Все косяки мироздания

Сергей Фомичёв

Если долго плыть по течению, то проплывёшь мимо сидящего у реки китайца. В обычной пятиэтажке постсоветского переживающего упадок городка живут то ли сумасшедший, то ли гениальный учёный-самоучка Ухтомский, революционер-неудачник по прозвищу Чё Гевара и предводитель бродячих собак Маугли. Ухтомский занят разработкой оригинальной космогонической теории. На него выходят агенты Ватиканской спецслужбы и предлагают работу. А тем временем в городе начинают происходить странные вещи.

© Сергей Фомичёв, 2016

© Вероника Беседина, иллюстрации, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Где-то раздался скрежет и стук. Где именно — понять невозможно. Система отопления разносила звуки по всему дому, искажая их и надёжно скрывая первоисточник. Такая себе система вещания. Трубы играли роль проводов, радиаторы брали на себя функцию приёмников и репродукторов. Иногда, особенно по ночам, в тишине, отопительный контур транслировал шепчущие голоса или едва различимую музыку. Обитатели дома, кто не спал, прислушивались, стараясь разобрать слова и мотивы, но всякий раз безуспешно. Едва чудилось что-то знакомое, осмысленное, как тут же ускользало, разрушалось, рассыпалось на отдельные ноты и буквы. Возможно, и шёпот и мелодия были просто игрой воображения, отголоском естественных звуков, вызванных течением воды сквозь обросшие изнутри ржавчиной и известью трубы, шуршанием отстающей под обоями штукатурки, осадкой старого здания и чёрт его знает какими ещё причинами.

Ухтомский имел на этот счёт особое мнение, которым предпочитал ни с кем не делиться, то ли опасаясь прослыть сумасшедшим, то ли всё ещё сомневаясь в гипотезе. Он предполагал, что так говорит со смертными Великий Аттрактор. Иногда Ухтомскому удавалось услышать отрывок послания и даже расшифровать какой-то фрагмент, но сон брал своё, а к утру он уже всё забывал. Впрочем, именно сейчас его гипотеза не имела значения. Утро давно уже наступило, призрачное ночное вещание закончилось, а непонятные прежде звуки сформировались во вполне отчётливую руганью и локализовались шумной вознёй на лестничной клетке.

Размеренное течение мысли сбилось, точно споткнулось о внешние звуки. Ухтомский раздражённо закрыл тетрадь, надписанную как «Введение в теорию Копросферы» и мимолётно отметил, что всякий предмет исследований неизбежно проявляет себя в реальности, и мало того — пытается на эту реальность влиять. Своеобразная вариация детерминизма Шредингера-Гейзенберга, который признает зависимость явления от наблюдения. Принцип работает не только в микромире. И примеров тому не счесть. Ведь стоило учёным, скажем, открыть ближние астероиды как те сразу же начали угрожать Земле, а после открытия рака это заболевание стали находить едва ли не у каждого второго пациента. Чего уж говорить о вещах социальных и философских, которые самой своей сутью призваны влиять на мыслящие существа и неизбежно влияют, едва кто-то берёт смелость сформулировать и описать очередное понятие. Но с другой стороны, как-то противостоять такому положению вещей было делом абсолютно бессмысленным, а раз так, то лучше всего смириться и не тратить попросту нервы.

Шум усилился, доносясь уже из-под самой двери квартиры. Точно дверь эту кто-то пытался поддеть монтировкой за петли.

— Надо выбираться из этого чёртового города! — твёрдо решил Ухтомский.

Эта счастливая мысль приходила ему в голову по нескольку раз на день и, как и всякая другая лишённая путей к воплощению мысль, она со временем превратилась в заурядную присказку. Как превращались в ритуальное ворчание все прочие политические мемы про «эту страну» и «этот город».

Пока он обувался, лестничная возня переместилась куда-то вниз, к тамбуру и выходу из подъезда, и тогда Ухтомский осторожно приоткрыл дверь. Увиденное заставило его вздрогнуть: зловещий трассер бурых пятен на пыльных бетонных ступенях отмечал путь нарушителей тишины.

— Ещё трупа нам только и не хватало, — проворчал Ухтомский, представив как тело кого-нибудь из его взбалмошных соседей, другие не менее взбалмошны соседи оттаскивают втихаря (хотя получилось не совсем втихаря) на мусорную свалку.

С трудом поборов естественное для Ухтомского-обывателя желание плюнуть на всё и вернуться в квартиру, он дал волю Ухтомскому-исследователю и решил прояснить мрачную историю до конца. Мягко ступая, стараясь ничем не привлечь внимание возможных преступников, он спустился по лестнице и увидел в сумраке тамбура совсем не зловещих, а в чём-то даже комичных Чё Гевару и Маугли.

Промысел их тоже вызвал скорее улыбку, чем неприятие или злость. Бурые пятна оказалась вовсе не кровью, а густой ржавой жижей, капающей из отверстия в свинченной батарее. Именно её, тяжёлую, из дюжины секций, соседи и тащили то и дело роняя на ноги и сбивая в крошку углы ступенек.

— Вы бы хоть в собственном подъезде батареи не свинчивали, — раздражённо сказал Ухтомский, обращаясь прежде всего к Чё, так как с Маугли спрос всегда был невелик.

Однако, не обнаружив трупа, он всё же вздохнул с нескрываемым облегчением.

— А чё? — пожал плечами сосед. — Пятый этаж же. Там давно никто не живёт.

