Первый к бою готов!

Сергей Самаров, 2007

Бывшие спецназовцы ГРУ Онуфриенко и Волк еще молоды, но повидали такое, что хватит на несколько жизней. Рейды по чеченским ущельям, смертельно опасные операции, несколько страшных месяцев плена… Да и на гражданке жизнь не балует – приходится пускаться в сомнительные аферы. В очередной раз куш обещает быть неплохим – полтора миллиона баксов. Только вот «оборотень» в милицейских погонах решил все захапать себе. Хитро задумал подставу, да не учел, что спецназ ГРУ виртуозно владеет всеми видами оружия и умеет логически мыслить. Война всему научит…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. ОНУФРИЙ

Зеркало, что ли, купить себе нормальное… Из толстого стекла, и чтобы с обратной стороны серебром было покрыто, а не дерьмовой краской, которая облезает от времени, и время при этом измеряется неделями… Говорят, чем толще стекло, тем зеркало лучше. И чтобы во всю стену ванной комнаты было… И обязательное покрытие серебряной эмульсией… Я могу себе такое позволить — один, слава богу, живу, ни перед кем не отчитываюсь и делаю что душа пожелает… Я многое могу себе позволить и очень люблю себе многое позволять… Я даже могу себе позволить сделать вот так…

Я медленно, со вкусом поднял пистолет и навел его в зеркало на свое отражение. И легко заставил себя всерьез воспринимать происходящее. Что, страшно? Кому-то, может быть, и пришлось бы штаны менять от такого… Но я, пардон, привычный… Ствол мне в нос смотрел, а я улыбался, потому что стволом меня испугать трудно… Пуганый!..

Можно даже так вот попробовать…

Я навернул на ствол глушитель и повторил.

Теперь это уже выглядит серьезнее, впечатляет больше, только меня уже и этим не прошибешь… Меня, говоря честно, и автоматным стволом не прошибешь… И несколькими стволами автоматными, проверено…

* * *

… — Падаль русская…

Чечены меня на колени ставили, втроем держали — один за шиворот, потому что за волосы ухватить не мог — меня, как «молодого», подстригли тогда коротко, — двое руки за спину завернули — иначе поставить меня на колени не получалось. Так, сволочи, поставили… И автомат в нос, как кулак, чтобы запах пороховой гари почувствовал и одновременно вкус собственной крови ощутил…

А я совсем не испугался… Я думал тогда — вспышку увижу, и все… Вся боль пройдет, все унижение останется где-то там, позади… Не будет ничего, ни боли, ни унижения… И не страшно было перед будущим, потому что я не знал, что впереди меня ждет, я не знал, как и все не знают, что такое смерть и есть ли жизнь после смерти… Или жизнь после жизни… Не все ли равно… Раньше или позже узнаю…

Я озлоблен был… На всех…

Если бы я испугался, чечены, может быть, и пристрелили бы меня… Они точно так же двоих уже пристрелили… Которые сами с готовностью на колени встали и испуг показали… Контрактников… Они контрактников особенно не любят, наемниками их зовут… Но чечены народ такой — им унизить надо, им надо свою власть не просто показать, а и самим почувствовать. Тот, кто их не боится, их не устраивает мертвым… И им надо было заставить меня живого испугаться… А я не боялся… Не смеялся над близкой смертью и не плакал в ее ожидании… Просто не боялся… И через час не боялся, когда меня снова на расстрел повели… И на следующий день, когда в третий раз повели, тоже не боялся… Только тогда меня еще заставили себе могилу копать… Земля у них хреновая, если ее вообще можно землей назвать… Сплошные камни, песком пересыпанные и другими камнями, поменьше… И копай, и копай… Ладони в кровь, и губы в кровь, потому что прикусываешь их со злости… Но не боялся…

Я озлоблен был… На всех…

Палачи они опытные, знают, как с людьми обращаться, чтобы сломать… Они каждый вечер в течение месяца мне говорили, что утром расстреляют… Чтобы я ночь не спал, чтобы думал и страдал, представляя свою смерть… Я думал… Я представлял… Но я не страдал… Я смерти ждал как избавления… Но им этого было не понять… Они сломать характер хотели, а это не получалось… Такого, как я, нельзя сломать… Меня только убить можно… Убивайте, если можете… Не можете — тогда я убью… При первой возможности…

Я озлоблен был… На всех…

Все наши через это прошли… Но не все так озлобились, некоторые просто пугались… А я не пугался… И чечен этим озлобливал…

* * *

Я даже тогда озлобливаюсь, когда вспоминать это начинаю… Как сейчас…

Озлобливаюсь? А кто это знает, кроме меня самого? Кто знает, что я озлобливаюсь?.. В самые нервные моменты… Вот… Я озлоблен… Зеркало, однако, показывало мне спокойное, чуть насмешливое лицо, которое трудно смутить пистолетным стволом. Даже стволом пистолета с глушителем… И желтые волчьи глаза не мигали перед страшным черным отверстием, в котором живет быстрая огненная смерть. Женщинам мои глаза нравятся… Женщины любят жестокость, хотя часто называют ее простой жесткостью и мужественностью… Настоящий, дескать, мужчина, раритет в нашей повседневности, когда кругом всякая «голубизна» оскорбляет женские желания… И я, склонности к скромности никогда не испытывая, согласен с ними… И даже значение этому придаю… Пожалуй, даже соглашусь, если мне скажут, что женщины — это моя слабость. Не любовь, а просто слабость. И я люблю, когда любят меня, но не больше… Большего — обязательств, обещаний, замаскированной надежды, всего этого я стараюсь избегать и никогда им ничего не обещаю. Хотят любить, пусть любят. Я согласен. И это максимум того, что я им разрешаю. Но я всегда хочу выглядеть перед женщинами красиво, даже при прощании… С женщинами мне бывает хорошо, я с ними расслабляюсь… Но даже и они никогда не видят моей озлобленности, хотя считают себя более чуткими, чем мужчины, существами.

