Глобальный хутор 2416. Сцены сельской жизни. 1—7

Сергей Чефранов

«Сцены сельской жизни 2416 года» можно отнести к жанру фэнтези-абсурда. Может быть, это совсем новый жанр, тогда их следует назвать смелым и веселым экспериментом. Веселым – потому что во всех сценах есть юмор, где-то черный, где-то светлый. Как и в большей части фантастической литературы, читатель и здесь найдет символы дня сегодняшнего, встретит знакомые явления общественной жизни. Автор надеется, что навыки понимать эзопов язык еще не утеряны отечественным читателем. Здесь они пригодятся.

Десять негритят

Батя был доволен. Джон вернулся к сроку — скоро начнется страда, а на огородников и прочих приспособленцев, чиненнных-перечиненных, надежды мало. Из летуна, когда он сел на лугу и выползла лесенка, за Джоном спустились десять мигрантов, таких же черных, как Джон, но помельче.

Батя видел их из окна.

— Мелкий народец, — сказал Батя. — Но, говорят, работящие, а едят немного.

— Кто такие? — спросил старичок Прохор, дохромавший до окна и забравшийся на широкую лавку под ним.

— По знакомству достал, — ответил Батя. — В Африке, в колониях такие живут. Они грамоте не учатся, все больше о травках и корешках помышляют, прямо на земле живут.

— Какие такие колонии? — спросил старичок Прохор.

— Известно, какие, — подала голос из угла Василиса, — экологические колонии, генофонд сохраняется на будущее.

— Все-то у вас научно и с дальним прицелом, — сморщился Прохор. — А польза она ближе лежит. Вот у меня колено заныло. Значит — ночью дождь будет, сырость. Однозначная польза! К бабке не ходи!

— Ты вот мою бабку спроси, она все уже посчитала, покумекала.

— И то правда, — включилась в разговор Марья Моревна, хозяйка. — Эти африканы мяса не едят, к земляному труду привычные. На картошке и репе десяток лет протянут, а там — билет на летун и обратно. А то и поженим на деревенских. Хотя, — она с сомнением покачала головой, — у нас девки покрупнее будут.

— Ну а польза то в чем? — не унимался Прохор. — У вас что, огородников мало, или доильщики барахлят?

— Да они же все на электричестве! — прогудел Батя, — а электричество дорожает. В новостях сказали, что в полтора раза. А щука говорит, что не в полтора, а во все два!

— И на солнечных панелях долго не продержишься, — добавила Василиса.

— На них то уж точно, не положишься, — согласился старичок Прохор, растирая колено, — все болит и болит, все к дождям и дождям.

— Так вот, Иван с Василисой посчитали, и ясно стало, что мигранты на картошке и репе выгоднее, чем электричество. Рацион составили. Даже молоком поить можно.

— Да как же вы их выписали, как инвентарь, что ли?

— Это уж Джон устроил. Он, черт черный, хитрый, по миру поколесил, все знает. Там у них, в колониях этих, переизбыток нарождается, генофонд то ли лишний, то ли бракованный. Ну и по знакомству можно выписать.

За дверью загремели шаги, кто-то зазвенел кружкой о ведро. В горницу вошел, вытирая красные губы черным запястьем, Джон. Розовая ладонь была мокрая.

— Пока летели, пить захотелось. Не выдержал, прямо из бочки зачерпнул. Щуку, похоже, по морде саданул случайно, — сказал Джон.

— Как ты можешь эту воду пить, она же тиной воняет, — пожала Василиса плечами под цветастой рубашкой.

— Тина тиной, а вода-то, почитай, живая. Щука то сколько лет живет, не дохнет! — закашлял Прохор, слезая с лавки, — пойду, что ли, и сам приложусь к кадочке.

— Как все прошло, — спросил Батя, — все пригодилось?

— Еще как пригодилось, — заулыбался Джон. — Я этим — на воротах, которые с бляхами, как вывалил мясца, творожка, бидон со сметаной, так они, как мухи чернявые слетелись. Фуражки поскидывали, чуть не руками в корчажки полезли. Пришлось по макушкам постучать, чтобы о деле не забыли. Ну они даже рож не вытирали, побежали, привели толпу. Я десяток выбрал. Отвели их потом в отдельную комнату, помыли, одели. Так что все в порядке — принимай в штат.

— Иван тебя встречать пошел, — сказала Василиса.

— Встретил. Там он, у сараев, с работниками новыми, — Джон поднялся, — тоже пойду к нему, покормить их надо. Проголодались. Некоторые так даже шатаются.

— Сегодня пусть, так уж и быть, отдыхают, а утром — на работу. Я сам расставлю, — сказал Батя.

Василиса встала с заскрипевшего стула, поправила юбку и выскользнула за Джоном.

— Правильно, дочка, пригляди за мужичками, — сказала Марья Моревна ей в след.

Батя шумно вздохнул, посмотрел на часы, потом но Марью Моревну. Та поняла взгляд правильно, поднялась, пошла на кухню. Пискнула там чудо-печка, затопали подавальщицы.

— Смотри, не брякни кому-нибудь невзначай в деревне. Пускай пообвыкнут, а то завистников много, на прививки все время изведем, работать некогда будет.