— Не живёт, — согласился Ухтомский. — Но вот когда включат отопление, то зальёт всех. Начиная с тебя, между прочим.

— Я соединил трубы. Чё ты? С паклей и всеми делами. Да всё путём, не парься. — Чё махнул рукой, потом пожал плечами. — К тому же отопление не включат. Баста, карапузики! Конец нашему городку! Растащили до донышка.

— Типун тебе на язык, — отреагировал машинально Ухтомский. — Такие вот и растащили.

— А чё?! — усмехнулся Чё. — До основания, а затем,… как говорится.

Несмотря на свои тридцать пять лет, он всё ещё играл в революционера. Строил дерзкие планы, искал новый революционный класс или хотя бы суррогат такового среди бомжей и городских дикарей вроде Маугли, сочинял воззвания и раскидывал их по почтовым ящикам, нисколько не смущаясь тем фактом, что ворох бумаг из почтовых ящиков перемещается абсолютно нечитанным прямиком в пункт приёма макулатуры.

Практическая же деятельность Чё ограничивалась в последние год-два тем, что он время от времени тырил продукты из супермаркета. Урон для мировой экономики от таких вылазок конечно же был невелик, но и эта непримиримая борьба с капиталом закончилась сразу, как только единственный на весь город супермаркет закрылся.

Маугли молчал, равнодушный и к революции, и к украденной батарее. Никакое дело не могло овладеть им в степени достаточной для переживания. Он никогда не отказывался помочь товарищам, даже если те предпринимали какую-то, с его точки зрения, совершенную глупость, однако, всякий раз, как и сейчас, выглядел отстранённым, как будто отсутствовал в этой реальности. Чё наверняка попросил парня помочь дотащить батарею и Маугли не отказал. Но и застигнутый на краже Ухтомским, вины отнюдь не чувствовал. Молодой дикарь принадлежал будущему, в то время как Чё слишком уж задержался в прошлом.

А ты? Где твоё место, Ухтомский? В настоящем? Вряд ли. Оно вовсе не выглядит привлекательным. По крайней мере, он не стал бы сражаться за такое настоящее с горячностью Чё, и не хотел воспринимать его как данность подобно Маугли. Если его место и в настоящем, то не в этом, а в каком-нибудь альтернативном настоящем, какое могло сложиться, но так, увы, и не сложилось.

— Помоги, чё стоишь? — неожиданно наехал Чё на задумавшегося соседа, будто тот с самого начала был в деле. — Тяжёлая, блин.

***

Разрабатывать свою великую теорию Ухтомский начал с обычных жизненных наблюдений.

Каждую зиму на скованных льдом реках рубятся проруби. Чаще не рубятся, собственно говоря, а пилятся бензопилами, но это не имеет значения. Затем проруби освящаются иерархами церкви и нарекаются Иорданями. Наступает Крещенье. Странный для северных широт праздник, приходящийся, случайно или нет, кто разберёт, на самые лютые морозы. Они так и называются — крещенскими. Несмотря на это обстоятельство тысячи паломников стекаются к купелям и погружаются в них с головой, смывая с себя накопившиеся за год грехи.

И вот ведь что интересно: до Ухтомского никто даже не задумывался, куда всё это смытое дерьмо потом девается? А стоило бы задуматься. Дерьмо ведь не может пропасть просто так, бесследно. Законы природы не позволяют. И ладно бы дело касалось одного какого-то культа. Планета перетерпела бы. Но подобное происходит повсеместно и тянется с седой древности. Миллионы людей очищают себя в Ганге на всём его протяжении — от чистых ручейков в Гималаях, оккупированных монастырями, до перенаселённой и грязной дельты. А во что за две тысячи лет превратился Иордан? А ведь до того были другие реки и другие источники загрязнения.

Было бы ещё полбеды, если бы смытое с людей дерьмо просто сплавлялось по рекам, собиралось в глубоководных впадинах и, в конце концов, превращалось бы там, например, в нефть. Нефть потом извлекали бы с помощью морских буровых платформ, и дерьмо, таким образом, возвращалось бы в оборот. Осветительные приборы, двигатели внутреннего сгорания, нефтехимия, войны. Обладая определённым типом фантазии, можно было бы даже предположить, что дерьмо поглощает какой-нибудь Ктулху, или гигантский кракен, или иной мифический персонаж, живущий в океанских глубинах. И вот он собирает человеческое зло и копит его, чтобы выплеснуть в мир в часы эсхатологического финала.

Но Ухтомский в кракенов не верил, предпочитая чисто научный подход. Он интуитивно чувствовал, что все придуманные гуманитариями спекуляции, вроде закона Мёрфи, о том, что всякое дерьмо обязательно случится; или закона Старджона, гласящего, что девяносто процентов чего угодно является в сущности дерьмом, были лишь частными, притом умозрительными следствиями какой-то общей теории, каковую ещё предстояло осознать и сформулировать. И гуманитарии здесь оказывались бессильны. А только физика, в тесном взаимодействии с космологией и кучей иных дисциплин, могла объяснить подобный сложный феномен. Ведь было бы большим упрощением сводить проблему дерьма лишь к физиологии и органической химии. Эта версия плавает на поверхности, так сказать, и ей занимаются МЧС и экологи. Дерьмо же подлинное, не органическое, случалось и случается повсеместно и имеет всепроникающий универсальный характер.

***

Делая частые остановки на передышку и смену рук, они потихоньку пересекли двор.

