Верхом на посохе

Сергей Черепанов

Истинный путешественник – это человек. который не только посещает разные экзотические страны, но и собирает о них неповторимые впечатления. Таков и автор этой книги: собрав ярчайшие впечатления, он щедро и достоверно делится ими с читателем. И если пока нет времени, сил или средств повторить его маршруты – не беда: сядьте поудобнее, возьмите «Верхом на посохе» – и посмотрите на весь мир, не отрываясь от кресла.

© Сергей Черепанов, 2018

ISBN 978-5-4493-2505-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сказочный остров

Сначала был создан остров Маврикий,

а затем, по образу и подобию его, — рай.

Марк Твен «По экватору»

Еще в самолете я задумался: а что же такое — Рай?

Наверное, это благословенный заповедный край, обитель отдыха и покоя, куда попадают хорошие люди и между ними складываются добрые, дружеские отношения.

А еще — это область исполнения желаний, когда без усилий, играючи, вот только попросил — и дадено, да еще так нежданно, причудливо, но именно то, чего хотел.

С первым тезисом я согласился сразу.

Вот если бы вы были Творцом, и вам предложили бы отрегулировать по райским канонам температуру воды и воздуха? Что бы вы выбрали? Градуса 23—24? И то, и другое? Причем утречком воздух чуть прохладнее, скажем, 17—18, а вода — теплее, и вечером — то же?

Та-ак!

Или, к примеру — глубину моря, у берега?

Полметра?! Не-е, это слишком. А вот от одного до четырех, и чтобы риф, и всевозможные кораллы и водоросли, и непуганые разноцветные рыбки, и песочек, а захотел — и камни, и волна над серфером прозрачным завитком, и огромные пенные лавины-валы, долгий блестящий отлив, и креольские женщины в разноцветных юбках, подростки, и дети, и даже некоторые мужчины, присев, выбирают с ними креветку, а после закуривают на закате, обдумывая, как пойдут с раннего утра на марлина, безумную глубоководную рыбу, — вдаль от прибрежной мелкоты…

А взять, к примеру, горы?

Нужны ли нам горы более 300, ну, максимум — 500 метров? Может ли человек средних лет без специального снаряжения забраться выше? И не нужно!

Конечно, с другой стороны желательно, чтобы они были обрывисты, скалисты, неприступны. Чтобы можно было сказать: вона куда я забрался!

Я думал об этом, поднимаясь на Мон Брабан, неприступную с запада и удобную для подъема с востока, и увидел косуль, диких, пугливых, и стал подбираться ближе, полез над сыпучим обрывом — сфотографировать, а они отбегали, и, замирая, как санаторные статуи, косились с отвесных скал на меня, чтобы вдруг ожить и исчезнуть.

И все же, я снял их! Сверху, с покоренной мною вершины, а вернее, с веранды ресторана «Парадиз», построенного, как сказано в меню, — на границе покоя и риска.

Скромный пансион у моря, где я поселился, принадлежал выходцам из Китая — молчаливому брату и не менее приветливой сестре, похожим как две китайские капли воды, полные и круглые. Негритянка-уборщица, старик-садовник (он же — охранник) словно вышколенные стюарды улыбались мне издалека.

Пансион пуст. Пожилая француженка из Страсбурга с тремя внучками, воспитанными и славными детьми, — не в счет.

Мы раскланивались за завтраком, и лишь в последний день, отъезжая, она с сожалением сообщила, что ее познания в русском ограничиваются словами «Bolshaya korova», чему научил ее внук давнего приятеля-эмигранта.

Ах, если бы она знала, как я рад одиночеству, рад тому, что великий и могучий не звучит даже шепотом, а паче всего, что сюда не добралась еще наша жирующая элита.

После завтрака, уложив в котомку плавательные принадлежности и фрукты, отправлялся я на прогулку вдоль берега, пытаясь забраться куда-нибудь подальше, в неизведанную еще область, и увидеть что-нибудь этакое в конце и по пути.

Обычно для таких путешествий я выламываю посох, с которым идти веселее и размашистей, и чувствую себя уверенней на заросших тропических тропках.

Вот и сейчас, миновав пляж и очутившись в прибрежных зарослях, я не успел пройти и нескольких шагов, как увидел его.

Отличный бамбуковый посох!

Легкий, прочный, и верхний конец заточен в случае чего, но, слава Богу, не понадобилось.

Тут же примерил, как лыжную палку. В самый раз. Как надо. И я поглядел вокруг новыми глазами и понял, что это уже второе чудесное событие.

