Ожидание жизни. Сборник рассказов

Сергей Семенович Монастырский, 2022

Тема не новая – о любви. Истории разные: грустные и печальные, вспыхнувшие и погасшие, или проходящие через всю жизнь. Радостных, наверное, нет. Но все счастливые. Любовь – чувство счастливое. Если эти истории как-то соприкоснутся с вашим сегодняшним днем, с вашими воспоминаниями, с вашим настроением – автор будет рад. Интересного чтения! Откроем книгу…

Был месяц май

Жизнь равнодушно шла мимо вросшего в землю грязного окна маленькой коморки полуподвального этажа дома, в котором жил Иван Христофорович.

Мелькали в мутном окне торопливо спешащие куда-то ноги, дрались возле окна кошки, шуршали по осени приставшие к окну желтые листья, искрился зимой снежный сугроб… Жизнь шла. А Иван Христофорович умирал.

Пятиэтажный панельный дом был старый, Иван Христофорович был старый. Пора умирать.

Жизнь его была ничем не примечательна, можно сказать, незначительна, и спускался он по жизни, как-то все время вниз, пока не дошел до вот этого полуподвала. Дальше спускаться некуда. А сейчас точка. Пора.

Вся его жизнь проходила как-то незаметно: незаметно женился, незаметно росли дети, было несколько случайных встреч с другими женщинами, но как-то блекло, вскользь. Были, конечно, друзья, но никого из них он уже не помнил. Была работа. Ну, работа и работа. Ничего особенного. В общем, все — ничего особенного. Да он об этом не слишком задумывался. А изменить ничего не мог. Да и не старался. А уж чтобы совсем не затосковать, он стал свою жизнь придумывать. Ну, в смысле, какой бы она могла быть! И записывал эти придумки. Вроде как писал дневник придуманной жизни.

Был Иван Христофорович изрядно начитан. Была у него страсть — уходить от скучной жизни в библиотеку в свободное время и читать. Жена не возражала — не пить же с собутыльниками пошел:

— Он и дома был незаметный человек, ну и пусть идет, не путается под ногами.

Окончил он девять классов. Больше не захотел. Рядом с домом было железнодорожное училище. Раз рядом — чего думать? Пошел туда. Работал сначала помощником машиниста. Долго ходил в помощниках. Водил только грузовые составы. Ну, ничего так. Сначала было интересно, ведь из своего городка он до сих пор никуда не выезжал. А тут, хоть и недолог путь, но все же другие места, люди. Потом глаз «замылился» — маршрут чаще всего был один и тот же. На дальние переезды их депо не ездило.

… Первым после училища женился его друг. Ну, как друг — просто товарищ, жили на одной улице, а городок был маленький, вот всей улицей и гуляли.

Очнулся Иван после этой гулянки в чьей-то постели. Девчонка, конечно, была знакомая, но как-то до сих пор он на нее никакого внимания не обращал. А здесь кто-то его к ней подложил.

Проснулся от ее крика:

— Мама, папа, идите сюда! Он мне заделал!

Как он ей заделал и заделал ли, он не помнил. Но, возражать не стал. Тем более что у девахиного папы кулаки были с Иванову голову. Что поделаешь, надо жениться!

Из дневника

«Был месяц май. Весь тротуар нашей маленькой улицы был усыпан лепестками яблонь. Вишни еще не отцвели и белыми облаками висели над газонами.

Раньше здесь были одни частные дома со своими садами и огородами, потом их снесли, чтобы застроить улицу пятиэтажками, а яблони и вишни остались.

Два отгула, два выходных дня — начинались у меня в это утро, и я еще не знал, куда себя девать, но чего-то необыкновенного нестерпимо хотелось и одурманивающе пахло весной.

На бортике детской песочницы сидела Танька, и волосы ее тоже были усыпаны опадающими лепестками с яблонь. Таньку я знал, как и всех с нашей улицы, но знал так, на уровне «здравствуй — до свидания». Никого из ребят в этот утренний час во дворе еще не было, к Таньке я и подсел.

— В детство впала?

— Ага! — ответила она, — хорошо было в детстве!

— А сейчас плохо?

— Сейчас тоже хорошо, но трудно.