То, что называют дворами в городах с массовой застройкой, мало чем походит на колодцы старых купеческих городов. Разве только названием. Обширное пространство между многоэтажными домами не выглядит изолированным мирком и ни в коей мере не является таковым. Здесь не складываются полноценные соседские общины, готовые как к бесконечной вражде, так и к спонтанной искренней взаимопомощи. Зачастую люди даже не знают друг друга. И не только в социальной среде дело, среда физическая тоже не соответствует классическому идеалу. Ведь двор, не имеющий собственной особой акустики, уже не совсем двор. Он не хранит свои звуки, а чуждые звуки города врываются в него со всех направлений и пронизывают как лучи рентгена. Ладно бы только звуки. Вместе со звуками сюда ежедневно вторгаются сотни чужих людей и машин. Звуки по крайней мере не оставляют следов, а вот люди с машинами так не умеют. Колеи и тропинки как шрамы перечёркивают современный двор во всех направлениях.

Одной из таких транзитных тропинок, что пересекала двор по диагонали, они добрались до гаражного кооператива. Полсотни типовых гаражей из силикатного кирпича стояли ровно, образуя собой несколько коротких рядов, ещё два десятка боксов были построены позже из подручных материалов и, как правило, нелегально. Они были кривыми и разномастными, придавая кооперативу вид азиатских или латиноамериканских трущоб. Кто-то использовал шлакобетонные блоки, кто-то кирпичи от разобранной деревенской печи, кто-то просто ставил металлический бокс. На крыше одного из гаражей стояла голубятня. Пустая и разорённая как дворец Юсуповых после обыска революционных матросов.

Место это давно уже превратилось в некое подобие чёрного рынка. В отдельных боксах ещё ржавели автомобили, но большинство кирпичных и железных коробок занимали импровизированные лавочки легальных и нелегальных торговцев. Впрочем, грань между первыми и вторыми давно уже стёрлась, как и та мелочь, что крутится здесь в качестве средства обмена.

Подходы к гаражам были завалены всевозможным хламом. На грудах строительного мусора, словно стайки островных птиц на скалах, расположились бомжи. Не просто так, но с расчётом: если вдруг нагрянет патруль, они, как и птицы, увидят его загодя, взметнутся с мест и разлетятся по ближайшим дворам, а если появится клиент, предлагающий халтуру, мигом слетятся на него точно на китовую тушу.

Настоящие птицы — чайки, голуби и вороны — облюбовали помойку, когда-то обнесённую кирпичным забором, но давно уже переросшую все границы. Контейнеры последний раз менялись во времена оны, отчего они давно скрылись под горами отходов. Мусорный поток, как ни странно, не иссякал, хотя население окружающих домов сильно поубавилось за последние годы. Чёрные мешки приносились и складывались к подножью смердящей кучи, точно подношения злому божеству возле капища, а потом пластиковые тушки вспарывались клювами и когтями, ножами и пальцами мусорных демонов, внутренности разбрасывались вокруг кишками туалетной бумаги, склизкими потрохами упаковки, картофельных очисток и прочей органической гадости.

Птицы и бомжи настороженно смотрели друг на друга. Они конкурировали за экологическую нишу. Волокущую батарею троицу и те и другие восприняли с недоверием, словно она могла вмешаться в расклад, нарушить сложившееся равновесие. Их подозрения не лишены были оснований — Маугли недвусмысленно косился на аппетитных раскормленных голубей, а рукав его рубашки топорщился из-за спрятанной там дубинки.

Металлолом принимался у населения в одном из крайних боксов, но, поскольку всё железо туда не вмещалось, хозяева самовольно оттяпали и огородили рабицей небольшой кусок общественных территорий.

На приёме сидел Толик — молодой, но потрёпанный уже бычок, по какому-то недоразумению переживший гангстерские войны старых добрых времён и последующую зачистку карательными органами криминальной поляны. За бурную юность он так и не сколотил приличного капитала и, за неимением иных способностей, был приставлен новыми хозяевами к металлолому. Толик не относился к числу местных старожилов. Он приезжал сюда утром на ржавом пикапе, а после работы уезжал, покидав в кузов наиболее ценное из суточного улова. Некоторые вещи пользовались спросом у антикваров, другие после очистки и восстановления можно было перепродать здесь же на рынке. Это был его маленький собственный бизнес, на который хозяева, оперирующие тысячами тонн металла, закрывали глаза.

Облачённый в старые спортивных штаны и линялую майку Толик устроился на поломанном кресле перед децимальными весами и, казалось, получал искреннее удовольствие и от утреннего солнышка, и от непыльной работы. Что, в общем-то, было вполне понятно. Половина его приятелей потихоньку гнила в песчаном грунте под мраморными надгробиями на местном кладбище, а другая половина гнила гораздо быстрее в тюрьмах, разбросанных по огромному пространству страны.

— Пятьсот рублей, — сказал Толик, даже не утруждая себя двигать гирьками на весах. На сколько тянет батарея из дюжины секций, он знал и без взвешивания.

Как всегда Толик сбросил с реальной цены сотню-полторы, предлагая или согласиться с наглым грабежом или тащить чёртово железо назад. Монополия процветала. Жаловаться всё одно некому и ругаться бессмысленно.

— Мы тебя повесим на фонарном столбе, как только придём к власти, — пообещал Чё, принимая деньги.

Толк зевнул и отвернулся. Он не верил в приход к власти таких как Чё. Иногда Ухтомскому казалось, что и сам Чё в это не верит. Храбрится, строит планы, но где-то в душе уже не верит в свою революцию.

