Отрок

Сергей Павлович Проскурин, 2019

Вниманию читателей предлагается новая книга воспоминаний, вошедшая в серию «Хочу в СССР?», начало которой было положено в 2018 году. Время действия – 50-60-е годы прошлого века. Сегодня представления о жизни в СССР, к сожалению, складываются на основе случайных сведений, полученных, в основном, из интернета. Как нас тогда манила «заграница», где «все есть и все здорово», так некоторую часть молодых людей сейчас привлекает совсем не известная им жизнь в Советском Союзе, где абсолютно все, как представляют они, были счастливы и ни о чем не надо было думать. Ведь обо всем заботилось государство! Но так ли оно было на самом деле? В процессе поиска ответа на этот вопрос у автора и возникла идея рассказать читателю о самой обычной жизни в то, уже далекое от нас, советское время. А уж выводы пусть каждый делает для себя сам. В книгу вошли редкие фото из архивов автора и его друзей. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Останкино — Таджикистан — Останкино

Как ты посмел попросить!

Одним из самых ярких эпизодов, сохранившихся в памяти, был теплый солнечный летний день 1953 года. Вместе с детьми своего двора я играю на проезде около дома.

* * *

Останкино, 3-й Новоостанкинский проезд. Посредине проезда — дорога, засыпанная плотно укатанным шлаком — отходами металлургического производства, — по бокам которой оставались лужайки шириной метров семь, окаймленные посаженными тополями. В то время тополя достигали высоты второго этажа, то есть метров четырех-пяти.

За тополями вдоль заборов проходил пешеходный асфальтовый тротуар, на котором детям было хорошо играть в классики. По обеим сторонам проезда были двухэтажные каркасно-засыпные дома, перемежающиеся дворами частной застройки.

Двухэтажные дома, в одном из которых я жил, были построены в 1935 году для строителей метрополитена. Таких домов было немало по окраинам Москвы, а Останкино и было окраиной. До революции, да и до войны, Останкино было дачным местечком, сформировавшимся вблизи Шереметевского летнего дворца.

Эти дома строились для рабочих, строителей, а также студентов, откуда были и названия микрорайонов: Алексеевский студгородок, названный так по названию села Алексеевского, которое до начала 60-х годов находилось на месте сквера перед монументом «Покорителям космоса». Этот городок, наверное, был построен для студентов находящегося неподалеку Финансового института, а также МАРХИ, возможно, и для других студентов.

Бараки в Пушкинском студгородке в Останкино

У нас же в Останкино был Пушкинский студгородок, названный так по поселку Пушкинский, на месте которого были построены дома. Этот студгородок ярко описан в повести Асара Эппеля «Травяная улица»^[1].

В послевоенное время в Москве было много «городков», например городок им. Баумана, городок Метростроя, городок Моссовета. Последний находился на Яузе около «Миллионного моста», как его называли местные жители, а на самом деле Мытищинского акведука, который был построен для подачи воды в Москву из мытищинских источников. Этот акведук построила Екатерина, потратив на него один миллион, — отсюда и «миллионный». Изначально городок Моссовета строился для его сотрудников и был в то время «Рублевкой», но быстро оброс такими же бараками, как и в Останкино.

Это будущая улица Королева. Фото из архива Б. В. Раушенбаха предоставлено Оксаной Карповой

Городки образовывались по производственному признаку. Москве требовалось много людей, которым надо было где-то жить. Хрущевская массовая застройка была не первой в нашей стране. Приходилось встречать остатки домов барачного типа и в других крупных городах.

Дома этих городков были однотипной конструкции, но отличались внутренней планировкой. Были дома барачного типа одно — или двухэтажные, в которых на каждом этаже был внутренний коридор вдоль всего дома, из которого по обе стороны был вход в комнаты. Но были дома похожей конструкции, но уже квартирного типа с подъездами или парадными (в Ленинграде) и лестничными площадками на две квартиры на каждом этаже. Иногда в таких домах были квартиры с балконами на дополнительных опорах или с лоджиями, или даже с эркерами. К сожалению, фотографий таких домов в интернете найти не удалось.

