Свет отражённый. Стихотворения (сборник)

Сергей Филатов, 2016

В книгу избранной лирики Сергея Филатова «Свет отражённый» вошли стихи из предыдущих изданий автора, вышедших за последние три десятилетия, а также новые произведения писателя. Издание дополнено размышлениями о творчестве С. Филатова известного поэта и литературного критика Нины Ягодинцевой, а также выдержками из рецензий на предыдущие книги автора и писем собратьев по перу. Рассчитано на широкий круг читателей.

Стихотворения

Из книг «Деревья», «В свете участи земной…», «Тверской, 25, Добролюбова, 9…»

«Ну, вот и февралю настал черёд линять…»

Ну, вот и февралю настал черёд линять.

Чернеют на снегу проталые нарывы.

И скоро наконец порадуют меня

Пернатая весна и толчея на рынке.

Карманы площадей и улиц закрома

Ещё хранят в себе останки зимней вьюги.

Но слух уже прошёл: вчера мятежный март

Ходил по деревням и полошил округу.

Почуяв, что грядёт, — наглели воробьи

И рассуждали вслух о близкой перемене.

И рваные края глубокой полыньи

Наметились уже в февральском низком небе.

«А жизнь оптимистична, чёрт возьми…»

А жизнь оптимистична, чёрт возьми!

Всего-то март, четвёртый зимний месяц…

А воробьи прозванивают мир,

И весело звенит в карманах мелочь.

Я на углу возьму цветов-гвоздик

У полусонной, хмурой, толстой тётки

И брякну ей:

— Мерси, я ваш почти!..

И тётка удивится полусонно.

Я ничего-то ей не прояснил

И ладно, пусть…

Явлюсь к тебе крылатый.

— Весна, — скажу, — весь мир вокруг звенит!

Устало спросишь:

— Что с тобой, Филатов?

«Звонкий говор сорок разносится…»

Звонкий говор сорок разносится…

Бесшабашная жизнь моя! —

Околесица, чересполосица…

Эх, апрельская колея!

Роща белая с чёрным выкриком

Молодых на хмелю ветвей.

И весеннее — гулким выстрелом

В голове звенит…

В голове.

Колобродит, вскипает, пенится

По оврагам, в ковше, вокруг!..

Мне не часто бывает песенно,

Чаще грустно, мой милый друг.

Но сегодня нежданной вестницей —

В небе тёплая полынья!

Трескотня сорок. Околесица.

Бестолковая жизнь моя…

«Смотри, проклюнулась капель…»

Смотри, проклюнулась капель,

И раскололась глыба звука!

Опять толкаемся в толпе,

Как будто ищем пятый угол.

Всё воскресает на земле

Из безвременья и покоя.

И в рваном ватнике полей

Апрель выходит из запоя.

Нам, порознь пережившим сон

Февральских вьюг и чёрной стужи,

Не хватит самых вечных слов…

Но больше нам никто не нужен.

«Оттепель. Кот на окне…»

Оттепель. Кот на окне

Мирно соседствует с кактусом.

Греется дед на бревне

В белых залатанных катанках.

Сушится ватник отцов,

Носится пёс за оградою.

Тихо вхожу на крыльцо,

Гость долгожданный-негаданный.

Топится русская печь —

Милая, добрая, старая!

Слышится мамина речь…

Оттепель — сердце оттаяло!

«Сколько помню бабу Надю — всё болела…»

Сколько помню бабу Надю — всё болела,

Всё лежала, вышивала кружева.

От её работы в горнице светлело,

А она не уставала вышивать.

Сколько помню, всё она молчала,

Вышивала белым-белым кружева.

Так до самой смерти не вставала,

Тихо и спокойно умерла.

Сколько помню бабу Надю — всё лежала,

Всё чему-то улыбалась и ждала.

Только лет тогда мне было мало…

Есть у мамы скатерть в кружевах!

«За паромом женщина кричала…»

За паромом женщина кричала…

О. Варнаков

За паромом женщина кричала,

Словно бы судьбу свою звала…

В мире много места для печали,

В мире мало места для тепла.