Маугли вытащил из рукава дубинку, сделанную собственноручно из полированной кроватной стойки и отправился на охоту к мусорным залежам, а Чё прошёлся вдоль боксов, прицениваясь к продуктам и самогону. Привоз был невелик, а цены опять выросли, и он, похоже, не решаясь сразу потратить деньги, остановился, как бы раздумывая, возле молодого черноволосого китайца. Тот был в очках, в потёртых джинсах и клетчатой рубашке навыпуск, и сидел на пустом ящике перед такими же как у Толика весами у гостеприимно распахнутых ворот четвёртого бокса. Ещё вчера этот бокс был заперт массивным замком, а теперь, прилепленное по углам скотчем на проржавевшей створке ворот висело объявление:

«Принимаем ломаный асфальт. 10 руб. за кг.»

— Ты кто? — спросил Чё китайца.

— Хай Вэй, — ответил тот и улыбнулся.

— Хайвэй? Так тебя зовут?

Обычно здешние китайцы брали себе русские имена, как бы подчёркивая тем самым лояльность к стране пребывания или не желая дразнить медведя. Этот же решил, похоже, отбросить нелепые предрассудки. Так что Чё, разумеется, насторожился. С непонятным и быстро растущим раздражением, он заглянул внутрь. Однако бокс оказался пуст.

— Чё, не идёт бизнес? — сочувственно заметил Чё, решив сменить гнев на милость.

— Только сегодня открылись, — улыбнулся китаец.

Для азиата он хорошо говорил по-русски. Почти без акцента. Пока Чё морщил лоб, пытаясь разобраться в новом поветрии, китаец продолжал улыбаться. Все великие народы улыбаются и друзьям, и врагам. Такая уж у них, у великих народов, особенность.

— Это что, шутка? — спросил Ухтомский, в свою очередь прочитав объявление.

— А вот сейчас и проверим, — хмуро бросил Чё.

Не обращая внимания на вялые возражения Толика, которому было попросту лень отрывать задницу от удобного кресла, Чё выудил из кучи вторсырья ломик и направился к ближайшей асфальтированной площадке. Словно стервятники хромающую кобылу, бомжи проводили его дружным взглядом.

Строго говоря, бомжами никто из них не являлся. Определённое место жительства имелось теперь у каждого. За последние несколько лет в окрестных домах появилось довольно пустых квартир, покинутых прежними обитателями. Так что ночевать на улице некоторые из этого племени оставались исключительно в силу традиции.

Раньше асфальт во дворе перекладывали каждый год и всякий раз плохо расчищали место работы, а то и вовсе его не расчищали, вываливая свежую порцию сырья в лужи, в грязь, отчего покрытие вскоре начинало сходить слоями, точно обгоревшая на солнце кожа. Чё парой точных ударов отколол несколько массивных кусков, сложил их один на другой, как детскую пирамидку, и, пригибаясь от тяжести, притащил товар к боксу. Сейчас сосед Ухтомского представлял собой сжатую до предела пружину и готов был к любому повороту событий. Например, к тому, что китаец под весёлый гогот бомжей объявит о шутке и народ примется хлопать простака по плечу. Вот тогда-то щёлкнет спусковой механизм революционного гнева, пружина распрямится и Чё разом за всё отыграется: и за глупый розыгрыш, и за возросшие на рынке цены, и за вороватого приёмщика металлолома. Он где-то даже желал, наверное, чтобы вышло именно так. Больно уж накипело.

Но щелчка не последовало. Улыбчивый китаец, подвигал гирьки на шкале весов и, быстро подсчитав в уме сумму, спокойно выложил в ладонь клиента столбик пятирублёвых монет.

Едва монеты звякнули, бомжи сорвались с мест.

— Ломик не трогать! — крикнул вдогонку им Чё.

Ухтомский хмыкнул.

Привлечённый шумом и суетой, к ним подошёл Маугли. На его поясе висела пара свежих голубиных тушек. Мёртвыми они не казались такими жирными. Маугли прочитал объявление, огляделся, восстанавливая картину событий. И… ничего. Открытие торговли асфальтом не произвело на дикаря впечатления.

Но, как и прежде, он молчаливым кивком согласился помочь приятелям.

— Знаешь брошенную дорогу по пути к затону? — спросил Ухтомский. — Помнится, мы на ней в детстве червей собирали, когда на рыбалку ходили. Откуда они только там брались — песок же кругом. Но асфальт там хороший и не нужен никому.

Он подумал.

— Хотя, если честно, мне всё это сильно не нравится.

— Дерьмо, — согласился Чё и сплюнул.

***

За всё дерьмо, происходящее во Вселенной отвечают копроны. Это такие элементарные частицы. Вот они и отвечают за дерьмо, точно также как тахионы отвечают за мыслепередачу, хрононы за время, а бозоны Хиггса за массу. То, что частицу ещё не сумели вычислить и расколоть физики на своих больших и малых коллайдерах, не зафиксировали какие-нибудь хитрые детекторы, ровным счётом ни о чём не говорило. То, что до Ухтомского её не предсказали гипотетически, ни о чём не говорило тоже. Никаких особых доказательств тут изобретать не нужно. Дерьма вокруг предостаточно, каждый может его видеть и чувствовать, иногда даже с большей уверенностью видеть и чувствовать, нежели неуловимое время или неверную массу, а раз так, то должна быть и частица, которая за него отвечает.

