Лоза небес. Сборник рассказов

Сергей Струков

Новая книга рассказов русского писателя Сергея Струкова. Книга несёт в себе заряд неукротимого национального духа, великодушие и мудрость народа.

© Сергей Струков, 2017

ISBN 978-5-4490-1600-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВЕРЁВКА

(притча)

«Дело такое по засухе было, да в стародавние времена. По тем годам ещё многие в храм Божий ходили и молиться умели, не то, что ноня.

Напала засуха окаянная на простой люд крестьянский, истомила землю благородную, испепелила терпение мужицкое.

Вот раз народ из церкви пошёл и на площади остановился, заспорил. Сначала-то начали старики — мужики крепкие, с бородами окладистыми. Мол-де: « Что по нашей волюшке Бог нам не даёт, аще просим? Вот и молиться ходим, и все службы выстаиваем по строгости, по правде? Почему же, — мол, — в засухе живём, и урожай гибнет, и почто нам такое наказание? За какие грехи?»

Разделились. Одни ладят: « Нам по молитве положено! Пусть, де, справедливости ради Бог дождь пошлёт.» Другие противуречат: «Куда там! Всех грехов не перечесть, не исповедать. За грехи, — мол, — засуха; за грехи — скорбь!» Разругались. Дело до драки дошло. Ещё бы прямо спичку чиркни — и пожар! Вот только одного дедушку не слушали, который ростом был мал, да все одною рукою за сердце держался, а другою за прясло. Шептал все старый, шептал православным про «волюшку», но никто не слушал.

Шумели мужики, шумели. Да чтоб, значитца, без драки пошло — порешили собороваться. И мол-де тогда опосля, когда от грехов очистимся, тогда и скорбь отнимется, засуха проклятая перестанет быть.

На другой неделе — церковь битком. Позади всех дедушка протискивается, да все про волюшку речь заводит. Но не слухают мужики. Кого за рубаху ни потянет — отворачиваются. Стали собороваться — честь по чести батюшка отслужил — помазал спорщиков по

совести. Кабы то масло все собрать, что на таинство потратили, так одному крестьянину не снести.

Помазался и дедушка. Из церкви расходились: те что «положено за молитву» выжидательно идут, а те что «за грехи — засуха» блаженно, но с опаской. Позади всех старичок тащится, ножками шаркает, за сердце держится, про волюшку бормочет.… Разошлись по жаре по домам, и дома словно надулись. Выжидают мужики да блаженствуют впереди дара Божиего.

Прождали день, промаялись два, посохли и на третий.

А к концу недели недовольство бабахнуло! Те сельчане, что «за справедливое» стояли, орут: «Забыл про нас Бог!»

А которые в себе грехи видели, пересохшие глотки дерут: « Как же так?! Ведь очистились, а дождя не имем?!»

Засуха проклятая! Иссушила ты ум людской и не разумеет истины народ в похотях сердца своего; иссушила ты глаза крестьянские, и не видит ими правды мужик; иссушила ты душу и плоть, и не узрят Бога крещёные.

Пуще разволновались сельские. Ярость волнами по толпе переливается, бесам того и надо. Начали демоны простачков подзадоривать. Мол: « Идите, церковь разорите, священника побейте». Мужики такие мысли за свои приняли да вперёд с колами на храм Господень…

При таком безумии народном вот уже рассудительно увидеть скорую погибель поселянскую, как вдруг, в тот самый аккурат, когда на церковь с дубьём двинулись, услыхали позади дюже странные слова старичка незаметного: «Эта, чавой-та тама за верёвка у поли болтаеца…?»

Осадили. Оглянулись. Носы вытерли. Глаза протёрли. Дубины с плеч скинули.

На самом деле! Не сойти с этого места! Как есть, верёвка с облака свесилась да над пахотой болтается. Бабы « охнули»! Мужики « ухнули»! Потянулся в поле

народ. Сначала пол шажками, потом шагом, а потом вдарились бежать кто скорише.

