Оттолкнуться от дна

Сергей Тарадин

…И вот между этими обломками образовывались сильные водовороты. Прыгнешь в него, он тебя закручивает и тащит в глубину. И тут важно не сопротивляться, набрать в легкие побольше воздуха и дать воронке утащить тебя до самого дна. Потому что, если испугаешься и начнешь барахтаться, то водоворот все равно не пересилишь, а движение свое к дну замедлишь, и воздуха не хватит. И лишь когда ногой коснешься дна, нужно резко оттолкнуться в сторону, выскочить из воронки и уже в спокойной воде всплывать.

ГЛАВА 1. АРКТИКА

— Так она что — такая прямо красавица, эта твоя Ева? — Тамара Венедиктовна элегантно надкусила лепешку домашнего печенья и поднесла чашечку кофе к ярко накрашенным губам.

— Ну, да, она славная девушка, — ответил Егор.

— И ты собираешься на ней жениться?

— Собираюсь. Конечно. Я, правда, предложения ей пока не делал, но, думаю, она согласится. Надеюсь… Я ведь уже больше года ее не видел.

— Ну, и зачем тебе такая жена?

— Какая?

— Красивая.

— Она мне просто нравится.

— Просто нравится — это одно. А жена — это совсем другое.

— Жена, Егор, должна быть серенькой и незаметной в доме, как мышка! — вступил в беседу Валерий Моисеевич. — Тебя же никто не поймет, если ты начнешь гулять от красивой жены. А, женись ты на страшненькой — любая женщина посчитает своим долгом тебя пожалеть и утешить, показать тебе, что такое настоящая красота!

— Но я вообще не собираюсь гулять от жены.

— Так ведь никто не собирается, Егор! — мягко улыбнулся Валерий Моисеевич. — А гуляют — все! Жизнь — такая штука. Как говорит о себе один мой приятель: «Я — однолюб, но — много…б».

Егор смутился от неприличного слова, произнесенного в присутствии дамы, но Тамара Венедиктовна то ли не расслышала, то ли сделала вид, что не расслышала и продолжила свою мысль серьезно и рассудительно:

— У тебя будет женщина, которую ты будешь любить. Она вот, действительно, должна быть красивой. А жена — хранительница твоего очага. Это твой тыл. Что же будет хорошего, если тыл все время под атакой?

— Какой атакой?

— Егор, поверь мне, я знаю, что такое быть красивой женщиной. Это очень непросто. Это — не тыл. Это — передовая. Это вечный обстрел. Его нелегко выдерживать в молодости, но еще труднее — позже, когда ты знаешь, что он скоро прекратится, а ты к нему уже привыкла.

— Запомни, Егор, одну вещь, — Валерий Моисеевич назидательно поднял палец. — Красивая женщина никогда не будет только твоей. Конечно, можно утешать себя, дескать, лучше есть торт в компании, чем дерьмо в одиночку, но это — на стороне. А семья — дело святое. Жена должна встречать, провожать и ждать. Жена должна родить тебе — твоих! — детей, выкормить и вынянчить их. Это большой и самоотверженный труд. Красивой женщине этим заниматься некогда. Ей надо свою красоту обслуживать, поддерживать и нести миру. Вот так-то, дружок.

— Мой Вам совет: не слушайте их, Егор, — отозвался интеллигентный Женя, до этого молча пощипывавший свою пегую бородку. — Если Вы намеренно, из каких бы то ни было соображений соедините свою судьбу с женщиной, которая Вам не нравится, Вы сойдете с ума от необходимости видеть ее рядом год за годом и узнавать ее нелюбимые черты в Ваших детях. Красивая женщина иногда более стойка — она все-таки привычна к всеобщему восхищению. А вот у некрасивой земля может уйти из-под ног от самого банального комплимента, потому что она их не так много слышала. В глубине души все равно каждая считает себя красавицей, ну, во всяком случае, эффектной и неординарной. Эдаким лакомым кусочком. Так уж пусть лучше внешность соответствует этому мнению. А то ведь от Вас всю жизнь будут требовать ценить то, чего нет. А, что касается атак и обстрелов, так для дурнушки — любой случайный и ничего не значащий взгляд — уже атака. В этом деле важно не то, что происходит, а то, как это воспринимается. Женщины ведь фантазерки!

Уже месяц Егор снова трудился в Доме на набережной над очередным годовым отчетом, который на этот раз должен был стать эпохальной вехой. Шеф пробивал финансирование экспедиции уже не на Белое море, а в масштабе Северного Ледовитого океана с выходом на Атлантику.

Весь год Антон Антонович страдал без Егора, ругая по чем свет бестолкового, с его точки зрения, Женю, неспособного к пониманию революционных идей в океанологии. Магомет, который наплел с три короба, мол, Егор всех предал и сбежал, в итоге был поставлен перед дилеммой: либо он находит и привозит своего подопечного, либо его экспедиционный отряд ликвидируется.

Прихватив по пути в Тырныаузе свою тетю, заведующую РайОНО, Магомет заявился к директрисе школы, где учительствовал Егор. Все формальности были решены в один день, и молодой преподаватель с трудовой книжкой, в которой стояла запись «Уволен по собственному желанию», покинул, теперь, по-видимому, навсегда, Баксанское ущелье, ставшее ему почти родным. Весну 1980 года он встретил уже в Москве.

Войдя в подъезд знаменитого дома на набережной впервые после годового отсутствия, Егор опять столкнулся с той самой пожилой уборщицей, которая рассказывала ему о своей дочке, внучке и о котах на фермах. Он поздоровался, женщина узнала его, и ему стало тепло. «Словно домой вернулся…» — невольно подумалось скитальцу. Он поднимался в шумном лифте на двенадцатый этаж, и память озвучила в голове слова и интонации этой женщины, слышанные полтора года назад: «А вот эти сепараторы — их же надо категорически мыть горячей водой. Категорически! А где ж она, горячая вода? И вот в них прямо черви заводятся. Мне рассказывали — вот такие черви, да! А люди пьют потом. С чего же здоровью-то быть?»

Дверь ему открыла мать шефа, Ольга Алексеевна, приятная светлоглазая женщина уже преклонного возраста, но с абсолютно ясным умом, не считавшая нужным подкрашивать свои седые кудри и не расстававшаяся с дымным «беломором». В разветвленной квартире, оставшейся от отчима-архитектора, у нее имелась своя небольшая комната, и вся зона обитания Ольги Алексеевны в прежние приезды Егора ограничивалась только этой ее комнатой, да еще кухней, где пожилая дама нет-нет, да и пекла блины, зажав папиросу в уголке рта под прищуренным глазом. Помнится, живя и работая здесь, Егор даже не каждый день виделся с Ольгой Алексеевной.

«Что-то изменилось», — подумалось ему теперь. И первое, что бросилось в глаза, когда хозяйка отступила, пропуская его в квартиру — черная курица, стоявшая посреди коридора на дубовом паркете. Хохлатка посмотрела на гостя, слегка присела, выдавила из себя жидковатый кренделек помета и важно прошла за угол в сторону кухни.

— У вас — курица? — удивленно спросил Егор.

— Так ведь у нас теперь малыш! — сказала Ольга Алексеевна. — Ты не знал? У Антона Антоновича сын родился.

— Ой, извините, я не знал, — смутился Егор. — Поздравляю!

Шеф был женат вторым браком на довольно молодой женщине, но Егору как-то не думалось, что это может иметь такие последствия.

— Уже восьмой месяц пошел! А Ксения — так зовут нашу курочку — несет каждый день по яичку. Как раз мальчику на прикорм!

— Отли-ично! — изумленно протянул Егор.

Ему вспомнились кордонные куры, сбегавшиеся со всех сторон, когда он выходил во двор с плошкой пшена. «Если честно, не представлял, что курицу можно держать в квартире, да еще в самом центре столицы», — мысленно усмехнулся он теперь.

Стиль жизни шефа изменился. Видимо, растущая семья стала теснить его производственные площади в знаменитой квартире. Если в рабочие часы с минимальным количеством работников домочадцы еще как-то мирились, то к вечеру жилье следовало от посторонних освобождать. Кипучая натура шефа, конечно, не могла сдерживать себя рамками восьмичасового трудового дня, и Антон Антонович нашел выход. В Подмосковье, на Клязьменском водохранилище для нужд экспедиции была арендована часть водноспортивной базы.

Научным обоснованием этого шага послужила выдвинутая шефом смелая гипотеза о том, что даже такой относительно небольшой водоем, как водохранилище на реке Клязьма, на самом деле является микромоделью Мирового океана, и некоторые эксперименты по изучению океанических фронтов можно проводить прямо здесь, экономя тем самым значительные государственные средства. Не смущала ни пресноводность полигона, ни отсутствие каких-либо признаков заметной неоднородности его структуры.

Антон Антонович практически переселился на арендованную базу. Там имелись домики для спортсменов, где можно было жить не только летом, но и зимой. В одном из них шеф оборудовал себе рабочий кабинет, так что трудился он по-прежнему в две смены, только дневная проходила в Москве, а вечерняя — в Подмосковье. Егору тоже был выделен домик. Так как основная часть сотрудников по-прежнему каждое утро собиралась в столичной квартире, то шеф на своем москвиче ежедневно курсировал между базой и Москвой. Егор же был обязан сопровождать начальника в пути и записывать научные идеи, обильно рождавшиеся в голове шефа в момент управления автотранспортным средством на ухабистой дороге.

Пробок в те времена практически не было, и время в пути определялось только качеством асфальта, скоростными возможностями машины и квалификацией водителя. А шофером Антон Антонович был опытным. Свой первый автомобиль, «Москвич-401» с двигателем увеличенной мощности — двадцать шесть лошадиных сил! — он приобрел, еще будучи студентом геофака МГУ. Собрал, не потратил, как другие, валюту за рейс с заходами в иностранные порты. Недостающую сумму подбросил дед. Егор знал эту допотопную модель, она еще встречалась на дорогах, поэтому с иронией поинтересовался у шефа:

— Ну, и как Вам была такая тачка?

— Шикарно! — на полном серьезе ответил тот. — Самая удобная из всех, что имел!

— Но у нее же ширина — метр сорок! Меньше, чем высота на пятнадцать сантиметров! Да еще крылья выступающие, и салон зажат между задними колесами. Как Вы в нее, вообще, влезали?

— Ничего ты не понимаешь! Сколько девчонок я в том москвиче перелюбил! На самом деле это же был «Опель Кадет K38», причем в редком варианте — четырехдверный и с независимой передней подвеской! Сталин лично отобрал в качестве образца именно эту версию и приказал не менять в конструкции ни одного винтика! А бензин? А-66! Красота! С любого грузовика можно было слить! Никаких проблем!

Такая восторженная оценка напомнила Егору анекдот. Старого деда спрашивают:

— При каком правителе лучше жилось? При Брежневе, Хрущеве или Сталине?

— Конечно, при Сталине! — отвечает дед.

— Так ведь тоталитарный режим же был — страх, несвобода!

— Да, это все мелочи! Главное — при Сталине у меня стоял!

Весь март ушел на напряженную работу, но к концу месяца шеф вернулся из Комитета по науке сияющим.

— Все! Принципиальное решение принято. Остальное — дело техники. Летом едем в Мурманск. К экспедиции подключаются Всесоюзное объединение «Севрыба» и Северный морской флот.

Все стали наперебой поздравлять Антона Антоновича, побежали за шампанским.

В разгар короткого веселья Егор решил воспользоваться хорошим настроением шефа:

— Антон Антонович! Ну, теперь-то можно меня отпустить? Дня на три.

— Куда?

— В Архангельск.

— Что, между пальцами зачесалось?

— Какими пальцами?

— Вот этим и вот этим, — шеф поочередно показал в сторону больших пальцев левой и правой ноги Егора.

— Да, ну Вас, Антон Антонович! Ну, что Вы, в самом деле!

— Ладно, шучу, — засмеялся довольный шеф. — Езжай. Дело молодое. Вот, понимаешь, Москвы ему мало! Девчат вон — полная улица!

Архангельск, несмотря на начало апреля, все еще лежал в объятиях снежной северной зимы. И только яркое веселое солнышко наполняло морозный день радостным предчувствием близкой весны.

Егор, который весь полет нетерпеливо подталкивал самолет ногой в пол — лети, дорогой, побыстрее! — бегом выскочил из здания аэропорта и запрыгнул в отъезжавший автобус-экспресс.

Подходя к общежитию Евы, он увидел ее подружку.

— Полина! — радостно закричал Егор.

Та остановилась, явно его узнав. При этом на ее бесцветном северном личике с носиком-кнопкой отразилось полнейшее недоумение.

— Привет! — подбежал к ней запыхавшийся гость. — Скажи, где сейчас Ева?

Полина смотрела на него все с тем же удивлением и непониманием, словно он говорил на неизвестном ей языке.

— Дак ведь уехала-то она, — скороговоркой, окая, произнесла девушка. Егор уже отвык от северного говора.

— Куда?

— В Ленинград. Она замуж-то вышла.

Видимо, перемена в лице собеседника была столь разительна, что Полина испугалась.

— Ты-то, поди, и не знал ничего, что ли?

— За кого — замуж? — только и смог спросить Егор каким-то загробным хриплым голосом.

— Да, был-то тут один, нефтяник. Настырный такой — проходу-то ей совсем не давал.

— И она вышла за него замуж?

— Ну, ты же пропал-то. А он, такой, очень уж торопил. — Полина покачала головой. — Как чувствовал, прямо, что ты можешь вернуться. И перевод-то ей оформил. У него в Питере-то квартира. Они-то — вот, недели две, как уехали. Ева-то ребеночка ждет. Срок-то, правда, совсем маленький…

— И что же она… — Егор в растерянности не мог собраться с мыслями.

— Ты знаешь, ей, поди, все одно было. Она-то ведь тебя любила. А ты ее бросил. Ее тут все жалели. Ты-то, поди, знаешь, как у нас умеют жалеть-то. Она от этой жалости готова была на край света сбежать. Хотя у нас тут он, поди, край света-то, и есть…

— Бросил… — машинально повторил Егор. — Я не бросил. У меня просто были дела.

— Эх, ты! — пристыдила Полина. — Ты нешто не знал, что ли? Нет в мире дел-то важнее любви!

Беззащитная растерянность Егора вызвала у нее прилив сострадания, и она добавила:

— Ну, хочешь, я с тобой сегодня пойду?

— Да нет. Спасибо, — вымученно улыбнулся Егор.

Безотказная отзывчивость архангельских девушек была просто поразительна. Он попрощался с Полиной и поехал прямиком обратно в аэропорт.

Из Шереметьева, не заезжая в Москву, он добрался до водноспортивной базы. Шефа там не было. Егор набрал его домашний номер с телефона на проходной.

— Антон Антонович! Это Егор! Я Вам с базы звоню!

— Что? Откуда? — в голосе шефа, несмотря на плохую связь, явственно слышались нотки какого-то веселого удивления.

— Я уже вернулся! — прокричал в трубку Егор. — Звоню Вам с базы!

— Ах, с базы! — воскликнул шеф. — А мне послышалось: «с бабы». Думаю: что это ты вздумал с нее звонить? Ну, молодец! Я скоро к тебе выезжаю!

Егор повесил трубку, прошел по дорожке к своему домику, сел в маленькой комнатке и разложил рабочие материалы.

— Работать! Работать! — повторял он себе внутренний приказ, но чувствовал себя, как пловец, которому акула отхватила ногу, а он, в горячке не замечая боли, машет культей и истекает кровью.

С наступлением тепла на базе закипела жизнь. Территория, безлюдная зимой, теперь заполнилась людьми очень разных возрастов, но все, как один — в спортивных костюмах. Водохранилище запестрело парусами. По всему лесу из репродукторов разносилось:

— Яхты класса «Оптимист», займите стартовую позицию!

Егор уже знал, что «Оптимист» — это самый начальный класс, маленькие такие лодочки с тупым носиком и небольшим парусом.

А потом заехала сборная СССР по яхтовому спорту в рамках подготовки к Олимпиаде, которая, кстати, была уже на носу! Тут и кухню-столовую расконсервировали, поварих привезли. Питание было по олимпийскому меню, с множеством импортных продуктов, каких наш народ отродясь не видывал.

Егор с любопытством осматривал приехавшую на специальном прицепе какую-то шикарную яхту — всю из красного дерева. Члены команды сами, своими руками что-то подкрашивали и доделывали. Через пару недель они все снялись в Таллин — олимпийская регата проводилась там.

На базе была сауна. По тем временам — шикарная. С хорошим помывочным отделением и большим предбанником, где стоял массивный дубовый стол в стиле «кантри» и такие же массивные лавки. Сухая парилка, обшитая липовой доской, быстро разогревалась электрическими тэнами до ста двадцати градусов и выше. Шеф говорил, что, вроде бы, в свое время строительство сауны курировал космонавт Титов, но, если это и правда, то с тех пор, видимо, много воды утекло. Никаких космонавтов тут не бывало.

Зато из столицы вечерами регулярно приезжали гости, как правило, на черных «Волгах» с машинами сопровождения. Кто это был, Егор не знал, но повеселиться они умели. Однажды еще в феврале, когда он сидел один в своем домике над составлением очередной карты фронтов, в окно ударился снежок и снаружи донесся женский смех. Потушив свет, Егор разглядел в лунном свете двух совершенно нагих девушек, которые катались в сугробах и играли в снежки. Было видно, как от белых, словно светящихся, тел шел пар. Смеясь, они побежали в сторону сауны. Вздохнув, Егор снова включил настольную лампу и склонился над картой.

Когда гостей не было, он тоже мог воспользоваться сауной, предупредив администрацию за пару часов, чтобы включили тэны. Было очень здорово разогреться до одури, а потом выскочить на мороз, пробежать по дощатому мостику и прыгнуть в студеную полынью. Однажды в раздевалке он подобрал на полу значок депутата Московского городского совета. Егор отнес его на проходную.

И вот как-то раз в мае, когда он грелся в сауне, ему послышался непонятный шум и голоса. Завернувшись в простыню, озадаченный Егор вышел в предбанник и столкнулся там с двумя голыми нетрезвыми мужиками. Фигурой каждый из них напоминал картофелину на двух спичках. Мужики пытались непослушными пальцами замотаться в простыни, но патрициев из них никак не получалось.

— О! Ты откуда взялся? — уставились они на Егора осоловелыми глазами. — Кто такой?

— Живу я здесь. Экспедиция у нас.

— А, экспедиция! Это дело другого рода! — такое объяснение, судя по всему, мужиков вполне устроило.

— Видимо, вышла какая-то накладка, — извинился Егор. — Вы не обращайте внимания, я сейчас оденусь и уйду,

— Куда? — властно сказал один из гостей. — Никуда ты не пойдешь! Садись и выпей с нами.

Стол был уже уставлен бутылками и снедью. Егор не стал отказываться. «Дают — бери, бьют — беги», — любил в свое время приговаривать Глеб Родионович.

— Как зовут? — спросил гость, подавая стакан с водкой.

— Егор.

— Хорошее имя. Это — Пал Тимофеич, а я — Сан Саныч. Давай, за знакомство!

Они выпили.

— Так, экспедиция, говоришь? Это — что? Ученые что ли? — спросил Сан Саныч, снова наполняя стаканы.

— Да.

— Тогда давай — за науку!

Они еще раз выпили, и Сан Саныч подступил к главному:

— Скажи, ну, а девки у вас в экспедиции есть?

— Нет.

— Вот, ядрёна вошь! Так я и знал! Тимофеич! Что я тебе говорил? Надо было по пути брать! Приехали, как два мудазвона — в баню и без девок!

Пал Тимофеич скривился:

— На хрен они тебе нужны?