Вселенная, по мнению Ухтомского, была пропитана дерьмом от края до края, где бы не терялись её края; с самого начала, с того самого пресловутого Большого Взрыва, и до самого конца, каким бы он ни был — Большим Сжатием, Большим Разрывом или Большим Замерзанием. Кстати говоря, и сам Большой Взрыв стал, скорее всего, результатом дерьма, случившегося в ином континууме, в каком-нибудь параллельном мире; и ничего, что этот пук в нашем ограниченном Стандартной моделью пространстве выглядел и трактовался учёными как миропорождающая вспышка. От этого он не перестал быть обычным пуком.

Была в популярном списке гипотетических частиц ещё одна замечательная частица под названием курватон. И довольно долго Ухтомский боролся с искушением возложить ответственность за дерьмо именно на неё. Очень уж звучным показалось ему название, да и свойства оказались близки к прогнозируемым. Но курватоны отвечали всего лишь за флуктуацию кривизны пространства, за всевозможные загогулины, так сказать, а этого было недостаточно для объяснения всех аспектов дерьма, хотя с загогулинами оно имело определённое сродство.

Ещё один постулат, предложенный Ухтомским гласил, что дерьмо не случается в одиночку. Одно дерьмо обязательно тащит за собой другое, а это означает, что оно способно к взаимодействию и даже к созданию своеобразного поля, и потому гипотеза копросферы стала следующим логичным шагом в его философских изысканиях.

Сделай Ухтомский своё предположение десятилетием раньше, его непременно упекли бы в психушку, в лучшем случае опубликовали бы в журнале под рубрикой «физики шутят». Но как раз подоспели времена, когда пышным цветом расцвели эзотерика и метафизика, пошёл спрос на тайные знания и откровения. Возникали повсеместно самозваные академии и, плодясь тем хитрым методом, что в биологии носит название шизогонии, выбрасывали в окружающую среду толпы скороспелых академиков. Словно сыновья лейтенанта Шмидта по стране разгуливали изобретатели тепловых насосов и торсионных двигателей, ниспровергатели законов термодинамики и небесной механики. Люди затачивали лезвия под полыми пирамидами и мастерили шапочки из фольги. Знания перестали иметь вес и цену.

Но ведь не наступи это странное рваное время, вряд ли бы Ухтомский вообще додумался до своей теории. Ему просто не хватило бы жизненных наблюдений, созерцания всех тех многочисленных истоков дерьма, что возникли вдруг повсеместно, взбухли и слились в едином потоке, устремляясь к неведомому океану с мифическим Ктулху. А с другой стороны, самого Ухтомского, не имеющего навыков выживания, неизбежно смело бы этим потоком, и он запросто затерялся бы в безбрежном океане ложных и сомнительных знаний, населённом хищными и скользкими обитателями и заросшем саргассами интриг. Его сожрали бы хищники, или он захлебнулся бы грязной жижей. Но выплыть, пробиться к глотку свежего воздуха у него шансов не было. Тем более не было шансов получить место в шлюпке.

Возможно, родись Ухтомский в солнечной Калифорнии или в Нью-Йорке, то подобно Митио Каку выпустил бы популярную книженцию и всю оставшуюся жизнь ошивался бы на телевидении, подбрасывая в топку жанра фантазии и спекуляции о Вечности и Вселенной. «Ну и как Каку? Каку как Каку». В Калифорнии ему родиться, однако, не довелось и рассчитывать он мог только на чудо. Каковое, как ни странно, случилось.

Однажды его разыскали люди из Ватикана.

Их было трое. В кожаных куртках, бритые, с тёмными очками, поднятыми на лоб а-ля Вин Дизель — такими они предстали перед ним при знакомстве. Крутые парни, если смотреть поверхностно. Вот только Дизель играл социопатических одиночек, а три его клона, держащиеся дружной командой и работающих на Римского Папу, выглядели в таком прикиде полными идиотами. Но Ухтомский не привык встречать людей по одёжке и оказался прав. Три дизеля протарахтели приветствия на ломаном русском, после чего один из них помахал перед носом учёного чековой книжкой, а второй предложил продолжить исследования.

Столь странная благотворительность объяснилась просто. Ватикан переживал кризис веры. Накануне Папа отрёкся от веков мракобесия и признал не только тот удивительный факт, что Земля имеет форму шара, но и правоту науки вообще, с её методологией и аксиоматикой, с её космогонией, эволюцией и прочими базисными положениями. Католическая церковь ведомая мудрым полководцем планомерно отступила к моменту Большого Взрыва, за который наука заглянуть не могла в виду ограничений, выведенных самой же наукой. И вот там-то, вокруг неосмысленной ещё никем цитадели и купели мироздания, Ватикан занял прочную круговую оборону.

Римская Курия, как понял Ухтомский из рассказа его гостей, рассматривала отступление лишь в смысле временной, тактической меры, и окончательно с поражением не смирилась. Напротив, священство жаждало реванша и, бросив материалистам кость, не желало и далее сидеть сложа руки. Папский Совет по диалогу с неверующими, а точнее один из его тайных отделов, решил вложить немалые средства в тысячи исследований, как чудаков, сумасшедших, так и маститых учёных по всему миру, в надежде, что кто-нибудь из них достанет из шляпы кролика. Гипотеза копросферы, о которой Ухтомский и заикнулся-то всего пару раз, используя иносказание, поскольку считал её сырой, была, тем не менее, услышана кем надо, рассмотрена и доложена кому надо и, в конце концов, показалась Ватикану достаточно привлекательной, чтобы открыть кубышку. Ведь доказательство существования вселенского зла, по мнению клириков, доказывало и существование противоположной сущности, которую, при церковном умении манипулировать понятиями, легко можно было объявить божественной.