Оттого так ветрено и сыро,

И знобит осенняя вода…

Ни покоя в мире нет, ни мира

Для души, заброшенной сюда.

Безответен крик, сносимый ветром —

Всё чужое мимо унесёт:

Мир широк… широк и безответен

Для чужих печалей и забот.

В этой жизни зыбкой и порочной

Жить спешим: палим, поём и пьём.

Только кто-то вскрикнет за паромом

О чужом…

О личном…

О своём…

«Мой путь лежал за дальний окоём…»

Мой путь лежал за дальний окоём,

где паводок луга в низинах залил…

Цыган-пастух просил продать ружьё,

стреляя вороватыми глазами.

Его собаки ластились к ногам,

гудели ноги, тело сладко ныло,

теплом и сном тянуло от огня…

Цыган буквально осаждал меня,

наверное, ружьё его пленило.

Приклад он гладил, как свою жену,

и, зависти горячей не скрывая,

ружьё к себе настойчиво тянул…

Но я молчал, как путник на привале.

Он цокал языком, глядел в стволы

и целился в закат под срез по центру.

И горячился, и ружьё хвалил,

и назначал неслыханную цену.

Но расходились каждый при своём…

Цыган, цыган, плохое чувство зависть!

Да и зачем, цыган, тебе ружьё,

когда ты душу вывернешь глазами!..

Таёжное

В беде не лицемерят и не лгут…

Пускай порыв мой десять раз нелеп —

Я подал руку своему врагу

И разделил с ним свой костёр и хлеб.

Но не пытайтесь нас объединять:

Мы дале спор продолжим вековой, —

Мой враг обсох у моего огня,

Мой враг окреп от хлеба моего…

Холодное утро

Туман залез под ватник в рукава,

Ладонями дыханье разминаю…

Наверное, ты всё-таки права:

Мы часто всуе душу поминаем,

Когда скребём куском карандаша

Свои слова, похожие на рифмы.

И кажется, что вот она душа,

А на поверку — как-то сиротливо:

Одни слова, конструкции из слов,

Пустые и надуманные звуки…

Здесь всё не так: в костёр подброшу дров

И буду греть озябнувшие руки.

«Друг мой, нынче опять не поётся…»

Друг мой, нынче опять не поётся…

На руинах былого огня

Одинокое слово прольётся,

Но уже не коснётся меня.

За грехи всё взыскалось стихами.

Всё прошло сквозь гульбу и пальбу —

Только Родины лик бездыханен

И красив, как покойник в гробу.

Шелестят, облетая, страницы —

Летаргия великой страны.

Время кончилось?..

Или всё длится

Неизбывное чувство вины?..

«Друзья уходят понемногу…»

Друзья уходят понемногу

Куда-нибудь, где подадут…

И хорошо.

И слава Богу,

Что мысли с чувствами в ладу.

Что я покуда верю в завтра

И что-то пробую сказать.

Что мрак обиды мне не застит

Сплошною пеленой глаза.

Что так покорно ниоткуда

И в никуда летит листва.

Что с точки зрения Иуды —

Он никого не предавал.

Что август-месяц на ущербе

Наивен, словно первый снег…

Что зреет осень всепрощенья

Не то в миру, не то во мне.

«Гроздь рябины кроваво-чёрная…»

Гроздь рябины кроваво-чёрная,

Куст разорванный на ветру…

От любви такой можно чокнуться,

Если раньше вдруг не умру.

Ты не думай, я не отчаялся,

Просто времени полынья

Поглотила всё изначальное,

Даже память, и та — ничья.

И брести переулком осени

Мимо окон чужих домов…

Всё равно не напиться досыта

Дымом родины, как тюрьмой.

И глядеть отрешённо издали,

Разучившись страдать в миру.

Кто-то хлеб мне протянет искренне…

Только я не возьму из рук.

«Как мало от всего осталось!..»

Как мало от всего осталось!..

Слетает лист. Чернеет куст.

Я полюбил твою усталость.

И осень чувств.

И скорую печаль разлуки,

И близкий холод от земли.

Слова ушли. Уходят звуки.