— На него, конечно! А куда же еще? — рассмеялся Сан Саныч. — Заведующий, знаешь, как по этому поводу выразился? Однажды, когда они собирались на охоту в Завидово, народ заспорил: брать с собой баб или не брать. Ну, там, кто-то говорил: «Брать!», кто-то, как ты: «На хер они нужны!». А Заведующий, выходя, так остановился, оглянулся и изрек: «Женщины — нужны. Даже, если сейчас они не нужны, потом будете искать. Поэтому лучше взять сразу».

Егору ничего не говорили слова «Заведующий» и «Завидово», но манера, в которой Сан Саныч озвучил последнюю фразу, показалась поразительно знакомой — замедленная неразборчивая речь с характерными причмокиваниями. Егор терялся в догадках: с кем свел его случай? По некоторым высказываниям он понял, что гости — люди военные, во всяком случае, при погонах. Сан Саныч обмолвился:

— Моя-то Светка, слышь, говорит: «Я в ваших звездах вот этих вообще не разбираюсь! Мне — что генерал, что лейтенант — все одно!» А я думаю: «Ага, разыгрывай из себя дурочку!»

— Что-что, а это они, суки, четко секут! Моя тоже комедию ломает, мол, деньги для нее — не главное, была бы любовь!

— Бэшки — одно слово! Егор, наливай!

Речь, судя по всему, шла не о женах, а о молодых любовницах.

— Знаешь, как две бабы разговаривают. Одна: «Где это ты так колготки порвала?» А та: «Да, блин, за танк зацепилась!» «За какой танк?» «Да, на погоне!»

— Кстати, слышал, какая хохма у Васьки приключилась?

— У Анисенко?

— Ну, да.

— Не слышал.

— Он же эту гимнасточку свою, малолетку, прикинь — домой приволок!

— И что?

— А сам перед этим решил подстраховаться. Позвонил жене на работу и говорит: «Ты во сколько сегодня освобождаешься?» А та: «В пять. Ты почему спрашиваешь?» «Да, может, в кино вечером сходим?» «Хорошо, давай, сходим». Ну, он уши и развесил. И, только со своей гимнасточкой разлегся, а жена — вот она. Она, оказывается, после его звонка задумалась и его, голубчика, как миленького, и вычислила. А ты эту мегеру знаешь! Девчонка с перепугу голая забилась под кровать. Так эта стерва дотянулась до нее рукой, прорвала пальцами кожу и вырвала из бока кусок мяса, представляешь! Девчонка обезумела от боли, заорала, вся в крови голая выскочила на лестничную клетку и побежала вниз. А супруга вывесилась с балкона и бабкам, что там внизу сидят, кричит: «Смотрите, сейчас выйдет лярва — мой муж привел!»

— Нет, Тимофеич! Ну, ты лохонулся! — все-таки не унимался Сан Саныч. — Как ты мог меня сюда привезти и не обеспечить баб? Вот что теперь делать?

— Какая проблема? — отозвался Пал Тимофеевич. — Сейчас съезжу, привезу волейболисток, тут у них рядом сборы. Хочешь волейболисток?

— Конечно, хочу. Давай, что ты сидишь?

— Ждите, — коротко бросил Пал Тимофеевич, решительно оперся руками о стол, помогая себе встать, поднялся и вышел из-за стола, направляясь к раздевалке.

Егор поспешил следом — подстраховать. С удивлением он увидел на вешалке два генеральских кителя. Пал Тимофеевич оделся, набросил на плечи один из кителей и двинулся на улицу, приказав Егору вернуться к Сан Санычу, угодить которому, видимо, было очень важно.

— Садись, Егор, наливай! — скомандовал Сан Саныч. — Как тут, приближение Олимпиады? Чувствуется?

— Конечно! Тут сборная по яхтовому спорту только что была.

— Ты не представляешь, какая это работа! Охренеть! Ты ж понимаешь: ни о какой экономической выгоде тут речи не идет. Задача: показать всему миру, что такое страна развитого социализма. В первый раз в своей истории Олимпиада проводится в восточной Европе! И в первый раз — в социалистической стране. Осознаешь?

Я тебе скажу, только между нами, договорились? Я вижу, ты парень неплохой. Так вот слушай! У нас даже на самом верху, когда прикинули, то засомневались: а надо ли? Сам Заведующий записку в политбюро послал: обсудить вопрос об отказе от проведения Олимпиады. Пусть даже с уплатой неустойки. Очень большой объем затрат. Мы же умеем качественно производить только оружие. А тут надо обеспечить такой уровень сервиса, чтобы не опозориться перед гостями со всего света!

— А кто это — «Заведующий»?

— Как — кто? Леонид Ильич!

Егор понял, что не ошибся в своей догадке и что сейчас в этой бане он приобщается к секретам большой политики.

— Ты понимаешь, ведь в условиях холодной войны тот, кто берется за такое мероприятие, оказывается в очень уязвимом положении. Сейчас по всему западу разведслужбы разработали операции по срыву Олимпиады. Прикинь, к чему это может привести! За бугром вышла книга «Москва-1980» — кровавый фантастический роман о взрывах в Олимпийской деревне. Фактически — пособие для террористов. Описывают в деталях, сволочи, как обойти контроль спецслужб, куда пронести взрывчатку. Одно из главных событий по сюжету — взрыв на Большой спортивной арене Лужников во время открытия игр.

По разным данным к нам готовятся прибыть примерно четыре сотни террористов. Опасность очень реальная — вон в 1972 году на мюнхенской Олимпиаде арабы расстреляли же израильских спортсменов!

Ты, конечно, не помнишь Фестиваль молодежи и студентов 1957 года? Тебя, небось, и на свете-то еще не было. А я помню! Хряк созвал тогда в Москву представителей прогрессивной молодежи со всех стран.

— «Хряк» — это Хрущев?

— Ну, а кто же? И всем приехавшим было разрешено свободно, без посредников, общаться с москвичами. Наши-то начитались «Хижины дяди Тома» и давай в телячьем восторге забрасывать цветами грузовики и автобусы с неграми, когда те ехали по улицам. Чернокожих-то никто тогда еще и в глаза не видел! Только в фильме «Цирк», где у Орловой был черный ребенок, помнишь? А тут, представь, на наших улицах — улыбающиеся посланцы Африки. Они такие, знаешь, как дети: улыбчивые, непосредственные. В основном ребята. На наших мужиков совсем непохожие. Я, помню, пацан же еще был сосем, смотрел на них во все глаза. Они казались воплощением всего лучшего, что есть в человеке. А уж девчонки наши как на них запали! Иностранцы! Молодые, мускулистые. И многим потом недешево пришлось заплатить за постижение того факта, что сам по себе цвет кожи — еще не гарантия высоких морально-душевных качеств.

Мы тогда приобрели, будь здоров, какой опыт! Фестиваль — он же принес не только моду на рок-н-ролл, джинсы, кеды и бадминтон. Он пробил такую брешь в «железном занавесе», что ее потом годами пришлось латать. А, представь, теперь? Вот так-то!

Их беседу прервал шум в предбаннике. Вскоре оттуда появился Пал Тимофеевич, а за ним — две очень высокие девушки, уже раздевшиеся, набросившие на себя простыни и заправлявшие их над грудью под широкими плечами.

— Так, мальчики, что тут у вас есть выпить? — сказала одна из них низким мужским голосом, по-молодецки хлопнув в ладони. Егор буквально оторопел, глядя на эти ладони, которые были раза в полтора больше, чем его собственные.

«Ни хрена себе телки! — подумал он. — Что эти мужичонки собираются с ними делать? Бегать по ним и кричать: „Неужели это все мое?“»

Но Сан Саныч совершенно не выглядел смущенным и обескураженным. Напротив, с неподдельным интересом разглядывал мощных красавиц.

Выпив и закусив, девочки пошли погреться в сауну, а Сан Саныч обратился к Пал Тимофеичу:

— Я не понял: а себе ты не взял, что ли?

— Ну, так две же? — удивился Пал Тимофеич.

— Две — это мне, ты же знаешь!

— Забирай обеих, я сегодня не в настроении!

— Ну, смотри! — Сан Саныч повернулся к Егору. — Наливай!

Пока они выпивали, девочки успели и попариться, и проветриться.

— У вас тут такие комары! — сказала одна из них, вернувшись с улицы, — они меня всю сожрали!

— Кого? Тебя? — усмехнулся захмелевший Пал Тимофеевич. — Да ты такая здоровенная, что на тебя никаких комаров не напасешься!

Что делал Сан Саныч с двумя такими красотками, Егор так и не узнал. Решив, что все хорошо в меру, он поблагодарил за угощение и откланялся. Когда он одевался, внутри бани раздался оглушительный хлопок. Егор, у которого в голове все еще переваривалась информация о возможных провокациях и терактах, испуганно заглянул в предбанник, где увидел всех четверых живыми и здоровыми, выскочившими голышом из сауны со смехом и матом. Оказывается, Пал Тимофеевич решил поддать на камни спиртовой настойки калгана — есть такой целебный корешок. Спирт дотек до раскаленных тэнов и взорвался.

Больше Егор никогда не встретится с двумя этими генералами. Кто они, из какого ведомства — так и останется для него нераскрытой тайной.

Через пару лет с Пал Тимофеичем случится несчастье, причем именно в этой баньке. Будучи сильно пьяным, он отошлет свое сопровождение, заявив, что останется ночевать на базе, и заснет в сауне с включенными тэнами. К утру его тело высохнет настолько, что кожу можно будет проткнуть пальцем.

Но Егор об этом уже не узнает. А пока, вернувшись из сауны после знакомства с такими любопытными персонажами, он укладывался спать, размышляя над словами Сан Саныча.

«Действительно, какой сложный и ответственный момент для страны! Оказывается, мы вообще готовы были отказаться от этой Олимпиады. Надо же! — размышлял он, лежа в тишине, заложив руки за голову и глядя на блик света, брошенный на потолок уличным фонарем сквозь неплотно зашторенное окно. — И вот, когда несмотря ни на что, все-таки решились и уже вышли на финишную прямую, угораздило же нас вляпаться в эту войну! В античной Греции на время Олимпиады все войны прекращались, а у нас — наоборот! Совсем кремлевские старцы из ума выжили. Такой козырь противникам дали — грех не воспользоваться». Он знал о том, что президент Картер недавно выступил с призывом бойкотировать московские Игры.

Через много лет, когда в Сочи пройдет уже вторая в стране Олимпиада, кстати, с тем же номером XXII, только зимняя, Егор, вспоминая и сравнивая их, невольно будет задаваться вопросом: как получилось, что две попытки нашей державы показаться миру с самой лучшей стороны, попытки затратные и пафосные, обе обернулись долгими незатухающими войнами, международными скандалами и общим ухудшением политического и экономического положения страны? Почему наш успех, наш праздник, который мы вроде бы предлагали всем разделить — наоборот, вызвал раздражение и озлобленность? Неужели и здесь в основе — все та же простая человеческая зависть? Помнится, Глеб Родионович однажды обмолвился: делиться радостью можно только с тем, кто способен ее воспринять как свою.

Еще за два года до московской Олимпиады английская «Таймс» писала: «Западу необходимы рычаги для оказания давления на Советский Союз, и Олимпийские игры очень подходят для этих целей». В ход предлагалось пустить все: и массовый срыв поставок оборудования, и отказ рекламодателей, и судебные иски от телевизионных и других компаний, и меры по резкому сокращению числа туристов, делающие бессмысленными колоссальные затраты СССР на строительство олимпийского комплекса. Среди историков есть мнение, что бойкот Олимпиаде был бы объявлен независимо от того, вошли бы мы в Афганистан, или нет.

Увы, руководство СССР угодило в расставленную афганскую ловушку со всей медвежьей неуклюжестью. Владимир Путин учтет этот опыт в 2014 году, и сочинские Игры пройдут под мирным небом, без бойкотов и вторжений. Но Майдан во время Олимпиады уже будет скакать. Пройдет совсем немного времени, и все вернется на круги своя: будут и санкции, и вторжения. Почти склеенная хрупкая чаша мира снова расколется по старым трещинам.

— Почему англичане нас так не любят? — спросил когда-то Егор у Глеба Родионовича.

— А за что им нас любить? — рассмеялся старый геолог. — Слишком уж заметна роль России в том, что из империи, крупнейшей за всю историю человечества, они превратились в небольшое островное государство.

Бойкот московской Олимпиады поддержали 65 стран. Даже социалистический Китай. Но спортсмены из более, чем восьмидесяти государств все-таки приехали. Соревнования дали хороший урожай рекордов: больше семидесяти олимпийских и почти сорок мировых. Побеждать на такой Олимпиаде было не стыдно. Наши футболисты, правда, умудрились проиграть в полуфинале сборной ГДР. В 2014-м будет чем-то похожая ситуация с хоккеем, когда наша сильнейшая команда упустила почти состоявшуюся победу над американцами. В момент решающего гола вдруг оказалось: ворота соперника сдвинуты. Это породило популярный мем: «Проигрываешь? Сдвигай ворота!» Но в целом на обеих Олимпиадах в командном зачете мы уверенно победили. Западная пресса объяснила такой успех в первом случае — отсутствием сильнейших атлетов мира, а во втором — допингом.

Во время одной из вылазок с базы в Москву накануне Олимпиады Егор не узнал столицу. Всегда шумящая и запруженная народом Москва превратилась в тихий городок. Магазины, полные товаров — и никаких очередей. Сервелат, сосиски, баночное пиво и самое немыслимое — вежливые, улыбающиеся продавцы! Многие продукты — соки, йогурты, нарезки — имели маркировку: г. Турку, Финляндия. Как-то ни до, ни после Олимпиады об этом продовольственном монстре Егор не слышал.

В метро и наземном транспорте — пусто. Преступность — ноль. Запомнился обрывок разговора двух стариков:

— Слушай, ловлю себя на мысли: в своем ли я отечестве? Вот, оказывается, что надо было сделать, чтобы город стал образцовым!

Антон Антонович, пообщавшись с какими-то друзьями из «органов», рассказывал Егору:

— Москва переведена на особое положение. Въезд жителям других регионов закрыт. Все командировки в Москву отменены. Дороги перекрыты. Поезда идут по обходным веткам, самолеты облетают город десятой дорогой! Москвичей завалили льготными путевками куда хочешь: в пионерлагеря, дома отдыха, даже за границу! Мне экспедицию подписали — на раз! Всех уголовников, спекулянтов, диссидентов, психов и проституток собрали и отправили за 101-й километр. Щелоков — знаешь, кто это?

— Нет.

— Министр внутренних дел. Говорят, приказал задержать и доставить к нему двадцать самых известных воров в законе и попросил их, чтобы они там у себя разобрались и на все время Олимпиады не было никакого криминала. Вот даже какие каналы задействованы.

В день открытия Игр одновременно с тем, как в Лужниках вспыхнул олимпийский огонь, недалеко от Кремля — на территории британского посольства — загорелся другой. По распоряжению премьер-министра Маргарет Тэтчер, этой «железной леди», сотрудники посольства напоказ жгли свои билеты на Олимпиаду. Это должно было отвлечь часть журналистов и туристов от главного события.

Группа прогрессивных американцев в знак протеста против бойкота пожелала совершить забег на одну милю по набережной Москвы-реки. КГБ было в ужасе, потому что место, выбранное для забега, оказалось рядом с правительственной резиденцией. Мало ли что!

Отменять мероприятие не стали, но перенесли на шесть утра, когда резиденция пустовала. Объяснили, что днем, дескать, бежать жарко. Когда американцы стартовали, к ним неожиданно присоединилась группа советских бегунов. Впереди двигалась машина с телекамерами. Американцам и в голову не пришло, что роли спортсменов и телеоператоров исполнили офицеры КГБ.

Возникли проблемы с заполнением трибун, потому что многие зарубежные зрители все-таки не приехали. Но выход нашелся. Билеты, стоившие 25 рублей, пустили в свободную продажу по 30 копеек. Трибуны забились до отказа.

Для охраны олимпийских объектов и патрулирования московских улиц со всей страны были собраны лучшие сотрудники КГБ и МВД. Чтобы не создавать ощущения полицейского государства, большинство было в штатском. Воинские посты по периметрам объектов стояли с оружием, но боевых патронов никому не выдавали. Было принято решение: в местах массового скопления людей оружие не использовать. На всю столицу из всей многотысячной армии представителей госбезопасности и органов правопорядка только 16 человек были вооружены пистолетами с боевыми патронами.

3 августа Игры успешно завершились. На церемонии закрытия, правда, пришлось поволноваться за огромного олимпийского мишку, который должен был полететь на воздушных шарах под звуки финальной песни, но во время репетиций то заваливался на бок, то клевал носом. Однако в нужный момент все-таки полетел, как надо.

По общему признанию, своей организацией и красотой проведения московская Олимпиада далеко превзошла все предыдущие. Слезы грусти и умиления у зрителей финальной церемонии были вполне искренними. И если успех нашей сборной в 2014 году повторить удастся, то такого же эмоционального накала при закрытии Олимпиады, увы, уже не получится.

Егор, правда, смотрел Игры 1980-го только по телевизору. Как раз в день их начала он вместе с Антоном Антоновичем вылетел в Мурманск — организовывать новую экспедицию.

Аэропорт, где они приземлились, оказался довольно далеко от города. Оно и понятно: поди, найди подходящую площадку тут, среди сопок да болот. Но дорога в город была хорошая, солнышко светило приветливо, а камни да лишайники по обочинам напоминали Приэльбрусье. И даже цвет неба был тут какой-то темно-синий, как в горах. В принципе, слой воздуха на севере действительно тоньше, чем в южных широтах. Атмосфера ведь вращается вместе с Земным шаром, и центробежная сила стягивает весь воздух к экватору, обнажая полюса.

Проехали поселок Мурмаши, потом Колу, самое древнее поселение в этих местах, по имени которого назван весь полуостров, и, наконец, за поворотом распахнулась широкая панорама города.

Шестьдесят девятая параллель. Крупнейший в мире населенный пункт за полярным кругом. Самый северный незамерзающий порт планеты. Последний город, основанный Российской империей: в 1916 году, под именем Романов-на-Мурмане.

Поселились шеф с Егором в ДМО — Доме междурейсового отдыха моряков. Это было интересное здание. Оно включало в себя комнаты для проживания, буфет, столовую, которая вечером работала как ресторан, библиотеку, игровую комнату, спортзал, радиорубку для связи с кораблями в море и даже, в подвале, спортивный плавательный бассейн.

Антону Антоновичу по распоряжению начальства выделили отдельную комнату, а Егора поселили в двухместную. Располагаясь, он видел в шкафу чьи-то вещи, но сосед пока отсутствовал.

День прошел в знакомствах. Егор сопровождал Антона Антоновича во время визитов в организации с весьма интересными названиями, например: «Севрыбпромразведка». Они ходили по кабинетам, представлялись, рассказывали о себе, выясняли обстановку, прощупывали почву для сотрудничества. Потом шеф отбыл куда-то с начальством, и Егор наконец-то освободился.

— Какой долгий утомительный день! — подумал он, взглянув в сторону залитого солнцем окна. — Еще даже не вечереет, а я что-то прямо вымотался.

Потом он посмотрел на часы.

— Елки-палки! Одиннадцатый час! Это ж полярный день, забыл, ёханый бабай! То-то я смотрю: жрать и спать хочется, как в армии!

Хорошо, что он запасливо прихватил из Москвы кое-что перекусить. В такое время — где поешь? Разве только на вокзале дрянь какую-нибудь!

