Замена

Сергей Цикавый, 2014

Учительница литературы Соня Витглиц каждое утро просыпается от боли. Её ждут лицеисты, уроки, контрольные работы – рутина. И такой же рутиной стало для неё второе обличье лицея: жуткое, невероятное, засекреченное. Впрочем, мир Сони Витглиц пережил два Сдвига – нарушения пространственно-временного континуума, – и обзавелся многими страшными секретами. Но почему она боится появления второго учителя литературы – своей замены? Почему прибыл новый начальник службы безопасности? В противостоянии безжалостных спецслужб и столь же безжалостных законов Мироздания судьба человека – песчинка. Но и она может остановить адский механизм.

4: Ночь

Я рассматривала повисшую на пальце линзу — серебристую, блестящую, еще теплую — и мне было странно. Интересно, почему все так вышло: закончившийся день упорно не желал просто уйти, просто стать вчерашним. Ему не хватало какого-то последнего глотка, последней оценки, додуманной мысли.

Я сидела перед зеркалом, смотрела разными глазами на кончик своего пальца. Я размышляла, как избавиться от странного дня. А заодно — почему мне так хочется от него избавиться.

«Мсье Куарэ».

Все, что держало этот день при мне, все, что держало меня в этом затянувшемся сегодня, так или иначе связано с ним. Связь была похожа на ауру открывающегося микрокосма: сын директора втягивал меня во что-то, словно сам был Ангелом.

«Нет, не так».

Все шло не так. Все. И провал Белой группы, и замена, и участие Куарэ в нейтрализации Ангела… Я могла множить союз «и» еще очень и очень долго — в такт своим мыслям, в ритме сбивчивых переживаний.

Это был плохой день и отвратительный вечер. Я подготовилась к урокам, сделала все по дому и провела лишних десять минут в сети. Часы в трэе застыли, будто я уже была внутри Ангела.

«Внутри Ангела».

Убийственная мысль, способная свести с ума. Внутри раскрытого микрокосма исчезает многое, и время — в первых рядах. Там пропадают и другие нужные разуму абстракции — ощущение реальности, например. Там действуют законы сна, дурного кошмара, и стоит только поддаться… Собственно, не стоит.

Ассоциации немедленно потащили из памяти образы.

Буднично хлестал такой пошлый и ожидаемый дождь, прямо по ветвистому дереву черкнула трещина. Мир, лишенный своего демиурга, разваливался на куски, а у моих ног догорал пепел, и ногам было непозволительно тепло. Я видела, как стройные ряды фонарей стягивались к отдельным столбам, как мир становился сам собой…

«Не хочу вспоминтать дальше».

Я вздрогнула. Линза стекла с моего пальца и упала на стол. Она поблескивала в свете лампы — яркая и колючая, а мне было холодно под халатом: холодно смотреть на нее, холодно вспоминать, холодно переживать самый первый раз, когда я осознала, что совершила.

«Ты ведь понял, что убил целый мир, мсье Куарэ?»

Вторую линзу я чуть не вынула вместе с глазом.

Что с тобой, Соня? Ты ревнуешь? Боишься лишиться опоры под ногами? Потерять убийственный смысл остатков жизни? Или ты просто не можешь смотреть, как рядом, на твоих глазах кто-то проходит твой путь? С самого начала?

«Не хочу этого видеть».

Все верно. Я ставила чайник на плиту, смотрела в ослепшее окно — окно в ночь. Успешно найденная рана кровоточила от прикосновений. Странный образ усиливался тем, что меня морозило, словно от настоящей кровопотери. Я отвернулась от черного окна, в котором отражалась кухня и бледный призрак в халате, и посмотрела на полочку с чаями. Белый, зеленый, черный. В отдельных баночках — жасмин, палочки корицы, мята, бергамот. Даже базилик — его подарила мне Николь, уверенная, что чай нельзя испортить ничем.

Даже базиликом.

Я протянула руку и достала корицу. Не знаю даже почему. Просто здесь, на кухне, где даже зеркало было ненастоящим, где уже не было моих фальшивых глаз, я ощутила спасительное безразличие. Уходил во вчера странный день, уходила неясная обида, сочувствие, замешанное на страхе и раздражении.