И журавли…

Молчи! Всё сказано. Так много

Напрасных слов, минувших лет…

Так начинают верить в Бога.

И видеть Свет.

«Ещё безлюдно. Нет добра и зла…»

Ещё безлюдно. Нет добра и зла —

Всё слишком зыбко или слишком рано.

И тропка незаметно увела

За молчаливый белый остров храма.

Чиста ограда. Прибрано кругом.

Речным песком посыпана дорожка.

И нет ещё ни сроков, ни долгов, —

Как нет в своём Отечестве пророка.

Совсем не обязательно дышать,

Когда душа и мир живут в покое.

И, словно не решаясь сделать шаг,

Склонилась над тобою колокольня.

«И утро чудесное, словно…»

И утро чудесное, словно —

Чуть-чуть… невзначай… в полусне…

И мир, не встревоженный словом,

Непуганый, точно птенец…

И вся — от начала — дорога,

Возникшая вдруг, невзначай…

Умение слушать — от Бога —

И вместе, — уменье молчать…

Что? — вслух изречённые мысли

Кого-то спасли от беды?..

И в спорах — рождение истин:

Извечных. Избитых. Седых…

«Я соберусь. Но хлеба не возьму…»

Я соберусь. Но хлеба не возьму.

Мой пробил час. Но твой приход возможен.

Теперь, окрест, к приходу твоему, —

Мир угловат, пуглив и осторожен.

Ночные травы помнят и хранят,

Они молчат. И ты прими на веру:

Узнав меня, ты сам есть часть меня.

Меня простив, развей мой прах по ветру.

Забыв меня, ты больше и сильней,

Твой час пробьёт. Ночные травы помнят.

Они вернут всю память обо мне

В твою, для сборов выбранную, полночь.

Но, собираясь, хлеба не бери…

«Над захолустной нищей грустью…»

Над захолустной нищей грустью

Такая боль, такая высь

От этой беспросветно-русской,

От этой жуткой синевы!

Желать бы славы или смерти,

Вообще чего-нибудь желать…

Но есть ли в этом мире мера

Для уходящего тепла?

Искать во всём корыстной пользы —

Увольте!.. Будто лик святой

Чернеет Русь осенним полем,

Избой, иконою, крестом…

«Спозаранку. С утра. Каждодённо…»

Юрию Слаженикину, инвалиду иткульского спиртового «фронта», посвящается…

Спозаранку. С утра. Каждодённо. —

Вдоль по трассе сугробы стеной…

— Как дела?

А в ответ: — Не дождётесь!

Только поле да ветер хмельной.

Вот и снова в кювет залетели!..

Только всё нам с тобой нипочём,

Знаем мы эти вьюги-метели…

Взмах руки: — Да и хрен с ним, с плащом!

Да и хрен с ним! — С бураном. С морозом.

С жизнью нашей, до смеха дурной…

Коли уж невозможно тверёзым, —

Так и быть, разливай по одной.

А без юмора, Юра, каюк нам,

Как без водки нам, Юра, беда…

Вот и «кинули» нас с тобой, Юра,

Жаль, понять не успели — когда…

«Опять народ толпится в храме…»

Опять народ толпится в храме

И ставит свечки, крестит лбы.

Опять трёхцветным стало знамя.

И в моде старые гербы.

И всё — как встарь. Кричат газеты,

Что скинуты большевики.

И люди эти так одеты,

Как будто вправду казаки.

Всё как бы встарь. Всё как бы… Кроме

Того, что нам не хватит мест.

И что-то слышится воронье

В зловещей этой кутерьме.

Вглядись! Вокруг одни осины.

И нет креста. И жжёт вина.

И, может, не было России…

Но как тоска по ней сильна!

«Усталые глаза моей соседки…»

Усталые глаза моей соседки

Сухи, не избалованы слезой.

К ней пьяный бог приходит в воскресенье

И пахнет потом, водкой и кирзой.

В её глазах усталых отражаясь,

Он рядом спит, вздыхая и сопя.

И тем невольно вызывает жалость

И выдаёт присутствие себя.