Ухтомскому было крайне неловко. Он всегда считал себя атеистом и, мало того, увлечённо занимался космологией. А бог, выдуманный суеверными предками, со всем его миром (даже в максимальном воплощении), оказался лишь небольшой частью того, что открыли за последние годы учёные. Пять процентов современной модели мира принадлежали свету и известной материи. Тому самому свету, который, вместе с материей, некогда был отделён от тьмы. И этот вот главный бог людей, оторвавший у вечности кусочек бытия, где он якобы властвовал, мог теперь лишь наблюдать со своего шестка за эпической битвой тёмной материи и тёмной энергии. Ведь именно там решались судьбы мира, определялся его конец. И в этой эпической битве свет был лишь иллюзией, а известная материя — мнимой величиной.

Да и заблуждался Ватикан, отождествляя дерьмо со злом. Совсем иной интерпретации придерживался Ухтомский в своих размышлениях и поисках. Но он не стал поправлять эмиссаров. Он нуждался в деньгах и потому, к стыду своему, легко ступил на дорогу обмана.

***

Дорога, на которую пришёл с товарищами Ухтомский, выглядела странно. Прежде всего тем, что не имела въездов и выездов. Один её конец упирался в заросший осокой и тиной противопожарный пруд, и только зимой по крепкому льду можно было перебраться сюда на машине с ближайшей грунтовки. Второй конец дороги и вовсе терялся в песках, и лишь покорители легендарного Дакара могли бы, наверное, воспользоваться таким выездом. В общем, дорога не имела смысла. Она была абсурдна.

Ходили, правда, слухи, что строили её вовсе не как дорогу, а как запасную посадочную полосу. В такой версии имелся определённый резон — полотно было ровным, широким и твёрдым. Даже летнее солнце не размягчало его, превращая в пластилин, как это происходит с иными автомобильными трассами. Пожалуй, небольшой самолёт и впрямь смог бы здесь приземлиться. Вот только зачем? Набрать ведро болотной воды, набить мешок песком? Больше ничего вокруг не было. Да и насколько Ухтомский знал, ни один самолёт здесь никогда не садился.

Они проработали целый день, начав долбить с середины, так что если полотно некогда и служило кому-то запасной полосой, то после их совместных усилий служить таковой перестало. И вот загадка русской души — почему они не начали ломать с какого-нибудь из концов, сохранив хотя бы и на время функциональность сооружения? Почему испортили вещь едва ли не первым ударом?

— Китаец этот чудик какой-то. На кой ляд ему асфальт? — недоумевал Чё, вколачивая лом в неподатливое серое покрытие.

Ухтомский и сам всё время размышлял об этом. Но придумать ничего не смог, кроме того, что нашёл лишнее подтверждение своей теории. Копросфера воздействовала на любые объекты.

— Спрос рождает предложение, — сказал он. — Значит где-то есть спрос на асфальт.

— Бред.

— Что именно.

— Эта формула. Выдумка экономистов. Потребительский спрос никогда не определяет предложение. За исключением самых примитивных вещей, он попросту не может быть сформулирован. Предложение навязывает спрос, вот и весь разговор. Но!..

— Но?

— Но в том случае, если спрос исходит от капиталистов или элиты, а предложение могут удовлетворить широкие народные массы, этот тезис работает. Повесил буржуй объявление «принимаю асфальтовый лом», а мы и рады стараться. Понимаешь, о чём я?

— Нет, — признался Ухтомский.

— Всё определяют капиталисты, а спрос это или предложение, зависит от ситуации.

— Пожалуй, — вежливо согласился Ухтомский, хотя уже слегка запутался.

— А с другой стороны весьма кстати, — добавил Чё, утирая футболкой вспотевшее лицо.

— Что кстати? — Ухтомский куском арматуры попытался сковырнуть слой асфальта, точно подгоревший блин.

— На макулатуре мы целый год продержались, — пояснил мысль Чё. — Выгребли всё из ближайших домов. На металлоломе — два года жили, и чёртова железа ещё на целую пятилетку осталось, теперь вот новое дело — асфальт. На нём столько же проживём, если не больше. А там, глядишь, ещё какой-нибудь ресурс отыщется. Кирпичи, говорят, где-то в районе старого рынка принимают по два рубля за штуку, а нет, так деревенские охотно на продукты меняют. А у нас этих кирпичей во дворе — шесть целёхоньких пятиэтажек.

— Мы страна с ресурсной экономикой в этом всё дело, — выдвинул версию Ухтомский. — Мы будем копать, пока не выработаем земную кору, а тогда возьмёмся за мантию. И начнём качать магму по трубопроводу.

— Нет, — покачал головой Чё. — Тут глубже копать надо.

— Куда уж глубже? Железное ядро в металлолом не снесёшь. Не родился ещё такой Толик, чтобы его принять.

— У кого-нибудь там, — Чё показал пальцем вверх, — во всём этом свой интерес имеется. Не иначе.

— Какой же может быть интерес в асфальтовом ломе?

— Да мало ли, — Чё уже запыхался и, продолжая бить ломом, говорил отрывисто. — Асфальт, допустим, поломаем, а что вместо него? Плитку тротуарную класть будут? Или брусчатку, допустим. Но кто-то её производит, эту плитку или брусчатку. Кто-то куш сорвёт на заказах. Только и смотрят где бы им лишний раз хапнуть. Оккупанты, чё!

