Я жду вас потом

Сергей Соколкин

Сергей Соколкин – член Союза писателей России, член Союза журналистов России. Автор четырех книг стихов. Стихи печатались в 50 газетах, журналах и альманахах («Урал», «День», «Литературная газета», «3автра», «Литературная Россия», «День литературы», «Комсомольская правда», «Наш Современник», «Смена» и др.). Первый лауреат Международной литературной премии им. Андрея Платонова «Умное сердце» (1994), дипломант премии ФСБ России (2007). Песни на его слова включены в репертуар более чем пятидесяти отечественных исполнителей.

Стон Святогора

Поэты часто отождествляют себя с тем или иным зверем, литературным персонажем, мифологическим героем. Поэт Сергей Соколкин раз за разом сравнивает себя с самым странным, самым таинственным насельником древнерусских былин — с богатырём Святогором.

Продираясь сквозь чёрные боры,

тьму народов и тысячу лет,

я себя ощутил Святогором.

Святогор — мой отец и мой дед.

(«Продираясь сквозь чёрные боры…»).

Восточнославянская языческая мифология — в отличие от кельтской или древнегерманской мифологии — сохранилась лишь малыми обрывками. Былины о Святогоре — чудом уцелевшие обломки прадревних славянских мифов «титанического» периода; Святогор — бесспорный родственник античных титанов. Его происхождение темно. В.В. Иванов и В.Н. Топоров полагают, что Святогор-веретенник — прижившееся на славянской почве иранское божество Веретрагна, одна из инкарнаций которого — сокол.

А что, всё сходится: Святогор—сокол—Соколкин… Сергей Соколкин — далеко не первый Святогор в русской поэзии.

Не ищу я путь об одном конце,

А ищу я шар об одном кольце.

Я в него упрусь изо всей ноги,

За кольцо схвачусь изо всей руки.

Мать-Вселенную поверну вверх дном,

А потом засну богатырским сном.

(Юрий Кузнецов. «Ты не стой, гора, на моём пути…»).

Но Юрий Кузнецов — Святогор торжествующий, похваляющийся. А Соколкин — Святогор поверженный.

Говорит Святогор да Илье Муромцу:

«Ай же ты, Илья да мой меньший брат,

Ты покрой-ка крышечку дубовую,

Полежу в гробу я, полюбуюся».

Как закрыл Илья крышечку дубовую,

Говорит Святогор таковы слова:

«Ай же ты, Илюшенька да Муромец!

Мне в гробу лежать да тяжелёшенько,

Мне дышать-то нечем, да тошнёшенько,

Ты открой-ка крышечку дубовую,

Ты подай-ка мне да свежа воздуху».

Как крышечка не поднимается,

Даже щёлочка не открывается.

(«Святогор». Былина Пудожского края).

Что это за гроб, в котором нашёл себе кончину силач Святогор — роковой дар новых, молодых, «культурных» богов, аполлонов и афин, покончивших с титанами? Или Христианство? Неизвестно. Былины о Святогоре — самые страшные древнерусские былины. Позже будет не так страшно: на каждого Змея или Тугарина найдётся Илья Муромец, и всё закончится счастливо. Сюжет о Святогоре — свидетельство какой-то довременной, докультурной, совершенно безысходной трагедии из чёрного запредельного бытия, о котором ныне и не вспомнит никто.

* * *

Сергей Соколкин — поэт есенинского типа: безоглядный, эмоционально щедрый, мощно чувствующий, размашисто мыслящий. И очень русский. Но в его поэзии нет ни весенней умильности раннего Есенина, ни августовской умудрённой гармоничности Есенина позднего. Даже «средний Есенин» — имажинистский, надрывный, Есенин «Инонии» и «Сорокоуста», Есенин растравы и пьяного угара — куда более светел и гармоничен, нежели Соколкин.

Иногда в стихах Соколкина на миг появляется «есенинская Русь»: берёзки, церковные купола, — и сразу же искажается и исчезает, словно обманная голограмма.

Как вороны кружат над падалью

облетая границы адища,

а с церковок кресты попадали,

да как звёзды и все на кладбище…

(«И когда петух заскочив на кол…»).

В этих стихах всяческих ужасов поболее, чем в приличном триллере. Достаточно перелистать книгу Соколкина, чтобы набрать коллекцию. «А по Руси шакалов диких свора». «Сжигают руки дьяволы и бесы». «Обняв холодный труп, сидит солдат». «Мертвецы поползут из гробов». «И дерева, вытягиваясь к Богу, корнями землю, как собаки, рвут». «И лишь деревья по земле незрячей, как высохшие ящеры, ползут». «А тело серебрится вечным трупом и в колокол судьбы ногами бьёт». «Запинаясь о собственный труп, я иду на Царьград». «И плотию своей — остуженной и синей — я земляных червей досыта накормлю».

Прямо-таки данс-макабр.

Кстати, ужасы Соколкина — не ужасы Юрия Кузнецова: математичные, симметричные, выверенные. И даже благостно-идиллическая картинка у Соколкина взрывается бесовщиной…

…там батюшкина пустынька к ночлегу

встречает чаепитием гостей.

Там и без слов открыто сердце Богу.

И ветер слёг во вдумчивой ночи.

С молитвой тихою сливается дорога.

И бес в окно стучит…

(«На кладбище…»).