Ключа от его комнаты у горничной не было. Толкнув дверь, Егор увидел невысокого плотного мужчину с широким мясистым лицом, маленьким носом-пуговкой и мелкими блестящими карими глазками. Незнакомец сидел на кровати, одетый в треники и майку-алкоголичку неопределенного цвета, туго натянувшуюся на его упитанном животе. Сдвинутые вместе два стула были уставлены бутылками с пивом, на газетке разлеглись белые с розовинкой аппетитные куски какой-то жирной рыбы.

— О! Наконец-то! — с нетрезвым восторгом воскликнул мужчина. — Сосед?

— Сосед, — улыбнулся Егор.

— Садись. Пивка попьем. За знакомство. А то я тут уже жду-жду, ёксель-моксель! Вижу, что поселился — и не идешь, бляха-муха. Как зовут?

— Егор.

— Держи лапу, Егор. А я — Володя. Ты в каком флоте ходишь, траловом или Мурманрыброме?

— Я не во флоте. Я в экспедиции.

— А! Промразведка?

— Ну, в общем, да. Почти.

— А я — стармехом хожу в траловом. Садись. На, держи пиво, не стесняйся. Бери, вон, хочешь, палтус — пожирнее, хочешь, желтоперочка — посуше, бляха-муха.

Егора долго уговаривать не пришлось — был голодным, как собака. Добавив к импровизированному столу свои припасы, он подсел поудобнее. Палтуса он еще никогда не пробовал, рыба ему очень понравилась.

— Где такую можно купить? — наивно спросил он Володю.

— Херушки ты теперь его просто так купишь, — хохотнул стармех. — Это я по талонам отоварился. Есть специальная база, где морякам, пришедшим из рейса, отпускают, чтобы могли семьям гостинец повезти.

— Жалко… — расстроился Егор, со смаком выгрызая жирок со шкурки.

— Сам-то откуда? — спросил Володя.

— Сейчас из Москвы. А вообще — с юга.

— Женат?

— Нет.

— Молодец! И не торопись с этим делом.

— Почему?

— Я вот поторопился — и теперь, гляди! У меня ведь тут, в Мурманске, и жена, и дочка, и квартира, а я, видишь, в ДМО, с тобой. А почему?

— Почему?

— Потому, что все они, бабы — суки конченные. Понял?

— Ну, уж, прямо — все?

— Все.

Утвердительно кивнув на слове «все», Володя для убедительности закрыл свои маленькие карие глазки. Чтобы открыть их снова, ему потребовалось заметное усилие. Он потянулся к очередной бутылке. Пиво было, на удивление, неплохим. Как потом узнал Егор, тут сошлись два фактора: мягкая вода в местных источниках и главный технолог на пивзаводе в городе Кола — чех по национальности.

— Понимаешь, они — наркоманки хреновы! — продолжал Володя, размахивая полупрозрачной тушкой желтоперки. — Вот, трахнешь ее, и, пока твоя сперма в ней бродит, она — золотая. И ты у нее — самый лучший. А, как только у нее там это дело рассосется — всё, бляха-муха! Сразу ты — подонок, испоганил ей жизнь, и она, оказывается, всегда тебя ненавидела. Да! И вообще, типа, давай бабки и пошел вон! Вот так! Лярвы — одно слово! Я своей так и говорю. У тебя, говорю, вход в душу — только между ног, и никаких обходных путей нет!

— А где твоя жена работает?

— Официанткой в ресторане «Дары моря». Я с ней там и познакомился.

— Ну, может, тебе просто не повезло? Может, ты не там искал? Ресторан все-таки — не институт благородных девиц.

— Ой, Егор! Наивный ты человек! Молодой еще! Поживи с мое. У меня вон дочке уже — пятнадцать! Выросла, пока я был в море. И кем выросла? Проституткой. Я жене говорю: «Кого ты мне, бляха-муха, воспитала? Потаскуху, такую же, как ты сама?» Пришел с рейса, только прилег — звонят в дверь. Открываю. Стоит такой дядя — старше меня: «Тома дома?» Я говорю: «Она тебе нужна? Забирай! Только, чур — в один конец. Мне она тут на хрен не сдалась!». Стоит, лупает глазами, мудак. Давай, Егор! Пошли они все, бляха-муха! Твое здоровье!

Володя пытался успокоиться, но душа его бурлила и требовала словесного излития.

— Я же, знаешь, в море двигаешься мало, пузо стало расти. Ну, дома вчера утром встал, взял гантели — поразмяться хоть чуть-чуть. Так жена с таким отвращением на меня посмотрела и говорит: «Чего ты фигней занимаешься, лучше бы меня лишний раз трахнул!» А я ей: «Ты, бляха-муха, о чем-нибудь другом, вообще, можешь думать?» По молодости-то я, бывало, как приду с моря, изголодаюсь — жарю ее день и ночь. У нее еще фигурка была — супер! А теперь — как в том анекдоте: глаза голубые, а все остальное — жопа. Морду пропила, синяя вся, потасканная. Я говорю: «Тебя теперь только с огоньком трахать надо!» Она: «Это как?» «А так, — говорю. — Берешь журнал „Огонек“, бляха-муха, с симпатичной мордашкой на обложке и кладешь тебе на харю, а то ж на тебя как глянешь — так все сразу падает!» Ой, как она взвилась! А я вещички собрал — и сюда. В управление зашел, попросил, чтоб на первый же пароход и сразу в море. Там оно как-то понятнее, бляха-муха.

Они убрали мусор со стульев, составили бутылки в угол к урне и стали укладываться.

— А вообще, — сказал Володя, когда уже задернули шторы (это вместо выключения света, потому что солнце продолжало сиять и после полуночи), — вот вернусь, разведусь, попрошу квартиру, пусть хотя бы однокомнатную, бляха-муха, мне много не надо. Не откажут. Я в траловом флоте девятнадцать лет, и ничего никогда не просил. И буду искать девочку. Вот — как можно моложе. Такую, чтобы только не статья. Восемнадцать лет, бляха-муха. Спишусь на берег и буду сам ее воспитывать. Чтобы я любил ее, а она — меня.

Егор не удержался и вставил в монолог соседа свои «пять копеек»:

— Мне, Володя, бабушка говорила, что ребенка надо воспитывать, пока он поперек кровати спит. А, когда уже вдоль ляжет, тогда поздно.

— Нет, бляха-муха, — убежденно возразил Володя, выказав на своем мясистом лице солидную уверенность. — Девки, пока молодые — они природой созданы подстраиваться. Это потом, когда закостенеет, корова упрямая, ее ни в какое стойло уже не поставишь — все ей не так, бляха-муха.

— Где же ты найдешь такую девочку? Их, наверное, теперь уже и не бывает. Сам же про дочку рассказывал.

— Ничего. Буду искать. Чтоб чистая была, бляха-муха. Только моя!

— По этому поводу есть анекдот, — вспомнил Егор историю, услышанную еще в лаборатории республиканской больницы в Нальчике. — Мужик приходит в аптеку. «Дайте, — говорит, — пузырек зеленки». Взял, отошел в сторонку, отвернулся, штаны от живота оттопырил и — бултых туда всю зеленку из пузырька. Посмотрел — и опять к прилавку. «Дайте, наверное, еще один!» «Мужчина, а что Вы там такое лечите?» «Я не лечу, я крашу». «Красите? Зачем?» «Да, хочу жениться — чтоб обязательно на невинной девушке». «А зеленка тут причем?» «Ну, как? Есть у меня невеста, утверждает, что девочка. Сегодня у нас свидание. Вот я ей его и покажу. И, если спросит, почему он зеленый — набью морду и выгоню — а, где, ты, сука, другой видела?»

— Вот зря ты, бляха-муха, смеешься, — назидательно сказал Володя. — Да. Вот, погоди, придет твое время жениться — еще задумаешься. Вспомнишь меня тогда.

— Хорошо, вспомню, — согласился Егор и перевернулся на живот, обняв подушку. Глаза у него слипались.

— А по поводу лечения этого места — у меня, знаешь, какая, бляха-муха, история была? — не торопясь, начал Володя. Спать он, судя по всему, не собирался. — Я тогда еще в мореходке учился. А дядька мой в торговом флоте старпомом ходил. И пристроил он меня к себе в рейс, бляха-муха, стажером. «Мир, хоть, — говорит, — посмотришь. А то в рыбаках-то — что ты там, кроме скумбрии, увидишь?» Ну, я, бляха-муха, и посмотрел. Век не забуду.

Дошли мы до Филиппин. Встали там под загрузку. А грузчицы, филиппинки — девчонки совсем, на вид — лет по тринадцать. Но крепкие, бляха-муха, жилистые такие. Мордашки славные, хоть и плосковатые. Ребята наши быстро с ними общий язык нашли. В каюту затаскивали и — за банку сгущенки — без предисловий! Ну, и, естественно, без гандонов. Кто б там, бляха-муха, об этом думал! Хотя, вроде, были и тертые мужики, под сорокед. Я-то ладно — совсем пацан.

И представь. Проходит несколько дней, и у меня, ну, и еще у двух мужиков, член превращается в розу.

— В розу? — засыпающему Егору представились какие-то феерические видения. Он встряхнулся и непонимающе посмотрел на стармеха. — Как это — в розу?

— А вот так, бляха-муха. Такие глубокие трещины идут по головке, что она распадается на лепестки, и становится натурально, как роза.

— Ни фига себе! Такое бывает?

— Болезнь какая-то, бляха-муха, тропическая. Причем наши врачи ее не знают и не лечат! Короче, нам повезло, что у нас приключился ремонт в Гонконге. И, пока судно стояло, мы смотались к местному врачу, отдали все деньги, что были, я еще у дядьки занял, но китайский лекарь нас спас.

— Оперировал?

— Нет. Мази всякие, таблетки. Купили там же, рядом в аптеке. Весь обратный путь лечились, но вернулись здоровыми. А то бы — не представляю. Из мореходки, бляха-муха, точно бы вытурили…

Володя вздохнул, немного помолчал и заговорил снова:

— А однажды был, бляха-муха, другой случай…

Полуприкрыв веки, он еще долго продолжал рассказывать, монотонно и неторопливо, и поведал о нескольких не менее живописных эпизодах из своей биографии, не замечая, что его собеседник глубоко и спокойно спит.

— Слушай, а сколько всего флотов в объединении «Севрыба»? — спросил Егор стармеха в буфере за завтраком.

— Четыре, — ответил Володя, тыкая вилкой в салат из свежей капусты, усыпанный красными ягодками брусники. — Считай. Во-первых — траловый. Самый, бляха-муха, крупный. Корабли работают по всему миру: от Арктики до Антарктиды. Рыбу ловят тралом — ну, слышал, наверное: такая огромная сеть, спускается с заднего борта. Улов либо везут домой в соленом или мороженом виде, либо сдают на плавбазы — плавучие рыбзаводы, которые стоят прямо возле мест лова и делают консервы.

Но плавбазы — это уже как раз второй флот — «Севхолодфлот».

Третий — «Мурманрыбпром». Это небольшие сейнеры, которые ловят рыбу тут, в Баренцухе, кошельковыми неводами. Кошелек — такая сеть, которая спускается не сзади судна, а сбоку. Косяк обходят по кругу, охватывают его, бляха-муха, этой сетью, а потом «кошелек замыкается», и весь этот невод затаскивают на борт. Способ, хоть и старый, но, например, у норвежцев — основной.

И четвертый флот — «Севрыбпромразведка». Эти, бляха-муха, рыбу не ловят, а ищут.

Сказав это, стармех проглотил большой кусок котлеты и запил стаканом компота из сухофруктов.

Через пару лет Егор снова встретит Володю. Здесь же, в Мурманске, просто на улице. Они обнимутся, как старые друзья.

— Я ж теперь на берегу, бляха-муха, — скажет стармех. — Сделал все, как собирался. С кораблятской жизнью покончил. С потаскухой своей развелся. Квартиру получил — в Долине Уюта, в новостройке.

— А девочку нашел, какую хотел?

— Да, где там! Вчера, бляха-муха, пошли с другом в ресторан. Выпили. Помню, что, вроде, познакомились с двумя какими-то лярвами, но дальше — полный провал. Проснулся утром дома. Входная дверь — настежь. Лежу на полу, бляха-муха, одетый в женское пальто на голое тело. Руку в карман сунул — там, ёксель-моксель, черные колготки. И все, бляха-муха! Ни хрена не помню. Хочу теперь дружбана найти — может, он что расскажет? Пошли, посидишь с нами?

— Нет, спасибо, — улыбнется в ответ Егор, — у меня еще дела.

К тому времени, когда шеф и Егор появились в Мурманске, традиционные породы рыб, которые столетиями составляли славу северных морей и основу поморского промысла, были уже практически полностью выловлены. Теперь вместо трески, сайды, пикши и палтуса стали ловить путассу и мойву. Эти породы, считавшиеся прежде сорными, представляли собой более низкое звено в пищевой цепочке, то есть именно ими кормились в свое время и треска, и сайда, и палтус.

Теперь охотиться на них стало некому, и рыбешки размножились в огромных количествах. Правда и зараженность паразитами в отсутствие хищников у них была огромная, особенно у путассу. Хищники ведь неповоротливую больную рыбу выедают в первую очередь.

Вкусовые качества этих пород тоже оставляли желать лучшего, но речь шла о том, чтобы хоть как-то накормить страну, и тут было не до изысков. Хотя, например, ту же путассу научились перемалывать, вспенивать с крахмалом и подкрашивать, сдабривать экстрактом крабовых панцирей и получать таким образом популярный деликатес под названием «крабовые палочки».

Мойва была повкуснее и поэтому вообще стала стратегическим продуктом. Из нее делали шпроты, пресервы, ее вялили и коптили, а совсем мелкую — пускали на костную муку, которую потом добавляли в комбикорм поросятам и курам. Мойва оказалась той палочкой-выручалочкой, которая заменила истребленные азово-черноморские кильку, тюльку и барабульку.

— Забодали с этой мойвой, — жаловался Егору в минуту откровения начальник «Севрыбпромразведки». — Сидишь в Москве на коллегии, а министр долбит и долбит: «Где мойва, где?» Знаешь, как хочется в рифму ответить!

Дело в том, что мойву удобнее всего ловить, когда она из северных районов Баренцева моря идет на нерест к югу, в норвежские фьорды. Во-первых, мойва тогда крупная и упитанная — молодежь на нерест не ходит, это дело взрослое. Во-вторых, она сбивается в огромные плотные косяки — свадьба все-таки! И, в-третьих, идя на нерест, мойва не питается, чтобы не отвлекаться от главного дела. Такую и есть приятно — целиком. Спинка у нее жирная, а кишечник — пустой, чистенький. Вот она и ценится. Особенно икряные самочки.

Время нереста известно. С декабря по апрель. Но вот дорогу мойва каждый год выбирает разную. Поэтому суда «Севрыбпромразведки» уже с ноября выстраивались в линию поперек возможных путей прохода рыбы и караулили. Как только передовые косяки мойвы натыкались на одно из них, сразу сообщалось всем флотам, и группа из ста сорока судов повисала над нескончаемой рыбной рекой и черпала из нее улов за уловом. Начиналась знаменитая «мойвенная путина».

Но бывали и досадные промахи. Иногда мойва просачивалась сквозь заслон поисковых кораблей, как песок сквозь пальцы. Как раз именно это случилось в прошедшую путину. Флот облавливал какие-то разрозненные косяки, а настоящей рыбы все не было и не было. И только, когда норвежские газеты сообщили о небывало массовом подходе мойвы на нерест к их побережью, стало ясно: проворонили. Рыба прошла очень узким коридором в необычном месте, попав как раз в зазор между двумя поисковыми судами. Хвост этой «рыбной кометы» отследили и обловили, но ее ядро, где собрались самые плотные косяки, увы — упустили. Путина была фактически сорвана.

Начальник «Севрыбы», крупный, похожий на добродушного медведя, умный и деловой дядька, вызвал к себе все руководство «Севрыбпромразведки». Они входили в большой просторный кабинет, как побитые собаки, непроизвольно шевеля губами — репетировали оправдания.

Огромный начальник молча просматривал какие-то бумаги, опустив круглую коротко стриженую голову, и был мрачен, как никогда. Мельком подняв взгляд на входящих, он показал, что ему противен даже сам их вид, и отвернулся к окну. Вызванные сгрудились кучкой у дальнего конца полированного, внушительных размеров, стола для совещаний.

— Здравствуйте, Михаил Иванович! Можно садиться?

— Садитесь — с презрением в голосе бросил им начальник, по-прежнему глядя в окно.

Все расселись. Повисла гнетущая тишина. Михаил Иванович все так же смотрел куда-то в пространство за стеклом, незаслуженно именуемое Центральным городским парком: деревьев там не было.

Наконец, он повернул к сидящим хмурое лицо и негромко спросил:

— Ну, что? Доигрались, падлы?

— Михаил Иванович, судов не хватает. Надо чаще расставлять. Вот…

Оправдывающегося прервал оглушительный звук, похожий на выстрел — это Михаил Иванович схватил кожаную папку и хлестко шлепнул ей по столу.

— Вы только и знаете, суки, что просить новые корабли! Вас послушать — так весь флот надо передать в промразведку! А ловить кто будет? Стоимость каждого корабля в сутки — кооперативная квартира! До каких пор вы будете искать рыбу квадратно-гнездовым способом? У вас там полные отделы ученых! Ну, и разработайте хоть какую-нибудь теорию, которая бы сказала — мойва пойдет так, или так. Что-то же заставляет ее менять свой маршрут? Это же не просто так! Я — не ихтиолог, не океанолог — и то это понимаю! А вы? Хрена вы там сидите, штаны протираете? Не можете — уйдите, пусть придут те, кто может!

Антон Антонович с Егором вошли в тот же кабинет через полгода после того памятного совещания.

Михаил Иванович вышел из-за стола им навстречу с приветливой улыбкой:

— Экспедиция, значит? Из Москвы? Мне звонили. Ну-ка, показывайте, что там за карты вы разработали.

Шеф обернулся к Егору:

— Доставай.

Егор разложил на большом столе для совещаний карты фронтов Баренцева моря, нарисованные им еще в Москве, на базе.

— Так-так-так… — Михаил Иванович с любопытством склонился над картами. — Меня интересует ноябрь-декабрь прошлого года.

— Вот, — показал Егор.

— О! — ткнул пальцем в карту Михаил Иванович. — Вот это — что за петля?

— Так изогнулся фронт. Образовался вот такой карман холодных вод.

— Вот. Так я и знал, ёлки-палки! Здесь она и собралась. А наши охламоны прохлопали. Сейчас. Погодите, мужики.

Михаил Иванович вернулся к своему рабочему столу, сел, выдвинул один из ящиков и достал оттуда папку. Отыскав в ней какой-то листок, он вынул его и, вернувшись к столу для совещаний, положил рядом с привезенными материалами. Егор увидел, что это тоже карта Баренцева моря, только, конечно, без фронтов. Она, скорее, напоминала схему военных действий, с бесформенными заштрихованными пятнами скоплений войск и широкими стрелками направлений главных ударов. И самая крупная и длинная стрелка как раз совпадала по координатам с той петлей, которая была на карте Егора.

— Я же своим и говорю: ищите причину! Понимаешь?

— Извините, Михаил Иванович, — Егор не понимал. — Что означают эти стрелки?

— Мойва! Вот так она зимой прошла на нерест. И, если ваша карта не врет, то, значит, мойва почувствовала ваш фронт, уткнулась в него, накопилась в этом кармане, а потом прорвалась и ушла в Норвегию.

— Конечно, Михаил Иванович! — вмешался шеф. — Вы абсолютно правы. Это мы тут можем одеться-раздеться по погоде, а у рыбы ведь в воде шубы нет, она все чувствует на своей шкуре, и, чтобы пересечь резкую температурную границу, ей требуется время на адаптацию. Поэтому она и накапливается на фронте, и собирается в его изгибах — меандрах.

