Очерки смутного времени 1985–2000

Сергей Попадюк, 2019

Сборник публицистических очерков посвящен периоду, известному у нас как «перестройка» и «лихие девяностые». Личные, непосредственные впечатления среднего москвича (не политолога, не экономиста) от происходивших в те годы событий чередуются с попытками их осмыслить на фоне отечественной истории. Теперь, когда пройденный с тех пор путь отделил нас от этого периода, многие из тогдашних размышлений могут показаться наивными или спорными, часто не совпадающими ни с официальной, ни с оппозиционной точкой зрения. Однако искренность автора, его стремление найти свое место в новой истории России делают предлагаемую книгу своеобразным памятником прошедшего времени. Читатель найдет здесь немало поводов согласиться или поспорить с автором.

Эскапада

28.05.1987. Восхищаюсь Матиасом Рустом. Ей-богу, это поступок века! Одной озорной, легкомысленной выходкой мальчишка вдребезги разнес важнейший гранитный устой нашей государственности. Все то, на чем держалось наше представление о непобедимой мощи советских вооруженных сил, о неприкосновенности границ и святынь, наше почтение к великим тайнам укрепления обороны, сжирающего до трети валового национального продукта, необходимость содержать огромную дармоедку-армию, существование бесчисленных учреждений военного ведомства, всевозможных секретных «ящиков», целой привилегированной касты людей с лампасами, никому не подвластных и никем не контролируемых, увешанных орденами за выслугу, надутых генеральской спесью и непререкаемым самодовольством, пропаганда, парады, атмосфера официальной серьезности, нагнетание страха, глухие угрозы, рекламные фильмы про ракетчиков и десантников, — все то, чему постоянно приносятся в жертву наши жизненные интересы, — все было разоблачено, все оказалось вдруг тем, чем и было в действительности, — блефом, туфтой.

* * *

Армия, в сущности, мало чем отличается от «гражданки». Она — естественное продолжение создавшего ее общества или, вернее, его модель, в которой характерные для данного общества отношения предстают в упрощенном, огрубленном, выпукло-наглядном виде. «Из всех соединений, — говорит Толстой, — в которые складываются люди для совершения совокупных действий, одно из самых резких и определенных есть войско». Поэтому границу, отделяющую армию от «гражданки», очень даже ощущаешь, когда пересекаешь ее туда, но совсем не замечаешь, пересекая ее обратно. Это потому, что возвращаешься оттуда уже ученым, уже знающим подлинную цену всему, что видишь вокруг себя.

Мне запомнилось напутствие, которым командование проводило нас из армии: «Вы не увольняетесь, вы уходите в долгосрочный отпуск…» Тогда, помнится, я похолодел, а теперь понимаю, что это было еще мягко сказано. Потому что вокруг — та же армия.

Личность человека у нас везде принесена в жертву без малейшей пощады, без всякого вознаграждения.

Герцен. Былое и думы. II.11.

С другой стороны, когда я смотрю теперь фильмы и телевизионные передачи, в которых рекламируется наша армия — какая, мол, она мощная, технически оснащенная, обученная (и как-то уж слишком усиленно рекламируется в последнее время), — меня смех разбирает. Потому что я знаю, что в армии такой же бардак, как и здесь, такие же воровство, показуха, шкурничество… нет, не такие же — удесятеренные (модель!). В стране, где все делается через жопу, странно было бы ожидать от армии чего-то другого. И меня не удивляет, что, например, на Даманском «грады» били по своей пехоте (рассказал Валерка Симонян, угодивший в самую передрягу), что при захвате шахского дворца в Кабуле наш спецназ вступил в бой с нашим же, внедренным в охрану Амина «мусульманским батальоном», а подоспевшая артиллерия, чтобы ускорить дело, начала гвоздить по тем и по другим (рассказал очевидец штурма)… Я ведь не стремлюсь очернить армию как таковую. Я только говорю, что нечего смотреть на нее как на что-то иное, особое, отличающееся от нашей жизни в целом.