— Брось. У нас и хапать-то уже некому. Разбежались все. Последний мэр, вон, из Канады не высовывается. Не до плитки ему теперь. А по десять рублей за кило лома платить? Тоже мне бизнес! Если бы он хотел заработать, то не заморачивался бы с приёмкой, а просто издал бы приказ: «Выложить тротуары плиткой!».

— Верно, — согласился Чё. — Но всё равно дело не чистое. Ты с Клейнбергом поговори, он мужик умный, объяснит, в чём тут хитрость.

— Сам и поговори.

— Я не могу, — почему-то смутился Чё. — Мы с ним по части политики не сходимся.

Маугли, скинув рубашку, работал молча, мерно, без устали. Его загорелые плечи блестели от проступившего пота, а мощные мышцы вздувались то тут то там, словно на каком-нибудь анатомическом демонстраторе, если таковые существуют в природе. Точно так же, наверное, трудились когда-то темнокожие невольники на галерах, на хлопковых плантациях и в рудниках, когда в их сознании угасала последняя мысль о свободе — добросовестно, ритмично, но без особого интереса к работе, без огонька. Парень явно соскучился по своим собакам, а добытые на мусорной куче голуби к вечеру испортились и были облеплены муравьями. Асфальт, как и металлолом, душу явно не грел. В деньгах Маугли не нуждался, привыкнув добывать хлеб насущный на городских улицах и пустырях. Молодой дикарь стал частью новой городской экосистемы, возникшей давно, но расцветшей только теперь, когда коммунальные службы прекратили вмешательство в естественный процесс. Голуби и крысы питались на помойках, собаки и кошки поедали птиц и крыс, а Маугли высмотрел местечко на вершине пищевой цепи и жрал всё что шевелится.

Он любил носиться со стаей одичавших собак, играя в их вожака, за что и получил от людей прозвище, но даже самая глупая болонка, чудом выжившая в жестокой игре естественного отбора, ни на мгновение не поверила бы в его дружбу. Она в любой день могла оказаться на обеденном столе, случись стае облажаться с охотой на кошек или голубей, и всегда помнила об этом.

А Маугли получал удовольствие и от предводительства в собачьей стае, и от азарта охоты, и даже от вероломства в отношении четвероногих подданных. Жестокий мир вовсе не казался ему таким уж жестоким. Он совсем неплохо устроился в нём. И всё же, несмотря на возврат к природе, парня тянуло к людям, к обществу, пусть его понимание «общения» отличалось от принятого. Он любил слушать чужие разговоры, но почти никогда не говорил сам, он часто помогал друзьям, но никогда не просил о помощи. Он просто получал от людей то, чего ему не могли дать собаки, поскольку других маугли в городе пока что не появилось.

По каким-то своим дикарским критериям, он выбрал в друзья троих — Ухтомского, Чё Гевару и Клейнберга. А быть может, всё было куда проще, и Маугли исходил из того соображения, что все они проживали в одном подъезде.

***

Именно подъезды в некотором смысле пришли на смену старым, изолированным от внешнего мира, городским дворам. Люди в них худо-бедно знали друг друга, общались и даже давали взаймы, а стараниями властей, эксплуатационных и коллекторских служб, как будто испытывающих жильцов на прочность, у тех появлялись общие проблемы. Бабушки, когда они ещё здесь водились, ходили к Клейнбергу за советами по юридической части, а у Чё спрашивали, когда будет следующий митинг протеста и не нужно ли собрать подписи под очередной петицией. На лавочках перед подъездами помимо обычного перетирания слухов и сплетен, проходили дебаты, принимались решения, вырабатывалась тактика.

Девятиэтажные дома, оснащённые лифтами и мусоропроводами, разрушили и этот эрзац старого дворика. Сфера соседства сократилась до лестничной площадки из нескольких квартир, кривая ресоциализации приближалась к точке сингулярности. Когда город начал пустеть именно высотки первыми наполнились призраками.

Пятиэтажки сопротивлялись дольше. Их обитатели тоже понемногу разъезжались, умирали, а поскольку продать квартиры за сколько-нибудь серьёзные деньги не получалось, те так и оставались пустыми. Хозяева и наследники предпочитали жить в больших городах, где надежда ещё не умерла, жизнь бурлила и имелась работа.

Старожилы же обитали в домах как в брошенных замках. Они слушали звуки отопительной системы и предавались мечтам.

Кроме них четверых в подъезде на одном этаже с Ухтомским проживал дядя Гриша — безнадёжный алкоголик, ветеран многих локальных конфликтов и заварушек, на одни из которых его отправляли приказом, на другие, позже, он шёл уже добровольцем-контрактником. Войны, контузия и водка переместили его сознание куда-то в перпендикулярную реальность, где он собственно и пребывал большую часть времени, находясь в квартире только физически. Иногда, впрочем, он выныривал из морока, осматривался, словно желая удостовериться, что ничего так и не изменилось; делал что-нибудь по хозяйству, например, вбивал в стену пару гвоздей; готовил огромную кастрюлю какой-то похлёбки, наполняя запахами кислой капусты и чеснока лестничную клетку; закупал ящик водки и, таким образом закончив приготовления, возвращался в свой бред. Причём, пребывая в ином измерении, он мог выходить из квартиры и натыкаясь на соседей даже разговаривать с ними, начисто, впрочем, забывая о встрече уже на следующий день.