Наутро он уходит виновато

С похмельной и гудящей головой, —

Рыть на народных стройках котлованы

При помощи лопаты штыковой.

И каждый раз, споткнувшись в общих сенках,

Находит силы пару слов связать…

Соседка верит только в воскресенье,

И у неё усталые глаза.

«Глядеть на весёлые цены…»

А я как дурак на гребёнке

Обязан кому-то играть.

О. Мандельштам

Глядеть на весёлые цены,

В весенней теряться в толпе.

И слушать, как нищий у церквы

Грошовую ловит капель.

За все мои лучшие строки

Никто не подаст на винцо.

И всякий холуй перестройки

Мне сыто икает в лицо.

Кто платит, тот сам выбирает

Забавы по вкусу себе.

Шуты на свистульках играют:

«Вы жертвою пали в борьбе…»

Ручьям и воронам раздолье,

И радость народу, когда

Есть дамы с мужицкой ладонью

И возле пивной господа!..

И только во взрослом ребёнке

Нет трезвому места уму —

Зачем как дурак на гребёнке

Я не подыграл никому?..

«Метёт позёмка с поволокой…»

Сергею Гонцову

Метёт позёмка с поволокой.

Темнеют лики на стене.

Наверно, ты теперь далёко

И, может, вспомнил обо мне.

В моих снегах уединённых

Покоя тоже нет душе —

Метёт. Тревожные знамёна

Встают на дальнем рубеже.

Опять на белых и на красных

Готова расколоться быль.

Сергей, мне страшно! Очень страшно —

Куда нас гонит ветр судьбы?!

Пишу, поскольку нету боле

Иной надежды на исход…

Пускай тебя в твоей юдоли

Хранит Господь!..

И коль случится, что навеки

Нам свидеться не суждено —

Твой чудный свет высокой веры

Да осенит моё окно!

«В чаду вороньем, в чёрной пене ли…»

В чаду вороньем, в чёрной пене ли

Шёл некий год. И гулы шли.

И нарастал закат империи

Багровой глыбою вдали.

И в некий час ударил колокол,

Раскалывая небеса.

И всё осыпалось осколками,

В которых август угасал.

И в злато, было уж зачахшее,

Тоской высокою вплелись

И благородство, и отчаянье…

И первый холод от земли.

И в грязи втоптанное чернию,

Вкусив смирения удел,

Звучало гордо отречение

Словами: «Верую в людей!»

Октябрь 89-го

1.

Поэты пишут. Их читают.

Грозит пришествие Христа.

С деревьев листья облетают,

Как до́лжно листьям облетать.

И это есть. И это было.

И это явь. И это ложь.

Вот спекулянт торгует мылом

И держит свёрток под полой.

Картина осени глубокой:

Как сто, как двести лет назад.

«Спаси меня, моя работа!»

Кого спасать, зачем спасать?..

Вот человек идёт хромает.

А дальше улица пуста.

В стране закончится бумага

И будет не на чем писать.

Ещё в стране разрухи нету,

Ещё пока идёт грызня.

В стране закончатся поэты,

Но это будет без меня.

Листву срывает и уносит.

Пустеет скверик за углом.

Трамваи сетуют на осень

И громыхают тяжело.

Провинциал грустит по-бийски,

Осенней моросью прошит.

А в переулке, как грабитель,

С прохожих ветер рвёт плащи.

Но всё напрасно: глухо, плотно

Защищены остатки душ.

И всё на свете по талонам,

Как хлеб в 17-м году.

2.

Ночь города в окно посеяна

С есенинской похмельной нежностью,

Раскинуто бельё постельное,

Как Русь безропотная, снежная.

Возможны ли другие ценники,

Когда и дверь разбойно взломана!..

И самые глухие циники

Лишь ухмыльнутся: — Нецелована!

Что мне до них! Я сам пожалован

В жестокий чин душеспасителя.

Я, как Москва, горю пожарами —

Не за Россию, за спасибо.

Пожалуйста — слюною сглатываю.

Молчу убого и бескровно,

Убитый беззащитной правдою…

Молчу, как русский на допросе.