«Я просто хочу чаю».

В комнате оказалось теплее, чем я думала, в кресле — куда мягче, чем могло бы показаться. Чашка грела руки, на кухне журчал холодильник, за стенами домика — осень. И все. Я поднесла чашку к лицу, прислушалась к тому, как звучит дыхание, ощутила, как запотевают губы и нос. Чай снова победил.

Даже притча такая была, вспомнила я. О том, как мастер чайной церемонии одержал победу над ронином. Дзэн-суть притчи, конечно же, не в чае, но, с другой стороны, слова «притча» и «дзэн» очень плохо соседствуют со словосочетанием «единственный смысл».

А вот чай… Чай однозначен.

* * *

Это сон.

В такие часы — часы здесь, минуты там — меня всегда мучает грусть. Понимать, что ты во сне — это печальное понимание. Ты смотришь фильм, сопереживая героям только в самые яркие моменты. Это, по-моему, ужасно. Я помню все, что мне снилось, четко отделяю сон от яви, и сон… Он мне безразличен. Не уверена, что права в своих сравнениях, но, наверное, как-то так относятся к клиентам проститутки.

Я лежала в кровати, смотрела сон, одновременно шла скучным коридором в этом самом сне и размышляла. Мысли тоже были никакие: как сон, как коридор, как укол. Еще было слегка интересно, почему из всех вариантов сравнения подсознание выбрало проститутку.

Двери классов хлопали, стучали, их гонял несуществующий сквозняк. Свет в окнах стоял серый, как овсянка, и такой же клейкий.

Тук. Тук. Тук-тук.

Я повернула за угол, привычно стараясь не концентрироваться на действиях: ну, надо вперед. Значит, надо.

Тук.

Коридор за углом поспешно закончился, и я даже успела понять, что просыпаюсь, и стучат не двери, а в дверь. В мою дверь.

Боль получилась оглушительная и сразу во всем теле, она пульсировала в ритме стука в дверь, в ритме сердца, в ритме сбивчивых мыслей, еще намотанных на сон.

«Ко мне некому приходить».

С этой мыслью я зажгла свет — еще один удар крови в голову — и пошла к двери, надевая очки. Серые очки, серая дигрессия безобидных стекол — это уже на уровне рефлексов: выше боли, выше памяти и уж куда выше, чем «2:15» на электронных часах.

Дверь открылась в ночной октябрь, и помимо очков стоило вспомнить о тапочках, а ночной рубашке не хватало халата поверх.

По ту сторону порога стоял Куарэ. Свет ронял на его лицо тень капюшона: есть такие легкие пайты, которые надевают под куртку. Мне такие не нравились. Пауза тянулась, я мерзла и, поначалу ошеломленная холодом, боль уверенно возмещала свое.

«Я стою перед ним в ночной рубашке. Что за глупость». Так пришло еще и раздражение.

— Витглиц, простите, пожалуйста…

«Пьян? Нет, но явно выпил».

Я ждала. Я еще долго так могу.

— Они сказали, что вы все равно не придете, и я решил… То есть, осмелился. Словом, я могу вас пригласить?

Даже не подумал уточнить, куда. Или считает, что я пойму сама насчет этих самых «них», пойму, что имеется в виду вечеринка в честь прибытия новенького. Он слишком сосредоточен на себе самом.

Ну, разумеется.

— Нет.

А он действительно расстроен, и смотрит — поразительно — до сих пор мне в глаза, а не ниже.

— Про… Простите, Витглиц.

«Нет» подействовало на Куарэ странно: примерно так, как на меня холод. Он словно впервые взглянул на часы, он смотрел на меня так, будто я переоделась в ночную рубашку прямо перед ним. В каком бы состоянии ни пришел мсье Куарэ, сейчас он стремительно становился человеком.

— Еще раз — простите меня, — покаянно произнес он. — Я сам не понимаю, что на меня нашло…

— Ничего страшного.