Там, в горах, чеченам, что издевались надо мной и над другими несколько месяцев, озлобленность показывать было можно и нужно, потому что они мечтали меня этой озлобленности лишить, и, может быть, поэтому не убивали, как убили тех двух контрактников… Сейчас, когда уже чуть больше двенадцати лет прошло, я озлобленность глубоко прячу, я в любой обстановке привык быть обаятельным и привлекательным, умело управляя своим лицом… И особенно тогда, когда меня разозлят, потому что я этого не прощаю… Злобы моей уже много лет никто не видел…

Ее люди только чувствовали, когда я ее проявлял…

Владеть собой — это главное, что должен уметь делать мужчина! Все остальное приложится. И успех в жизни ждет только того, кто собой умеет владеть в любой ситуации… Кто зол и безжалостен… Кто силен… Время такое, волчье…

* * *

На прошлой неделе ментовский старший лейтенант Васька, мой друг детства и одноклассник, тоже обосновавшийся ныне в Москве, позвонил мне на мобилу и попросил помочь ему с переездом на новую квартиру. Он квартиру купил… Двухкомнатную… Отказать Ваське я не мог, тем более что здоровьем не обижен и потаскать мебель для меня — зарядка… Потом, когда старенькую мебель в квартиру затащили, когда жена Васьки приготовила что-то, спотыкаясь на малюсенькой кухне о не разложенный по полочкам и шкафчикам хлам, все мы, кто вызвался Ваське помочь — а все остальные были ментами, сослуживцами виновника переполоха, — сели за стол и выпили… Прилично, помню, выпили… Васька начал хвастать… Он всего за два года накопил на квартиру, хотя раньше вынужден был с женой и ребенком жить вместе с родителями жены. Васька рассказывал, как он работал сутками, сразу в трех местах помимо службы, брал лишние дежурства, как он вертелся, как он во всем отказывал себе, жене и даже ребенку, чтобы только купить эти тесные панельные стены…

Я слушал, слушал лучшего друга детства, и вдруг такая злость меня охватила… Неуемная… Такая злость, что мне стоило неимоверных усилий похлопать Ваську по плечу и сказать ему банальное и сакраментальное:

— Ты у нас молодец… Всего в жизни сам добиваешься… А надо было просто больше взяток брать…

Я даже не сказал просто, что надо взятки брать… Я сказал именно «больше взяток»… Васька не смутился, из чего я сделал вывод, что он еще чином на хорошие взятки не вышел, а на мелких разве заработаешь на квартиру…

Но я бы сам от такой жизни просто застрелился…

Я тоже всего в жизни добиваюсь сам, только живу не так, как Васька… И один занимаю трехкомнатную квартиру в элитном доме…

* * *

А большое зеркало я себе все же куплю… Мне нравится смотреть в зеркало и видеть себя то с одного бока, то с другого… Плохо только, что я люблю наставлять на свое зеркальное отображение пистолет… Иногда и пистолет с глушителем… И каждый раз вспоминаю…

Я даже знаю корни этого воспоминания, как знаю корни своей любви к зеркалам…

Они оттуда растут, из чеченского зиндана^[2]… И уже никогда мне от этих корней не оторваться… Я там думал о зеркале… Я не видел себя со стороны, хотя на ощупь знал, что моя разбитая, покрытая коростой физиономия может внушать только жалость. А это злило меня больше всего… И зеркала хотелось… Хотелось посмотреть на себя, чтобы знать, что я не жалок, что я не смешон, что я зол и опасен…

Зеркало в зиндане чеченами предусмотрено не было… А сам я там возможности не имел зеркало купить и установить. Зато могу себе позволить это здесь… А если захочу, то и не одно зеркало, много зеркал… Хоть все стены обширной ванной комнаты закрою зеркалами… И все они будут из толстого стекла, и покрыты будут серебряной эмульсией…

* * *

Телефонный звонок не позволил мне окончательно решить главный вопрос жизни на современном ее этапе — каким будет мое зеркало или зеркала, если их будет много. А я ко всем жизненно важным вопросам отношусь серьезно. И потому, отыскав трубку в дальней комнате в кресле рядом с письменным столом, я ответил раздраженно:

— Слушаю…

— Сыно-ок… — издалека раздался голос матери и заставил меня поморщиться. Я уже по голосу понял ее состояние и готов был нос зажать, чтобы телефонная трубка не донесла до меня запах сивушного самогона.

— Что тебе?.. — это я вместо «здравствуй». «Здравствуй» говорить матери нельзя, иначе она обнаглеет и пожелает на шею сесть. Она тоже мое настроение чувствовать умеет и знает, когда и как подмазаться…

— С Новым годом, сынок…

Вовремя вспомнила! Или после Нового года только проснулась?..