— А чего трудно?

— Ну, вот например, — потянулась она сладко, — влюбиться хочется!

— Ну и влюбись!

— По приказу не получится. Да и не в кого!-

— А в меня, например!

Я и не особенно то хотел, чтобы Танька в меня влюбилась, просто так сказал. На вид она была довольно невзрачная.

— Ты что, правда, этого хочешь? — Танька как-то странно на меня посмотрела.

— Не знаю, — ответил я, не желая ее обидеть, — но давай попробуем!

— Ладно! — засмеялась она, — Начинай ухаживать!

Как ухаживать, я не знал, но в кино видел. И взял ее за руку.

— Пошли!

— Куда?

— Ну, гулять. Потом, может, в кино сходим…

— А что?!

И мы пошли. Гулять с ней было довольно интересно. Она трещала без умолку, сначала про своих подруг, потом про больных — она только начинала работать медсестрой в одной из наших больниц, потом про книжки, которые читала. В общем, я мог просто молчать, не напрягаться. Но что-то в ней мне начинало нравиться. Да и не было у меня до сих пор девчонки, с которой бы были шуры-муры. Так, случайный секс пару раз в компании больших ребят по пьянке без всяких «шур и мур».

Так мы проходили почти до вечера, в том числе, когда проголодались, устроили пикник. На окраине в палатке, купили колбасы, хлеба, развели костер, поджарили все это на обструганных ветках. Вкусно!

— Ой! — сказал она, часов в пять, — у меня сегодня ночная смена, — побегу переодеваться, а провожать не надо!

Мне уже не хотелось с ней расставаться.

— А можно, я к тебе на дежурство приду, — нерешительно попросил я.

Она засмеялась.

–Не знаю. Ладно, ты подходи часам к десяти. Если больных будет мало, и врач уйдет, я скажу.

Из больных в ее отделении, которое находилось в отдельном маленьком домике, были две бабки. Врач, соответственно, ушел, сказал, если что, позвать врача из другого отделения.

Так мы с Танькой, остались вдвоем. Яблони сыпали цвет в открытое окно ее кабинета дежурной медсестры, луна гуляла по темному в полночь небу, мы сидели на подоконнике, взявшись за руки, и разговаривали, разговаривали…

Было уже часа три ночи, когда Танька зевнула и сказала:

— Ну, все, пора спать. Ты иди.

— Ну, куда я ночью?

— А где же ты будешь? Кровать одна.

— Поместимся, — пообещал я.

Танька настороженно посмотрела.

— Только не приставать!

Легли не раздеваясь. И не так уж оказалось тесно. Вправду заснули. Во сне я почувствовал, что она меня обняла. Открыл глаза. Она сладко посапывала, повернувшись ко мне лицом. Обняла, видимо, случайно. А губы ее были так близко, и дыхание такое нежное, что я осторожно ее поцеловал. Просто прикоснулся к губам.

Все это было во сне. Во сне она мне ответила, во сне крепче стали объятия, во сне повернулась ко мне так, что я просто обхватил ее всю и начал целовать от макушки до шеи, и прижимал к себе, уже не боясь ее спугнуть.

Мне кажется, что все, что она делала, она делала все-таки во сне. Потому что глаза ее были закрыты, она не произносила ни одного слова, тело ее дергалось, ноги то сжимались, то разжимались. Не помню, как я снял с нее все и с себя тоже. Время от времени она хваталась, то за бретельки лифчика, то за трусы, пытаясь удержать мою руку. Но не произносила ни слова, и рука ее ослабевала. И когда я не понимая, что делаю, вошел в нее, она вздохнула как-то облегченно и раскинулась свободно — что уж теперь делать?

Утром во сне пришли мама и папа:

— Сынок, ты ж ее заделал! Теперь надо жениться!»

***

… Иван женился. Но, ничего особенно не изменилось. С утра, а иногда если была ночная смена, то ночью, уходил в депо. Там ему было интересно. А дома — нет. Жена была девка неплохая, ужин и завтрак готовила, на обед термосок собирала, но говорить им было особо не о чем. Смотрели телевизор, или что-то по хозяйству делали. Сексом особо не занимались. С ее стороны никогда желания не было, его, конечно, время от времени распирало, тогда он просил:

— Тань, а Тань, пошли, что-ли?