— К началу следующей путины такая карта должна лежать у меня на столе! Что для этого нужно?

— Данные. Чем больше данных, тем точнее карта.

— Где их взять?

— Надо оснастить ваши поисковые корабли приборами непрерывного измерения температуры и пройти с ними змейкой вдоль фронтов, — ответил шеф.

— Боюсь, у нас таких приборов нет, — Михаил Иванович досадливо поморщился и покачал крупной стриженой головой.

— У вас — нет, а у военных, тут, в Североморске, — есть. И они им не нужны.

— Почему?

— Лет двадцать назад, когда подводные лодки ходили еще не очень глубоко, от них на поверхность моря всплывала теплая вода — от охлаждения атомного реактора. Конечно, пока эта вода доходила до поверхности, ее температура уже слабо отличалась окружающей. Но, тем не менее, за лодкой образовывалась узкая полоска чуть более теплой воды. Так называемый «тепловой след субмарины». Вот для его фиксации все наши противолодочные корабли были оборудованы очень чувствительными датчиками температуры с самописцами. Если на ленте появлялся резкий «пичок», пусть даже в сотые доли градуса, корабль разворачивался и пересекал это место снова, немного в стороне. Если «пичок» повторялся, корабль опять ложился на разворот и шел змейкой, пересекая галсами обнаруженный след, до тех пор, пока гидроакустик не застукивал лодку.

— А теперь так уже не делают?

— Теперь лодки ходят так глубоко, что тепловой след полностью размывается. Приборы с кораблей сняты и отправлены на склад. Они — военной приемки, прослужат еще лет сто. Нам бы их получить — десятка два.

— Я ничего об этом не слышал, — сказал Михаил Иванович. — Но если все это действительно так, то постановка вопроса — нормальная. Переговорю с командующим. У нас с ним хорошие отношения. Думаю, он не откажет.

— Неплохой денек! — сказал шеф Егору, когда они вышли из здания «Севрыбы». — Можем себе позволить зайти в ресторан «Дары моря» и поесть палтуса, запеченного в сметане. А потом посмотрим по телику олимпиаду.

Они прошли мимо клумбы, красивый узор которой был создан не цветами, как в более южных городах, а битым кирпичом разного оттенка. Вообще, город стремился недостаток природных красок компенсировать яркими решениями в архитектуре — стены домов были раскрашены во все цвета радуги. Хотя растительность в городе все-таки имелась. На улицах до сих пор цвела сирень — тут она расцветает только в июле. Говорят, раньше Мурманск был окружен сплошными лесами, но их порубили на дрова во время Великой Отечественной войны, а новые уже не выросли. Теперь город окружали лысые сопки.

Официантка в ресторане посоветовала:

— Возьмите вместо палтуса — клыкача! Мы только что получили.

— А что это такое?

— Рыба, по вкусу похожая на палтуса, но еще более нежная. Ловят где-то возле Антарктиды.

— На южном полярном фронте, — авторитетно пояснил шеф Егору, а официантке сказал, — хорошо, пусть будет клыкач.

Антон Антонович пребывал в приподнятом настроении и даже заказал сто граммов коньячка, что случалось нечасто.

— Ну, давай, Егор, за удачный день! Запомни: все в жизни приедается и настохреневает — вещи, машины, выпивка, закуска, бабы. И только работа — это не иссякающий источник радости и вдохновения!

Теплый летний день за окном вдруг сменился дождем со снегом — переменчива заполярная погода! Тем уютнее было сидеть в ресторанном зале, отгородившись от непогоды толстым витринным стеклом, есть вкуснейшую рыбу, запеченную с грибами в глиняном горшочке, и поглядывать то на спешащих промокших прохожих, то на официанток — интересно, которая же из них стармеховская жена?

В этот день, в самый разгар Олимпиады, в Москве скончался Владимир Высоцкий. Ни на телевидении, ни в прессе, которые были заняты освещением Игр, этому событию места не нашлось. Лишь в день похорон в газете «Вечерняя Москва» появилась крохотная заметка о смерти поэта.

События развивались с удивительной быстротой. Михаил Иванович в тот же день переговорил с командующим Северным флотом, и уже через неделю из Североморска приехали приборы. Они, правда, оказались полуфабрикатом — слишком чувствительные и без шкалы. Их предстояло загрубить, проградуировать — в общем, переделать.

Шеф по своим обширным связям нашел в Калининграде группу спецов, которые хорошо разбирались именно в таких делах. Они выполняли какие-то заказы космического ведомства и были не прочь подработать.

Встал вопрос: где селить людей, складировать приборы, проводить работы. Но теперь имелась крыша — Михаил Иванович. И нерешаемых вопросов отныне не существовало. Экспедиция заняла в ДМО целое крыло первого этажа. Часть комнат отдали под жилье, часть — под рабочие кабинеты и служебные помещения. Народу заехало человек пятнадцать, плюс стали набирать местных, в основном молодых женщин. Персональных компьютеров тогда ведь еще не было, и вся первичная обработка данных ложилась на терпеливые женские плечи.

Составление же самих карт — дело, требующее известной интуиции в условиях недостатка данных — теперь было полностью возложено на Егора. Только ему шеф доверял, как себе.

— Слушайте, ребята, — спросил как-то Егор у новых сотрудников, из местных. — Я тут в нашей библиотеке, на втором этаже, удивительные вещи про остров Кильдин прочел. Никак нельзя на него попасть?

— Да, он-то недалеко, прямо у выхода в море из Кольской губы, — ответил один из мурманчан. — Туда ходит рейсовый катер. Через день, по-моему. Но, чтобы сойти на остров, нужно специальное разрешение.

— А где его брать?

— В милиции по месту прописки.

— Ни фига себе! — паспорт Егора пока еще оставался прописанным в Приэльбрусье.

— Я, правда, слышал, что, если ты везешь с собой две бутылки водки, то для пограничников ты уже не нарушитель, а гость. А у гостя спрашивать пропуск неприлично, — засмеялся второй мурманчанин.

— Насколько можно этому верить? — оживился Егор.

— За что купил — за то продаю.

— Понятно.

Конечно, эта байка могла оказаться полной брехней, но Кильдин уж очень хотелось повидать.

— Ладно! — решился Егор. — Риск, конечно, но это нормально. В субботу попробую.

Все получилось в лучшем виде! Отдав две бутылки, он был не только впущен на Кильдин до следующего прихода катера, но и поставлен на довольствие в погранчасти. Таким образом Егор получил два дня на ознакомление с островом. Предупредили только, чтоб к ракетной части не совался и ничего не фотографировал. Но у него и фотоаппарата-то с собой не было.

В первый же день он познакомился с пожилым метеорологом Алексеем Никифоровичем, прожившим на острове не один год. В его лице незаконный турист приобрел замечательного гида. Еще более худой, чем гость, к тому же невысокого роста, бледный от постоянной жизни на севере, Алексей Никифорович не имел семьи и после обеда добродушно вызвался сопроводить Егора в небольшой прогулке по острову:

— Видишь, вот эти выветренные скалы?

Действительно прямо на берегу, усыпанном светлой галькой, торчали причудливые сизо-черные природные изваяния в три-четыре человеческих роста.

— У лопарей есть легенда, что раньше Кильдин был далеко от Кольской губы. Но лопарские шаманы — нойды — недовольные, что их перестали слушаться, решили наказать лопарей. Нойды приплыли на остров, били в бубны и вызвали злых духов, которых попросили передвинуть остров и загородить выход из Кольской губы чтобы лопари не могли выйти в море на промысел. Духи согласились помочь, но при условии, что никто из людей не увидит, как остров движется. Шаманы наколдовали бурю, уверенные, что лопари в такую погоду засядут в своих куваксах — это у них чумы такие — и носа не высунут. Остров стал перемещаться и уже почти дошел до губы. Но тут несколько молодых отважных лопарей, не испугавшихся бури, вышли из губы на лодке и увидели подплывающую землю. «Гляди, земля идет!» — закричали рыбаки. Остров сразу же остановился, а нойды, плывшие на нем, окаменели и превратились в эти скалы.

— Алексей Никифорович, — сказал Егор. — Я читал, тут озеро какое-то есть уникальное. Далеко оно?

— Озеро Могильное. Это на другом конце острова, на юго-востоке — отсюда километров пятнадцать будет. Тебе туда не попасть, не успеешь обернуться. Вроде, не так далеко, но дороги, считай, нет. Оно, конечно, интересное, я там бывал. Такого озера нигде в мире больше не сыщешь! Верхний слой у него — пресный, вода прозрачно-зеленая, и в ней живут пресноводные обитатели — рыбы и рачки. Ниже лежит соленый слой, который населяют морские существа: медузы с кучей тоненьких щупалец, креветки, даже треска, причем отдельный вид, не такой, как в море. А еще ближе к дну — вода красная. Там живут пурпурные бактерии, которые выделяют сероводород, и, кроме них, никто больше жить не может.

— Удивительный у вас остров! Про него ведь еще Михайло Ломоносов упоминал! Считал, что именно тут можно основать базу, чтобы Арктику осваивать и «северный проход» искать в Китай и Индию.

— Да. Так и до него еще Виллем Баренц в свое последнее путешествие отправился именно отсюда. Тоже мечтал найти проход, и даже был уверен, что нашел его, когда Новую Землю с севера обогнул. Там он, правда, и остался. До сих пор могилу найти не могут.

— Давно здесь, вообще, люди живут?

— До второй половины девятнадцатого века на Кильдине никто постоянно не жил. И тогда русское правительство пригласило всех желающих, независимо от гражданства и национальности, заселять остров. Колонистам давались большие льготы: полное освобождение от налогов, разрешение рубить лес для строительства и двести рублей подъемных. Но уж очень места тут суровые. Только одна норвежская семья решилась. Муж и жена Эриксены с пятью детьми. Они перебрались сюда с полуострова Рыбачий. Через несколько лет у них тут уже был двухэтажный дом и двенадцать детей! И небедно жили, особенно по тем временам. Глава семейства даже получил прозвище «Кильдинский король». Причем достатка он добился не спаиванием лопарей, как другие колонисты, а добросовестным трудом. Потомки этой семьи жили тут до тридцатых годов нашего века, пока не были арестованы, признаны кулаками и сосланы в ГУЛАГ. Хотя отсюда — куда не ссылай — все одно на юг! — засмеялся Алексей Никифорович.

Он был в приподнятом настроении: не каждый день сюда жалуют гости, и общение с незнакомым человеком тут — редкая роскошь.

— А вот эти артиллерийские батареи построены как раз в тридцатые годы репрессированными офицерами — их тут целый лагерь был.

Они с Егором подошли к широкому бетонному кольцу, лежащему вровень с землей. В центре кольца возвышалась круглая бронебашня с двумя огромными пушками.

— Там, под башней — целый подземный дом в несколько этажей, — пояснил Алексей Никифорович. — Было место и для оборудования батареи, и для складов снарядов и топлива, и для жилых помещений. Батарея эта значилась настолько секретной, что за всю войну так ни разу и не выстрелила. Ее берегли на случай прямого вторжения фашистов в Кольскую губу. Даже, когда в августе сорок первого в пределах видимости три немецких эсминца расстреляли сторожевой корабль «Туман», эти орудия промолчали. Хотя калибр-то — сто восемьдесят миллиметров! В щепки бы разнесли! Но — запрещено было себя обнаруживать. А сейчас на острове такие ракетные установки стоят, что рассчитаны выдержать даже ядерную атаку. Но об этом — молчок. Секрет.

Собственно, ракетные установки Егора интересовали меньше всего. Его главной целью была Родиола розовая, лекарственное растение, по свойствам сродни женьшеню. Егор прочел про нее в той же книжке про Кильдин и очень хотел отыскать. С утра он этим и занялся. И нашел! Ее вытянутые голубовато-зеленые розетки листьев и корневища, похожие по цвету на перламутр, покрытый истертой позолотой, виднелись прямо на камнях у самого моря. Особенно много их было в каньоне на северо-западе острова. Егор насобирал полный рюкзак. Цвет корневищ определил второе название растения — Золотой корень.

Вернувшись в ДМО, Егор разложил добычу для просушки. Ко всяким корешкам, целебным снадобьям, настойкам и бальзамам его тянуло еще с тех пор, как в детстве он начитался разных книжек про волшебников, типа «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Были бы тогда книги о «Гарри Поттере», он, наверняка, увлекся бы и этой сагой, но Джоан Роулинг напишет ее гораздо позже.

Егор купил бутылку водки «Сибирская», крепостью в 45 градусов, и настрогал туда корня. К концу первого дня водка слегка порозовела и приобрела тонкий аромат, похожий на запах розы. На второй день розовый цвет сгустился до пурпурного, а в последующие дни стал меняться в сторону коньячного. В очередные выходные самопальный аптекарь устроил дегустацию, пригласив и мурманчан, и калининградцев. Народу набилась полная комната.

— Не траванемся? — гости с подозрением смотрели предложенный напиток на свет, но запах был настолько приятным, нежно-бальзамическим, что все бесстрашно выпили. Впрочем, вряд ли бы их остановил и менее приятный запах.

— Интересная штука! Чувствуешь, щеки сразу веточками пошли?

Действительно, от маленькой стопочки лицо загоралось румянцем и прямо ощущалось, как кровь приливала к сосудам.

— А помните того профессора, который носился с элеутерококком? — калининградцы делились между собой какими-то своими воспоминаниями.

— Это то, что Гречко рассказывал?

— Да.

— Какой Гречко? Маршал или космонавт? — спросил Егор.

— К-космонавт, конечно, — ответил Юрий, один из инженеров, лет сорока, с седой бородкой-эспаньолкой, улыбчивый и слегка заикавшийся. — Мы же д-для них работали, частенько в Звездный езд-дили. А с элеутерококком дело было так.

Поначалу же никто вообще не знал — может ли человек выжить в к-космосе? Ну, понятно, животных запустили, Б-белка-Стрелка всякая, ну, в истребителях Миг-15 тренировались — у них в учебном варианте два места. На переднем сидел пилот, а на заднем — будущий космонавт. Самолет делал «горку», и на несколько секунд наступала невесомость. Учились в этом состоянии пить и есть. Тогда и появилась идея еды в т-тюбиках. Но главное — вроде бы ни дыхание, ни глотание, ни соображалка в невесомости не выключались. Уже х-хорошо.

Запустили Гагарина. Он в космосе был недолго и ничего особенного не ощутил. А вот, когда через четыре месяца Герман Титов полетел — уже на целые сутки — возникли серьезные воп-просы. На первом и втором витках он тоже был бодрячком, но потом сник. На запросы ЦУПа еле отвечал. На Земле забеспокоились. Позвали Поповича. Они с Титовым дружили. Попович спрашивает: «Ну как?» А тот: «Хреново». Тогда врачи говорят Поповичу: «Скажи ему, пусть привяжется к к-креслу, не фига плавать. На Землю — не смотреть. Постараться заснуть». Вроде, п-помогло.

Вот тогда и задумались: как же работать в космосе, если такая п-петрушка? Систему тренировок поменяли полностью. Сделали всякие центрифуги и вот этот самолет Ту-104 с бассейном невесомости — космонавты прозвали его «тошнотворная ракета». Но одних упражнений мало — требовалась еще и медикаментозная поддержка. И был там такой п-профессор Брехман, который пропихивал элеутерококк — он, дескать, даже лучше женьшеня и очень полезен на орбите.

И вот, к-когда Губарев и Гречко полетели на станцию «Салют-4», на месяц, им дали с собой пузырек этого самого элеутерококка. «Ну, — Гречко говорит, — мы глянули: бутылочка маленькая. Давай, говорю, первые две недели не будем пить, а уже потом, ближе к концу, стимульнемся». Так и п-порешили.

И куда-то они эту бутылочку з-засунули. Прошла пара недель. И однажды Гречко смотрит — бутылочка на видном месте — и наполовину пустая. Сразу мысль: «Вот же мерзавец! Две недели тут задницами тремся — и он втихаря пьет!» Желание, говорит, было — сразу убить. Но там у них специально предусмотрены такие сеансы связи — один на один с психологом. Все начистоту, чтобы ничего в себе не держать, а то, и вправду, до с-смертоубийства дойдет. Вот Гречко на таком сеансе все рассказал. А ему Земля отвечает: «Мы ждали этого разговора. Это мы специально попросили Губарева выложить бутылочку на видное место. Он ее еще вчера нашел, полупустую, и на тебя подумал. Скорее всего, пробка неплотная, исп-парилось».

— Это было на самом деле? — недоверчиво спросил Егор.

— Я ж говорю: от самого Гречко с-слышал! Вообще, в замкнутом пространстве психологические проблемы возникают буквально на пустом месте. В море пойдешь — на своей шкуре испытаешь! И, кстати, эта история имела продолжение.

В следующий п-полет Гречко отправился на станцию «Салют-6» — уже почти на сто дней. К тому времени технология орбитальных полетов была отработана гораздо лучше. На станции — и тренажеры, и упражнения специальные, и сменные спортивные костюмы — не стирать же на орбите!

И вот, когда Гречко доставал себе новый костюм, из отделения с бельем выплыла полуторалитровая фляга с надписью «Элеутерококк К». Ее заложил туда кто-то на Земле, памятуя ту, первую, историю. Когда Гречко и Романенко попробовали содержимое, оказалось, что это — к-коньяк. Посчитали — на весь полет каждому выходило в день граммов по восемь. Не напьешься, но Землю-матушку вспомнишь. У них там была с собой колода эротических игральных карт. И вот сложился целый ритуал: каждый вечер, отходя ко сну, они выбирали из колоды девушку дня, и выпивали за нее по глоточку. М-мужики — они и в космосе мужики.

Один раз только Гречко позволил себе сразу д-десятикратную дозу, когда из-за неполадок со скафандром перемерз во время выхода в открытый космос.

Но где-то на п-половине фляжки случился облом. Коньяк перестал из нее выдавливаться. Космонавты ее и сосали, и трясли. П-пенится, а не вытекает! Решили для хохмы оставить полупустую фляжку следующему экипажу станции — пусть п-поупражняются!

А те ум-мудрились допить все до дна! «Как? — изумлялся Гречко. — Это невозможно!»

Оказалось, возможно! К-космонавты делали это вдвоем. Один поднимался под потолок станции и приставлял фляжку к губам. Второй бил его по голове. Тот летел вниз, и коньяк по инерции затекал ему в рот.

— А, помнишь, хохма была, когда по телику вели прямую трансляцию стыковки со станцией «Салют». Все в ручном режиме, нервы напряжены. И вот командир «Союза», подруливая к станции, прицелился — там крестик такой прицельный, помните? — и неторопливо так говорит: «Сейчас мы вам шершавенького вставим!» И это прошло по центральному телевидению! В ЦУПе все только глаза выпучили! К вечерним новостям все это, конечно, вырезали.

— Кстати, с этим стыковочным шт-тырем вышла большая проблема, — припомнил Юра. — Когда готовили программу стыковки «Союз-Аполлон». У американцев стыковочный узел был аналогичный, типа «папа-мама». Казалось бы, согласуйте р-размеры — и вперед! Но возникла проблема: никто не хотел быть мамой! И мы, и американцы хотели вставить партнеру «шершавенького»! И только из-за этого пришлось разрабатывать совершенно новую систему стыковки! Такие, помните, трехлапые захваты, од-динаковые с обеих сторон.

В десять часов утра Егор вошел в комнату, где сидели три молодые женщины: Татьяна, Вера и Жанна. Это были новые сотрудницы экспедиции, мурманчанки, поступившие в его полное распоряжение, «три грации», как сразу окрестили их калининградцы. Действительно, все три женщины были одного роста и на удивление хорошо сложены. И у всех троих мужья находились в долгом плавании. На этом, правда сходство между женщинами заканчивалось. Татьяна была уверенной в себе яркой шатенкой, Вера — спокойной и тихой блондинкой с грустными голубыми глазами, а Жанна — веселой и темпераментной черноокой брюнеткой с явной примесью цыганской крови.