— После Нового года уже две с лишним недели прошло…

— Я дозвониться тебе никак не могла…

Можно подумать, что она пыталась… Они с отцом если и выходили из дома, то только к соседке тетке Валентине за самогонкой. Да и то отец едва ли ходил… Мать обычно гнал… Тетка Валентина самогонку делает такую, что этой отравой можно клопов морить… И потому у нее покупают только те, кто живет рядом и на другой конец деревни за хорошим самогоном дойти не может. Я, грешен, в хорошем настроении пребывая, перед Новым годом послал родителям пять тысяч «деревянных»… Похоже, кончились, иначе мать не позвонила бы…

— Что ты хочешь?

— Сынок, скоро опять праздник ведь…

— Какой?

— Крещение… Морозы обещают, а у нас дров нет… — мать не решилась сказать, что праздник хотела бы отпраздновать, но не на что, и потому про крещенские морозы вспомнила.

— А у меня собственного леса нет… Негде мне дрова рубить…

Нынешняя зима такая, что дрова, похоже, и не понадобятся никому… Ну, может, на Крещение дождь в снег перейдет, но это зиму менее противной не сделает…

— Может, поможешь как-то, а то у нас отец уже не ходит…

Начинается обычное нытье…

— Что, мне приехать, дров нарубить?

Мать злобного ехидства не слышит.

— Отец совсем плох стал…

— Я пришлю денег… — пообещал я с идущим из глубины души вздохом и почесал себе висок глушителем пистолета. Глушитель сам к виску тянулся, и от голоса матери палец готов был на спусковой крючок нажать. Правда, предохранитель в положение стрельбы я не опускал…

— Спасибо, родной…

Матери только этого и надо было. Это единственная цель ее звонка… Говорят, самогонка в последнее время подорожала — инфляция…

Как из дома выйду, заеду на почту — перевод отправлю…

Иногда я сам думаю: люблю ли я отца с матерью? Наверное, все же люблю, хотя всегда груб с ними, хотя раздражают они единственным своим желанием — получить с меня деньги и как можно скорее пропить их…

Они считают, что именно для этого меня и растили…

* * *

В маленькой комнате у меня зеркало тоже есть — дверь в кладовку зеркалом закрыта. Правда, в этой комнате всегда теневые шторы задвинуты. Шторы красные. Утром в комнате красиво. Воздух становится красным, потому что окно на восток выходит, солнце встает и пытается сквозь стекло пробиться в комнату, чтобы в зеркало посмотреться — дверь в кладовку как раз напротив окна. Летом окно открыть можно и солнце побаловать, но в середине января этого лучше не делать. Да и погода нынешней слякотной зимой не солнечная…

В полумраке пистолет, наставленный в зеркальное отражение, выглядит более грозно, чем при ярком освещении в ванной комнате. Автомат вечером выглядит совсем не так… Даже если он в руках чеченского боевика… Тогда, к концу плена, я совсем перестал бояться их автоматов, точно так же, как и их побоев… И мозоли на руках превратились в жесткие наросты. Это не мешало тренированно выкапывать себе очередную могилу…

* * *

… — Младший сержант Онуфрие-ен-н-нко-о-о… — в конце моей фамилии звучание обычно поднималось до львиного рыка. Этому уроду, нашему командиру роты капитану Петрову, ужасно нравилось так зычно мою фамилию произносить. И обязательно хохотнуть потом, радуясь собственной дури.

Я сейчас иногда смотрю по телевизору профессиональный бокс, и часто на боях представление боксеров проводит какой-то знаменитый их спецведущий… Баффер, кажется… Он точно так же в микрофон орет, как капитан Петров. Но этот Баффер свою манеру представления запатентовал, и если кто-то желает повторить ее, обязан патент купить. Говорят, покупают… Петрову, дураку, тоже следовало запатентовать свой рык… Тогда он мог бы и с Баффера денежки содрать… И с других офицеров… У нас среди офицеров дурь популярностью пользуется…

Звание младшего сержанта мне дали после окончания учебки. Полгода натаскивали. Но когда после учебки в часть приходишь, даже младшим сержантом, все равно «молодым» остаешься, поскольку службы, как считалось, пока не нюхал… И приходится нюхать… И от «стариков», и от «дедов», и от офицеров…

Не так страшен черт, как его малюют, конечно… Перед армией невесть чем пугали, а здесь было терпимо… Для большинства. И я, впрочем, терпел, хотя мне было легче, чем другим… Наши «старики» и «деды» моего взгляда не выдерживали. Я уже тогда знал, что, если долго кому-то в глаза смотрю, чуть голову опустив так, чтобы под зрачком полоска глазного белка была видна, мой взгляд мало кто выдержать может. Люди его пугаются и глаза старательно отводят… Я именно так на «стариков» и на «дедов» смотрел. Меня почему-то уважать стали. Хотя не баловали… Но тогда я еще не был злым… Добрым я никогда не был, но и злым не был тоже…

А командир роты меня всегда злил своей манерой мою фамилию произносить. Это потом мы сдружились, а сначала я его невзлюбил… Капитана, помнится, я тоже пытался взглядом «придавить», но он своими «пуговицами» в глаза никому и никогда долго не смотрел. Он руками, как баба, всплеснет, отдаст приказание и уже бежит куда-то еще, уже забыв о том, что тебе приказал…