Чаще всего она отвечала:

— Отстань! Некогда сейчас. — Потом уже ночью:

— Давай, иди уж.

Молчала, ждала, когда все закончится.

Родились дети — мальчик, потом девочка. Ни жизни, ни секса совсем не стало. Дети росли, болели, жена с работы ушла, занималась только детьми, им совсем не занималась. Придет — хорошо. Не придет — пожалуй, и не заметит.

Иван уже был к тому времени не помощником, а машинистом. Дни шли один за другим. И вдруг! Это было ярким днем на знакомом до мельчайших подробностей перегоне. Состав спускался с него с приличной скоростью. Иван даже не сообразил, что произошло!

Перед ветровым стеклом вынырнула с откоса корова, Он дернул экстренное торможение, но тяжелый состав разве остановить за считанные секунды, Когда корова уже уносила ноги с рельсов, вынырнул мальчишка, видимо гнавшийся за коровой, чтобы остановить ее. Иван зажмурился только и заорал зачем-то:

— Назад!

Какой, там «назад»!

… Мальчишка, слава богу, почти успел перескочить! Но ноги ему отрезало.

С этого дня водить поезда Иван уже не мог. Два дня он лежал дома, не говорил, не слышал ни чего, на вопрос приходящих в дом после аварии следователей не отвечал.

На третий день молча поднялся, и спросил, как ему найти родителей мальчика. Снял с книжки почти все деньги, взял такси, поехал. Нашел этот дом, стоящий в деревушке, примыкающий к железной дороге, вошел.

Отец, мать, еще какие-то парни, видимо братья, сидели за столом. Он помялся у порога.

— Это я его сбил. Хочу чем-то….

Договорить он не успел, Его выволокли во двор, жестоко избили, деньги отобрали. Таксист погрузил его полумертвого в салон.

Из дневника

«Избили меня знатно! И ушли в дом. Не знаю, сколько я лежал на земле, пока не оклемался. Но оклемался. Таксист ждал. Я все же нашел силы опять войти в дом.

— Вот что, мужики. Битьем, ноги пацану не вернешь. Ничем не вернешь. Но, я вот что вам скажу. Сколько могу, я соберу деньги на инвалидную коляску. Импортную. Стоит полмиллиона. Я уже начал. И вы собирайте по своим знакомым. В ней у парня будет нормальная жизнь. Как у всех. Это все, что могу.

Стало тихо. Потом старший, видимо отец, спросил:

— Ты когда-нибудь, видел полмиллиона? — помолчал немного, потом сказал: Соберешь — бог простит!

Я и сам не знал, как это сделать. Но вся моя жизнь после этого пошла только для этого паренька. Я его так и не видел. Боялся прийти в больницу того города, где он лежал. А про коляску не я придумал. Попросил Таньку, жену теперь мою, узнать все у хирурга в ее больнице. Вот он и рассказал: до двадцати лет пока парень растет, протезы делать нельзя. Лучше коляска, но необыкновенная. Импортная коляска, вроде как у параолимпийцев с электромотором, крутится во все стороны, ну словом, на ней, как на ногах — и на улицу, и в школу, и дома! Но, полмиллиона, да!

В общем, рассказывал долго. Прошел почти год. Я открыл счет, при счете банк создал общественный совет — чтобы я их на себя не тратил. Об этом я дал рекламу — две зарплаты наших с женой истратил — во все газеты и телевидение нашего города. Расчет был простой, в городе нашем пятьдесят тысяч человек. Если каждый даст сто рублей — вот уже полмиллиона. Конечно, каждый не даст. Я съездил в Сочи, на базу параолимпийцев. Рассказал свою историю. Главный тренер сказал:

— Много не дадим, но сто тысяч выделим из нашего фонда. И бесплатно летом примем на сборы юношеской команды. Пусть посмотрит, как можно жить!

Кое — как, деньги собирались. Но, оказалось, деньги не главное. Главное утереть лицо от плевков!

Вызвали в прокуратуру:

— На каком основании собираете деньги?

— А на каком надо?

— На каком-нибудь, но надо. Заявление медицинской комиссии, ходатайство школы, благотворительной организации. А вы ему кто?