— А то я не понимаю, — старичок Прохор обиженно вытянул губы, — санитарный инспектор — он, конечно, друг и помощник, но хворобы наши с нами рождаются, с нами и помирают.

Прохор все тер колено и кривил губы, а Батя сурово смотрел на дверь, как вдруг дверь раскрылась и вошла Василиса, придерживая руками испачканный подол. Она хмурила густые брови, доставшиеся от отца, и, поднимаясь к себе по лестнице, грозно сообщила:

— Не хотят они репу вкушать. Хотела их простоквашей напоить, так все на себя вылила. Они все брыкаются и по своему бормочут.

— Басурманы и есть басурманы, — ответил Прохор.

— Плохо, — сказал Батя.

Прохор хотел что-то сказать, но промолчал, задумчиво глядя наверх.

Сверху бойко топоча каблучками по ступенькам сбежала Василиса — в новой юбке и фартуке. В руке держала воронку:

— Вот, у себя нашла. Помнишь, как делали, когда заблудшего лосенка отпаивали. И сейчас пригодится для этих мигрантов.

— Хорошо, — пробасил Батя, вперив взгляд в захлопнувшуюся за Василисой дверь.

Только и было слышно, как плеснула в бочке щука хвостом, да тихо зашуршала тряпичная половичка, спеша вытереть живую воду, пока не проросли доски пола.

Марья Моревна заглянула, сказала:

— Василиса всю простоквашу унесла, не знаю теперь, в чем мясцо замочить.

— Плохо, — вздохнул Батя.

— А ты в первачке, в первачке, а еще горчички. И мягкость появится, и дух попрет. — посоветовал с лавки старичок Прохор.

Марья Моревна вопросительно поглядела на Батю.

— Хорошо, — прогудел тот.

В дверь стукнули, и вошел Иван.

— Трофим Трофимыч, — спросил он. — Я у поросят пойла заберу немного, на эксперимент. Ничего эти мигранты жрать не хотят. Может, консистенция не та. И, главное, не говорят ничего. Ни слова по нашему не знают. Сначала булькали что-то по своему. А теперь вообще молчат. Только глазками зыркают.

— Хорошо, — ответил Батя.

Иван повернулся к двери, но, бросив взгляд на стены, увидел на крючке смотанный кнут.

— Я и кнут возьму. В прошлом году коровы клевер жевать не хотели, так кнут сильно помог.

— В прошлом году на поле с клевером летун какашки сбросил. Вот они и не паслись. А потом, после кнута-то, молоко все в реку сливали. Рыба потом брюхом кверху плавала, — сообщил как бы невзначай Прохор.

— Да не какашки это были, а гравитационная защита на секунду раньше сработала. Коровы на взлетную полосы зашли, вот и случилось непредвиденное маневрирование. Кто знает, что там в почве синтезировалось. А то, что рыбы дохли, это — другое дело. Главное, коровы клевер жрали.

— Бери, бери, — кнут в сельском хозяйстве — первое дело, — разрешил Батя.

— Да поживее там, ужинать Марья Моревна уже собирает.

Иван хлопнул себя по сапогу кнутом и вышел. Слышно было, как хлопнула дверь на улицу.

Марья Моревна вошла в горницу, вытерла руки о полотенце, повесила его на спинку стула.

— Что-то долго возятся. Спать то где положим, работничков этих заморских? На сеновал не хочу пускать, дух попортят.

— Пустяки, Ванька им давно лавки смастерил в старом амбаре. Туда только подавальщицы не ходят — ступенька одна чересчур высокая. Да ладно, еду в дверях примут. Или ворота распахнут.

В сенях снова застучали сапоги, и в горницу вошел Джон. Молча сел напротив Бати, задумчиво пошевелил черным приплюснутым носом, облизнул красные губы.

— Язык у тебя, как у теленка, — сказала Марья Моревна, — проголодался? Или волнует что?

— Да не пойму я мигрантов своих. Грузились, летели — бойкие были. Даже на женщин посматривали. Без последствий, понятное дело, только головами крутили. А тут как замороженные стали. Трое уже и не встают. А остальные — как эпилептики дергаются.

— Так вот и надо было парочку противного полу прихватить, — съязвил с лавки Прохор.

— Да я думал, просил. Сказали, нету. Весной будут. А сейчас — закончились.

— Может, разница во времени или температурный режим не тот? — продолжал высказывать гипотезы Прохор.

— Да мы уже и попонами накрывали, — дрожат и не встают.

В дверь вошел Иван, смотал кнут, повесил обратно на стену.

— Еще двое кончаются.

— Может, лихорадка какая! — встрепенулась Марья Моревна. — Так надо обезопаситься!

— Правильно! Безопасность — первое дело, — Прохор перестал растирать колено и на одной ноге допрыгал до стола, сел на стул.

Вернулась Марья Моревна с подносом, на подносе — серебряные стопки дедовские и бутыль с чем-то прозрачным. Поставила поднос, разлила из бутыли по стопкам.

Батя первым протянул руку, задумчиво выпил и хлопнул себя по затылку:

— Пойти что ли, глянуть. Поросль зеленая, сами не разберетесь.