А первое произошло только что. Шагаю по пляжу, долгой песчаной отмели, устал, жарко — солнца с избытком, и только подумал о прохладе и ветерке — теперь я это понял! — тут же очутился в лесу, то есть обнаруживаю себя в тени, и деревья уже нависают над берегом, а кое-где и над морем.

Ах, неспроста, неслучайны сии превращения. Я стал замечать, что походная жажда мгновенно утолялась случайным разносчиком кокосов и ананасов, жара — мимолетным дождем, рассветная тишина — зажигательной сегой у костра, красного как юбки танцовщиц, обратная дорога — попутною песней, а благодатное одиночество — картинками из жизни местных влюбленных: с авансами, придыханием и ловитками с визгом и беготней по песку и по морю, долгими-предолгими поцелуями, и смуглыми телами в песчинках и каплях, которые так упоительно и томно…

На промысел огромных голубых марлинов, напоминающих меч-рыбу, на глубоководную рыбалку я не решился. Целый день на солнце, и потом — дорого.

А вот увидеть — хотелось. Даже не увидеть — в Порт-Луисе, в музее я уже побывал и даже потрогал чучело, — а ощутить мощь и трепет, дрожь тела, идущего в глубину, нарастание давления и боли, когда все уже кончено и сердце уже не стучит, и еще чуть, чуть… и надо выруливать, и возвращаться, и нестись к свету, выпрыгивая, взлетая над водой…

Солнце клонилось к закату. Я присел на берегу, провожая еще один день, вслушиваясь в аэродромный гул волн, угадывая перемену цветов на море и на небесах.

Океанская волна накатывала на берег и, отражаясь, бежала навстречу новой, и бывало, они встречались вместе, словно ладошки мирного буддийского приветствия, но бежали дальше, насквозь или угасали при встрече.

Марлин появился на севере.

Облако, дотоле бесформенное, вытянулось, острый меч его принял первые волны заката и окрасился золотом, а затем пурпуром и вишней.

Да вот же он — летящий марлин!

Вот он — явился, и полет его был достаточно продолжителен, чтобы рассмотреть и парусный плавник и блестящую чешую, и наконец, что тает он с меча, с головы, словно возвращается в свою стихию, в бездонные, как ночное небо, глубины.

Солнце ушло. Вся сила его огненная сужалась, сжимаясь все более, и небо покрывалось пеплом, темнеющим с каждой секундой.

Казалось, и я погружаюсь вместе с ним, и давление неба растет, и вот уже кое-где сгущаются и обретают форму тайные безмолвные силы и вспыхивают огоньки глубоководных рыб, причудливых, как созвездия.

Стой, марлин, стой! Я боюсь этой темноты!

На мгновение закат замирает, освещая и море и небо зеленоватым сиянием. А марлин зовет, и манит, и несется, безумный, туда, — за пределы… И навстречу ему надвигается тьма…

…Акула появилась столь явственно, надо мной, изогнувшись перед тем как покинуть орбиту и ринуться вниз, и овальная пасть ее открылась, обнажая белые, даже во тьме отливающие зубы, и было страшно, как в детстве — ужас заполонил сознание до самых потаенных и дальних участков.

Зачем — я не понимал — зачем я позвал ее? И звал ли ее вообще?

Обеспокоенный, я поспешно пошел с пляжа, так и не искупавшись, оглядываясь и прося защиты…

Как же я дерзнул просить об этом?!

Нет, не о помощи, не только о помощи — однако же тьма сгустилась мгновенно, и акула растаяла.

Звезды усыпали небеса: где — ярко-бриллиантово, где — скромнее — фионитово, где — просто — крупною и мелкою солью, — и отразились в море.

Нет, я просил — о другом… Я просил…

(Человек, конечно, наглец. Вcе ему мало, и тайны ему недостает, хочется особого, этакого, самого-самого… Вот зачем я вызвал акулу! А они съели яблоко, и Авраам содеял свое, и Ной, и Моисей… Вот зачем грешили и забывали Его!..)

Я просил ни много ни мало:

— Откройся, покажись, Господи!

Вы можете себе представить?!

Но просьба моя была столь искренней, такой благодарной…

…Вы спросите, где, где эта область?

И, поколебавшись, я отвечу так: она есть, она — на границе знакомых вам созвездий. И вы легко ее обнаружите, если прибудете сюда, обнаружите, бесспорно, остров-то райский! — по особой симметрии указующих звезд, но, конечно, не полной, выражающей свободу и уважение к Человеку.