— Никто.

— Как, никто?!

Чуть в кутузку не упекли! Потом знакомые и незнакомые начали звонить:

— Хороший, какой! Нажиться на чужой беде хотел! На машину уже хватило?! А последней доконала жена:

— А ты о своих детях подумал?! Полмиллиона уже собрал, нам-то, сколько-нибудь оставил?

–Детям, конечно, я не оставил. Ну, и черт с ним! Парень тот живет. Готовиться летом в Сочи поехать! А я его так и не видел…..»

***

… Да, после аварии Иван ездить не смог. Ушел в диспетчера. Работа скучная, на одном месте, но а где она веселая? Вся жизнь ради рельсов, запахов машинного масла, голосов диспетчеров из репродукторов. Но жизнь привычная, дом, куда возвращался, привычный, жена привычная, да и дети…

Бывали и светлые случаи. Возвращался он с работы через железнодорожные пути, через отстойник для ожидавших своего расписания поездов. Проводницы часто ночевали в таких вагонах. И уже третий вечер, проходя мимо одного из вагонов, видел он эту женщину, вернее, только ее лицо у вагонного столика, смотрящее сквозь мутное окно.

Он улыбался ей, она тоже улыбалась. А стояла осень. И так эта женщина его тронула, одиночество ее что ли, неприкаянность и бездомность, что он набрал букет из кленовых листьев, и проходя мимо ее вагона, постучал в окно.

— Это тебе! — протянул он букет.

По движению его губ, она догадалась, и дала знак: заходи, мол!

Он подошел к железным ступеням двери вагона. Она открыла дверь.

— Чего ты?

— Это тебе! — повторил он.

Она удивленно ахнула:

— Влюбился, что ли?

— Ага! — радостно закивал он.

Она засмеялась:

— Ну, заходи.

Иван, вообще-то шел домой, но ладно, дом подождет, чего он там не видел!

В купе она вытащила бутылку водки, нарезала колбасы, хлеб.

— Ну, давай, влюбленный, со свиданьицем?

Немного поговорили, еще раз выпили, но когда Иван стал увлеченно рассказывать о своей работе, она вдруг прервала:

— А ты что, меня, правда, любишь?

— Ну, да! — растерянно ответил он, хотя про любовь он до сих пор не думал.

— Знаешь, меня уже давно никто не любил, — задумчиво сказала она. Ну, бригадир не в счет! И весело упала на спальную полку, задирая платье, и торопливо снимая колготки вместе с трусами.

— Иди сюда! Давай, люби!

Иван от неожиданности растерялся. Но, она уже потянула его на себя, расстегивая на нем ремень брюк. И вдруг Иван с ужасом ощутил, что у него не встает! То ли от стресса, то ли от неожиданности!

Проводница тем временем нащупала, наконец, в его штанах то, ради чего она их снимала!

— Эй, ты чего?! — поразившись, прикрикнула она на него!

Домой Иван возвращался трясущимся от стыда и позора.

— Нет, это не мое! — постановил он себе приговор в утешение. Но для проверки, ночью сунулся к жене. С женой получилось.

Из дневника

«Это тонкое смуглое лицо, прикрытое прядями волос, видел я каждый вечер, возвращаясь домой в окне стоящего на путях вагона. Кто она? Почему одна? Почему не уходит домой. Когда начнется рабочий график движения этого пассажирского состава? Я уже придумал ей историю, история эта была о брошенной девушке, о погибшей любви юной проводницы, встретившей в одном из своих пассажиров того, кого искала…

Словом, это была красивая история. Но я проходил мимо вагона, а девушка продолжала читать при свете настольной лампы в своем служебном купе.

В этот вечер, я решил набрать осенних кленовых листьев, и, проходя мимо вагона, постучал в ее окно, протянул ей этот букет. Она улыбнулась и откинула верхнюю фрамугу окна, протянула узкую руку, чтобы взять букет.

— Спасибо! — сказала она

А я стоял, и не знал, что дальше делать.

— Пойдемте, погуляем — ляпнул я, не придумав ничего лучшего.

Она отрицательно покачала головой.

— Но ведь вам скучно!