Село Алексеевское в последний год своего существования

Санузлов в домах не было, все удобства — во дворе. Хотя вот написал и задумался. Свет был, это точно. Но вот были ли вода и газ? Помню, на проезде около дома стояла колонка, но не помню, чтобы приходилось носить воду. Хотя, может, меня по малолетству к этому просто не привлекали?

Позже в этих домах провели реконструкцию и в них появились вода, газ и даже туалеты и канализация в домах квартирного типа.

Нередко эти дома строились попарно и между ними образовывался двор, в конце которого находился общественный туалет. Во дворе домов барачного типа общественный туалет представлял из себя сарай, разделенный на две половины — мужскую и женскую, в каждой из которых было по шесть отверстий в полу на подиуме без всяких перегородок и огромное количество дырок (разного размера и на разной высоте) в стене между половинами.

А во дворах домов квартирного типа общественный туалет представлял собой сарай меньших размеров, в котором было четыре отдельные кабинки. Можно предположить, что барачные дома предназначались для студентов и рабочих, а квартирные — для преподавателей и руководителей. Так, наверное, и было до войны, но после войны дома заселялись без разбору.

Конструкция домов была весьма примитивная, но эффективная. Это был каркас из бруса, обшитый досками, между которыми был шлак, такой же, каким была засыпана дорога на проезде. Снаружи и внутри стены дома были обшиты дранкой, оштукатурены и покрашены снаружи желтой краской, а точнее побелкой с желтым пигментом. Внутри квартир стены также были оштукатурены и побелены. Благодаря такой конструкции дом был теплый зимой и не перегревался летом.

Отопление в доме было печное. Печь была в каждой квартире и потому каждой квартире полагался дровяной сарай. Конечно, использовался сарай не только для дров. Помимо домашнего хлама там стояли бочки с квашеной капустой, солеными огурцами, хранились и другие продукты в зависимости от времени года. Иногда сараи подвергались набегам, поэтому ничего особенно ценного в них не держали.

В отопительный сезон по проезду в воскресенье проезжала телега или сани с дровами, чтобы жители могли приобрести их. Если же дров не хватало, приходилось идти на дровяной склад, который находился рядом с рынком у Шереметевского дворца, и оттуда везти дрова на санках. Я помню, как несколько раз с мамой и сестрой нам приходилось это делать. Для меня это было приключением и прогулкой, а для мамы испытанием: надо следить за мной и сестрой и тащить сани с дровами, на которые я то и дело норовил усесться.

Дрова были в снегу и иногда в ледышках, поэтому сразу в печь загружать их было бессмысленно. Они долго оттаивали и высыхали в углу около печки, источая аромат сырого дерева. Что за чудный был аромат! Упоение запахами дерева пришло к нам, видимо, из древности. Они разные: запах свежераспиленного дерева отличается от свежеструганного, запах мокрого леса отличается от сухого, запах отодранной коры тополя отличается от еловой. Но все запахи притягательны. Не нанюхаешься! Когда в Останкино делали по весне обрезку тополей, все дети толпились около рабочих и нюхали кору. Она пахла одновременно арбузом и огурцом.

Потом дрова, уже обсохшие, укладывали в печку, натолкав между ними щепочек и обрывков газет, и поджигали. Когда огонь занимался, мы с сестрой прижимались к печке спинами и ждали, когда она начнет нагреваться. Мама говорила, чтобы не терлись о печку, а то испачкаемся, но от нетерпения и холода нам хотелось найти на ней место, прогревавшееся раньше других, и мы не очень ее слушались…

Пушкинский рынок, за которым раньше находился дровяной рынок. Фото из архива Б. В. Раушенбаха предоставлено Оксаной Карповой

Романтика печного отопления закончилась в начале 60-х, когда в Останкино пришел саратовский газ. Нет, печи, конечно, в домах остались, но в них вставили газовые горелки и потребность в дровах отпала. Из комнат ушел запах дерева, исчезло веселое потрескивание дров в печи, да и картошки уже не испечешь в тлеющих углях…

Комфортнее стало? Да. Легче? Несомненно. Но душа обеднела!