Третий день они втроем наносили на карты, построенные Егором, данные об уловах, полученные из архивов «Севрыбы».

— Ну, как дела? — спросил молодой начальник с некоторой игривостью в голосе, которая неизбежно появляется у каждого мужчины, когда он руководит миловидными женщинами.

— В целом получается неплохо, — ответила Татьяна, самая серьезная, аккуратная и ответственная из троих. — Почти все совпадает.

Егор склонился над картой. Она не могла не радовать. Точки, обозначающие уловы мойвы судами всех флотов, буквально облепили фронты. Закономерность была налицо.

Но некоторые крупные уловы попадали на такие места, где никаких фронтов не было и в помине, и, к своей досаде, Егор понятия не имел, как объяснить там скопление рыбы.

— Вот засада, хрень какая… — в задумчивости проговорил он незаметно для самого себя. Сотрудницы с иронией переглянулись, дескать, сразу видно: стратег!

— А, ну-ка, дайте мне сводку об этом вот улове, — Егор ткнул пальцем в карту. Он еще не знал, зачем ему эта сводка, но интуитивно чувствовал: что-то тут не так!

Татьяна немного покопалась и вынула из стопки копию радиограммы. Именно из них брались данные для нанесения на карту. Егор впился глазами в короткий текст. «Так, — бормотал он, как ему казалось, мысленно, но при этом смешно шевелил губами, веселя сотрудниц. — Координаты. Все точно. Дальше. Вылов 140 тонн мойвы за одни сутки. Повезло. Неплохой косяк. Небось, три раза тралили, и все три раза — полный трал. Но почему здесь? Кругом — однородная вода. Что-то не то. Он еще раз всмотрелся в радиограмму. Дата. 30.04.1980. Последний день апреля. Ну и что? Стоп! Вот оно! Это предпраздничный день! Канун Первого Мая — Дня Международной солидарности трудящихся! Совпадение? В море работают и в праздники. Это ни о чем не говорит. И все-таки…»

— Девочки, пожалуйста, отберите радиограммы тех уловов, которые не попадают на фронты, и выпишите их даты, хорошо? Сколько успеете — я зайду через час.

Когда Егор вернулся к дамам через час и просмотрел подготовленный список, он не мог сдержать улыбки и вздоха облегчения. Все разъяснилось.

За редким исключением, аномальные уловы были приурочены к двум числам — первому мая и седьмому ноября. Стремясь отрапортовать о выполнении обязательств, взятых к праздничной дате, капитаны докладывали о липовых уловах, надеясь потом потихоньку перекрыть эту выдумку реальным выловом. Риск, конечно. Зато — премия, почет, фанфары. Некоторые особо рьяные — это потом удалось установить, собрав несколько их радиограмм подряд — отчитывались об уловах даже на переходе между двумя промысловыми районами, когда судно идет на всех парах с убранными орудиями лова и рыбачить не может в принципе!

Прозрачная темно-зеленая вода казалась совсем черной под белесыми клубами густого тумана. Егор стоял на скользкой обледенелой палубе тарахтящего портового катера, казалось, насквозь пропитанного мазутом. Даже браться за поручень не хотелось, такое все было осклизло-жирное и черное. Поэтому Егор держался поближе к рубке, чтобы случайно не соскользнуть за борт. Несмотря на грянувшие морозы, залив замерзать и не думал.

«Надо же, — зябко поежился Егор и перехватил чемодан в левую руку, а правую, занемевшую, сунул в карман куртки, — в такой узкой губе, среди мерзлых заснеженных сопок, в целых сорока километрах от открытого моря — и так чувствуется дыхание далекого тропического Гольфстрима. Ведь вода тут не замерзает даже в сорокоградусные морозы! А сейчас всего-то градусов десять!»

Промозглая сырость даже при таком несильном морозе пробирала до костей. Егор уже совсем продрог, когда туман впереди вдруг потемнел, раздвинулся в стороны, как театральный занавес, и на сцену выполз высокий ржавый борт корабля с висящим по диагонали обледенелым трапом. В дымке удалось разглядеть название: «Сулой». Вообще-то сулой — Егор узнавал — это такое особое бурление воды в устьях рек. Почему решили так назвать корабль? Непонятно.

Капитан катера подрулил вплотную к черной ржавой стене корабельного корпуса и глазами показал пассажиру, мол, вперед! Егор снова перехватил чемодан в правую руку, запрыгнул на шаткий трап и стал подниматься по скользким ступеням. Катер, дымнув солярой, тут же отчалил и растворился в тумане. Стараясь не смотреть на чернеющую внизу воду, Егор, хватаясь свободной рукой за поручень, добрался до маленькой калиточки в борту и с облегчением перешагнул на палубу. Тут его встретил дежурный матрос.

— Здравствуйте! Я — начальник рейса, — представился гость. Матрос в ответ молча кивнул и предложил следовать за ним. Они пришли к скромной двухместной каюте. Провожатый сказал:

— Вот. Располагайтесь, — и направился обратно.

Егор поставил чемодан, снял куртку, глянул на себя в зеркало, потом посмотрел в круглый сдвоенный иллюминатор — там был только туман.

— Так, — сказал он сам себе. — Ну что ж, пойдем знакомиться с кораблем.

Такой тип судов назывался БМРТ — большой морозильный рыболовный траулер. Длина — около ста метров. Экипаж — около ста человек.

Егор поднялся в рубку. Прямо перед входом в нее справа была дверь в каюту капитана. Когда Егор проходил мимо, эта дверь приоткрылась, и из нее выскользнула женщина со слегка примятой завивкой, в красном платье с глубоким декольте. Увидев постороннего, она изобразила улыбку, очень нетрезвую, и стала спускаться вниз по трапу на высоких каблуках, сосредоточенно хватаясь за перила обеими руками. Из двери, оставшейся приоткрытой, неслась музыка, разнополый смех, выплывали облака табачного дыма.

В рубке, или, как иначе говорят, на мостике, никого не было. Егор осмотрел это светлое, с рядом смежных окон, просторное помещение. Справа — стол с разложенными штурманскими картами, по центру — штурвал. Слева — эхолот. Ниже Егор увидел свой экспедиционный прибор, уже установленный калининградцами.

— Здравствуйте! — услышал он за спиной и, вздрогнув от неожиданности, оглянулся. В рубку вошел светловолосый усатый мужчина лет тридцати пяти.

— Старпом, — представился он, — а Вы кто такой?

— Начальник рейса.

— А, очень приятно. Николай.

— Егор.

Они обменялись рукопожатием.

— Поселились?

— Спасибо. Все в порядке.

— В море бывали, или в первый раз?

— Ходил, но не в Баренцево. На Белом.

— Понятно. Ну, ладно, осваивайтесь. Обед через час. Кают-компанию найдете?

— Найду, спасибо.

— Белье, к сожалению, выдадим только в море — боцман запил. Придется потерпеть. В судовую роль Вы вписаны. Часам к четырем ждем погранцов, понадобится паспорт. Отход назначен на шесть.

— Спасибо, понял.

Старпом глянул в окно, что-то там увидел, отщелкнул от переборки микрофон на витом проводе и поднес его к усам.

— Боцману — подняться на мостик, — прогремело по всему кораблю.

Через минуту распахнулась боковая, ведущая наружу, деревянная дверь рубки, и весь ее проем занял крупный рыжий красномордый парень. Штормовка его была расстегнута, обнажая красную упитанную шею и такую же красную грудь с завитками рыжих волос.

Егора аж передернуло — холодно же должно быть! Но в синих глазах парня плескалось безбрежное море пьяного блаженства.

— Боцман! — повернулся к нему старпом. — Я тебе при начальнике рейса обещаю: еще капля — и сдам тебя на берег! Не блондись по палубе, иди, проспись, и чтоб на отходе был, как огурчик. Ты меня понял?

— Понял. Огурчик. Буду.

— Ступай.

Уйти в море без приключений не удалось. Уже сдали пограничникам паспорта, выбрали якоря, снялись с рейда и пошли по заливу, когда вдруг выяснилось, что в каюте стармеха все еще находится его жена. А граница-то уже закрыта, вернуться невозможно. Пришлось связываться по рации с пограничниками, чтобы те подошли и забрали женщину своим катером.

Наконец, миновали Североморск, пройдя мимо нескольких серых военных крейсеров и черных, припорошенных снегом подлодок, и направились по губе на север. Устье миновали уже глубокой ночью.

Когда Егор укладывался спать, на пороге его каюты неожиданно нарисовался боцман. Выглядел он пьянее прежнего.

— Слушай, это ты — начальник рейса?

— Да.

— Возьми меня к себе на работу, а? Хоть кем-нибудь! Старпом, сука такая, за-дол-бал!

От парня несло каким-то ацетоном — видимо пил что-то из найденного в своем хозяйстве. Боцман ведает на корабле красками.

— Хорошо, давай, завтра обсудим, — ушел от темы Егор.

— Все, короче, договорились. Дай пять! — по-своему понял его боцман, заулыбался и даже вознамерился обнять нового начальника, но тому удалось увернуться, выпроводить гостя и запереть за ним дверь.

Утром, поднявшись на мостик, Егор застал там странную картину. Посреди рубки сидел на табуретке боцман, склонившись над широким тазиком. Перед боцманом стояла женщина в белом халате, держа в руках банку с разведенной марганцовкой.

— Попробуй еще раз, — сказала женщина.

Боцман замычал и помотал головой. Потом взял банку и, видимо, пытался пить, но у него не получалось. Он снова наклонился к тазику. Жидкость, попавшая в рот, безвольно вытекла.

Эту картину наблюдали стоявшие в рубке еще три человека, среди них — старпом.

Не решившись громко здороваться, Егор ограничился уважительным кивком. Старпом кивнул в ответ и представил стоявших рядом:

— Капитан, Валерий Николаевич.

Гладко выбритый скуластый мужчина невысокого роста с густым ежиком седеющих волос только на мгновение перевел взгляд на Егора с коротким кивком.

— Первый помощник, Петр Емельянович.

Невыразительный человек затрапезной внешности был к Егору ближе, поэтому протянул руку для короткого молчаливого рукопожатия. При этом посмотрел Егору в глаза цепким испытывающим взглядом.

— Что-то случились? — негромко, приблизившись вплотную, спросил Егор у старпома.

— Да, боцман вот, мать его ети́, стакан отвердителя от эпоксидки выпил. Смотрим теперь, что с ним теперь делать. Тут, на мостике, просто, светлее всего.

Женщина в белом халате, судя по всему, судовой врач, повернулась к руководству.

— Ну что? Надо сдавать его на берег, — сказала она. — Промыть не получается — у него внутрь ничего не проходит.

Капитан выругался и подошел к боцману:

— Ну-ка, раскрой.

Боцман замычал и открыл рот. В языке виднелась кровавая дыра.

— Допился, мудак, — капитан глянул на остальных и пожал плечами. — Ничего не поделаешь. Старпом, связывайся с погранцами, идем обратно.

Он направился к себе в каюту и, проходя мимо Егора, нервно обронил:

— Извините.

Боцмана сдавали на пограничный катер в северной части губы, неподалеку от устья. С пограничниками приехали медики. После беглого осмотра пациента пожилой врач негромко сказал капитану:

— Не жилец. Два-три денечка помучается — и все. Пищевод, судя по всему, полностью растворился.

Егор стоял рядом и слышал эти слова. Было жутко и странно смотреть на здоровенного молодого парня, который вышел на палубу, накидывая на ходу телогрейку, и понимать, что фактически он — уже труп. И из-за чего?

Следующую ночь отстояли у Рыбачьего, а наутро Егор, чистя зубы в каюте, услышал по трансляции:

— Начальнику рейса просьба подняться на мостик.

Наскоро одевшись, через пару минут он вошел в рубку. Там были капитан, молодой штурман и рулевой матрос.

— Ну что, мы сейчас вот здесь, — обратился к Егору капитан, ткнув в карту острием карандаша, — Рисуйте, куда идти.

С этими словами он бросил на стол перед Егором линейку, транспортир и карандаш.

«О-па! Вот так — сразу? — Егор немного оробел. — Командовать такой махиной, вести ее в море, в котором сам никогда не был…»

— Я должен свериться со своей картой, — ответил он капитану.

— Сверяйтесь, — нарочито безразлично вздохнул тот поднялся и, покинув мостик, неторопливо направился к себе. Видимо, его все-таки задевало, что рейсом руководит какой-то мальчишка.

Принеся из каюты свою папку, Егор почувствовал себя уверенней. Он прикинул координаты ближайшего изгиба фронта, перенес их на штурманскую карту и, приложив линейку, прочертил прямую линию.

— Давайте, пожалуй, вот так. А, когда фронт пересечем, я скорректирую.

— Все? — недоверчиво переспросил штурман — Точно?

И, получив от Егора твердое «Да», приложил к карте транспортир.

— Курс тридцать один, — скомандовал он рулевому.

— Есть тридцать один, — отозвался тот.

— Скажите, а когда, примерно, мы будем в этой точке? — спросил Егор, указывая на ожидаемое место пересечения фронта.

Штурман взял измеритель — инструмент, похожий на циркуль, но с иголками на обеих ножках. Одну иголку он поставил на нынешнее положение корабля на карте, а другой дотянулся до конечной точки маршрута. Не меняя раствора измерителя, штурман перенес его на край карты, где была шкала.

— Через двое суток.

— Хорошо, спасибо.

Успокоенный, Егор пошел на завтрак.

Конец октября в Баренцевом море — это уже, считай, зима. Период штормов, холодных дождей, снегопадов. Световой день совсем короткий. А скоро и вообще — полярная ночь. Хотя тут, наверное, разница небольшая — есть свет, или его нет. Смотреть совершенно нечего. Со всех сторон — одна и та же серая махина вод, переходящая на горизонте в сизую махину туч.

И только серокрылые полярные чайки со странным названием «бургомистры» да серовато-белые глупыши день и ночь летят у борта, а внизу с волны на волну перескакивают кайры, похожие на пингвинов, с белыми пузиками, черными спинками и узенькими черными крылышками.

«Вот не надоедает же им такая одноликая жизнь! — подумал Егор, стоя на балкончике возле рубки и то и дело жмурясь от холодных соленых брызг, которые долетали даже до этой высоты. — Хотя, она, и наша, человеческая, не всегда балует разнообразием. Бабушка вон весь век только на свое хозяйство смотрит. А я? Чего ищу? Чего хочу?»

Как скажет один его дружок, бомж Витюха, ровно через тринадцать лет:

— Выпьем! Сколько ее, той жизни, на этом круглом комочке грязи!

Сейчас, на корабле, Егор, правда, вряд ли бы поверил, что у него появятся такие друзья. Да и слово «бомж» пока еще не было придумано.

Молодой начальник рейса отвернул лицо к далекому бледному закату, светлевшему тонкой полосой между свинцовым морем и хмурой тучей, и, если бы кто-то мог видеть это лицо в тот момент, он был бы удивлен, потому что губы Егора машинально шептали слова из детской сказки: «Несет меня лиса за темные леса, за быстрые реки, за высокие горы… Кот и дрозд, спасите меня!..»

Утром того дня, когда ожидалось пересечение фронта, он встал пораньше. Волновался. «А что, если там никаких фронтов и не окажется? Что, если это, действительно какая-нибудь эфемерная иллюзия?»

Егор поднялся в рубку, чтобы заранее, миль за пятьдесят, включить прибор. Лучше подстраховаться — кто его знает, как он там двигается, этот фронт. Перо самописца, подсвеченное маленькой лампочкой, слегка подергивалось и вычерчивало почти прямую линию около значения четыре градуса по Цельсию.

Корабль, не меняя курса, продолжал путь по начерченному маршруту, вспарывая носом вздымающиеся перед ним волны. Егор безотлучно дежурил на мостике, волнуясь все больше и больше. Судно уже достигло намеченной на карте точки, но ничего не происходило.

— Вижу скопление птиц прямо по курсу, — доложил рулевой.

Штурман оторвался от карты, вынул из чехла, закрепленного на переборке, бинокль и всмотрелся в пространство впереди корабля. Егор тоже прильнул к стеклу. Уже темнело. Там, впереди, на фоне сизого неба, действительно, можно было с трудом различить огромное множество висевших над морем далеких черных пылинок. Края птичьей стаи уходили вправо и влево, снижаясь к горизонту.

Короткий полярный день окончательно истаял. Посыпал мелкий дождь. В этот момент слева внизу что-то скрипнуло. Егор, напряженно вглядывавшийся в оконный сумрак, не сразу сообразил, что источник звука — его прибор. Но скрип продолжился. Подбежав и склонившись к самописцу, Егор увидел, как стрелка, резко дергаясь и поскрипывая, смещается все дальше к краю шкалы и уже пересекла ноль градусов.

— Фронт! — радостно воскликнул Егор и облегченно вздохнул.

Штурман подошел и тоже с интересом присел на корточки перед прибором.

Еще один новый звук нарушил привычное мерное гудение механизмов в рубке. Этот звук произвел на штурмана такое же воздействие, какое на охотничью собаку производит кряканье диких уток. Пружинисто вскочив, он впился взглядом в эхолот, висевший правее на уровне глаз взрослого человека. Мирно чиркавший до этого линию дна, эхолот вдруг стал выписывать что-то невообразимое, черное. При каждом проходе иголочки по сизой электрохимической бумаге было видно, как на ее кончике вспыхивает оранжевая искорка и отлетает маленькое облачко дыма.

Штурман метнулся к микрофону:

— Капитану просьба ответить мостику!

— Слушаю, — громыхнул в динамике голос капитана.

— Валерий Николаевич, можете заглянуть в рубку?

Капитан появился сразу — видимо, был у себя в каюте.

— Так, — он прошел к эхолоту. — Что тут у нас? С белой головой? Отлично.

И неожиданно одобрительно посмотрел на Егора.

— Вот, фронт, — показал тот на свой самописец.

— Ну, вот это уже прибор! И вот это уже наука! — весело хлопнул в ладоши капитан и взялся за микрофон. — Команде тралмейстера! Подготовится к спуску трала!

Потом он повернулся к штурману:

— Еще мили четыре, ложись на обратный курс и будем сразу ставить трал.

— А что такое «белая голова»? — спросил Егор у штурмана, когда капитан вышел.

— Если косяк плотный, то отраженный от него сигнал — очень мощный. Иголочка на самописце эхолота при такой силе сигнала не просто обугливает электрохимический слой, а сжигает его полностью, и становится видна белая бумага. Получается, что над косяком, который рисуется черным, образуется белая полоса. Вот это и называется «белая голова».

Минут через двадцать огромный корабль, накренившись, лег в крутой вираж. Капитан снова появился в рубке и уже не выпускал из руки микрофона. Егор впервые наблюдал такую промышленную рыбалку и понял, что дело это не менее азартное, чем со спиннингом или бреднем. Даже по тону переговоров между рубкой и промысловой палубой чувствовалось, что всеми овладело радостное возбуждение.

— Трал за борт! — отдавал команды капитан. — Доски пошли! Потравим-потравим. Стоп! Потравим-потравим…

— Добавить хода, — это уже штурману. — Держи четыре узла.

Узел — это скорость одна миля в час. Четыре узла — примерно семь километров в час. Чуть шустрее пешехода. Но трал быстрей не потянешь.

Капитан подошел к прибору с круглым экраном. Штурман уже успел объяснить Егору, что это тоже эхолот, только датчик у него прямо на трале — чтобы видеть само орудие лова и заходящую туда рыбу.