— Скучно, — согласилась она.

— Тогда в чем дело?

— В том, что я боюсь.

— Меня?

— Да всего. Темнеет. Вечер. Этот прирельсовый тупик. Да какая вам разница. А за букетик спасибо. — И она собралась закрывать фрамугу.

— Постойте! — закричал я. — А можно я приглашу вас в кафе!? Здесь на вокзале. Там не страшно. А пока вы будете собираться, я отойду на двадцать метров, туда, на перрон. Там же уже люди!

— А зачем вам это? — спросила она.

— Не знаю! Просто вас уже третий день вижу. Вы мне очень нравитесь. А дальше этого я не думаю!

— Пока, — уточнила она, улыбнувшись.

— Ну да, пока. Но если я о чем-то подумаю потом, вам же никто не мешает сказать мне: «Пошел вон!»

— Не мешает. И полиция здесь рядом. Видите, вон там, на перроне отделение полиции.

И вздохнула:

— Ну, ладно. Поесть все равно надо. Только я на свои, идет?!

Тихо было в кафешке. Почти никого.

— Это я попросил, — сострил я, чтобы нам не мешали.

— Небось, всю зарплату истратил, — пошутила она, переходя сразу на «ты». И сразу попросила:

— Только давай не рассказывать друг другу свои биографии. Зачем это нам? Завтра — послезавтра я уеду и никогда больше не увидимся. А хочешь, чтобы я об этом вечере хорошо вспоминала, тогда не приставай ко мне. Сразу предупреждаю: все равно ничего не выйдет!

— Ладно, — согласился я, — тогда давай петь!

Она посмотрела насмешливо.

— А давай! Если не выгонят. — И очень тихо, совсем тихо запела:

— Ой, да не вечер, да не вечер. Пела она красиво, и голос был красивый, И она красивая. И все что я знал о ней, что ее звали Марина. Я стал тихо-тихо ей подпевать. Официантка принесла еду. Услышав нас, опустилась на свободный стул и так же тихо стала подпевать. Так мы перепели почти все песни, какие знали. Официантка давно ушла. Она все же была на работе. Марина вдруг замолчала.

— А поговорить?! — насмешливо сказала она.

— Давай, — сказал я. — Только ты лучше рассказывай, у тебя ведь сплошные путешествия.

— Ладно, — согласилась она — только не про путешествия.

Так мы просидели еще два часа.

— Ну, пора, — сказала она. — Вечер действительно удался.

— Я провожу.

— Не нужно. Ведь договорились: не приставать.

— А я и не собираюсь. Но провожу. Тебе же страшно.

— Нет, — засмеялась она, — у меня свисток. — И она его достала. — А вон отделение полиции!

Совсем стемнело, зажглись звезды, когда мы дошли до ее вагона.

— Ну, пока, — я протянул ей руку. Она что-то замялась, постояла.

— Знаешь, я на самом деле не хочу расставаться, и уходить в свою одиночку. Вобщем приглашаю. Но, ты помнишь — не приставать!

— Ну, хочешь, я приставалку в тамбуре оставлю, а к тебе так приду!?

— Да она у тебя еще и отстегивается? — засмеялась она.

Мы сидели в купе, смотрели на дверь, говорили о всякой ерунде. Было легко. Но странно. Взрослые же люди, а сидят как пионер и пионерка. Я сказал ей об этом. Она вдруг помрачнела. Потом взяла мою руку, помолчала:

— Ладно, скажу. Меня в прошлом году изнасиловали. Я теперь, наверное, никогда не смогу ни любить, ни этим заниматься! Все. Больше ни о чем не спрашивай.

Я прижался к ней лбом, погладил по волосам.

— Все пройдет.

— Пройдет, — согласилась она. — Когда-нибудь.

Долго-долго молчала. Я боялся спугнуть, считал, что она думает об этом, о том дне. А она вдруг тихо сказала:

— А может быть и сегодня.

— Что сегодня?

— Пройдет! — сказала она. — Может сегодня пройдет!? Знаешь, ты мне нравишься! Помоги мне! Надо же, чтобы это когда-нибудь кончилось!