Но на зов командира, раздавшийся из ротной канцелярии, откликаться положено сразу, тем более здесь, на войне, хотя мы тогда еще не знали, что это многолетняя война, и нам даже обещали, что, как только новый, 1995 год встретим, после этого вскоре назад отправимся… Правда, от нас до настоящей войны тоже не близко было… Мы в Моздоке стояли… Вернее, еще устраивались, потому что бригаду спецназа ввели в Моздок только в первых числах декабря…

* * *

…Капитан позвал, я сразу и пришел…

— Товарищ капитан, младший сержант Онуфриенко по вашему приказанию…

Петров меня жестом остановил. Сам какие-то бумаги разбирал. У него в канцелярии всегда стол бумагами завален был, и капитан никогда не мог сразу найти нужную.

— Так, значит… Онуфриенко Стас Палыч… — похоже, мое имя-отчество что-то капитану напоминало, и он под хорошее настроение его произносил тоже. — Бери сейчас своего ефрейтора Волка, и идите на склад батареи получать… Ночью вылетаем на операцию… С собой, значит, берете… Берете… — Петров наконец-то нашел нужную бумагу и стал мне читать. — «Р-394», «Северок» и «Ангару»^[3]… Это у себя на узле… Комплект питания для интенсивной работы в течение пяти суток… Это на складе… Стоп… Шести суток… Комплект питания на шесть суток… Чтобы про запас было… Понял?

— Так точно, товарищ капитан.

— На продовольственном складе… Сухой паек на пять суток…

— Может, на шесть? — с легким ехидством переспросил я.

— На пять… Приказ — на пять суток… Больше не дадут… Получаете на двоих… Остальные сами получат… Понял?

— Так точно, товарищ капитан. Разрешите идти?

— Кати, да поживее… Как получите, валите отсыпаться…

Предстояло найти ефрейтора Волка. Только где его искать — городок большой. Он передо мной не отчитывается, куда двинул… Волк из «дедов» — последние полгода служит, вернее, уже меньше, чем полгода. Весной на дембель… Он не нашу учебку оканчивал, а только какие-то курсы перед армией, потому и ефрейтора только здесь уже, в части, получил. Здесь и работать по-настоящему учился. Но в телеграфном режиме клепал — такого радиста еще поискать надо… И меня до тошноты натаскивал… Ночью просыпался от писка в ушах…

Волка я нашел на спортивной площадке. Он «молодых» сержантов-связистов, что со мной прибыли, на турнике заставлял «выход силой» делать. При всех я приказ передавать не стал, в сторону отвел. Объяснил, что от нас Петров требует.

Ефрейтор плечами пожал, потом, подумав, улыбнулся почти обрадованно.

— А чего… Наконец-то на дело пошлют… — бодро шлепнул меня ладошкой по груди. — Готовь место для медальки… За такие рейды всегда награждают…

Официально мы с Волком числились в роте связи, но были закреплены за ротой капитана Петрова, он называл нас своей персональной стаей, к которой причислял еще и прапорщика Волкова, старшину роты. Волка и Волкова — за фамилии, меня — за волчий взгляд. И жили мы в казарме линейной роты, как и все другие радисты, кто за ротами был закреплен, а не за штабом. Но работали все на штабном радиоузле, и там дежурили, и в казарме тоже дневалить приходилось. В итоге никогда не скучали…

— А то война скоро кончится, а мы из бригады не выбрались…

Я оптимизма Волка не разделял, потому что за день до этого, когда на штабном узле дежурил, нечаянно подслушал разговор двух подполковников в курилке. Стоял недалеко и подслушал, хотя они и разговаривали не стесняясь. И я уже знал, что разведывательные операции обычно положено проводить под прикрытием войск и в тех местах, где войска активно действуют. Сейчас по всей Чечне войска действуют по трем направлениям. Туда пока не посылали… Но какой-то новый московский генерал, за наградами приехавший, чтобы показать свою профессиональную активность, требует выброса разведотряда в район Алхазорово, где наших войск нет, где только боевики хозяйничают и где вообще нет смысла разведку проводить, поскольку туда наши части еще не скоро доберутся. А когда доберутся, обстановка там измениться может кардинально… Совершенно ненужный рейд в совершенно неподходящее время, поскольку погода стоит почти постоянно нелетная, забросишь отряд, а назад и забрать не сможешь…

И еще подполковники откровенно считали бригаду необученной… Молодежи много, как прибыли, устройством на месте занимались, а не боевой подготовкой… Какой уж тут разведывательный рейд…

Волку я, конечно, этого не сказал. Ему очень хотелось, как каждому дембелю, домой с медалью, а то и с орденом отправиться. Только одни дембеля, кажется, во всей бригаде и радовались, что нас в Чечню загнали… Тогда все говорили, что это ненадолго и с чеченцами расправятся за пару недель, от силы за месяц… Сам министр обороны такое обещал… И дембеля в бой рвались, боялись, что война кончится, а они медаль получить не успеют… Обидно будет говорить, что на войне был, а вернулся без награды…

