Бытовая космогония. Ученые записки Ивана Петровича Сидорова, доктора наук

Сергей Тюленев

«Бытовая космогония» расскажет пытливому читателю обо всем и практически все, по крайней мере самое важное. Здесь показано зарождение и смерть нашей Вселенной, появление и развитие жизни на Земле во всем ее многообразии (оценивать которое, однако, следует лишь читателю категории «18+»! ). Жизнь самого автора, Ивана Петровича Сидорова, проходит у нас перед глазами, оставляя след, который не сотрет ни время, ни забвение, ни смерть!

Предисловие автора

Стоя в дyше, весь в пене, я любил наблюдать за тем, как углубление в пространстве-времени засасывает в себя пенящуюся воду. — Из воспоминаний Эйнштейна(пер. мой, И.П.С.)

Книга эта — результат каждодневных размышлений об устройстве мироздания, о большом и малом и об их удивительных, но закономерных переплетениях, взаимообращениях, трансформациях, то порожистых и абруптивных, то гладких и плавных, об их перетеканиях друг в друга, то как бы выложенных на ровной, словно катком укатанной плоскости Эвклидовой геометрии в порядке возрастания или убывания, то взбегающих по невидимой спирали или опадающих в ямы и рытвины, выкопанные каким-нибудь Риманом или Лобачевским.

Эта книга о разности взгляда первичного и последующего: первый может принять делимое за неделимое, в то время как последующий может превратить микрокосм в макрокосм, хаос — в познанный порядок, несекомое (а именно так правильно переводили в восемнадцатом веке греческое entomon или латинское insectum, пока его не исказили в не имеющее смысла вследствие утраты прозрачности внутренней формы насекомое) во вполне себе секомое. При повторном взгляде простое имеет тенденцию превращаться в нечто составное, структурно сложное, а сложное, наоборот, возможно, в простое — если его сопоставить с еще более сложным или если его окинет дистанцированное от него око. Мироздание не только расслаивается, но и иерархизируется, и синонимы оборачиваются чуть ли не антонимами, а противоположности вдруг начинают сближаться и срастаться, как двоящиеся предметы и образы в глазке фотоаппарата, которые благодаря наведенному фокусу обретают четкие очертания и единолинейные контуры. Мир на глазах диверсифицируется и одновременно упорядочивается, классифицируется.

Более того, благодаря этому своему пристальному и пытливому взгляду чистая и бессребреническая созерцательность неожиданно даже для себя самое вдохновляет практику. Наблюдения любопытного облекаются в формулы, которые пропеллируют инженерную мысль. Созерцание подобно человеку, который способен поднять глаза к звездам, облакам, солнцу; инженерия подобна четвероногим, взор которых неизменно обращен к земле в поисках поживы. Но и это нужно!

Взгляд в окно облекается, как рыцарь в доспехи, в уравнения, которые, в свою очередь, укладывают числа, детей той самой мысли инженерной, — как младенцев в ложа — в уравнения. Младенцы растут и зреют — физико-математически мужают, формулизируются, становятся законопослушными гражданами республики Фюзис. Потом мысленный взор фокусируется, как зрачок, на практике; чистое созерцание встает обеими ногами на твердую землю. Так когда-то единороги были обращены в лошадей, которых одомашнили, оседлали; так когда-то Зевса-быка впрягли в плуг.

Как же сорганизовать бесконечную цепную реакцию событий, происходивших в долгой истории известной вселенной, Большой Ойкумены, которая объединила естество и естествознание, либо слепила события и происшествия как слепую случайность, где одно просто следует за другим, либо скрепила их как причинную закономерность, где одно следует из другого? Лучшие книги мира не навязывают естественному ходу истории жестких сюжетностей, а просто прослеживают его, как взор авгура, следящий птичий полет, послушен этому полету, как нить — игле; лучшие авторы нащупывают сюжеты свободной, незажатой рукой, как осязает новую для себя поверхность рука слепца, в своей мудрости открывающая на ней то гладкости и ровности, то мельчайшие сучки и задоринки по мере своего движения навстречу их феноменологическому (данному ей в ощущении) самоявлению.

Вот и в том, что развернется перед взором читателя на последующих страницах, сорганизовано с помощью слабой силы, аналогом которой в реальном мире нередко пренебрегают: видите ли, действует она на смешные расстояния, не больше каких-то 10^—15 см!

Но, позвольте, ведь — действует!

Конечно, куда ей до электромагнитных или сильных взаимодействий рассказов, повестей, романов с их лихо закрученными как пружины сюжетными линиями и искусственно генерируемым мощным магнитом авторского воображения максимумом событий при минимуме действующих лиц! Зато цепь, выстраиваемая последовательностью сопряженных слабой силой малых сих — элементарных частиц, — это и громады солнц, и бескрайние галактики, и ухающие бездонности черных дыр.

Итак, предлагаемое повествование скорее сродни хроникам, очеркам, заметкам на полях, коробам опавших листьев. Объединены они глиссандирующей через натуру, как персты, пробегающие через весь диапазон струн арфы, спонтанностью, воздухоплавательной способностью языковой игры, переносящей и автора, и читателя в мгновение ока за три-девять земель, от образа к образу, от картины к картине, от сцены к сцене — из одного уголка мироздания в другой.

Иначе посмотреть: последующие страницы сцепляют события в формы глагольно-временной парадигмы: сперва расстилается прошедшее время, прошедшее недавнее и — фоном к нему — давнопрошедшее (тот самый утраченный близорукой русской грамматикой, но сохранившийся в других индоевропейских языках плюсквамперфект); далее на сцену выступает настоящее, в котором сосредоточено, как в острие иглы — сила иглы, в лезвии ножа — сила ножа, все человеческое ощущение времени; настоящее постоянное, описывающее незыблемые законы природы, а потом и настоящее сиюминутное (дающее о себе знать в русском языке лишь лексически и лишь иногда — иду, а не хожу); настоящее сиюминутное, кажущееся таким реальным и осязаемым, но тут же, как будто разрезаемое каким-то невидимым ножом, расслаивающееся на недавнее прошлое, с одной стороны, и будущее, с другой; а будущее… этот горизонт, который всегда видишь, но до которого никогда не дотянуться, которого никогда не достигнуть, будущее, которое осязается лишь после того, как оно обратится в настоящее или вспомнится впоследствии как прошедшее. Таков наш план.