И она легла на расстеленную полку и позвала:

— Иди ко мне…

Я как-то интуитивно понял, что надо делать. Я лежал рядом, гладил ее волосы, целовал лицо, шею, плечи, ее пальцы. Долго, час, наверное. Она вся как-то забылась, целовалась исступленно. Руки ее шарили по моим ногам, брюкам и вдруг она как-то хрипло спросила:

— А приставалку свою, ты что, правда, отстегнул?!»

***

… Дневник Иван Христофорович доставал все реже и реже. Наконец, достиг пенсии, и с работы его попросили. Жена старела, болела и, наконец, умерла. Не сильно ее любил Иван Христофорович, а тут затосковал. Жить стало бессмысленно.

Через год, уже давно выросшие дети, сказали отцу, что неплохо бы продать эту дряхлую квартиру, они к этим деньгам добавят ипотеку и купят себе каждый по отдельному жилью.

— А мне куда? — возмутился Иван Христофорович

.

Ему объяснили, что все уже договорено. В полуподвальном этаже, этого же дома есть так называемая дворницкая — маленькая комнатка, но с кухней, ванной и туалетом, устроенной прямо в этой коморке. И денег домоуправление с него брать не будет. Потому что дворником будет он. А что? Работа непыльная, так, типа прогулки на свежем воздухе. А старикам свежий воздух полезен.

Иван Христофорович переехал. И особенно об этом не размышлял. Не чувствовал, что приносит жертву, не видел в этом родительского подвига — сделал все просто, как делал все в жизни — раз надо, значит надо! И потом — дети все же!

Вставал он всегда рано — дело привычное, подметал двор, или зимой чистил снег, потом то же самое вечером. Смотрел телевизор, читал, потому что два-три раза в неделю брал в библиотеке новые книги.

Жизнь, вроде, без особой цели. Ну, а какая может быть еще цель, когда нужно только дожить?

Но, в раз все изменилось.

Сначала в дворницкую стучался то один, то другой местный алкоголик.

— Христофорыч, дай у тебя посидим. Выпьем немного, холодно на улице то!

Он жалел их, пускал. Но уже через несколько дней, ввалилась целая компания таких. И как он не протестовал, как не закрывал дверь, переживая их яростный стук, ничего не помогало. И жизнь кончилась! Комнату ни днем, ни ночью не покидали алкоголики и бомжи, спали на полу, принесли какое-то рванье и спали! Компания за столом орала и дралась, на полу, на тряпье валялась обычно вусмерть пьяная баба, к которой время от времени подползал кто-то, жаждущий «любви», и по скольку трусы на нее уже не одевали, плюхался на нее пытаясь совершить половой акт. Акт не получался, пьяный мычал и продолжал пытаться что-то в нее запихивать, иногда кому-то, более свежему надоедало на это смотреть, он подходил, оттаскивал его с бабы и делал уже свою «любовь» более удачно. И постоянно предлагали ему:

— Христофорыч, бабу хочешь?! Иди — свободна!

Иван Христофорович с отвращением смотрел на вытекающую из грязной бабы сперму и отворачивался к стенке.

Спасли неожиданно жильцы дома. Им надоело слушать из полуподвала пьяные крики и сборища алкашей возле подъезда, и они вызвали полицию. Иван Христофорович и сам не раз собирался это сделать, но боялся что алкаши с ним расправятся.

Все — алкашей не стало.

…. И вот теперь он умирал. А может, просто сильно болел. Дети, конечно, предложили положить его в больницу, но он не пошел.

— Если, уж придется умереть, то лучше дома. А помру — ну так все равно жить мне уже неинтересно!

Чем заканчивалась его настоящая земная жизнь, он знал. А чем бы закончилась та, выдуманная, о которой он писал в дневнике, любопытно было бы узнать! Нужно было бы, наверное, дописать счастливый конец. Но, он не стал. Да и кто все это будет читать?

Дневник валялся в закрытом чемодане под кроватью, вряд ли кто-то из тех, кто придет его хоронить, вообще чемодан откроет! А потом, уборщица домоуправления, освободит комнату для нового дворника, просто выбросит чемодан на помойку, ведь сверху лежала только пара старых рубашек, трусы, да носки.

…. День угасал. Угасал старый дом. Угасал и Иван Христофорович.