Да и сам я, признаться, беспокоился не сильно. За полгода в учебке и пару месяцев в части уже привык к тому, что решает за меня кто-то другой… Я есть, но меня как будто и нет вовсе… Не человек я, а солдат, и солдату решать не положено… Ему не положено даже решать, что ему на обед есть, а что на ужин… И это кто-то за него решает… А уж об участии в боевых операциях — тут дело исключительно командирское…

Но и это не расстраивало. Привычка хуже неволи. Привык, как привыкли мои родители и родители моих сверстников, что государство все и всегда за них решало, в том числе что и кому есть… Кроме того, за два последних месяца слишком много нам уже рассказывали о спецназе ГРУ и его истории… Так много, что мы, не успев по-настоящему спецназовцами стать, уже почувствовали себя хрен знает кем…

Да-да, именно такими… И я тоже…

* * *

…На складе, когда заряд батарей прибором проверяли, от кладовщика-прапорщика узнали, что десантироваться будем с вертолетов. Это немного обрадовало, потому что прыгать с парашютом и с рациями — не слишком приятная процедура. От своего собственного веса ноги после приземления болят, а рация тоже не легкая… А если прыгать в горах, то вероятность ноги переломать увеличивается в несколько раз… И, не приведи господи, заставят в темноте десантироваться… Тогда уж точно после приземления только половина отряда на ногах бы осталась и вторую половину на себе тащила…

Но ефрейтор Волк чем дальше, тем больше сиял. Должно быть, мысли в голове вертелись, и представлял он уже, как в родной деревне его, орденоносца, встречают с цветами… Я посматривал на него как на более опытного спецназовца и тоже приобретал уверенность в себе. Мы с ним почти земляки, из соседних областей…

* * *

Я стал собираться, но выйти из дома не успел. Мне на мобилу позвонил Волк:

— Ты дома?

— Дома пока…

— Машины пришли…

— Уже на месте?

— Нет, в Москву въехали. На месте будут часа через полтора…

— Добро… Я скоро поеду…

2. ВОЛК

Трубку городского телефона я положил так, что она чуть не раскололась сама и аппарат едва не сплющила. В минуты веселящего раздражения со мной это случается. За прошлый год три аппарата разбил…

И опять у меня, значит, с женой проблемы… Хорошо Онуфрию, он холостой… То есть совсем холостой, всегда, по политическим, можно сказать, мотивам. Потому что отношение к противоположному полу — это большущая, надо сказать, политика… И всегда, наверное, холостым будет… Он по характеру такой… Бабы за ним косяком, а он ни с одной серьезно и тем счастлив… А я со своей уже полгода не живу, хотя официально и не развелся, а она все катит на меня, скалится… Деньги, дура, требует, а не то сдать обещает… При этом повизгивает и прихрюкивает — свинья-копилка… И это при том, что я ей алименты на одну дочку за десятерых, считай, детей плачу… Чесс-слово… А стерве все мало, ей все давай и давай… Вопит, что я все пропью, что есть, и сдохну, а она ни с чем останется… Так пусть, говорит, лучше дочке на «черный день» отложено будет… Непонятно только, зачем она «черный день» дочке накаркивает… Ну, сказала бы, на будущее… И то как-то лучше… Но ей именно «черный день» нравится…

Впрочем, пугаюсь я не сильно. Сдать меня сложно, и это даже она своей неумной башкой с кудряхами вместо мозговых извилин понимать должна. Ни одного факта, ни одного доказательства… Я много ей не болтал, словно чувствовал… Деньги у меня есть? А почему, собственно, у меня их не может быть? И не такие уж большие, кстати, деньги… Это для нее они большие, потому что работать не хочет, а тратить привычка осталась. Да будь у нее и вообще огромные деньги, она, по характеру своему, все равно тащила бы и тащила откуда только можно урвать новые… Свинья-копилка да и только… Я так и зову ее, и даже на день рождения купил ей глиняную свинью-копилку… И не боюсь разозлить… Сдать она, видите ли, хочет… Скажет, что оружие у меня видела? Да что она понимает в оружии? Лицензия на газовое оружие у меня в кармане. И вообще брешет, как собака нечесаная, потому что жить с ней не хочу… Кончилась наша любовь, давно кончилась, а ей пора самой на работу устраиваться… Одним этим от любого ее обвинения отмазаться могу…

Но на работу из-за ее угроз пришлось официально устроиться не ей, а мне. В солидную охранную фирму, в которой у меня и у Онуфрия связи есть с армии… Добрые связи… Там не сдадут и, если надо будет, характеристику по всей форме накатают… Дежурит за меня кто-то другой, кто-то третий деньги получает… А ко мне претензий быть не может, потому что у меня удостоверение охранника в кармане…

Но жить со «свиньей-копилкой» невозможно… Дура она у меня конченая… Дура и стерва… Она, кстати, сама себя стервой зовет. Говорит, стервы сейчас в моде… На телеведущих смотрит, они из десяти восемь ведут себя как конченые стервы, и подражает им. Я слышал такое тоже, насчет моды… И другие бабы-дуры, куда ни посмотри, подражают… Похабство сплошное… Но это хоть отчасти утешало, когда мы еще с ней жили — не мне одному дура досталась. Дур, следовательно, много… Тех, что стервами себя зовут… Это от безграмотности, как Онуфрий говорит… Они просто не знают, что такое стерва… Вернее, правильно будет не «стерва», а «стерво»… Из старорусского языка слово… Означает падаль, падшее, гниющее животное, вонючее, мерзкое, червями фаршированное… И эти такие же, чтоб им пасть и сгнить, что с телеэкрана, что из жизни… Денег ей, вишь ли, хочется… А кому их, скажите, не хочется?..