Неискренность в обмен на неискренность: меня крошит боль ночной побудки, а он хорошо понимает, почему пришел. Ужасающая банальность в полтретьего ночи — продрогшая, пахнущая пылью, болью и моим любопытством. Во мне зрели вопросы.

«Ты ведь не надеялась, что все закончится вместе со вчерашним днем?» — думала я. Он кивнул и повернулся, чтобы уйти назад в свой октябрь.

— Куарэ?

И снова — взгляд. Взгляд из-за плеча, из тени капюшона дурацкой пайты. Взгляд, который дал мне по крайней мере часть ответов. В принципе, я уже почти все поняла.

Но все равно:

— Зайдите, пожалуйста.

* * *

Он пил крепкий чай, украдкой косился на мои очки, на волосы (мало того что седые, еще и встрепанные). На грудь тоже косился, но мало. Впрочем, даже без наблюдения за его взглядами было очевидно, ради чего он пришел.

— Очень приятный чай, — хрипловато сказал Куарэ, подумал и деликатно откашлялся. — Что это?

— «Красный» чай.

Мне было досадно: совершая лишние перемещения за тапочками и халатом, беспокоясь о том, как бы не приспустились очки, я передержала заварку.

Давно я так не делала.

Капсула с обезболивающим потрескивала в кармане, как пригоршня искр.

— Теплый, — сказал вдруг Анатоль с улыбкой и поставил чашку на стол. — Спасибо вам большое.

— Не за что.

От него сложно пахло — сложно и остро. Я слышала преподавательское общежитие (гель для душа, сырость, пот, еда — не какая-то конкретная, а некая общая идея разогретой в микроволновке еды), слышала других людей. И я слышала алкоголь.

«Соня, это вино. Сейчас мы с тобой его подогреем…»

И — стоп. Не буду додумывать эту мысль.

— Есть за что, — тихо сказал Куарэ, пока я отрезала себя от воспоминаний. — Вы мне очень помогли.

— Чаем?

Он моргнул, глядя на меня.

Да, это была ирония. Да, я не хочу этого знать. Да, я не хочу из-за него вспоминать что-либо. Все просто и все сложно, и даже глупый запах вытаскивает из меня такую мерзкую память.

«Мсье Куарэ, тебе лучше уйти. Что со мной творится, я обдумаю потом».

— Простите, Витглиц. Я просто сорвался. Там все было весело, но я не смог.

Смотрел он только в чашку, гладя ее ручку пальцем. Он заново переживал замечательную вечеринку, на которой ему не нашлось места. Еще много будет таких ситуаций, все чаще ему доведется ощущать себя посторонним. Посторонний в останках собственной жизни — это даже почти по классику.

Почти — потому что в случае с ELA самоустранение — это все-таки выбор. Но я почему-то уверена, что Куарэ пойдет как раз по моему пути.

«Почему-то? Да ты сейчас ведешь его за руку».

Он говорил, что-то спрашивал, кивал сам себе в ответ, не дождавшись моей реакции. Ему было хорошо в моей тишине, среди своих рефлексий.

–…я много болел в детстве — простуды там разные, но старался ходить на занятия. И вот теперь думаю: а какого черта?

Он будто отгородился от работы, ведет себя как обычный смертельно больной. Потом будет понимание, что работа связывает его с жизнью. Потом будет этика. Потом — отстраненность и воспоминания.

Пока что у него есть только мой чай.

— А как вы приняли свой диагноз, Витглиц?

— Никак.

— Никак?

— Да, никак.

Я ощутила раздражение — снова. Снова прошлое, снова связь с ним. Я слышала не раз, что со мной очень неудобно общаться. Когда же это поймет Анатоль? И когда я решусь просто принять таблетку, пускай и среди ночи?

— Я больна столько, сколько себя помню.

Куарэ побледнел:

— Оу, я… Простите, мне жаль…

— Я привыкла.

Тишина. У него, наверное, много вопросов. Интересно, сколько он задаст.

— Это, наверное, из больничных привычек — ходить в ночнушке? — вымучено улыбнулся он и тут же осекся. — П-простите…

Он удивительно бестактно и точно пошутил. Знал бы, насколько точно, — был бы очень удивлен. Примерно еще на три-четыре «простите».