* * *

1.08.1987. Говорили о «перестройке». Сошлись на том, что вся она — только в печати и по телевидению, т. е. на словах; в самой жизни почти ничего не меняется. Да и глупо надеяться. Все это могло бы получиться лет сто назад — объединение «доброго царя» с народом против чиновничества, — но теперь, когда в «доброго царя» никто не верит, чиновники задушат.

До чего же это по-русски — стремление сразу, махом, все изменить, одним прыжком перескочить из рабства в «царство свободы»! Откуда взяться, например, оппозиции, если вся наша культура, все наше воспитание, мышление, привычки, традиции проникнуты тоталитаризмом. Тоталитаризм у нас в крови. А традиции создаются долго, веками.

Я верю Горбачеву, верю, что он хочет «как лучше». Но в нашей стране любые действия, начатые с самыми благими намерениями, всегда приводили к неожиданным уродливым и страшным результатам.

Кошмарней лютых чужеземцев

прошлись по русскому двору

убийцы с душами младенцев

и страстью к свету и добру.

Губерман. Гарики.

В нашей стране, если действительно хочешь добра людям, просто нельзя ничего предпринимать. «Мы же уповаем на милость божию, — говорил Иван Грозный, — и, кроме божия милости и пречистыя Богородицы и всех святых, от человек учения не требуем…» Он тоже, помнится, начинал с обещания «смирить всех в любовь» и с призыва ко всеобщему покаянию…

* * *

Вот старый анекдот, перепетый на злобу дня. Горбачев в очередной раз беседует на улице с народом. Какая-то старуха из толпы пытается к нему пробиться, но охрана не подпускает. Заметив ее усилия, Горбачев делает знак своим амбалам, чтобы пропустили женщину.

— Ну, в чем дело, мамаша?

— Да вот, Михаил Сергеич, покудова продиралась через твоих молодцов, и забыла, чего спросить хотела.

— Насчет квартиры небось?

— Что квартира! Квартира хорошая, 16 метров, грех жаловаться. Правда, живем там впятером, так когда все на работу уходят, в ней хоть в футбол играй.

— Ну тогда, значит, о пенсии?

— Да нет, пенсия у меня тоже хорошая: 60 рублей. В магазинах-то все равно купить нечего, так я еще на сберкнижку откладываю. Нет, пенсии мне хватает… А, вспомнила! Ты мне вот что, сынок, скажи: перестройку эту самую — кто придумал? Коммунисты или ученые?

— Коммунисты, мамаша.

— Вот и я думаю, что коммунисты. Ученые — те сперва на мышах да на собаках пробуют, а потом уже — на людях…

* * *

4.08.1987. Спиртное стало проблемой. На днях я обегал пол-Москвы и ничего не достал: магазины либо закрыты, либо торгуют ерундой, либо (в редких случаях) стоит такая очередь, что и подступиться страшно. У нас, на улице Строителей, я стал было в очередь, еще не разобравшись, что́ дают, гляжу: мужики выносят из магазина, прижимая к груди по пять бутылок сразу, «Гурджаани», сухое кисленькое винцо, на которое они раньше и смотреть не хотели (теперь 3 рубля бутылка); рожи у всех были растерянные. Я плюнул и ушел.

И к чему привела эта пресловутая борьба с пьянством? Теперь человек, отстоявший два часа в очереди за водкой, покупает не бутылку, как раньше, а столько, сколько может унести, — чтобы в следующий раз не стоять. Ну и поскольку купленные бутылки уже при нем, он и выпивает их все за один раз. Русский же человек: пока все не выпьет, не остановится… А если нет ни водки, ни крепленого, пьет что попало. Да, вытрезвители, может, и опустели, зато морги переполнились. Борьба с пьянством, как и всякое лечение симптомов вместо болезни, привела к обратным результатам.