Она думает, наверное, что я эти деньги печатаю… Это чечены и поляки фальшивые деньги печатают — пусть к ним и обращается, а я их своим горбом, как говорится, зарабатываю. Под пулей постоянно, если честно сказать, хожу… И она думает, что я, как курица на дороге, напуган и вечно терпеть ее буду… А мне уже — вот так! — надоело терпеть, чесс-слово… Не понимает, коза драная, чем это кончиться может… Если только я Онуфрию скажу, что эта стерва так на нас катит, она дня не проживет, до туалета добежать не успеет, чтобы в унитазе утопиться… Да я и сам бы мог с ней разобраться, а что… Одно меня останавливает — куда потом дочку девать… При моей полукочевой жизни и ей одна морока, и ей не в радость такой папа, и мне — тормоза на полной скорости… К родителям разве что, в деревню… Так те сами еле-еле концы с концами сводят, да и то с моей помощью… Финансовой… Сейчас от старой деревни ничего не осталось, ни людей, ни работы — постаралась власть деревню вконец споить и сгнобить…

Я самых-то серьезных перемен не застал. В армию ушел, колхоз еще как-то жил, и работа у людей была. Потом, как мне рассказывали, председатель с главбушкой взяли на колхоз многомиллионный кредит, и больше в деревне их не видели… И денег тоже… В те времена, в середине девяностых, это было почти нормой… И никого, говорят, не искали, а если и находили, то только случайно… А потом в колхозе вообще все развалилось… И фермы все за долги отдали, а потом их потихоньку сами же на кирпичи и растащили… А чего, обычное дело, чесс-слово… Как народ теперь выживает, кто там остался, ума не приложу… Если где работу находят, то втроем получают столько, сколько я один в день пропиваю… Если без настроения… А под настроение — на день мне не хватит…

Так что к родителям дочь нельзя. Да и в школу ей скоро. А в деревне своей школы теперь нет, в соседнюю за шестнадцать километров на автобусе возят. Что это за учеба… Пусть в Москве уж лучше, хоть и со свиньей-копилкой… Одна эта мысль меня и сдерживает… Чесс-слово… Хотя иногда хочется пистолет к ее узкому лбу приставить и заставить жирные щеки подрожать… Чтоб припугнуть, так и сделаю, наверно… Не люблю беспредельщиков, а «свинья-копилка» из них… Меры, шантажистка, не знает… И это надо пресекать… Давно уже пора пресекать, чтобы дальше хуже не стало… И в более серьезных случаях пресекают… И мне самому доводилось это делать…

* * *

…Я хорошо помню, как мы с Онуфрием в случае с чеченами беспредел пресекли… Тогда, в плену… И все нам с рук сошло… Работа была по высшему классу! Я, кстати, надумал… Онуфрий по молодости лет в бега думал удариться и меня уговаривал… А это тогда бесполезно было… Собаками бы затравили… Догнали бы и затравили… От людей убежишь, а от собаки — нет…

Обычно их четверо нас двоих выводило… На расстрел… Знали уже, что мы радисты-напарники… Потому и выводили одновременно… И могилы мы одновременно копали… Вроде бы как себе… Но мы быстро поняли, что не себе…

С тех пор как нас перевезли из горного села куда-то в сторону, держали нас уже не в сыром зиндане, а в бывшем военном городке, в каких-то сараях. По несколько человек в каждом… Всех вместе держать считали опасным. Офицеров вообще в сараях не было. Даже не знали тогда, куда их угнали. Потом уже сказали, что на гарнизонной гауптвахте после бомбардировки только одна комната сохранилась. Там офицеров и закрыли… А нас в одном сарае с Онуфрием… Часовых у сараев не держали, только по периметру городка, но далеко друг от друга — вообще непонятно, для чего часовые там… Война тогда только началась, наши завязли где-то в самом начале, до настоящих гор не добравшись, а мы в горах были… В зимних горах… Кто знает, что это такое, поймет… И поймет, что бежать оттуда бесполезно… Онуфрий, кстати, думал о побеге постоянно. Бзик, я понимаю, такой… У него дух неукротимый, гнуться не умеет… Не умеет даже прогибаться… И потому хотел только бежать… Я отговорил… Тем более мы уже знали, что начались переговоры об обмене. И другое придумал, как беспредел закончить… А то ведь беспредел-то полный… Мало того что голодные… Но каждый день копать могилы… Зимой… Это уже слишком… Надоело…

Тогда я и предложил свой план… Обсудили, покумекали и согласились…

Часа за два до Нового года они опять пришли, и дождя не испугались. Те же самые — четверо… Пьяные… Часов у нас ни у кого, понятно, уже не было… А время мы определили потом, когда они начали все из автоматов облака расстреливать… Мы и поняли — Новый год наступил… Через пару часов это было… Вместо ориентира…

Пришли, значит, эти… Долго с замком на нашем сарае возились. Ключом в скважину попасть не могли… «Накушались» уже… Но все же вошли, на нас фонарем посветили — по глазам старались, чтоб ослепить… Как обычно…