« — Витглиц, видеоконференция с вашим преподавателем через семь минут.

— Хорошо, доктор Сейти.

— Соня, вам нужно еще переодеться.

— Да… Действительно. Спасибо, доктор».

Анатоль молчал. Смотрел на меня, ждал чего-то.

Я очень надеюсь, что не исповеди о моей жизни. Мой чай уже остыл, а боль все не могла наиграться. А Анатоль молчал и ждал. А боль…

Хватит. Просто хватит. Это всего лишь маленькая услуга человеку, который мне помог — не больше, но и не меньше. Всего лишь чай — и пусть выговорится.

«Ты ведь за этим пришел, Анатоль?»

— Витглиц?

Это был просто мой слишком внимательный взгляд. Слишком пристальный, пускай и сквозь очки. Не знаю, что он подумал, но мне лучше так впредь не делать. Я покачала головой в ответ и поднесла чашку к губам. Прохладный чай почти обжигал, но это все-таки был чай.

— Вам и сейчас больно?

— Да.

— Из-за того, что я вас разбудил?

— Частично из-за этого. В основном из-за ELA.

Куарэ недоверчиво на меня посмотрел и кивнул, только поверив, что я серьезна. В три часа ночи намного проще относишься к раздражающим очевидностям. С другой стороны… Я отхлебнула чаю и мысленно вернулась на мгновение назад: с другой стороны, он словно бы вообще не заметил того, что я сказала. Вернее, того, как я сказала.

«Витглиц, ты несносна».

«Послушай, а можно не разговаривать в духе «Да-я-робот?»».

«*из-за спины* Тихо, сейчас будет выступление Мисс Очевидность».

Это утомляет. Отсутствие такой реакции настораживает.

«Соня, просто пей с ним чай. Для таких мыслей у тебя будет море времени наедине с собой».

— Я бы не смог, как вы, Витглиц. Я плохо переношу боль. Очень плохо. Когда на первом курсе…

Никто не переносит боль хорошо, но всем нравится каяться в слабости. Куарэ когда-то сломал руку и украдкой пил слабенькое обезболивающее. Ему хватило воли бросить, и это хорошо. Он зачем-то мне рассказывает о своем прошлом, и это плохо.

Все шло к открытому вопросу насчет моей боли, но в разгар его покаяния пришел звук.

В кухонную раковину упала капля воды — оглушительная, звонкая, она обрушилась на несчастную жесть, будто вспышка света. Я снова — да, снова — пристально смотрела в глаза Куарэ, и потому видела, как в ответ на звук мгновенно расширились его зрачки, как вздрогнули контуры сидящего напротив мужчины. Его ELA уже полностью готова, поняла я, но сам Куарэ вряд ли готов к ELA.

— Это опухоль, да?

Он изучал свою раскрытую ладонь. Пальцы едва заметно подрагивали, но еще там унималась какая-то другая дрожь, словно бы размывающая очертания кисти.

— Да.

Он выдохнул носом и положил ладонь на стол, поближе к чашке, подальше от себя, как если бы рука превратилась в опасную змею.

— И я смогу… Взламывать чужой микрокосм?

— Сможете.

Куарэ кивнул.

— Когда-то давно я от скуки… Ну да, это я ехал куда-то. Так вот, я читал брошюру о том, что рак — это инструмент эволюции. Дескать, природа подбирает ключи к следующему этапу развития человека, — Анатоль улыбнулся и пощипал себя за нос. — Мне это даже показалось забавным. Хоть я и не думал, что сам буду доказательством.

— ELA — это не эволюция человека.

Я снова поднесла чашку к губам и сделала глоток. Большой глоток.

«Спокойнее, Соня. Это всего лишь твоя боль, глубокая ночь и умный философ».

— Да? — грустно улыбнулся Анатоль. — А что же это? Мы можем проникать во внутреннюю сущность другого человека, совершать локальное искажение времени…

«Мы можем убивать такой дрожью, можем распылять на молекулы небольшие предметы…», — я могла продолжать эту речь еще долго, а он — нет.

