнул. Головой вниз, руками вперед, да еще спину прогнул. И в воду — столбиком. А сейчас не знаю, как надо. Вдруг прыгну и разобьюсь. — Он разбойно подмигнул, круговым движением помял лицо, косматые брови торчали теперь, как рожки. Поднял бокал. — За нас?

Чокнулись.

— Короче, Елена… Как тебя по батюшке?

— Олеговна.

— Олеговна. Вот. Выходи ты за меня! — Залпом опорожнил бокал, забрызгался и склонился над мокрым галстуком, вытирая и бубня: — Ты это… Главное, не подумай, что пьющий.

“Я не думаю — я вижу”, — хотела съязвить, но промолчала, глубоко вздохнула, сделала глоточек.

— Мы так мало знакомы, — опустила глаза.

— Чего знать-то? — спросил Виктор возмущенно. — Лучше мне не найти. Мне, кроме поцелуев, до свадьбы ничего от тебя не надо, нет. Я же вижу, какая ты чистая! И ты не смотри, что не москвич. Я тебе подхожу, у своей бабульки спроси, которая нас знакомила. Она мне сразу сказала: невеста есть. Я не поверил, а теперь спасибо ей. Леночка, я развернусь! Я на работе на особом счету! Что захочешь — всё тебе. Пылинки буду сдувать и с ложечки кормить мороженым, и в балет водить, сколько ты сама того пожелаешь. Хочешь, всю еду готовить буду. Ты ешь икру, ешь, я не хочу! Лен, пойми, мне просто ты нужна. Чтоб рядом быть с тобой всю жизнь. Потому что… я… я люблю тебя, веришь, нет?

Конец ознакомительного фрагмента.