— Запомните, — почти чисто по-русски говорил старший, самый спокойный, — начинается тысяча девятьсот девяносто пятый год… Это последний год жизни России… Все мусульмане против вас поднимутся… И Россия развалится… Маленькой станет… Жалкой, как вы сейчас… Мы за это сейчас пьем…

— Но вы и до этого не доживете… — сказал другой. — Мы салют хотели дать, потом подумали — что патроны зря тратить… Вместо салюта вас расстреляем… Пошли… Быстро-быстро… Пошли, козелы…

А нам только этого и надо было. Мы даже не рассчитывали на такую удачу, что они «перекушают»… Мы трезвых отрезвить готовились… Да еще повезло, что боевики приперлись ночью, в темноте, когда ни луны не видно, ни звездочки… А фонари на улице они себе под ноги уткнут… Вообще, в такую погоду только пьяному и ходить — потому что не чувствуешь, когда спотыкаешься, и не обижаешься на себя, когда падаешь…

И пошли мы на очередной собственный расстрел, можно сказать, с удовольствием и с большой готовностью…

Наши саперные лопатки, давно уже ставшие «нарицательным оружием», как говорил наш ротный старшина прапорщик Волков, всегда были остро отточены. Но и чечены, при всей их национальной нелюбви к любой работе, всегда любили оружие и любили точить его. Может быть, лопата и не воспринималась ими как оружие, тем не менее лопаты у них были отточены хорошо, и это нам на протяжении месяца облегчало работу. Облегчило и выполнение моей последней задумки…

Могилы мы, как и все остальные пленники, копали за разрушенной стеной военного городка. Там иногда стоял часовой, чаще и часового не было. Но в такой темноте в пяти шагах ничего не различишь… И часовой, если он выставлен, в новогоднюю ночь просто не может быть трезвым. От провала в стене шагов двадцать… Там пригорок… Весь изрыт… Нас не двое в сараях, нас целый отдельный отряд… И каждому не по одному разу пришлось брать в руки лопату.

Всегда и все это делали с неудовольствием, а мы в этот раз — чуть не с радостью…

Чечены только в первые несколько «расстрелов» осторожность соблюдали. А потом наглели… Стояли почти вплотную, не думая, что лопата — оружие опасное. Нас не зря учили лопатками фехтовать. На худой конец, мы могли воспользоваться и большими лопатами. И воспользовались… Часового в провале стены в этот раз не было — не захотел под дождем мокнуть. И это уже предвещало удачу. Еще и место не выбрали, когда я дал команду и резко шагнул в сторону, чтобы сделать полный круг-разворот. И чуть-чуть притормозил движение только при повороте корпуса в обратную сторону, чтобы удар нанести точнее. Онуфрий в другую сторону шагнул и то же самое выполнил. Два удара, и нет двух голов на плечах — хорошие лопаты попались… И сразу же, без остановки на раздумья, два одновременных выпада — удары наносились прямые в горло. Синхронно, как в цирке… И на каменистой почве не поскользнулись… Большего и не потребовалось. Потребовалось другое. Тела и головы растащить по разным могилам и землей закопать, но не до конца, потому что все могилы были разной глубины, в зависимости от терпения чечен, организаторов очередного «расстрела». Головы, кажется, перепутали, но это нас не смутило. Завершили работу, осмотрелись — придраться не к чему. И лопаты под дождем вымыли, а потом назад под навес отнесли. Единственная сложность возникла, когда мы в сарай вернулись. Минут двадцать с замком провозились — так его старались поставить, чтобы он снаружи в отверстие скобы вошел и защелкнулся, когда мы дверь прихлопнем. Но сумели и этого добиться…

Утром я и себе, и Онуфрию удивился. Думал, нервничать будем в ожидании чеченских разборок… А мы спали, как младенцы невинные… Сразу после новогодней стрельбы друг друга поздравили и уснули… С чувством выполненного долга… Утром нас разбудили, когда лепешки принесли. Но все спокойно было… Нашу «расстрельную команду», должно быть, еще не хватились. Чечены отсыпались после новогодней пьяной ночи…

Хватились пропавших только на следующий день, второго числа… Допрашивали всех. Но никто ничего не знал, а мы с Онуфрием знали вообще меньше всех. Откуда нам знать, кто куда пропал, если мы все под замком сидели… Если бы пропавших кто-то из нас убил, естественно, после этого ударился бы в бега… А если в бега никто не ударился, значит, наши не убивали… Логично, и никакого преследования организовано не было. Что там у чечен дальше было, мы не знали, но с «расстрелами» стало спокойнее… И у нас мозоли на руках зарастать стали…

— Даже на войне, Онуфрий, надо у «дедов» учиться… — прочитал я тогда нотацию. — А ты все — бежать да бежать…

Он ничего не ответил, только зыркнул волчьими глазами.