Анатоль запнулся, потупил взгляд, и я увидела, как побелели его губы.

–…убивать этих… Существ. Детей.

«Все же детей. Даже после всего».

— ELA — это болезнь, Куарэ. Просто болезнь.

— Болезнь? Болезнь не усиливает человека… То есть, да, цена страшная, но мы ведь не зря так засекречены? Ну, в смысле, Ангелы понятно, но мы!..

Его повело. Я слушала Куарэ и слышала отклики разговоров, умных разговоров из глубин моего прошлого. Я стояла в больничной рубашке у трибуны, передо мной был невидимый небольшой зал, а мне было больно, а в глаза бился оглушительный свет, и докладчик говорил об эволюции. Он часто звенел и булькал стаканом во время своей речи: его мучила изжога, — а меня мучили вопросами. Вскоре закрытые слушания, доклады и рвущий на куски свет прекратились. Но память — это не корзина.

«Вы хотите окончательно удалить эти файлы? — ОК».

Было бы замечательно, потому что в моих воспоминаниях много медицинских терминов, света, много серого плеска воды в стакан. И много пустых слов, симулякров моей боли.

Превосходство. Новый виток. Второй сдвиг. Второй вид.

И снова: ELA, будущее, Homo novus, превосходство.

Превосходство.

Пре…

— От эволюции и превосходства не делают лекарств, — сказала я.

Куарэ приоткрыл рот и отставил чашку:

— Лекарств? Вы сказали «лекарств»?

Я кивнула, внимательно наблюдая за его лицом. Вот оно: отчаянное желание, чтобы то, что меняет его организм, оказалось пускай и странным, но, главное, излечимым.

— Да.

— От этой опухоли есть лекарства? Но почему вы?..

Он запнулся, подавшись вперед, ко мне, и я почти видела, как надежда бежала от него. Так бежит из класса позорно ошибившаяся отличница: закусив кулак, дверь — нараспашку, так, что слезы взвесью остаются в воздухе.

Как же мне больно…

— Зачем вы так, Витглиц? Я же…

…И как же мне не совестно.

— Мне не кажется, что ваше заблуждение — удачный выход.

— Лучше как вы, да? — остро щурясь, спросил он. — Запереться, отгородиться ото всех и без лишних вопросов убивать своих учеников?

Следующая стадия: желание обидеть. Помню.

— Нет.

— Тогда посоветуйте, как лучше.

Издевка. Куарэ явно понял только то, что хотел. Разбудил меня, выпил мой чай и… И он болен.

«А еще у него проблемы с отцом», — вспомнила я. «Соня, присмотри за Анатолем», — вспомнила я.

— Лучше вернитесь в общежитие.

— Выгоняете?

— Нет.

Анатоль поднял руки, откинулся на спинку стула и рассмеялся. Смех вышел серый.

— Все, я сдаюсь. В точности, как говорила Майя. Вы неподражаемы!

««Как говорила Майя». Майя. Надо запомнить».

— Ясно, — кивнула я в ответ.

Куарэ потер глаз кулаком и с грустной улыбкой посмотрел на меня:

— А можно я к вам на урок приду? В смысле, когда вы будете хорошо себя чувствовать?

Я промолчала. У его просьбы было много смыслов, и большинство — оскорбительные. Он встал и поставил чашку на раковину, дернул за шнурок на вороте пайты. Слепо провел рукой по рабочей поверхности стола.

— Наверное, я много извиняюсь, да? — спросил Куарэ, глядя в окно. В стекле отражался он сам, отражалась моя маленькая кухня. С той стороны заглядывала невидимая осень, но никакого отношения к делу она не имела.

— Нет.

— Знаете, я не привык к этому всему. Ни на грамм, — пробормотал он, по-прежнему глядя в черное зеркало. — И не привыкну.

«Я». Вот чего много у мсье Куарэ, подумала я, ощущая новую — которую уже? — волну раздражения. И поза какая наигранная. «Куарэ болен, — привычно отреагировал разум. — Он узнал об этом вчера, накануне ночью убил Ангела, и половину этой ночи пил с новыми знакомыми».