Как же без беса?…

Кстати, как-то неубедительна вся эта благодать. «Ветер слёг…». Как больной, что ли? «С молитвой тихою сливается дорога». Словно бы язык у автора во рту разбухает, с трудом ворочается, не даёт высказаться. При том, что Соколкин бывает потрясающе точен, описывая вселенские битвы и ураганы. Нет, не для карамзинско-жуковских элегий и идиллий Соколкин сотворён. Темперамент не тот. Соколкин — поэт-воин. И даже ангелы в его стихах сражаются плечом к плечу с русскими десантниками.

И душа за душой отлетает, —

вместо —

ангел становится в строй.

(«Шестая рота»).

Вообще-то, христианских реалий, знаков, образов, мет в стихах Соколкина очень много. Но под каким странным углом, в каком диком изломе они подаются…

Гряди ж, Иисусе Господи, скорее…

Утробу выжги матери-земли.

(«Гряди ж, Иисусе Господи, скорее…»).

И далее…

…рождаясь, рвём скорее пуповину,

заражены — свободой от Тебя.

Христос, выжигающий утробу матери-земли и заражающий свободой? Я — по аналогии — вспомнил диковинную поэму Юрия Кузнецова «Путь Христа», в которой Мария Магдалина объявила Христа виновником всёх её злоключений (Христос отверг плотскую любовь Марии Магдалины, и она «с горя пошла по рукам»).

свобода совести простительна юнцам,

но не тебе, душа…

Не то психея поэта трагически мечется между славянским родовым капищем и молельней. Не то Святогор хрипло и кроваво проламывается из гроба. Но куда? Реальность закатана в сто слоёв: язычество прорастает в Христианство, сверху на него ложится классическая европейская культура со всеми её соблазнами, затем на это накладывается советское бытие, а потом — как довершение — бытие постсоветское, рыночно-демократическое. Где правда? Правду не видать. Вместо неё — безостановочное движение. Деревья пожирают корнями землю, с церквей валятся кресты, из бездны кричит не зачатый плод, бегут крысы, летят над землёй чёрные всадники, вспыхивают и гаснут степные рати — то половецкие, то монгольские, то хазарские. Проходят века и тысячелетия, но широкое поле русской судьбы — неизменно и неизменчиво.

И тогда приходит Она. Женщина.

* * *

Любовь для Соколкина — это весенний дурман, сладостно-мутный морок, наваждение, меряченье…

…где бросаются чувства на шею,

словно волны,

почти без труда.

(«Море что-то бормочет влюблённо…»).

И с Женщиной — ничего не понять. Героиня лирики Соколкина — не кузнецовская «змея», вечная соперница мужчины (поэта, добра-молодца), его мучительница — и одновременно — его жертва. Но какова она, эта героиня?

Ты злая, ты холодная, ты снежная.

Ты маленькая, добрая и нежная.

Всё врёт метель! Ты добрая. Ты злая.

Ты равнодушная.

А, впрочем, я не знаю.

(«Зимние метаморфозы»).

Как же любить такую? Непонятно. И, вообще, что есть любовь?

И то, что в себе мы зовём любовью,

Мы жестокостью в других зовём.

(«Сегодня я понял, что тебя я люблю…»).

Может, лучше отбросить это неясное, туманное, обольстительное, самовыворачивающееся понятие «любовь», отдавшись надёжному мужскому плотскому влечению?

Любовь пытать — жестоко,

лучше тело

отдать на растерзанье палачу.

Ты слишком глубоко во мне засела.

Но я мужик

и я тебя хочу.

Честнее так…

А жалости мне мало

к тем нам, что до сегодня не дошли.

Хочу, чтоб ты — сейчас — моею стала.

Но лишь ценой всех призраков любви!

(«Всё ещё любимой»).

Но тогда любовь явится сама — притом в ту минуту, когда она абсолютно недоступна. Например, к узнику в тюрьму…

Сделаю отступление: да, было дело. В 1993-м году Сергей Соколкин месяц отсидел в Бутырке — «за хранение и ношение оружия» (на самом деле он вёл журналистское расследование о поступлении оружия в Москву — и, судя по всему, перешёл дорогу оружейной мафии).

О чём грезит узник в заточении? О любви. О той самой любви, в которой он сомневался, пребывая на воле…

Протяни мне —

в прощаньи застывшие — руки.

Я вернусь! Я тебя никому не отдам!

Я ворвусь к тебе ночью,

как воин ликуя,

упаду пред тобою в священном бреду.

И губами, забывшими вкус поцелуя,

как к колодцу, к любимым устам припаду.

(«Дорогая, как там ты за мукой-разлукой…»).

И снова этот вектор — напролом, сквозь стены и решётки, сквозь железо и камень. За словом Сергея Соколкина я вижу жест — нет, я вижу удары окровавленных и истерзанных дланей Святогора — о проклятую дубовую крышку. Я слышу хриплый стон Святогора.

Сейчас сочиняется чересчур много бестрепетно-профессиональных, хладно-неуязвимых стихотворений. Поэзию Сергея Соколкина я никак не могу назвать «неуязвимой»; каждая строка Соколкина останавливает, обращает на себя внимание, ранит, саднит, обескураживает, раздражает или влюбляет. Поэзия Сергея Соколкина — не бестрепетна. Она — живая. Подлинная. Настоящая.

Кирилл Анкудинов