— Так-так-так… Раскрытие нормальное…

И вдруг:

— О-па! Есть! — радостно, по-мальчишески рассмеялся капитан, когда прибор осветился яркой зеленоватой вспышкой, выхватив из темноты его заинтригованное лицо.

Боковая, наружная дверь рубки приоткрылась, и в нее просунулась мокрая голова в капюшоне защитного цвета. Это был тралмейстер. На рыбацком языке такая должность называется почему-то — «майор».

— Ну что там, кэп? Заходы есть? — весело спросил он, не решаясь переступить порог рубки и вытягивая шею в попытке увидеть круглый экран.

— Так, майор, быстро закрыл дверь! — весело рявкнул на него капитан. — Ваше дело — рыбачить там, на палубе. А тут пусть, вон, штурмана́ рыбачат. А то, вишь, бардак развели! Понедельники иди, готовь!

Последняя фраза вызвала широкую улыбку на лице майора.

— Есть — понедельники! — он по-военному приложил ладонь к капюшону и исчез в дожде, захлопнув дверь.

— Сюда, на это, — пояснил капитан Егору, постучав ногтем указательного пальца по круглому экрану, — сильно смотреть не надо! Рыба — та, которая в трале, а не та, что на эхолоте! У нас был случай, я еще вторым помощником ходил. Смотрим — такие заходы хлопают! Трал достаем — пусто! А ловили мы скумбрию. Там, в Атлантике. Она же рыба быстрая, а корабль с тралом сильно не разгонишь. Вот она входит в трал и выходит, входит и выходит. А эхолот — хлоп-хлоп, хлоп-хлоп! Ну, мы ж, дураки, и рады.

— Трал — это не просто сеть, — объяснил Егору накануне, во время позднего чаепития в лаборатории на нижней палубе помощник капитана по науке, рослый мужчина весьма плотного телосложения, с добрейшим выражением лица, носивший очки с круглыми стеклами, смешно сидевшие на его маленьком красноватом носу, напоминавшем молодую картофелину. И фамилия у него тоже была немного смешная: Переде́рий. — Это огромная конструкция высотой в двадцатиэтажный дом, раскрывающаяся в воде наподобие парашюта.

— Бывают они двух видов: донные и пелагические, — продолжил он, намазывая масло на кусок белого ноздреватого хлеба, мастерски испеченного судовым пекарем. — Донные корабль, понятно, тащит по дну. Верх у них — из медной проволоки, а низ — из тюленьей кожи. У нас тут, кстати, где-то был ее кусок.

Передерий поискал взглядом, при этом круглые очки сползли на самый кончик красной картофелины.

— А, вот она!

Он вытащил из-под папки черный прямоугольник размером в половину писчего листа и толщиной около сантиметра. Егор повертел штуковину в руках. Крепкий, однородно-черный материал совсем не походил на шкуру живого существа. Скорее, его можно было принять за плотную резину или пластик.

— Да, — согласился с ним Передерий. — Только ни резина, ни пластик трения об дно не выдерживают. А тюленья шкура — держит! И вот смотри. По нижнему переднему краю донного трала проходит мощный трос. Называется нижняя подбора. К ней крепятся бобинцы — вращающиеся железные шары размером с футбольный мяч. Они скачут по дну, взрыхляя и побивая все на своем пути. Донный трал — орудие страшное! Он выгребает со дна все живое. Потом на этом месте еще долго остается широкая безжизненная полоса.

Передерий с аппетитом откусил кусок бутерброда и запил его очень сладким чаем, отхлебнув из огромной личной кружки. Круглые очки его при этом запотели. Сняв их и протирая носовым платком, он продолжил лекцию:

— Пелагический трал устроен совсем по-другому. Его название происходит от слова «пелагиаль», что означает — толща воды. Этот трал — из толстой капроновой сети, иногда довольно сложного покроя. Для лова мелкой рыбы, такой, как мойва, внутрь этой сети вставляется другая, более частая сетка — «рубашка». Рубашка намного меньше самого трала. Казалось бы, рыба может ее запросто обогнуть и уйти сквозь широкие ячейки основной сети. Но специальные исследования показали, что даже очень разреженная сеть так баламутит воду, что рыба воспринимает ее как сплошную стену, пугается, сбивается к центру и, в итоге, попадает прямиком в рубашку.

Егор удивленно покачал головой: «Надо же!»

Передерий по очереди поднес протертые линзы вплотную к близоруким глазам, проверяя чистоту стекол, вернул очки на переносицу и продолжил:

— Чтобы все это хозяйство не запуталось и раскрылось, как надо, по верхней подборе трала привязаны поплавки, или кухтыли, а по нижней — грузила. Кухтыли тянут вверх, грузила — вниз, и так обеспечивается вертикальное раскрытие трала. А по горизонтали трал раскрывают доски — две пластины по бокам трала. Они работают, как крылья, и под действием встречного потока воды разъезжаются в стороны, растягивая трал далеко по бокам от судна.

В стремлении объяснить процесс раскрытия трала как можно нагляднее, Передерий развел в стороны пухлые ладони с растопыренными пальцами и стал похож на персонажа картины Репина «Охотники на привале».

— Тросы, на которых тащат трал, называются «ваера́». Глубина, на которой он идет, может регулироваться как скоростью хода судна, так и длиной ваеро́в, выматываемых с лебедок. И правильно соотнести все это, управляя одновременно рулями, двигателем и лебедками и ориентируясь по эхолотам — целое искусство! Можно же запросто и мимо косяка протралить, хотя, казалось бы, он — вот он! Тем более, трал-то вон насколько отстает от судна! Попробуй, пойми, где он там сзади мотыляется! Если улов большой, то перед тем, как вытаскивать на палубу всю эту массу рыбы, в трале-то ее бывает шестьдесят тонн и больше, к ваерам для поддержки добавляют особо прочные тросы — «понедельники».

После такой лекции Егор теперь, услышав в рубке распоряжение капитана о «понедельниках», сразу смекнул, что трал ожидается знатный, многотонный и что именно надежда на удачную рыбалку как раз и вызвала ту широкую улыбку на лице «майора».

Понаблюдав еще немного, как капитан со штурманом и рулевым увлеченно, с рыбацким азартом, маневрируют тяжелым неповоротливым кораблем, ведя его над рыбным косяком так, чтобы устье, то есть передняя часть трала, захватило самые плотные скопления, Егор тихонько покинул рубку и направился к своей каюте.

Там он надел выданные боцманом резиновые сапоги, набросил на свитер телогрейку и двинулся в сторону промысловой палубы. Сюда уже подтягивались другие члены команды. Когда ожидается добрый улов, а, уж тем более, на первом тралении — никто не остается равнодушным. И, несмотря на окрики из репродуктора: «Посторонним — немедленно покинуть промысловую палубу!» — все выползают на свежий воздух, курят, трындят и как бы невзначай посматривают на вытаскиваемый трал.

Едва перешагнув высокий порожек дверного проема, Егор зажмурился и остановился под навесом, защищавшим от ледяного дождя. Тут все было залито ярким светом прожекторов. И в этом свете фантастически смотрелся трал, высоко поднятый кран-балкой, туго набитый рыбой и висящий над палубой, как гигантский батон вареной колбасы в серебристой оболочке, перевязанной джутовым шпагатом. Двое матросов возились у нижнего конца трала. Они, видимо, что-то там развязали, потому что мощный вал серебра вдруг ухнул на палубу и растекся по всему так называемому «ящику». Воздух наполнился запахом свежеразрезанного огурца.

— Это мойва так пахнет? — спросил Егор у стоявших рядом.

— Да. Огурчиком, прямо с грядочки, правда?

Посреди палубы открыли какой-то люк, и мойва стала туда уходить, как вода из ванны с выдернутой пробкой, даже закручивалась так же. Остатки сгребали швабрами.

Члены команды один за другим ушли внутрь корабля: кто заступать на подвахту по переработке рыбы, кто отдыхать, а Егор через опустевший «ящик» прошел на самую корму. Тут по бокам от слипа — наклонного спуска к воде для трала — было два выступа, огороженных поручнями.

Егор занял место на одном из этих выступов, наслаждаясь хотя бы недолгим, но отшельничеством, свежим морским воздухом и тишиной: главные двигатели судна молчали. Как вдруг вся иллюминация разом погасла! Наступила такая кромешная тьма, что отшельник почувствовал себя в ловушке. Как же он вернется — ни зги же не видно? Схватившись за поручень, Егор решил переждать, пока глаза хоть немного привыкнут к потемкам.

В этот момент по судну прошла дрожь — заработали главные двигатели. Потом проснулись винты, зашумели где-то внизу, в темноте. Егор посмотрел туда, и у него захватило дыхание от неожиданной красоты увиденной картины. Он даже свесился за перила, рискуя сорваться за борт. От работающих винтов по воде веером рассыпались призрачные зеленые сгустки света. Они вращались в толще воды, размывались и мутнели, уходя в глубину и, наоборот, приобретали контрастность и яркость, выворачиваясь на поверхность. Егор читал о свечении планктона, но почему-то думал, что такое бывает только в тропических широтах.

Корабль постепенно набирал ход, и скоро уже все море за кормой стало походить на звездное небо со своими галактиками и туманностями. Егор стоял, завороженный увиденным, пока не почувствовал, что замерз. Тогда он осторожно, на ощупь стал пробираться домой по скользкой качающейся палубе, среди тросов и лебедок, перемазанных солидолом.

С детства Егор привык считать, что есть праздники зимние — День конституции пятого декабря и Новый год; весенние — Восьмое марта, Первое и Девятое мая; и, наконец, осенние — Седьмое ноября.

Но в Мурманске все эти праздники были зимними. Что майская демонстрация, что ноябрьская — все одно: по белым сугробам с красными знаменами и транспарантами. При этом дворы завалены снегом выше головы, и мужики согреваются из горлышка прямо на узкой полоске расчищенного тротуара. Обходящие их женщины ворчат:

— Когда вы, уже, падлы, ее понапьетесь! Пройти невозможно!

Егор только что вернулся из моря и был приглашен своими сотрудницами на праздничный ужин — дома у Татьяны.

Несмотря на мороз, чувствовалось, что зима отступает. Полярную ночь снова сменил полярный день. Позади осталась мойвенная путина, которую Егор почти всю провел в море. Даже Новый год встречал на корабле. Причем именно тридцать первого декабря, уже около девяти часов вечера они, отслеживая фронт, наткнулись на обширный плотный косяк.

— Что будем делать? — спросил вахтенный штурман, поглядывая то на капитана, то на Егора.

— Сейчас решим, — ответил капитан и, захватив рукой, увлек Егора к себе в каюту.

— Слушай, — сказал он, прикрыв за собой дверь, — я хочу, чтоб ты меня понял. Мы, конечно, можем сейчас раздуть кадило и всех нагнуть, но люди уже помылись. Елку нарядили. Пирожки пекутся — чтоб горячие. Вот, ты знаешь, рука не поднимется выгонять их сейчас на траление. Никуда этот косяк не денется. Обловим его в восемь часов утра. Добро?

— Точно утром обловим? — недоверчиво спросил Егор.

— Слово капитана. Лично прослежу.

— Ну хорошо. Тогда — что? Стоим до утра на месте?

— В том-то и дело, что стоять нельзя. Ты ж понимаешь, мы свои координаты регулярно передаем на берег. Там, если увидят, что мы новогоднюю ночь простояли в одной точке, скажут: пили. Выговор схлопочу. Ты нарисуй какой-нибудь маршрут — ну, там, фронт какой отследить — так, чтобы к восьми утра вернуться на эту же точку. Оставим задание штурманам — пусть рулят. И приходи к одиннадцати сюда, в мою каюту — отметим как положено. У меня в сейфе коньячок припасен. Лады?

— Хорошо.

Они вышли снова в рубку. Егор набросал маршрут.

— Вот так — пойдет?

— Дай-ка последнюю спутниковую карту ледовой обстановки, — обратился капитан к штурману и сверил две карты. — Да, вроде, льды далеко. Пойдет.

— Выполняйте, — приказал он вахте, а Егору тихо напомнил. — Значит, в одиннадцать.

В назначенный час Егор постучал в дверь капитанской каюты, прихватив бутылку водки, которую в свое время пронес через проходную порта засунутой сзади за ремень брюк под пуховиком: официально ведь в море — сухой закон.

— Войдите!

В каюте собралась вся судовая верхушка: капитан, старпом, первый помощник, он же «замполит» — человек, связанный с КГБ, далее — стармех, по-морскому именуемый «дед», и, наконец, помощник по науке, дородный добряк Передерий.

Было и четыре женщины. Егор обратил внимание, что распределялись они в точном соответствии с негласным морским расписанием: буфетчица — капитану, пекарша — старпому, прачка — деду. Врач, согласно традиции, предназначалась помощнику по науке. Они вдвоем составляли, так сказать, судовую интеллигенцию. Замполит, как человек, обязанный иметь холодную голову и чистые руки, обрекался на холостяцкое существование. Оставшихся представительниц женской части коллектива — двух уборщиц — традиция отдавала на растерзание всей остальной команде. В каюте капитана они в этот вечер, естественно, отсутствовали и Новый год встречали там, двумя палубами ниже.

Конечно, эта схема не была строгой, и никто не мог потребовать ее соблюдения. Например, в данном конкретном случае никакого романа между врачом и Передерием не просматривалось и близко. Но в целом, как правило, в рейсах все выходило именно так. Так как-то получалось. Поэтому как пример вопиющего нарушения субординации воспринимался в море анекдот:

«В каюту капитана влетает растрепанная и помятая молодая буфетчица с криком:

— Елки-палки! Боцман, зараза такая, сказал мне, что шторм начинается!

— Ну и что?

— Ну и я, как дура, дала привязать себя к мачте!..»

Вообще, корабль — это микромодель общества, выстраданная и отлаженная до мелочей. Если размеры корабля позволяют, то каюта на верхней палубе только одна — капитанская. Палубой ниже — каюты офицерского состава. Прочая команда — еще ниже. То есть субординация заложена уже в самой конструкции судна. Капитан принимает пищу у себя. Приносит ее в его каюту буфетчица. Как уж тут симпатии не возникнуть? И только по выходным капитан садится за стол с офицерским составом.

Офицеры едят в столовой на своей палубе, остальная команда — на своей, хотя меню у всех одно. Каждый день утром пьется чай с хлебом и маслом, но в воскресенье — какао с пирожками. И всегда эта чудесная перемена — неожиданна. Морская рутина — вахты, подвахты — затягивает, счет дням теряется, а тут заходишь, и вдруг — какао! Воскресенье, значит.

Праздничное сообщество встретило Егора приветственными возгласами. Ему указали на единственное свободное место: капитанская каюта хотя и не тесная, но такое количество людей разместилось в ней с трудом, плотненько. Шампанского и мандаринов на новогоднем столе не было, зато салата «оливье» — сколько хочешь.

Проводили старый год. Капитан поставил опустошенную рюмку, закрыл от наслаждения глаза, прислушиваясь к организму, а потом, улыбнувшись, сказал:

— Вот никогда на берегу рюмочка так не забирает. И удовольствия этого нет! То ли качка способствует? Не знаю…

— Пьем просто тут редко — по праздникам разве. А на берегу — каждый божий день, как проклятые, — ответил дед. — Вот оно и приедается.

— Не скажите, — возразил Передерий. — Дома тоже есть своя прелесть. Сядешь на кухне с утречка, не в обед, то — само собой, а именно утром, но не рано, а хорошо выспавшись. И вот — спешить некуда. Тихо кругом. Никакой дизель не тарахтит. Светло, но не круглые сутки, а исключительно днем, чтобы разница, это же совсем другое дело! И подает тебе жена на стол сало с холода. Но не мерзлое, а только хваченное морозцем. Я люблю, чтобы не толстенное, со взрослого кабана, а такое — изящное, белоснежное, с молоденького кабанчика, а лучше даже со свиночки. Без мясной прорези, без волокон — как дыня. И нарезаешь его тончайшими ломтиками… А они сворачиваются, как стружечка из-под рубанка…

Егору тут же вспомнился его учитель столярного мастерства, Алексей Силантьевич: «Рубанок — он должен идти прямехонько, с самого начала доски, нежно, как по маслу. И стружечка должна быть длинной, ровненькой и завиваться, как кудри у лярвы. Знаешь стишок? Кудри вьются, кудри вьются…»

Стряхнув воспоминание, Егор тихонько обвел взглядом присутствующих. Все слушали, затаив дыхание. Рассказчика никто не торопил и не пытался перебить. А тот мечтательно прикрыл глаза, уменьшенные круглыми линзами, и слегка покачивал головой, причмокивая и продолжая свою терзающую душу историю. Такие подробные, с кучей деталей, рассказы о далекой счастливой береговой жизни всегда шли в море «на ура». Тем более, что далеко не у всех эта береговая жизнь была обустроена.

— И кладешь такой ломтик на кусочек ржаного хлеба. И наливаешь в стопочку водочку. До самых-самых краев. И тоже не ледяную, а только холодную. И подносишь ее к губам… И не кидаешь в себя, а именно пьешь, чтобы прочувствовать вкус. А она немножечко тягучая оттого, что холодная. И допиваешь до дна, и закусываешь сальцом, а потом впиваешься зубами в соленый помидор, обязательно бочковой…

Рассказ прервался, потому что корабль вдруг слегка вздрогнул, и со всех сторон зазвучало явственное, непрекращающееся: «Ш-ш-ш-ш-ш!»

Капитан вскочил с белым, как мел, лицом и вылетел из каюты. Все настороженно переглянулись.

— Во, кэп штурвал крутит! — сказал дед, расслабленно откинувшись на спинку дивана и наблюдая за курсометром на стене каюты. Стрелка прибора гуляла то в одну, то в другую сторону.

Через несколько минут капитан вернулся. На часах было без пяти полночь.

— Все в порядке, — успокоил он. — Наливайте, а то Новый год пропустим!

— Что это было? — спросил Егор.

— Во льды, твою мать, влетели. Сильный северо-восточный ветер. Произошла большая подвижка льда. А мы же, хоть судно и усиленного ледового класса, но все ж таки — не ледокол. Маленько сдрейфил. Но лед слабенький, молодой, без торосов. Ничего, уже вышли на открытую воду. С Новым годом, товарищи!

Врач принесла с собой почти полный чайник спирта, так что праздник удался. Передерий даже умудрился, присаживаясь после тоста, промахнуться мимо стула и некоторое время сидел на полу, глядя сквозь запотевшие круглые линзы на красную картофелину своего носа и не понимая, что произошло. Это вызвало взрыв веселья. Падение снисходительно списали на стул, сместившийся от качки.

Утром Егор сквозь сон услышал гул траловых лебедок. С трудом разлепив веки, он посмотрел на часы — ровно восемь. Капитан слово сдержал.

Если смотреть со стороны — мы будто играем,

Когда по палубе мерзлой ползут ваера.

«Трал за борт! Доски пошли! Потравим, потравим…»

И только в лицо снег, или соль бросят ветра.

Рыбацкому Богу молитесь, жены,

Чтоб льды и циклоны на нас не слал.

У вас понедельники — дни тяжелые.

У нас «понедельники» — тяжелый трал.

Потом было возвращение в Мурманск, как раз к празднику Севера с его традиционными гонками на оленьих упряжках, и снова — море.

И вот теперь — морозный Первомай. Егор отмечал его с тремя своими сотрудницами, теми самыми «тремя грациями», и двумя калининградцами. Пока он бороздил моря, тут уже сложилась теплая компашка. Все были на «ты», вспоминали предыдущие посиделки, и по некоторым признакам можно было заключить, что отношения в двух парах явно миновали платоническую фазу. Это, правда, не афишировалось — у женщин в море были мужья, и приличия следовало соблюдать.