Я встала, поправляя ворот халата. Ноги в тапках мерзли.

Болен, надо присмотреть за ним, он пил, — это все, конечно, хорошо, но уже почти четыре часа утра. И причем здесь я? Что-то коснулось моей руки. Я опустила взгляд и увидела почти детское прикосновение: тремя пальцами, очень бережное и неуверенное.

— Вы только не обижайтесь, пожалуйста. Хорошо?

Я убрала руку и кивнула. Анатоль кивнул в ответ и, неловко сутулясь, пошел обуваться.

— Спасибо вам, Витглиц, — сказал он — простой силуэт под слабой коридорной лампочкой. — И простите.

Хлопнула дверь, лица коснулся щекотный зябкий сквозняк — коснулся и исчез. Я подняла к глазам запястье, пытаясь найти там что-то. Запястье как запястье, кожа как кожа. Бледная, вена светится.

«Соня, иди спать», — решила я, гася свет. Дом показался мне особенно пустым и темным, и я поспешила под одеяло. Привычно обожгла холодом кровать, привычно вломилась в голову обезумевшая боль, которой надоело мое невнимание к ней.

Оставалось только лежать, греть постель и одеяло и пытаться закрыть глаза, в которых стояли колючие слезы.

«Глупая боль», — подумала я и заснула.

* * *

В голове плыло что-то сладкое, почти приторное, липкое. Я выпутывалась из него, а оно одурманивало патокой, обволакивало. Ощущение было смутным, но необычайно сильным. Приятно ломили словно бы натруженные суставы. Восприятие собственного тела возвращалось толчками, нехотя и с ленцой.

«Проспала», — поняла я еще до того, как увидела часы.

Дальше был ускоренный ритм всего. Всего — в том числе и боли. Постель — можно не собирать. Остановиться, обнять плечи, чтобы угомонить приступ. Умыться.

Линзы.

Взятая было скорость споткнулась. Можно торопливо есть, одеваться, учить урок и пить кофе, даже внутривенный катетер можно ставить впопыхах. Но нельзя быстро надеть контактные линзы.

Или это я просто не научилась.

«Семнадцать минут урока, — считала я. — Семнадцать тридцать две, тридцать три…» Время бежало от меня — время занятия, на которое меня даже не удосужились разбудить. Почему — подумаю потом.

Я уже на кухне, а песок в глазах все не проходит. Это не резь, не боль: я правильно поставила линзы, — это всего лишь память о ночном пробуждении, полном боли, красного чая и Куарэ-младшего, который говорил, говорил, говорил…

«А ты все думала, думала, думала…» — закончила я мысль, ощущая памятный прилив раздражения. Я ела хлебец, просовывая руки в рукава плаща.

Не забыть вытереть крошки, решила я, распахивая дверь в хмурую изморось. Черная глыба учебного корпуса маячила перед глазами, все остальное терялось за пределами восприятия.

Осторожно, Соня, смотри под ноги и будь осторожнее. Брусчатка, бордюры, лужи. А также коллеги, ученики и прочие.

— Мисс Витглиц?

Я немного замедлила шаг и повернула голову, ища окликнувшего меня. Им оказался Матиас Старк, инспектор и соглядатай концерна «Соул», только одетый в рабочий комбинезон и вооруженный садовыми электроножницами.

— Доброе утро, мистер Старк, — сказала я, переведя дыхание.

Мужчина опустил инструмент и оттянул ворот тяжелого свитера:

— Торопитесь? Я вот тоже с утра бодро взялся и что-то быстро скис. Влажность, да?

Я переступила с ноги на ногу: каблуки жгли пятки, предлагая бежать дальше, но странный инспектор — такой молчаливый и угрюмый вчера — почему-то будто держал меня на месте.

Заметив, видимо, что-то, он с полуулыбкой поднял ножницы, кивнул:

— Не спешите, Витглиц. Хотя-я…

Он улыбнулся чуть шире и отсалютовал ножницами.

— Хотя так у вас даже румянец есть.