— Так я за вами, Тофим Трофимыч, и пришел. Посоветовали бы, как с народом обращаться.

— Знамо дело, как! Вон, сундук стоит. Триста лет не открывали. Там в газетах все прописано.

— Почитаем, почитаем, Трофим Трофимович. А сейчас пойдемте в старый амбар, там они все.

Батя пошевелил крутыми плечами, снова взял со стены кнут и вышел вслед за Джоном.

Справа от запертых ворот в амбар была раскрыта дверь. Возле ступенек стояла бадья, а в нее тыкался мордой молодой поросенок. На ступеньках, прислонившись плечом к косяку, стояла Василиса, покачивая в воздухе воронкой с длинным носиком. Фартук ее снова был в разводах, и край юбки тоже.

— Иван где? — спросил Батя.

— Там, — кивнула Василиса в глубь амбара и сама нырнула туда же.

Батя поднялся по ступенькам, скрылся в полумраке. Джон вошел за ним.

В амбаре, освещенным из-под потолка покачивающимся светильником, на лавках лежали пять тел. Одеты они были в одинаковые зеленые штаны и куртки. Под куртками — рубашки в каких-то цветах и птицах. Одежда у всех пятерых была густо измазана то ли простоквашей, то ли поросячьим пойлом. На свободной лавке лежали репки, некоторые порубленные на куски.

Двое на лавках изредка подрагивали. Еще пятеро мигрантов столпились в углу и не шевелясь и не моргая смотрели на вошедших.

Батя сумрачно глянул на них:

— Да уж, производит же природа таких хилых.

Будто в ответ на его слова один из стоящих в углу дернулся и повалился на пол. Все молча посмотрели на него, потом на Батю.

— Давай его сюда, на лавку!

— Джон с Иваном перетащили упавшего на свободную лавку, смахнули на пол репу, положили.

— Живой еще, — сказал Батя, положив руку на грудь мигранта. — Как бы не задохнулся, язык придержать надо.

Батя левой ладонью надавил и раскрыл челюсти мигранта, а правую пятерню засунул ему в рот. Нахмурился.

— Это еще что такое!?

Батя поднял правую руку. В ней змеился, уходя в рот тела на лавке, блестящий провод.

— Что такое! — Джон подскочил к лавке, сунулся с фонариком в рот мигранту.

Потом встал, подошел ко второму телу, заглянул в рот, потом к третьему. Остановился перед стоящей четверкой. Ничего не сказал им, а просто широко раскрыл перед ними рот.

Мигранты как один раззявили свои рты, из которых на пол зазмеились блестящие проводки со штепселями на концах.

Батя сел на лавку, положил ладони на колени.

— Плохо. Не те работнички. Подвели.

Василиса подошла, задрала на одном рубашку, прочитала:

— маде ин африка.

— Не позорься, — сказал Батя, — чужих мужиков заголять!

— Да не мужики это, батюшка, роботы это. И потрепанные какие-то! Хотя, вот, — она задрала рубашку повыше, — солнечные панели есть на груди.

Джон остервенело чесал кучерявую голову:

— Обманули, черти африканские! И обратно ведь не вернуть. Документы то липовые!

Иван внимательно разглядывал какую-то бирку на животе мигранта:

— Класс энергопотребления — прошлый век. Разоримся.

— Не разоримся, — сказал, поднимаясь, Батя. — Мы их на аэродром сплавим. Пусть вокруг взлетной полосы бродят, коров пугают. Все клевер целее будет.

— А эти двое так вроде ничего, — сказала Василиса, засмотревшись на парочку, которая еще держалась на ногах.

— А этими крышу над амбаром подопрем. Будут вместо атлантов. Только в зенки лампочки ввернем — летучих мышей пугать.

Ужинали в этот вечер молча. После ужина по привычке пошли посидеть в саду. Девять негритят лежали в амбаре на подзарядке, а десятый бродил между деревьев, собирая в темноте упавшие яблоки.

— Они что, в темноте видят? — спросила Василиса.

— А то! — гордо ответил Джон, — как леопарды. Обещали, что и по деревьям лазают.

И встрепенувшись, обернулся к Бате:

— Может, пару леопардов привезти? Для охоты!

— Хватит баловства с контрабандой. Своим умом жить пора.

Потом вспомнил что-то, повернулся к Марье Моревне:

— Щука-то что сказать хотела, плескалась, все сени залила?

— Да я не расслышала, все занята была. Как ни пройду, она все ворчит: ро…, ро…, ты…, ты… А потом плеск — и нет ее.

— А ведь предупреждала, старая. Пойду к ней, про погоду узнаю. Никому верить нельзя.

— Почему же никому, а колену? — возмущенно просипел старичок Прохор.

— Если бы мое было, поверил бы. А твоему — нет. Надоверялся уже, хватит.

Батя хватанул кнутом, с которым до сих пор не расстался, по скамейке, и ушел. За ним и Марья Моревна. А остальные еще долго сидели, считали взлетающие спутники и грызли яблоки, которые подносил из темного сада зеленоглазый «номер 10».