Татьяна имела хорошую квартиру. Комнат, правда, всего — две, но большие, чистые и аккуратные, с недавним ремонтом. Многое было явно куплено за рубежом, либо в магазине «Альбатрос» на валютные чеки. Пока женщины возились на кухне, а ребята откупоривали и разливали спиртное, Егор незаметно мельком заглянул в платяной шкаф. Отглаженное белье лежало там аккуратными стопочками. Он провел рукой по верху шкафа и посмотрел на пальцы. «Молодец, чистоха!» Мама учила Егора обращать внимание не на внешние знаки чистоты и поверхностно наведенного порядка, а на те вещи, которые говорят: присуща ли чистоплотность этому человеку в его ежедневном быте.

— Глядя на красиво сервированный стол, не поленись посмотреть тыльную сторону тарелки — вымыта ли он так же, как лицевая?

— А что — разве можно мыть тарелки только с одной стороны?

— Вот, смотри, — показала мама, — соседка угостила холодцом. Видишь?

Действительно, дно тарелки было покрыто застарелыми разводами с влипшими в них волосами.

— Я, конечно, ее поблагодарила, сказала, что очень вкусно, но холодец отдала собаке.

— Слушай, Жанка, — сказал один из калининградцев, Игорь, у которого, судя по всему, был роман с Верой. — Вот ты замужем пятый раз. Как ты успела, ты же молодая еще?

— Ой, Игорек, ты опять за свое! Что тебе эта тема покоя не дает? Ты думаешь, я от хорошей жизни перебирала? Просто — как с ними жить, они же идиоты!

— И в чем это выражалось?

— Вот, смотри. Четвертый — такой славный мальчик был. Я просто не удержалась — вышла за него, хотя уже, думала: все, хватит.

— И что?

— Да, понимаешь, вот — все у него было хорошо, но одна слабость: любил пошутить.

— Это разве плохо?

— Так ведь шутки — идиотские!

— Например?

— Ну, представь. Знаю, что он должен прийти из рейса. Отпрашиваюсь с работы, спешу домой — ну, там, приготовить, встретить. Звоню в дверь — никого. Ну, думаю, задержался. Хорошо, как раз все успею. Захожу в прихожую, раздеваюсь, вешаю пальто, поворачиваюсь, а на полу лежит его голова.

— То есть, как это?

— А он, скотина, лег на пол в коридорчике, что ведет на кухню, а голову из-за угла выставил сюда, в прихожую. И, главное, лежит молча и на меня снизу смотрит. И улыбается. Ну, вот, скажи — не идиот ли? У меня сумочка из рук выпала, ключи выпали, я на полочку для обуви осела — и вздохнуть не могу. А он — ты что, мол, я же пошутить хотел! Вот, скажи, с таким можно жить? Как ты считаешь? У них там в море мозги от качки, по-моему, в кисель превращаются.

— Жанка, ты мне анекдот напомнила! — встрял Сергей, второй калининградец. — Слушайте! Жена знает, что муж с моря придет — вот, как ты рассказывала. Ну, настроение приподнятое, соскучилась по мужику. С работы отпросилась, в парикмахерскую забежала завивочку сделать, продуктов кое-каких прикупила. Входит домой, смотрит: на вешалке одежда мужа висит. Значит, уже тут. А она с авоськами. Некрасиво! Жена тихонечко прокрадывается в сторону кухни — бросить авоськи — проходит мимо ванной комнаты и видит в приоткрытую дверь — муж, весь намыленный, спиной к ней в ванне стоит. А настроение-то приподнятое! Ну, она не удержалась, руку ему сзади между ног сунула и пальчиками так — по кокушкам: «Коля-Коля-колокольчик!». И — на кухню. Авоськи бросила, в комнату забегает — а там муж сидит, телевизор смотрит. Жена: «Коля, а кто это там, в ванной?» «Да, отец из деревни приехал».

— А вот еще есть на эту тему! — подключился Игорь, — Муж с моря пришел. Ну, понятно, истосковался по женской ласке. Жена тоже в охотку. Короче шуму в постели наделали. Как вдруг в стенку — такой стук! И голос соседа: «Слушайте, имейте совесть! Я с вами уже пятую ночь заснуть не могу!»

— Да! — смеясь, сказала Татьяна. — В наших «хрущобах» звукоизоляция такая, что секретов не утаишь!

— А знаете, как, говорят, настоящая жена моряка должна встречать мужа из рейса? — Сергей снял алюминиевую пробку со второй бутылки коньяка.

— Как?

— В правой руке — стакан водки, в левой — огурец на вилке, а в зубах — подол своей юбки!

— Ага! Прямо разбежалась! — всерьез, без юмора восприняла анекдот Жанна.

— Нет, Жанка, ты все-таки ответь, — опять прицепился к ней Игорь. — Ну, хорошо, вот твой нынешний, пятый, ты ж, вроде с ним уже третий год живешь. То есть, получается, все-таки нашла то, что искала?

— Ой, Игорек! Просто поняла, что все — одинаковое дерьмо, и перебирать дальше нет никакого смысла. Я думаю, что нынешнего тоже, вот, дотерплю, пока он в море ходит. А то что-то в последний приход стал заговаривать — не списаться ли на берег. Я сразу себе сказала: «Нет, ну, две недели в году я его терпеть готова, но больше — извините». Так что и тут недолго осталось.

— И что — одна будешь жить?

— Почему — одна? Сыну у меня уже тринадцать. Я ж его родила — восемнадцати еще не было. Он мне говорит: «Мам, ты у меня — как подружка!» Да. А с благоверным моим последний раз чуть облом не случился. Ревнивый стал, подлюка! Никогда не предупреждает, если «по зеленой» приходит. И ключ от квартиры теперь с собой в море берет. Мне девчонки утром позвонили — у нас тут образовался такой клуб «Верность», как мы его называем. По местному радио каждое утро в семь часов передают список судов, которые приходят «по зеленой».

— Что такое «по зеленой»? — вмешался, не поняв, Егор.

— Ну, когда мужья идут в рейс, мы же в курсе, сколько он продлится, и ближе к концу уже заранее готовимся. А «по зеленой» — не знаю, почему так называется, по-моему, какая-то бумажка у них там выписывается зеленого цвета. Это, если корабль наловил полные трюмы рыбы, и надо срочно прийти сдать ее в порт. Они тогда неожиданно, как черти из табакерки, заявляются сюда на пару дней. И, ты понимаешь, какой это напряг. Поэтому мы с девчонками договорились все вместе слушать утреннюю сводку, и, если чей-то корабль возвращается — звонить, предупреждать. А то — мало ли, закрутилась, прослушала!

— И это называется — клуб «Верность»? — не сдержал удивленного тона Егор.

— Да.

— Классно!

— И представьте, я сплю — а мне звонят, что корабль уже в порту, и минут через двадцать мой козел будет дома!

— А ты, конечно, не одна?

— Тьфу! Как раз-таки — одна. Но — полный же холодильник всего! Там все сразу понятно! И недопитое, и недоеденное, и, вообще, — куда столько! Он же знает, что я на диете! А мусорное ведро? Там же одни улики! Короче, выскакиваю, подняла соседку напротив, мы вдвоем все к ней перетаскали. Вот, веришь, только вернулась, легла, укрылась — ключ в замке, тихонечко так — щелк. Заходит. Ну, я — как спящая царевна: не поцелуешь — не проснусь. Лежу, думаю — только бы сразу не полез! От него ж не отобьешься! А потом весь день ходишь, как будто мыла поела.

— Это ты в смысле супружеского долга? — уточнил Игорь.

— Ну, естественно! — фыркнула Жанна. — Ты сегодня, Игорек, какой-то непонятливый! Так о чем это я? Да. Смотрю: вроде, пока, говорит, что жрать хочет. Я его к телевизору посадила, сама — на кухню. Открываю там бутылку шампанского — любит, гад, шампанское, всегда просит. Вскрываю ампулу димедрола — у меня наготове — и прямо ему в фужер. Отнесла, сыр-колбаску режу, приношу. Вижу — ест-пьет — ни хрена его не берет. Начинает за попу хватать! Говорю, подожди, мол, я — сейчас, только в душик. А сама ему — еще ампулу! Захрапел. Фу! Хоть передышка. Села, а сердце колотится — ведь чуть не спалилась! Фужер с шампанским взяла, думаю: себе, что ли, димедрола влить? Но — нельзя! Проснется первым и трахнет спящую. А так — мне ж теперь на него обидеться можно, дескать, я из душа вышла, а ты спишь! Еще и сцену ревности закачу! Потом якобы разболеюсь. А там — глядишь, ему уже назад, на корабль, пора. Напоследок чмокну, все прощу, пообещаю, что в следующий раз… — ну, короче, чтобы тосковал. И — пока! В море, на свежий ветерок!

— Жанка, ты мне напомнила еще один вариант анекдота про возвращение с моря, — улыбнулся Игорь. — Слушайте. В общем, пришел мужик с моря. Неожиданно. Ночью…

— Это не смешно, — сказала Жанна, поперхнувшись коньяком.

— Да, ладно тебе, не примеряй на себя. И решил он жене сюрприз сделать…

— Ты издеваешься? — толкнула его в бок Жанна. — На ходу, что ли, придумываешь?

— Нет. Слушай дальше. Короче, дверь открыл, свет включать не стал — и сразу в спальню. Кинулся к жене…

— А она, конечно, не одна?..

— «Тьфу! Как раз-таки — одна», — передразнил Жанну рассказчик. — Не перебивай. Вот муж с голодухи ее и так, и эдак, в общем, отвел душу, вышел на кухню воды попить — а там жена борщ доваривает. Он ей: «Подожди, а кого ж это я там в спальне?..»

— Отец из деревни приехал? — весело подсказал Сергей. — Уже было.

— Слушайте, вы мне договорить дадите?

— Ладно-ладно. Молчим. Досказывай.

— Не отец, а теща.

— О, это меняет дело…

— Ну, дочка, конечно, кинулась в спальню: «Мама! Что ж ты ему не сказала, что это ты, а не я?» А та: «Ну, ты что, доченька? Забыла? Я же с этим твоим козлом уже два года не разговариваю!»

— Давайте еще по коньячку! — предложил Сергей.

— Хватит мне подливать, — с напускной обидой остановила его хмельная Жанна. — Я уже и так такая, как тебе надо.

— Да, ладно там характер показывать! Тебе и без него есть что показать! По маленькой, чисто символически.

Сергей освежил содержимое бокалов.

— Давайте, девочки, выпьем за то, чтобы у вас всегда была такая возможность: одеться по моде и раздеться по любви!

— Вот этот тост мне нравится! — горячо согласилась Жанна.

Все дружно чокнулись и выпили.

— Слушайте еще анекдот! — сказал Сергей, ставя бокал на стол. — Встречаются две бабы. Одна — такая грустная-грустная. Другая говорит: «Что случилось?» «Да, понимаешь, вчера мой Петька так классно меня трахнул, вот — изысканно. Прямо — душа запела». «Ну, так, хорошо же!» «Да, ничего хорошего — вечером пришел муж и перетрахал на свой лад!»

— Девчонки, а вот признайтесь, — начал Игорь. Его сегодня явно тянуло на психологические изыскания, — вот, вы, когда на мужика смотрите, на что в первую очередь внимание обращаете?

— Я тебе отвечу! — опередил женщин Сергей. — Только вчера прочел в «Науке и жизни». По данным американских ученых, в числе внешних достоинств у мужчины, которые оказывают наибольшее воздействие на женщин, на первом месте оказались ягодицы, на втором — глаза. Потом — улыбка и только на четвертом месте — рельеф мышц.

— Вот как? — удивился Игорь. — Девчонки, это правда?

— В общем-то, наверное, да.

— Это ж как же к вам тогда надо подходить, чтобы сразу поразить? Задом, что ли?

— Так тогда глаз же не будет видно!

— Можно наклониться и выглядывать снизу — подсказал Егор.

— Из-под ягодиц?

— А что? Очень даже эффектно!

— Улыбочку только не забудьте! — рассмеялась Татьяна. — И мускулатуру напрячь!

К полуночи гости стали расходиться. Игорь вызвался проводить Веру, Сергей ушел с Жанной. Егор не спеша допивал кофе, пока Татьяна всех провожала. Когда, заперев дверь за гостями, она вернулась, он встал, подошел к ней и обнял. Он знал, что она с детства занималась гимнастикой, и все равно удивился, как ловко легло в его руки ее гибкое, стройное тело.

И все-таки что-то было не так. Егор склонил голову на бок и заглянул Татьяне в лицо. Ее глаза были устремлены куда-то в залитое светом окно. Полярный день, однако, — не лучшее время для первого шага к интиму. Егор коснулся губами ее виска. Татьяна подняла взгляд.

— У меня муж в море. Это серьезно.

— Не терзайся. Мы никому не делаем плохо. Можно, я зашторю окно?

— Я сама.

Когда она задергивала плотную штору, Егор обнял ее сзади.

— Подожди, — Татьяна отстранилась. — Я в душ.

— Давай. Потом — я. Полотенце мне найдешь?

Из душа она вышла в махровом халатике и без макияжа.

— Не смотри. На, возьми, вот твое полотенце.

В ванной висело большое зеркало. Вытираясь после душа, Егор встретился взглядом со своим отражением.

— Ну, что дружок? Сейчас у тебя будет секс с этой женщиной. Вот ты уже и по чужим женам пошел.

Говорят, в такой момент мужчина обычно думает: «Интересно, какой я у нее?», а женщина: «Интересно, какой он у него?». Ерунда, конечно. Нет. Егор прислушался к себе. Вот — о чем он думает сейчас, в последние минуты перед первой близостью с этой женщиной?

Он знал, что останется здесь сегодня. С самого начала Егор отметил Татьяну как умную и ответственную сотрудницу. Потом между ними возникла дружба. Но вдвоем они не оставались еще ни разу. Виделись либо на работе, либо на посиделках в общей компании, как сегодня. Татьяна иногда просила его почитать стихи и некоторые сразу запомнила наизусть. Егор понял, что она увлеклась им. Сам он после расставания с Евой как-то исключил девушек из своей жизни, словно боялся подпустить кого-то к ноющей ране, оставшейся на душе. Но сегодня все вышло само собой. Вроде как иначе и быть не могло. Причем это понимал не только он, не только Татьяна, но и все остальные. На них поглядывали с пониманием, как на сложившуюся пару. Видимо, Татьяна поделилась с подругами, а те, конечно, не преминули обсудить с любовниками. Двадцать минут назад, когда расходились, никто, как это бывало раньше, не спросил Егора, идет ли он, не по пути ли им? Все понимали, что он остается.

Сейчас, перед зеркалом, ему вспомнилось, как он, сидя за столом, неловко опускал глаза под веселыми намекающими взглядами Веры и Жанны и видел колени Татьяны, сидевшей рядом. Обтянутые тонким черным нейлоном, безупречно округлые, они красиво выглядывали из-под короткой темно-красной юбки, которую Татьяна иногда разглаживала ладонями, натягивая аккуратно отутюженную ткань, чтобы та не сбивалась совсем уж высоко. И Егора волновали эти колени, и в целом точеные стройные ноги Татьяны. И он думал о том, какая она вся. Там, под черным свитерком и этой темно-красной юбкой? И понимал, что сегодня он ее увидит. И это кружило ему голову, и он сбивался, отвечал невпопад и этим только добавлял живости общему веселью.

Егор снова посмотрел в глаза своему отражению. Образы один за другим проносились в его голове, но все это было не то. Нет. Он пытался поймать какую-то мысль, даже не мысль, а ощущение. Да. Чувство вот этой грани. Этого невероятного перехода от отношений, где только слова и взгляды, ну, пусть прикосновения, но в одежде, в рамках приличий — и вдруг обрушение всех рамок и барьеров и интимное слияние мужчины и женщины как двух биологических существ. Вернее, двух удивительных разновидностей одного существа. Когда они вдвоем высвобождаются из одежд, как из оков, навстречу друг другу. Егор до сих пор не мог привыкнуть к этому ошеломительному и восхитительному таинству. Это как самолет, который бежит, бежит по взлетной полосе — и вдруг летит.

Егору — он даже усмехнулся: «Тоже мне, подходящий момент!» — снова вспомнились беседы с Глебом Родионовичем. Тот утверждал, что решение «спать или не спать с данным мужчиной» женщина интуитивно принимает за первые две-три секунды, когда видит его впервые в жизни. Иногда она делает это даже незаметно для себя. Все остальное — знакомство, ухаживание, взаимное узнавание, взгляды, вздохи, танцы, беседы, раздумья, обсуждение с подругами — все это лишь ступени на пути реализации принятого решения.

— Ну, хорошо, — сказал тогда Егор, — с женщиной — понятно. А мы, мужчины? Какова наша психология?

— Она вытекает из той же «теории племени». Мы все — потомки вожаков. Ведь только они оставляли наследников. А у вожака задача одна: самки, способные производить потомство, не должны простаивать впустую! Вот и все. Кредо мужчины: всеми женщинами обладать невозможно, но стремиться к этому надо!

— Как же грех?

— А вот грех — это твое внутреннее дело. Это решение, которое ты должен принять сам. И учитель тут только один — Господь. Но, наверное, если бы он хотел, чтобы мы все были монахами, то придумал бы какой-нибудь другой способ продолжения рода. Знаешь, может быть, это прозвучит крамольно, но, оглядываясь на свою жизнь, я не могу отделаться от впечатления, что иногда возможность согрешить мне посылал не лукавый, а именно Господь. Не знаю, зачем. Может, чтобы уберечь от какого-то большего греха? Или что-то показать, объяснить? Неисповедимы пути Господни. Этим нельзя злоупотреблять, но и отказываться — нехорошо. Говорил же Он: один раскаявшийся грешник мне дороже тысячи праведников. Знать грех и осознанно отречься от него — это преодоление. А быть праведником по неведению… Моя бабушка, царствие ей небесное, знаешь, как говорила? — Глеб Родионович рассмеялся. — «Не согрешишь — не покаешься, а не покаешься — не спасешься».

После яркого света ванной комнаты Егора встретил глубокий сумрак — все шторы были плотно задернуты — и полная тишина.

«Она сбежала, оставив меня одного?» — мелькнуло в голове.

Он съехидничал самому себе:

«О-о, дружок! А ты тут развел философию! Никакого невероятного перехода сегодня не планируется. Женщина — это женщина!»

— Ты где? — позвал он в тишину и с облегчением услышал слабый отклик из спальни.

Татьяна, полностью укрытая, лежала неподвижно лицом вверх на широкой постели, напряженно сжав под подбородком кулачки с натянутым на них одеялом.

Егор подошел к ней и склонился для поцелуя. Но не успел он коснуться губами ее щеки, как она вдруг резко отбросила в сторону покрывало, ошеломив прекрасной наготой, и, как пружина, вырвалась, бросилась в его объятья — горячая и страстная. Они сплелись телами и покатились по кровати.

— Подожди, — сказал Егор, — хочу полюбоваться тобой. У тебя такое красивое тело!

Он приподнялся на локте и нежно, едва касаясь, провел кончиками пальцев свободной руки по ее гладкой щеке, упругим полураскрытым губам. Она слегка прихватила зубами один из его пальцев — но Егор не остановился. Тихонечко, не торопясь, он повел руку дальше по шее, груди, животу — до резко выступающего мыска коротко остриженных жестких волос. Тут рука его взлетела и опустилась уже на ее колени. Кончики пальцев теперь двинулись обратно, вверх по внутренней стороне бедер. Закрыв глаза, она непроизвольно расслабила и слегка раздвинула ноги. Егор осторожно положил руку на мысок и неожиданно получил четкий влажный поцелуй в ладонь. Татьяна имела такое строение, что набухшие малые губки высоко выступали над большими.