Мне б глаза такие…

* * *

…Беспредел, будь то беспредел чеченский или беспредел семейный, следует пресекать в корне и жестко. Иначе потом сам жалеть и плакать будешь. И мне надо было подумать, как с женой поступить… Всерьез подумать, зная несговорчивый характер «свиньи-копилки»… Насчет пистолета ко лбу — это я только в мечтах… И Онуфрий возиться с ней не пожелает… Он не киллер какой-то… Будь вот у меня глаза, как у Онуфрия, я бы одним взглядом ее уничтожил… Минуту посмотрел бы пристально, и она бы себе торжественно язык откусила, чтобы никогда больше о деньгах не заикаться и удовлетворяться тем немалым, что я сам плачу. Не зря она моего боевого друга терпеть не может, как она говорит. Это она так только говорит, а в действительности, по-честному, она его жутко боится. Именно из-за взгляда…

Я сам, помню, взгляд этот встретил сразу, когда «молодняк» пригнали. Шесть человек радистов… Списки пришли раньше, и я знал по фамилии, кого мне в напарники сунут. Капитан Петров меня отправил встречать. Их всех тогда сначала в старую казарму загнали, где инструктаж давали, как себя на территории вести и как с «дедами» общаться, чтобы конфликтов не возникло, потому что «деды» в спецназе ГРУ уже прошли такую подготовку, что… И в том же духе…

Я, помню, в отпуск домой ездил, в поезде и на вокзале, когда пересадки ждал, с другими солдатами разговаривал. В армии вообще-то беспредел с «молодняком» творят. У нас такого не было. Командир бригады в этом отношении строг и лют, хотя досмотреть за всем полковнику тоже невозможно. Конечно, все понимали — баловать «молодых» не следует, чтобы служба дискотекой не показалась, но и серьезных конфликтов не возникало. Так, по мелочи разве, на почве уважения… А в роте связи так вообще — спокойно, как на кладбище. Но у нас закон был. Каждого «молодого» обязательно за «дедом» закрепляли. И у штабных радистов так же, и у ротных. Мой напарник дембельнулся, прислали на смену младшего сержанта из учебки. Значит, я его воспитывать и обучать должен. Я и встречать пошел… Но парня, видимо, где-то заранее настропалили… Он меня взглядом, как штыком, в глаз ударил. Только я не понял, в правый или в левый… Но блок защиты поставить захотелось… Тяжелый взгляд, волчий, исподлобья…

— Не смотри волком… — сказал я. — Я сам Волк… Ефрейтор Волк… Фамилия такая…

— А у меня взгляд такой… — отозвался Онуфрий, впрочем, беззлобно. — Мамка-природа наградила…

Про этот взгляд через день уже вся бригада знала, и нас так и звали волчьей парой. А капитан Петров вообще считал, что собственную стаю завел…

Что ни говори, а такой взгляд сгодиться в жизни может. Я иногда Онуфрию даже завидую… С таким взглядом любую жену воспитать и перевоспитать три раза можно…

* * *

…Но меня, тогда еще ефрейтора Волка, младшему сержанту Онуфриенко перевоспитать было не дано. Это я его перевоспитывал. И на рукопашку с ним ходил, и за тренажером часы просиживал. В телефонном режиме он нормально работал. Волну быстро находил и настраивал. А в телеграфном слабоват был. Торопился… Скорость хотел хорошую показать, за мной гнался и ошибок много делал. И я его за ключом подолгу держал… Но парень сразу оказался упертым… Глазами стрелял крупнокалиберно, но дело делал…

Помалу учился…

* * *

Подполковник милиции Петров позвонил мне как раз тогда, когда я, стоя с пистолетом в руках, представлял, как приставлю ствол ко лбу «свинье-копилке»:

— Толян, погладь форменные брюки, чтобы как в прошлый раз не получилось… — потребовал подполковник.

— Это было не в прошлый раз, а полгода назад… Что, машины пришли?

Тот раз, который так памятен Сергею Михайловичу Петрову, как я правильно заметил, был совсем не прошлым, но тогда во время работы эта дура, которая так понравилась Онуфрию, что он даже готов был скостить ей часть суммы, с ехидством сказала мне, что брюки при выходе на работу следует гладить. Я и глажу обычно, потому что работу свою уважаю, а ментовская форма у меня не в домашнем шкафу висела, а в гараже валялась в инструментальном ящике… Правда, завернутая в целлофановый пакет, во избежание масляных пятен, которые каждый гараж любит на одежду ляпать. Тогда еще валялась, чтобы «свинья-копилка» эту форму не видела. Я как раз накануне работы окончательно ушел от нее и утюг еще не успел себе приобрести. И брюки, и китель я обычно отглаживал у Онуфрия дома, там подсмотреть некому. Но, раз от жены ушел, посчитал, что от услуг коллеги могу и отказаться. А поздно вспомнив про отсутствие утюга, вовремя не уложился, и пришлось ехать в том виде, в каком меня сообщение застало. Подполковнику Петрову это сильно не понравилось.

— Машины уже в Москву въехали. Правда, дороги сейчас перегружены… Часа полтора ползти будут… Звони Онуфрию. Пусть выезжает…

Я позвонил.

Онуфрий, как обычно, оказался готовым к работе… Он вообще на подъем легкий, хотя и долго причесывается…

Значит, и мне надо за утюг браться, серьезно настраиваться, а разборки со «свиньей-копилкой» отложить до лучших времен…

Когда взгляд станет более увесистым…

Примечания

2

Зиндан — тюрьма у мусульманских народов Средней Азии и Кавказа. Глубокая яма, в которую сажали пленников и преступников.

3

«Р-394» — стандартная переносная радиостанция для работы в телеграфном режиме. «Северок-М» и «Ангара» — радиостанции для работы в телефонно-телеграфном режиме.