Именно потому, что найти эту область легко, я не указываю ее прямо.

Ищите, милые, ищите сами, и небеса улыбнутся вам и спасут…

А я, глупый, стал просить еще знак, еще чудо, мол, правильно ли я угадал.

Но звезды молчали. Грустно, печально и благодатно.

Что ж — завтра домой. Домой…

Впрочем, нет! Еще утро! Утро еще мое…

Грузовой пикапчик остановился, и заглушив мотор, из кабины вылез молодой кучерявый парень, и выпорхнула она — оба смуглые, белозубые, улыбчивые, — и я уже не мог отвести взгляд, вернее продолжал делать вид, что пишу, а сам поглядывал, отмечая национальные приметы любви, то есть ранней влюбленности, когда уж и яблочко надкусили, а все еще здесь, в Раю, еще не выгнали…

Нет большего удовольствия, чем следить за такими парочками. Я отметил, как ловко умеет она накрывать, доставая из сумок и раскладывая, а он — налаживать закидушки и спиннинг, и улыбаться ласково и любовно, игриво и сдержанно, отчего и море заблестело, зашелестел ветерок, и маленькие песчаные крабики высунулись из нор и застыли навыкате, словно вышколенные стюарды.

Улыбок расточалось довольно: в первую очередь, конечно, друг дружке, но и морю, и небу, и рыбам, которые не ловились, и парочка досталась мне, чтобы как редкие марки храниться для внуков в замечательном кожаном кляссере.

Он принялся забрасывать, предварительно наматывая леску на стеклянную бутылку, аккуратно, виток к витку, и, влекомая грузилом, уходила она далеко, и закидывал следующую. Вскоре вода и суша были скреплены дрожащими, но прочными нитями, и он присел, попивая из длинногорлой бутылки. Однако отдыхать ему не пришлось. Поклевки следовали одна за другой, приходилось выбирать. И каждый раз она подбегала к нему, но, увы, не ловилось, и она — виновато, а он — удивленно улыбались друг другу, а стало быть — и всему миру.

Наживка кончилась быстро, и он поручил ей наловить крабов, а чуть погодя и сам включился, потому как дело это тонкое, охотничье.

Сначала следует выманить крабика поближе к выходу. Для этого в норку окуналось что-то привязанное на нитке, съедобное, вкусненькое. И лишь только краб подманивался и хватал — мгновенно пихалась туда палка — прижать! — чтобы он не мог окопаться, и нужно было быстро копать, обеими руками, а лучше — вдвоем, навстречу, касаясь друг друга плечами и головами, и, зарывшись в сыпучем и влажном песке, нащупать копошливое тельце, а чаще — любезные пальчики и схватить их, и прыскать, и валиться вдвоем на песок, когда проворный беглец исчезал-таки боковым потайным коридором.

Это выглядело прелестно.

Они рыли и приманивали, и потягивали пиво и, бросив все, метались к натянувшимся лескам, и ели большие двухслойные сэндвичи, набивая рты как пупсы-негритята, и то смешком, то улыбкой, прикосновением и — засмотревшись вдаль — счастливой минуткой — возвращали чудесному миру его суть, называемую неказистым словом — «любовь».

Как хорошо когда любовь!

Приехали вдвоем.

Закинув удочки, глядят

В надежде на улов.

А перед ними — водоем —

Влюбленный океан.

Как хорошо когда любовь

И ловишь на кукан.

А в океане их — не счесть —

Влюбившихся весной…

Улыбок — двести сорок шесть —

Словили. И в запасе — есть.

А рыбки — ни одной!

Но вот удача — есть улов!

Размером с этот стих…

Как хорошо когда любовь

И рыбка — на двоих.

Можно ли умолчать об этом?! О всех чудесах, малых и больших?! О главном чуде?!

А я дивился сказочным индусам в чалмах и улыбался индускам с бархатной наклейкой на лбу, я приветствовал китайцев на велосипедах, и они кланялись в ответ, не слезая, я сочувствовал мусульманским женщинам, купающимся в одежде, и пил вино с вездесущими французами, похожими на коренных израильтян, но веселее и приветливей, я заговаривал о погоде с худющими англосаксами, белесыми и бесцветными, с именами — Морсель и Билинда…

Я пытался рассказать всем, кто меня поймет — поймет, несмотря ни на что. Но разговора по душам — не получалось.

И тут — я мгновенно оказываюсь в самолете.

И лечу, лечу домой!