Вдарились к верёвке той в посохше поле.

Бегут — земли под босыми ногами не чують. Все молчат, только жар выдыхают, да пот с лица рукавом успевать вытирают. Прибежали и встали как вкопанные. Верёвка с облака на морды свисает…

Молчали, молчали.… Смотрели, смотрели.… Вдруг бабы, как заголосят! Аж детей испугали. (Те в плач.) Мужики на баб: «Цыц!» Жёны языки прикусили, только, что попискивают и ещё детям рты зажимают, чтоб не плакали, или, того хуже, не смеялись.

Заходили вокруг верёвки, морды запрокинули. Глазами хитрят: мол, нас не проведёшь… Подвох ищут. Были и такие, что удивление своё верёвке не выказали, хотя удивление то и сильно было. А спрятали восхищение внутрь старательно, а наружу одну холодность показали, и ещё рукой махнули, дескать:

«Знаем! На войне и не такое бывало».

Смотрели, ходили, «ухали», а толку не прибавилось. Что с верёвкой делать? И кто виноват, что она с облаков свесилась?! Что за беспорядок такой и где выход? Думали-думали… Бороды чесали, чесали.… На баб злились-злились… Пот вытирали-вытирали… Ругались-ругались… Нет выхода! К верёвке подойти, дёрнуть — боятся. И оставлять без решенья — негоже.

Вот старшина деревенский, который раненья на войнах имел, встал под верёвкой и закомандовал: «Покидать диковину без присмотра, дюжа не можно, потому, как какая польза, али какой вред от нея селу собирается, не ведаем. Предлагаю, до поры до времени часового у верёвки поставить, чтоба глядел за порядком и диковинку берег».

Мужики спорить не стали. А бабы своё противление по первости никогда не выказывают. Посему запылили все по хатам, кто как себе знает. Шёл и старичок и всё бормотал: «Ах, кабы по волюшке! Ой-да! по волюшке…»

И вот начали сельчане нести вахту у верёвки. И со временем уж понавыкли так в поле ходить, да столбом подле льняной стоять, что ужо позабывать принялись, на что караулить, а то и в недоум, зачем и какая выгода от караула того приобретается честному народу?

Был и батюшка. Водосвятный молебен отслужил и окропил святой водой верёвку ту и тех, кто на молитву пришёл. И, уходя, сказал о верёвке, что неспроста та жила с неба свесилась, и что как есть всё сие самое правдивое попущение Божие.

Народ, кто веру твёрдую имел, стоять возле жилы отказался.

И вот однажды, когда сын старосты села нёс отцовское послушание возле чуда, произошло ещё более удивительное происшествие…

Ночью задремал сынишка в помыслах горделивых о дожде и, стоя на полынной духоте, вдруг став падать, не думая, схватился за верёвку… Повис… и, опомнился!

Взорвалось сердце в груди мальчонки, да так сильно заколотилось, что наверно в селе слышно было, как оно к горлу подпрыгнуло и забилось. В мгновение отрок от сна явился. «Что будет?! Ой, беда! Ведь за верёвку дёрнул! Попадёт от отца! Мужики, бабы, пропадать!» Хотел бежать! Остановился. Назад к верёвке! Остановился. Или в село?! И опять встал. Сердце колотится так бойко, что — вон из груди! Наложил руку, чтоб не выпрыгнуло. Колени, как листочки на ветру, дрожат.

Да вдруг! «Что это?! Упало сверху что? Да как шмякнуло! Ещё и ещё. Монеты сверху кто кидает? По темноте не видно». Расплющил ладонь — шмяк! Тронул — вода?! «Неужто? Дождь?! Батюшки родные! Мать Честна!»

И верно. Как грянул гром, да ливануло, что из ведра впрямь! Словно глазом моргнуть сынишка старосты от маковки до пят — будто из реки вынутый. Побежал счастливый в поселение. А народ от радости уж на улицы высыпал — пляшет посреди ночи, ликует, голосит, не насытится… Тут чадце старостино вбегает. Толпа ему: «Годи! Пошто верёвку бросил без глаза?» Он в ноги. Мол, так и так: «Повис! Тут и полило!»