Слова увязли в горле сваями,

В них грубость, глупость пошлых реплик.

Бессловие восходит к святости

И напивается… как грешник.

Я не люблю повальной пьяности:

Когда я пью, пока не падаю.

Но как ещё достигнуть ясности?!

Как грустно в мире пахнет падалью!..

Я не Христос: моё пришествие

Вам не грозит моим распятием…

Всё! Я готов просить прощения

За всю (и всю свою) распахнутость.

Я становлюсь ужасным циником

И говорю слова высокие,

Когда по комнате на цыпочках

Скользит бесовская бессонница.

О, как же я чертовски вымотан

Её повадками тягучими.

Я, как стакан, — до дна. Я вымолчан…

Я в кровь искусываю губы.

3.

Не спасает работа.

Листопад, листопад…

Понедельник, суббота,

И опять, и опять…

Всё в пылу, как в опале —

Отгорит. А потом

Опустеет. Запахнет

Чистым свежим бинтом.

Ветер северный, резкий

Сдёрнет стаи ворон.

Всех нас вынесет время

На промокший перрон.

Нам пора к переменам —

От хлопот к холодам.

А по нынешним меркам

В никуда, в никогда…

Снег придёт и настанет.

Будет легче дышать.

С губ безмолвных слетает

Дымка… или душа?

«Мы — прихожане, мир — приход…»

Мы — прихожане, мир — приход…

Ну не смотри ты так рассеянно!

Да, я — как все, да, я плохой,

Слегка похожий на Есенина.

Меня не радует Москва —

В ней слишком много лицемерия.

И шляется моё бессмертие

По кабакам и по церквам.

Слух обо мне уже пошёл…

Не видела, в какую сторону?

Тебе со мной не хорошо,

А мне с собой — ну просто тошно.

Пишу, бумаги не щадя,

Дышу одним с тобою воздухом.

Умру — расставят, так уж водится,

Как Пушкина, по площадям.

«Жёстко нынче спать стелю…»

Жёстко нынче спать стелю

Белые, как смерть, простыни.

Ветр трётся мордой по стеклу,

В комнату — скулит — просится.

Не скули, сейчас впущу, —

Места на двоих хватит нам.

Выпадет к утру дальний путь

Белою, как снег, скатертью.

Я спрошу тогда:

— Ты со мной?

Будешь мне попутным ветром?

Эй, ночлежник мой, пёс цепной,

Самолучший друг верный…

«Душа — бродяжка, нищенка, воровка…»

Душа — бродяжка, нищенка, воровка —

скулит по вечерам, как пёс цепной,

у памяти выпрашивая крохи

любой ценой.

Слоняется по прошлому, клянётся

в любви до гроба умершим, живым,

что в своё завтра зрячею вернётся,

честнее хлеба, праведней травы…

Клянёт себя последними словами,

зализывает свежие рубцы…

И падает ничком, устав слоняться,

и кается в грехах, как блудный сын.

«Словами глупость прикрывают…»

Словами глупость прикрывают,

По-министерски хмуря лбы…

«Стишки? — сочувственно. — Бывает.

Но гражданином должен быть!»

Привычка быть самим собою…

Знобит. Рябин простудный жар.

Бредовый сон — что я свободен

От всех правительств и держав.

От суеты, от суесловья,

Собраний, митингов, речей…

Лежу весь в белом. В изголовье

Спокойный ровный свет свечей.

И люди больше не осудят,

Сославшись на «гражданский долг».

И голос мамин, не отсюда:

«Усни, Серёжа… Хворь сойдёт».

«Воет. Вьюжно…»

Воет. Вьюжно…

Недолго и сгинуть —

Не найти на земле своего.

Дорогие мои, дорогие,

Не бросайте меня одного!

Хоть приткнуться к родимой ладони —

Выплакаться.

Да слёз не наскресть.

Для судьбы и беды есть раздолье,

И свобода студёная есть.

Одиноко в дому и недужно,

Хоть шаром покати на столе…

Ничего мне, родные, не нужно,

Только знать, что вы есть на земле.

Доаукаться — надо-то крохи! —

Отзовитесь! — спокойно помру.