— Давай, я уже не могу — дрожа, простонала она.

— Помогай, — сказал Егор, и, направляемый ее рукой, мощно и уверенно вошел, проталкиваясь в самую глубину. Татьяна сладко охала при каждом его продвижении.

Они долго наслаждались друг другом, и он уже настроился на бурный финал, когда она вдруг слегка отодвинулась и, сжав мышцы где-то внутри, резко вытолкнула его из себя.

— Что такое? — не понял Егор.

Татьяна соскользнула с постели, покатилась по пушистому ковру и вскочила на четвереньки. Она напоминала разыгравшуюся на случке волчицу: глаза горели, рот был хищно приоткрыт.

— Хочу здесь, — улыбаясь, она смотрела на Егора снизу вверх сквозь растрепанные волосы.

Но, едва он снова вошел в нее и сделал несколько движений, как она опять сорвалась с места, пружинисто вскочила на ноги, развернулась и встала, прижимаясь лопатками к стене и опираясь крестцом на заведенные за спину руки. Теперь она, жадно дыша, смотрела на него уже сверху.

«Сумасшедшая!» — подумал Егор, стоя на коленях и глядя на выставленный ему навстречу аккуратно подбритый с краев мысок.

Они соединялись еще в нескольких местах квартиры, добрались даже до кухни, пока он, наконец, не прижал ее к полированной дверце платяного шкафа в прихожей.

Вторая дверца при этом распахнулась настежь, и в зеркале на ее внутренней стороне Егор увидел, что Татьяна, буквально пригвожденная им к полированной поверхности, стоит на цыпочках — только так она могла дотянуться ногами до пола. Все ее тело вытянулось в струнку, руки судорожно схватили над головой верхний край шкафа, а сильные мышцы стройных ног подрагивали от напряженного возбуждения.

Выйдя от Татьяны ранним утром, Егор то ли шел, то ли плыл по легкому морозному воздуху вдоль залитой солнцем пустынной улицы. Недалеко от ДМО в небольшом скверике ему представилась неприятная картина. Молодой морячок, совсем мальчишка, явно перебрал с выпивкой и, видимо, не понимал, где он и что с ним. Он сидел, откинувшись, на лавочке, не в силах подняться. Голова его безвольно запрокинулась, яблоки глаз закатывались и откатывались, веки слипались. С ним были две раскрашенные девицы. Одна стояла на стреме, а вторая делала вид, что обнимает пацана, но на самом деле сноровисто шарила у него за пазухой, обчищая внутренние карманы пиджака.

— Вот они, реалии портового города, — подумал Егор.

Потом его мысли снова вернулись к Татьяне. Еще Юрка в свое время утверждал, что самые, казалось бы, активные и общительные женщины, кокетки и хохотушки, легко идущие на контакт, зачастую оказываются в постели довольно скучными. У них нет фантазии, они не умеют наслаждаться близостью. Гораздо больше их заботит не то, что произойдет, а то, как они выглядят и что обо всем этом скажут другие. Сами-то они, конечно, уверены в своей яркости, уникальности и необыкновенном темпераменте. И иногда даже пытаются разыграть безумную страсть в постели, но эта наигранность, как вода, тушит даже те жалкие искры, которыми природа наделила их вместо пламени.

Подлинные же львицы любовных джунглей и саванн — женщины с виду скромные и неброские. Они не стремятся блистать и порхать, щебеча без умолку и собирая нектар мужских взглядов. Он их не насытит. В любовных играх они ищут нечто гораздо более существенное.

Женщины именно этого типа, как правило, обладают острым и тонким умом, хотя не очень понятно, какая тут взаимосвязь. Под внешней скромностью в них срывается изощренное бесстыдство и склонность к некоторому цинизму, но они ценят хороший юмор, и в постели с ними интересно не только покувыркаться, но и поговорить. Не зря средневековые инквизиторы считали наличие ума у красивой женщины верным знаком ее близости к дьяволу. Стармех Володя тоже как-то сказал Егору:

— А особенно обходи стороной умных. Поверь моему опыту. Ум у бабы никогда на доброе дело не идет!

— Егор Павлович! Я вот для чего Вас пригласил. Мы неоднократно обращались к Антону Антоновичу, Вашему руководителю, с просьбой прийти к нам на заседание ученого совета и внятно изложить основы своей теории. Но, видимо, ему это не дано. В конце концов, у каждого — свои слабости. Ну, не владеет человек искусством четко выражать свои мысли. Но Вы-то, Егор Павлович! Насколько мы знаем, Вы физик по образованию. Наука точная, уважаемая. Кому же, как не Вам сформулировать хотя бы самые базовые принципы. Приоткройте нам завесу секретности над вашими методиками. Что там за такие тайны мадридского двора?

— Да, никаких особенных тайн-то и нет. Всем известно, что в Баренцевом и соседних морях есть фронтальные зоны. Мы просто их детально изучаем и применяем результаты для прикладных целей.

— Ну, так приходите завтра и расскажите. А мы послушаем. И снимется антагонизм. Вас станут нормально воспринимать. Надо же как-то входить в научное сообщество! Вы и руководителю своему окажете услугу. А то — что же он так? Чурается нас. Со всеми, понимаешь, переругался. Не годится вести себя подобным образом! К чему эта партизанщина? Мы же не враги, а коллеги, правильно?

Эта беседа происходила в кабинете председателя ученого совета уважаемого научного института, занимавшегося проблемами рыболовства и тесно сотрудничавшего с «Севрыбпромразведкой» — все свои исследования институт проводил на судах этого флота.

Егору было лестно и приятно, что его пригласили встретиться на таком уровне. Он и сам не раз предлагал шефу как-то поискать взаимопонимания с официальной наукой — не дураки же там сидят! И обижался, когда шеф отмахивался. Ведь диссертацию-то Егору все равно надо защищать — человек без ученой степени справедливо считается в науке пустоцветом и неудачником. А защититься без одобрения со стороны признанных научных институтов невозможно!

Поразмыслив над всем этим, он согласился выступить и даже не поставил в известность шефа. Тот как раз улетел в Москву.

«Ну, и хорошо, — подумал Егор. — Пусть будет сюрприз. Шеф тут со всеми разругался, приедет — а я со всеми помирился. Вот тут-то я и скажу:

— Ну, что Антон Антонович? Кто был прав?

Еще благодарить будет!»

Готовился он тщательно. Написал полный текст доклада. Дважды прочел его вслух, засекая время. Сделал краткие тезисы, чтоб можно было просто поглядывать, а не читать все по бумажке. Лег уже за полночь и с утра еще раз отрепетировал.

Перед заседанием, поправляя галстук, он подмигнул себе в зеркало:

— Риск, конечно, но это нормально.

Доклад получился неплохой. Начал Егор с той негативной роли, которую сыграл в океанологии обычный ртутный термометр. Этот прибор имеет массу достоинств. Он — простой, недорогой, надежный, очень точный. Поэтому и стал основным инструментом на всех океанографических судах.

Но у него есть один недостаток: измерения можно делать только в отдельных точках, как правило, весьма удаленных друг от друга. Между точками делается плавная интерполяция данных, картина сглаживается. Фронты при таком сглаживании из поля зрения выпадают.

Нет, конечно, в океанологии давно известно, что существуют фронтальные зоны, в том числе и в Баренцевом море, но детальное их изучение не проводилось. Не исследована структура фронтов, их межгодовая, сезонная и синоптическая динамика, связь с течениями и водными массами, акустические свойства, влияние на биологические объекты, в первую очередь, конечно, на рыбу.

Егор увлекся, рассказывая о произведенных измерениях, выявленных закономерностях структуры фронтов, об их связи с поведением рыбы, о возможной экономии при разведке рыбных скоплений, о более эффективном использовании поискового флота.

Он даже сделал реверанс в сторону слушателей, честно признав, что сам — не океанолог, и подключение матерых профессионалов дало бы мощный толчок развитию проводимых исследований.

Слушали его со вниманием. Но каким-то мрачным вниманием. Когда он закончил, председатель совета обратился к присутствующим — есть, мол, вопросы к докладчику?

Руку поднял мужчина средних лет, блондин со светло-голубыми глазами и солидной окладистой бородой. Пиджак его костюма-тройки в серую клетку был расстегнут, жилет плотно облегал упитанное брюшко́. Это был один из ведущих океанологов института, пользовавшийся здесь большим авторитетом. Никакого вопроса мужчина задавать не стал, а молча и решительно прошел прямо к Егору.

Выйдя, он мельком, как-то пренебрежительно взглянул на докладчика, развернулся к залу и встал за видавшую виды деревянную трибуну, по-хозяйски ухватив руками ее бортики — справа и слева — и упершись в нее туго натянутым жилетом — по центру.

— Добрый день, уважаемые коллеги! — начал он сочным приятным голосом.

Лица в зале оживились. Своего слушали совсем с другим настроением.

— Мой отец, как и я, был рыбаком, — выступающий сделал паузу и обвел сидевших таким взглядом, будто ожидал, что уже одна только эта фраза должна вызвать овацию. — И при этом ученым. Я думаю, многие из присутствующих его хорошо помнят. Так вот он говорил: «Рыбалка — это искусство. А искусство — это такая область, в которой каждый считает себя, если уж не специалистом, то, во всяком случае, человеком, имеющим право выражать собственное мнение». Хотя, как сказал незабвенный Козьма Прутков, «не зная законов языка ирокезского, можешь ли ты делать такое суждение по сему предмету, которое не было бы неосновательно и глупо?»

На лицах слушателей затеплились одобрительные улыбки.

— Кто только ни учил нас ловить рыбу! — продолжал докладчик. — Каких только умников и аферистов ни повидали мы на своем веку! Вот дожились теперь и до того, что и учитель физики из Нальчика к нам со своими теориями пожаловал.

Выступающий повернулся в сторону Егора и одарил его унижающе-снисходительной улыбкой.

— По поводу Вашего доклада, молодой человек, у меня к Вам только один вопрос, — в голосе океанолога зазвучали ёрнические нотки. — Знаете ли Вы, что в городе Москве есть такой Московский государственный университет имени Михаила Васильевича Ломоносова? Слышали? Прекрасно. Так во́т. В этом университете есть географический факультет. А на нем — кафедра океанологии. Ну, о таком, как я понимаю, Вы даже не слыхивали. А ведь здесь сейчас Вас слушали люди, многие из которых этот факультет окончили. А потом еще и диссертации защитили. Понимаете? Так во́т. Мой Вам совет: поезжайте и попробуйте туда поступить. Если получится — в чем я, правда, сильно сомневаюсь — то человек Вы еще молодой, время поучиться есть. А лет эдак через пяток — приезжайте, поговорим.

Улыбка на его лице достигла своей кульминации, выглядя почти добродушной. Но потом стала быстро блекнуть и таять, в голосе зазвенел металл, а взгляд блеснул ненавистью.

— Сегодня же, извините, говорить нам, увы, не о чем. Могу сказать только одно — жаль потраченных впустую ресурсов, жаль кораблей, отвлеченных от нормальной работы. Да и времени уважаемых членов совета и моего личного времени, потерянного сегодня на выслушивание всего этого антинаучного дилетантского бреда, просто жаль. Извините. Прошу все это занести в протокол, а стенограмму сегодняшнего заседания предлагаю разослать во все заинтересованные инстанции. Спасибо за внимание.

Выступающий кивнул председателю совета и даже не стал возвращаться в зал, сразу направился к выходу. Заседание было окончено. Члены совета поднялись, и, обсуждая друг с другом какие-то свои сторонние дела, стали неторопливо покидать помещение. На Егора, если и падали взгляды, то как на пустое место. Он был уже отработанным материалом. Как там, у Шиллера: «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Ошеломленный, с пылающими от стыда и возмущения щеками, он растерянно стоял, пока зал не опустел.

Рассылка стенограммы была произведена очень оперативно. Шеф вернулся из Москвы, уже имея ее на руках.

— На, читай, — усмехнулся он, вручая ее Егору. — Я ж тебе говорил: не суйся ты в это осиное гнездо!

Егор сел, вчитываясь в строки стенограммы. Она была довольно достоверной, но именно в этой «почти полной» достоверности и скрывалась иезуитская хитрость. Некоторые слова в его выступлении были так умело пропущены, что все сказанное превращалось в какую-то бессвязную и бессмысленную галиматью. И, напротив, кое-какие разговорные обороты, которые он, волнуясь, вставлял иногда в текст основного доклада — все-таки не по бумажке читал — были подробно выпячены и представлены как главная суть выступления. В результате в целом создавалось впечатление полной абракадабры и вопиющего непрофессионализма. Редакторы, создававшие этот шедевр, видимо, повеселились от души.

— Антон Антонович, но ведь они сами меня позвали. Сказали, что хотят разобраться.

— Ох, Егор! Не лезь ты пока в политику. Ну, ты — что? Думал, что они вот так запросто, ничтоже сумняшеся, возьмут, да и признают нашу правоту? Согласятся, что, зная расположение фронтов, можно одним-двумя кораблями контролировать всю обстановку на мойвенной путине? Тогда — что делать с остальными судами? Сдавать в траловый флот? Так недолго и всю промразведку разорить — приличную, мощную организацию! А там — люди. А у них — семьи.

Почти до самого утра Егор не мог заснуть от переживаний. Вот это сделал сюрприз, помог делу! Вспомнилось прочитанное недавно высказывание Алфреда Ньюмена: «Если бы Вам удалось надавать под зад человеку, виноватому в большинстве Ваших неприятностей, Вы бы неделю не смогли сидеть!»

Как еще шеф вообще не погнал его в три шеи! Даже, наоборот, переживал за него. Егор вспоминал слова Антона Антоновича и ворочался, терзаемый стыдом.

— С ними все понятно, — говорил шеф. — Меня больше беспокоит твоя судьба. Ты ж понимаешь, не зря говорится: «Береги рубашку снову, а честь — с молоду!» До этого случая тебя никто не знал, а теперь — куда ни зайди, скажут: «А! Это тот, про которого…» И попробуй, отмойся. Так что старайся таких ляпов больше не допускать.

«Еще тогда, после отчета в Гидрометцентре СССР, надо было сделать выводы! — корил себя Егор. — Ан нет! Одного раза оказалось недостаточно».

— Ну, ничего, — сказал он себе уже под утро. — Зато теперь я точно знаю, где буду защищать диссертацию. Московский государственный университет имени Ломоносова, географический факультет, кафедра океанологии.

С тем и заснул, хотя через час уже пора было подниматься.

Наверное, чтобы чего-то добиться в жизни, это все-таки необходимо: хоть разок — вот так, как следует, обидеться и проворочаться ночь без сна.

Роман с Татьяной оборвался, едва начавшись. Если муж Жанны, несмотря на ее опасения, продолжал исправно ходить в море, то как раз Татьянин супруг неожиданно списался на берег. Егор при встрече с ним испытал сложную гамму чувств. Татьяна, в отличие от подруг, никогда не отзывалась о муже в пренебрежительном тоне, скорее даже, наоборот, с подчеркнутым уважением. И Егор чувствовал определенную неловкость — влез в чужую семью, напакостил, зарогатил приличного мужика.

Но, увидев супруга воочию, он как-то даже озадачился. Муж оказался невзрачным очкариком невысокого роста. Трудился он теперь где-то рядом с ДМО, поэтому каждое утро лично приводил жену на работу и каждый вечер лично забирал. Егору он как-то особенно дружески улыбался и почти подобострастно жал руку. При этом в глазах проглядывал холод, если не ненависть.

«Чует, мерзавец! — думал Егор. — Хотя, почему — он? Это я — мерзавец!»

Впервые оказавшись в таком положении, герой-любовник просто не знал, как себя вести. Татьяна общалась с ним подчеркнуто официально, будто и не было той ночи, а он стыдился лезть к ней в душу. Что там у них, как? Чужая семья — потемки!

И все-таки они были странной парой. Она — стройная, спортивная, собранная, и он — невзрачный, закомплексованный, можно даже сказать — убогий. И как такому чмо могла достаться эта пантера? Понятно, что, наверное, не каждый день она закатывает ему такой цирк, как тогда Егору, но гладить ее точеные ножки он, видимо, все-таки может, сколько угодно.

«Чем он заслужил такую честь? — подумал Егор. — Тоже мне, скакун без буквы „с“»!

Глядя, как Татьяна демонстративно берет мужа под руку и нарочито гордо покидает место работы, Егор не мог отделаться от мысли, что она своего супруга стесняется. Может быть, влипла по молодости, да по обстоятельствам, а теперь пытается сама себя убедить, что это ее судьба.

«Ох, недолго такое продлится!» — подумал, помнится, Егор и, как в воду смотрел.

Через месяц Татьяна принесла заявление на отпуск. На севере отпуска длинные, Егор пожелал ей хорошего отдыха. Она посмотрела на него как-то странно. А потом Жанна доверительно сообщила, что Татьяна развелась с мужем, и что развод этот дался ей очень нелегко — она улетела в Кишинев к родителям и там слегла в больницу. Болезнь Жанна не назвала, сказала: что-то на нервной почве.

— Антон Антонович! Надо по мне что-то решать. Уже полтора года у меня — ни работы постоянной, ни прописки. На одних временных распоряжениях Михаила Ивановича мы далеко не уедем. Меня в милицию могут забрать за тунеядство и бродяжничество.

— Ты прав, Егор. Но куда бы тебя оформить? В промразведку? Тебя там сожрут, даже Михаил Иванович не поможет. В Москве прописку — попробуй, получи. Слушай, а давай мы тебя в Архангельске устроим, в управлении гидрометслужбы. Там нормальный мужик во главе, у меня с ним остались хорошие отношения. Сделаем экспедиционный отряд из тебя одного. Финансирование я туда дам. Насчет прописки — переговорю.

— Да, мне все равно — где. Главное — как-то узакониться.

Этот разговор состоялся в июне. А в первых числах июля Егор снова, как в былые времена, летел над Белым морем, но только теперь не на ледовом разведчике, а на рейсовом Ан-24, и на высоте не пятьдесят метров, а пять километров.

Впервые он прилетел в Архангельск не с юга, а с севера. Знакомый город показался ему на этот раз чем-то сродни Сочи. Если в Мурманске на кустах сирени только-только лопались почки, то здесь, в Архангельске, купаясь в летнем тепле, уже вовсю шумели листвой стройные березы. А на берегу Северной Двины, можно было, вжавшись в песок, даже позагорать, несмотря на студеный ветерок.

Егор поселился в ту же гостиницу, что и раньше. Его даже узнали работницы. Он вышел на набережную к памятнику Петру Первому, прошел через парк на главную площадь с торчащей над ней несуразной одинокой высоткой, зашел поужинать в тот самый ресторан. Все было на месте. Кроме Евы.

И щемящая тоска вползла в его грудь, стискивая горло и не давая дышать.

Что ни день, что ни час — все длиннее наш путь.

Ни земли, ни судов — только море без края.

Хоть одним бы глазком на тебя мне взглянуть,

Как живешь ты теперь, ты сегодня какая?

В легкой шубке пушистой куда ты спешишь?

На окошко в замерзшем троллейбусе дышишь.

Я прошу, ты мой голос негромкий услышь.

Я люблю тебя. Слышишь? Люблю тебя! Слышишь?

Он со мною всегда, твой доверчивый взгляд,

И твой голос со мной — то веселый, то грустный.

Над волнами опять — снегопад, снегопад,

И опять на экране локатора — пусто.

Засыпает нас снегом у Новой Земли,

И садятся на воду усталые птицы,

Но на то и уходят в моря корабли,

Чтоб однажды к родным берегам возвратиться.