Я смотрела, как он исчезает в кустах, ветви которых запутал туман, в голове звенело прощальное «доброго утра». Последней исчезла улыбка, словно у самого настоящего Чеширского Кота. Потом в сером молоке тонко взвыл невидимый электромотор, хрустнула ветка.

«Потом, Соня. Потом».

Пока бежала к корпусу, я поняла, что меня так смутило: инспектор-садовник Матиас Старк странно держал в руках ножницы. Вся его поза — слегка размытая туманом, расслабленная — отдавала кислым привкусом угрозы. Как у крови. Как у железа.

* * *

Я замерла на мгновение у двери приемной, отогнала сложные и неприятные ассоциации и вошла.

— Витглиц? — удивилась Ая. — Ты вовремя. Я хотела тебя вызывать.

«Хотя бы где-то я вовремя», — подумала я и уточнила:

— Господин директор?

— Он, — заговорщицки понизила голос секретарша. — У него сейчас Куарэ… Куарэ-младший. Такой лапочка, прибежал десять минут назад, и директор сначала отменил вызывать тебя. А потом такой по селектору снова, говорит, найди Витглиц…

Я оглянулась. За спиной остался сырой коридор, который я впервые будто бы не заметила. И духов Аи я даже почти не слышала. Внутри все сжалось, и горели щеки — вряд ли от спешки.

— Мисс Витглиц ожидает в приемной, — сказала секретарша в микрофон, а в груди у меня отозвалось глухим ударом.

«Тише, Соня. Тише. Ты всего лишь опоздала. Всего лишь проспала».

— Пусть войдет, — гулко сказал директор Куарэ.

Шаг, шаг. Двойная дверь.

Анатоль — маленький и строгий — сидел за большим столом для совещаний. Белый свитер, встрепанные черные волосы, серое лицо. Набор оттенков, баланс монохрома. Он кивнул мне, едва обернувшись, и снова посмотрел туда, где сидел его отец.

Неизменный пиджак на спинке стула. Неизменный блеск очков. Только мое настроение каждый раз почему-то другое.

— Витглиц, ваше опоздание будет вычтено из жалования. И уясните себе, что присматривать и утешать — это разные вещи. Оба свободны.

Его сын поднял голову и возмущенно произнес:

— Но, отец!..

Серж Куарэ промолчал. С его точки зрения мы оба уже вышли.

За дверью приемной, вне зоны любопытства Аи Анатоль шумно выдохнул:

— Извините, Витглиц. Иногда он такой… Такой.

Я оглянулась:

— Что вы ему сказали?

— Ну, правду, — буркнул Куарэ-младший. — Сказал, что это из-за моей пьяной выходки вы не смогли нормально выспаться. И он даже как будто согласился, что виновен я.

Он согласился, подумала я. Просто сын очень плохо знает своего отца. Очень-очень.

— Все в порядке, Куарэ.

— В порядке? — возмутился он. — Он вас штрафует из-за меня!..

Я его перебила:

— Это вы лично опоздали?

— Нет, но…

Я кивнула и отвернулась. Он не знает, что такое опека за проводником. Он не знает о дополнительных медосмотрах (может быть, проводнику хуже? Доктор Мовчан слишком добра, чтобы полагаться на «может быть»). Не знает о долгих тестах в сомнологической лаборатории (нарушение сна — один из путей в безумие боли). Не знает, наконец, о психологах.

— Вы могли бы сказать спасибо, Витглиц.

Я остановилась. Меня догнала удивительно банальная реплика.

— Спасибо, мсье Куарэ, — сказала я, не оборачиваясь.

Прозвенел звонок. Сейчас его трель закончится, и можно еще что-то сказать, а потом придется идти работать. Переливы, будто бы размазанные, гулко скользили сквозь секунды.

— Витглиц, а что значит «присматривать»?

По всему учебному корпусу распахнулись двери классов. Ближе к директорскому кабинету — робко, подальше — куда смелее. Я пошла в этот шум: следя за лицом, следя за приступами. И не думать ни о первом, ни о втором. Все как обычно.