Земляки быстро связь перекинули между верёвкою и дождём, и на утро приготовились идти гуртом в поле, к Чуду.

Едва солнышко выглянуло — сельчане при праздничных рубахах, в сапогах с голенищами, салом натёртых, выступают. Звали батюшку, но тот ответил отказом. Не обиделись, а только посмеялись. Гармонь с собой прихватили. Вышли за околицу — песни заорали.

Идут словно на свадьбу. Подошли. Встали кругом. Старшой и «мужик уважаемый», в белой рубахе с красной рюшкой да кушаком, выступил вперёд, бабам подмигивая. Все зычно ему: «Давай, Фёдор! Тяни! Опрокидывай небо!»

Взялся мозолистыми ручищами — и раз! Отошёл. Ливануло! С полчаса дождь шумел, дюже добро пролил…

С той поры привыкли сельчане к верёвке. Как дождя

или снегу просить? Подходи — дёргай! Никому отказа нету. Все на верёвке мозоли натёрли, окромя старичка да батюшки. Полить огород? Приходи к верёвке. Посушить когда? Солнца ясного? На, тронь жилу!

Всё бы так хорошо, да одна оказия — невпопад. Тут тебе в аккурат влаги, а сосед в поле работать выходит.

По дождю неловко трудиться. Вот и обижаться начали сельчане. Одним дождь подавай, другим — солнце. А мальчонки раз, посреди июля, снегопад сдёрнули — на салазках покататься. Пори их, опосля того, не пори — гектар заморозили…

Вышла, такой стороной, от верёвки распря великая!

Каждый от Чуда своего желает. Так и ходят, так и дёргают. С каким помыслом подойдёшь, с того и получи.

Завраждавались две старухи, зазавидовались. Одна тайком в поле к верёвке граду просить, дабы соседский урожай побить, с помыслом жестоким: «Пущай и мой достаток погибнет, но змеюге той незарадоваться!» Дорвалась, сердечная! И верно — незарадовалась с соседкою, а вместе с ними и всё село. Град, аж с куриное яйцо, весь урожай побил. Крыши поломал, а где и наскрозь избёнки просёк.

Почесали затылки мужики. Что тут делать? Всякий сельчанин уже страсть к верёвке возымел. Так и глядит в поле на жилу, так и смотрит, как опередить и для себя воды потребовать. Однако же, тянет один, а мокнут все.

Про речку и колодцы давно забыли. Уж не то что для скотины или посадкам воды, а и для самовара — и то к верёвке тянутся. И вот тебе разница и раздор на селе: одни чайком затягиваются, а другие в дождливой жиже углебаются.

Мыслили пользу великую от верёвки иметь, да поначалу так и было, а вот теперь, когда всякий по похотям дёргает — разор и беда, и разруха, и смятение, и междоусобица неслыханные.

Верёвку уж всю измызгали, измозолили, изнурили, а измождение селу не уменьшилось — только прибавилось. Соседние деревни посмеиваются, а может, и завидуют, ведь, поди, хотя и по-худому выходит, а всё-таки чудеса подобные не при каждом дворе изыскиваются…

И вот раз, уже под яблочный Спас, пошёл, «мужик уважаемый», Фёдор для скотины воды сдёрнуть…

Вышел только за калитку, а сосед напротив, что раненый с войны вернулся, тут же намерение его угадал, потому, как самому не дождя, а впротиву того — солнца желалось. Долго не думая, заковылял за Фёдором. Тот шагу прибавит, и раненый такожде. Фёдор припустит — и раненый за ним, только ковыляет скорише.

Захватила их побег бабка и за родными припустила; ей в снегу для погреба потребность вдруг случилась неслыханная.

Бабку ту хозяйка, корову доившая, приметила. Она в аккурат детишек из школы поджидала, и сильно ей противуречилось, потому, как если за дождём бабка побежала, чтобы ливень сыночков не замочил…

За хозяйкою тою другая потянулась, а за нею третья.