Ухтомский научился определять его действительное местонахождение по альбедо глаз. Они всегда блестели, если дядя Гриша бродил по астралу, и были подёрнуты тусклой мутью, когда он возвращался в реальность. В свой эксклюзивный бред сосед никого не пускал. Даже проговорившись случайно, на уточняющие вопросы не отвечал, замолкал, замыкался в себе, уходил. Это был его мир, судя по всему, непростой, конфликтный, но что там творилось доподлинно, кто с кем воевал, и кто кого побеждал, оставалось для обитателей подъезда загадкой. В общем-то, никто кроме Ухтомского особенно и не стремился заглядывать в чуждое измерение, тем более такое мрачное, как мир дяди Гриши, а Ухтомского тот интересовал отнюдь не в качестве психиатрического феномена. Он просто почувствовал здесь очередную границу, очередной горизонт, за который любопытно было бы заглянуть. Он верил, что все горизонты имеют схожую природу.

***

Горизонтом событий он бредил с детства. Когда и термина такого ещё, кажется, не существовало, и космологические концепции были попроще, приземистей что ли, а чёрные дыры считались всего лишь математической моделью, очередной абстрактной гипотезой, каковых в те времена плодилось в изобилии. Но сколько себя помнил Ухтомский, он всегда мечтал заглянуть за край мироздания.

Ещё до того как вплотную заняться копросферой, он написал несколько заметок о возможной природе чёрных дыр. Заметки были опубликованы несколькими газетами, а по почте даже пришли небольшие денежные переводы. Ухтомский приготовился к шквалу вопросов, предложений, критики, к бурной реакции научного сообщества. Но ничего такого не последовало. Тем более не последовало просьб об интервью, приглашений на симпозиумы, выдвижений на премии, заказов на книги. Он собрался с духом и написал пространную статью, изложив концепцию более целостно. Но рукописи, разосланные им по редакциям популярных изданий, летели в корзину или терялись где-то по дороге. Гораздо более странные и спорные тексты весьма сомнительных авторов публиковались в товарных количествах, а ему даже на письма не утруждались отвечать. Что это, заговор, пренебрежение к провинциальному мыслителю, просто невезение? Иногда Ухтомскому казалось, что если бы он вдруг слетал в космос или покорил бы вершину К-2, его обязательно забыли бы упомянуть среди тех, кто летал и покорял.

И вот что ещё тяготило — некого было спросить, посоветоваться, не с кем обменяться идеями. Ни одного коллеги, пусть даже и оппонента, у Ухтомского в городе не нашлось, никого из тех, что мелькали на телеэкранах, он лично не знал. И в этом смысле он был в типичном положении многих самородков провинции.

В столицах, крупных городах и у литераторов имелись свои «дома», и у кинематографистов, и у журналистов, и у архитекторов. Имелись, разумеется, свои дома и у учёных. И пусть они слыли рассадниками сплетен и интриг, всё же человеку вхожему можно было получить совет от коллег и держаться в курсе последних веяний.

Но существовал один нюанс. И литератором, и кинематографистом и уж тем более учёным, считали отнюдь не всякого, кто называл себя таковым. Для фигур вроде Ухтомского в иерархии столичных и региональных тусовок отводился разве что Дом колхозника.

Тусовки уже давно стали средой, определяющей генеральное направление развития, заменив собой прежние элиты или академические структуры. Тусовка не элита, не академия. Она не пытается применить «Гамбургский счёт», в принципе не стремится к объективности. Тут всё за висит от личных отношений и только. А вход в тусовку открывает не уровень познаний, не потенциал, а обычная коммуникабельность, «вписываемость» претендента в коллектив. В литературе и искусстве тусовка фактически определяет судьбу произведения, в политике — судьбу целой страны. Научная же тусовка может превратить одну из множества гипотез в ведущую, в почти что истину безо всяких на то оснований. И, значит, науку в будущем ждёт множество откровений, осознания тупиковых путей, вроде старого доброго флогистона.

Нормальный человеческий тёплый ответ от научного мира Ухтомский получил лишь однажды, в далёкие и счастливые школьные годы, когда юные пионеры могли запросто получить письмо хоть из самой Академии Наук. Тогда он предпринял первую попытку атаковать горизонт событий. Разумеется, неудачно. Предложения Ухтомского-школьника выглядели наивными, а красивая и тщательно проработанная концепция разрушилась о некоторое количество пока ещё незнакомых пытливому школьнику физических законов и понятий, о чём ему и сообщили в ответном письме старшие товарищи, отметив, однако, со всей благосклонностью любознательность, стремление к знаниям и даже некоторую дерзость молодого дарования.

С возрастом и накопленными знаниями мечта не исчезла. Даже укрепилась. И уже появились нужные термины и разнообразные концепции. И его собственная теория копросферы уже подбиралась к некоторым решениям и неожиданным выводам, все следствия которых ещё предстояло осмыслить.

***

Вот Чё — человек иного склада. Он черпал вдохновение из источников близких к мифу, но не к науке, а потому в иные горизонты кроме революционных не верил. Он считал, что у дяди Гриши такая хитрая разновидность «белки» — с виду тихая, безмятежная, основанная на внутреннем конфликте и внутреннем буйстве, а не на маниакальном поиске внешних раздражителей. И хорошо, что такая, иначе им пришлось бы выслушивать бесконечные эскапады про «колчаковские фронты», ну, или что-то подобное. И тогда неизбежно нашёлся бы повод для взаимных упрёков и ссор. А параллельные реальности, как известно, не пересекаются. Оно и к лучшему.