Хоть помянете просто и скромно.

Стыло, стыло стоять на ветру…

Контуженный

Он в угол смотрит вечерами.

Он к одиночеству привык.

Там — только рамки фотографий

Друзей далёких фронтовых.

Друзей далёких…

Вечер долог.

Старик давно от всех далёк.

Лишь иногда в померкшем взоре

Мелькнёт знакомый огонёк.

Огонь…

Огонь!

Сухая глина

Забила рот. Разрывы. Стон.

И привкус крови, тёплый, липкий…

И страшный звон…

Проклятый звон!

Уйти хоть в стылый мрак осенний

Из серой каменной тюрьмы,

Где беспощадно и всецело

Довлеет память над людьми.

«Приговорён к своей России…»

Приговорён к своей России —

Стране погостов и берёз.

Как будто на моих крестинах,

Октябрь торжественно белёс.

А я, как крестник, в этом храме

С самим собой наедине.

А я, как осень, отмираю…

И непонятно, чуждо мне, —

Что есть страна, что есть Россия

С глухой кремлёвскою стеной,

Где крик отчаянный: — Спасите! —

Завис, как мир перед войной…

В пространстве позднем отражаясь,

Подолгу стынет каждый лист.

И, как послы ничьей державы,

Уходят в небо журавли.

Из книги «ЧИСЛО»

«Я с каждым мысленно простился…»

Я с каждым мысленно простился —

Я вспомнил всех до одного.

Колеблем свет. А твердь пустынна,

Как прах от века моего.

Лишь скорбный смысл иных значений

Хранит забытое тепло.

И длинный список посвящений

Не умещается в Число.

«Тихо струится дорога…»

Тихо струится дорога

Мимо темнеющих ив.

Свет, как подобие Бога,

Шлёт откровенья свои.

Свет неназойливый, словно

Льётся неслышно звезда,

Лёгкой укрытая мглою…

Странное слово — всегда.

Словно мерцают над полем

Тайные запахи трав.

Словно теперь уже поздно

Помнить, что было вчера.

Кажется, время бесследно

Кануло где-то в ночи…

Что ж так тревожно за лесом

Птица ночная кричит?..

«Буксир упирается — тянет…»

Буксир упирается — тянет

Две грузных баржи́ по реке…

Волна набежит и растает,

Разгладит следы на песке.

Спокойно, без видимой боли

Затянет текучим песком, —

Как будто по кромке прибоя

Христос уходил босиком…

«Листья срываются медленно…»

Листья срываются медленно

С чутких притихших осин.

Что-то, должно быть, изменится,

И — ничего не спасти.

Повода нет для отчаянья,

Есть только светлая боль.

Всё хорошо, что кончается

В срок, отведённый судьбой.

Ясные, словно последние,

Чудные, синие дни! —

Впору бродить перелесками,

Август души хоронить.

«Как глубоко и нерушимо…»

Как глубоко и нерушимо —

Берёзы. Родина. Рассвет.

Беззвучный шёпот камышинок,

И холодок росы в траве…

Покуда нет туда возврата, —

Наверно, просто не пора.

И всё-таки в грядущем завтра

Душа отыщет этот край.

Где шаткий мост на ветхих сваях

Глядится в зыбкое стекло,

И роща спит светло и свято,

И сердцу — свято и светло.

«Через село лежал большак…»

Через село лежал большак,

Клубилась пыль не оседая…

Наверно, там моя душа

Училась жить заветной далью.

Потом — судьба — случалось жить

Скупым теплом и скудным хлебом.

Глядеть, как пыль в луче дрожит,

И сквозь неё сочится небо.

Но всё же, видно, будет так:

Настанет час — я лягу в белом…

Душа вернётся на большак,

Расставшись с этим чёрным телом,

Увидит путь вперёд и вверх

Сквозь пыль, и, может быть, за нею

Её нетленный малый свет

Вольётся в бесконечность неба.

В заброшенном храме

Тугие стебли повилики

Уже проникли и сюда…

Но на нетронутые лики

Конец ознакомительного фрагмента.