Глядь: четверо мужиков возля магазина стояли и, узрев неладное в побеге бабьем, по той же дороге за ними поторопились.

Через окно староста увидел — и жену, что в доме была, окликнул: «Кабы худа, не вышло, Прасковья!» И уж на ходу, к верёвке, руки в рукава пиджаковы вдевает. Прасковья от печи восклонилась: «Кудай-то мой?»

И, свекровь, кликнув, за мужем пошла…

Остальные сельчане из домов высыпали, потому, как за верёвку испугались: «Неужто кто украсть деет? Почто всё село спасать побежало?» И топ—топ в поле…

Фёдор с раненым уж бегут; бабки ещё поспешают, а последние токмо шагом вознамериваются. Но вот уже, как к верёвке близко, так тогда всё село чуть не с криком побегло…

Фёдор верёвку схватил. Тут и раненый глядь. Оба к себе тянут, орут, друг друга пинают, ругаются. Бабка с бабами подоспела — за верёвку такожде… Вцепились. Визжат, тянут. Моченьки нету! Глядишь, мужики подбежали. По головам идут, свистят, гикают, за жилу хватаются…

Вот и всё село слетелось: кричат, бьются, друг друга локтями отталкивают, давят, клянут, наваливают, орут — спасу нет!

Тут тебе и дождь хлынул, и пурга завеяла, и солнце зажгло, как из печки! По правде сказать, вся община на верёвке повисла… Да вдруг и лопнуло наверху за облаком… И полетел из тучи конец верёвки на землю, сельчанам на морды.

Оборвали…!

Стихли вдруг, и бабы и мужики. Только друг на друга странно озираются да глазами хлопают. Маненько снегом веет на солнцепёке, а так погода тихая сразу установилася…

И вот посреди этой тишины недоуменной и посреди их всех, на землю повалившихся, выступает наш старичок, что «по волюшке», и такие речи говорит: «Где бы вам совет Христов не слушати и стариков, убелённых сединами, презирать? Не теперь ли мне, грешному, обременить вас мудрым советом, когда вы от страстной воли своей свободу возымели…?»

Оглядел он тут сердешных. Никто не останавливал…

— Всё ропотом горделивым вы Бога прогневляли и засуху терпеть не желали. По своей волюшке от Неба требовали, о смирении позабыв. Что ж пришло, когда Владыко вам угодное сотворил? Пошло прахом хозяйство, оттого что воли единой, воли Божией между людьми не было. Когда бы все едины исправились — тогда мир и добро, и достаток великий! А, когда же каждый за себя — тут разор, и от достатка доброго и от полушки щедрой — избежание.

Эта верёвка вожжой для сельчан сделалась, и впряглись вы в неё сами по доброй волюшке, и себя сами своею же страстью загнали. Когда бы признали волю Божию с неба — вот тутошнею, сердечною своею волею — больше добра тогда нам было! Вы тогда под единым небом, как под Единым Богом ходили бы… А вот теперь, знаете, чем для нас эта жила с облака явилася? И учителем явилася и врачевателем, потому, как верёвка сия страсть и алчность в нас обнаружила, и не то, что мы небо на землю тащили… Нет, не то. А то, что верёвка мудрая, село наше значитца, на Небо тянула… И то значитца, что в верёвке той мы, ноня, воспалившись страстью, страсть свою оборвали. А посему врачеванию и учению Божиему, таперича, счастливое завершение обретаетца…»

Сказав так, старичок перекрестился, воздохнул и пошёл прочь. Сельчане же долго сидели и верёвку в руках держали, и на оборванный конец дивились.

А пуще же дивились на то, что по сих словах мудреца

простенького в душах их удивительная жила к Богу протянулась, прочнее которой уж никакой силы на Земле не было, и оборваться которой вовек уж никогда не было возможно, подобно чудной сей верёвке или этому… рассказу».