Казалось бы, все время стремишься к большему материальному комфорту, делаешь все для того, чтобы его приобрести, но с каждым приобретением теряешь эпизод очарования души. Пропадают навыки, ощущения, впечатления. Кто теперь знает, как без вонючего «розжига» запалить четыре толстых полена с одной спички? Кто вдохновится ежедневным ощущением радости от занимающегося огня в печи? Кто слышит музыку легкого потрескивания хорошо подсушенных дров и может отличить по звуку горение березовых дров от еловых?

Одновременно с газификацией печей в квартирах соорудили туалеты типа «ватерклозет». Появились вода и газ на кухне. И канализация! Вот это был действительно цивилизационный шок. Не надо было по любой нужде бегать на двор, и можно было выбросить ночные вазы.

Жизнь налаживалась!

Однако стоит вспомнить, что когда эти дома строились, им был назначен срок 15 лет, а простояли некоторые из них 35. Дом, в котором я жил, снесли только в 1970 году, когда из-за возможности взрыва в нем уже отключили газ. Хотя крыша посредине провалилась, штукатурка осыпалась и его жители неоднократно обращались в Мосгорисполком с письмом о невозможности проживания в доме, он все еще считался жилым.

Когда делегация жителей обратилась уже на очередной «съезд нашей родной коммунистической партии», то их пригласил какой-то из замов председателя Мосгорисполкома и попросил отозвать письмо, пообещав решить вопрос с квартирами. Две или три семьи согласились и им действительно дали квартиры в центре из резервного фонда. Были такие, что не поверили. Эти семьи жили в полуразвалившемся доме до 100-летнего юбилея В. И. Ленина, пока не отключили газ. Они получили свои квартиры в самых дальних новых районах. Однако к этому времени наша семья уже давно жила в Ростокино.

* * *

Но пока идет 1953 год, и я играю с детьми около дома. Обычный вечер обычного дня, и как обычно идет с работы знакомая тетя, которая всегда со мной здоровалась и дарила конфету. Почему она это делала, я не знал. Тетя не была подругой моей мамы, никогда не бывала у нас в доме, а просто жила в соседнем подъезде. Но я уже привык, что она всегда угощает меня конфетой.

В этот день тетя так же поздоровалась со мной. В ожидании получения своей конфеты я подбежал к ней, но она ее почему-то не дала. «Может быть, забыла? — подумал я. — Если так, то надо ей напомнить». И я попросил… Тетя смутилась и сказала, что у нее нет конфеты, и порывшись в сумочке протянула мне сушку. Я схватил ее, сказал «спасибо» и побежал играть, тут же забыв о конфете.

Через какое-то время из окна второго этажа, на котором была наша квартира, раздался необычно строгий мамин голос:

— Сережа, домой!

Привыкший слушаться маму и не ощущая за собой какой-либо вины, я побежал домой. Мама встретила меня очень сердитой. Я не понял почему.

— Ты что, просил у тети конфету?

А я уже и забыл об этом. Ведь я не просил, а спросил, напомнил тете про конфету.

— Я не просил, — быстро ответил я.

— Зачем ты врешь? Тетя пришла и принесла для тебя конфету, которую ты у нее попросил!

Мама взяла в руки воспитательный инструмент, которым для нее служил портновский сантиметр, и быстро оказала воспитательное воздействие. Воздействие было скорее эмоциональным, чем физическим, но очень сильным. Небывало сильным! Лицо мамы всегда было ласковое и веселое. Даже когда хмурилось или сердилось, оно всегда оставалось слегка лукавым и добрым. А тут оно покраснело от искреннего негодования.

— Как ты мог попросить?!

Я тогда не понял, в чем заключался мой проступок, но в меня, в мое подсознание навсегда встроился мамин императив.

Никогда ни у кого ничего не проси!

Этому императиву я подчинялся и не мог его ослушаться всю последующую жизнь. Это был блок, выставленный на уровне подсознания, который мне так и не удалось преодолеть, хотя я и пытался.

Надо признаться, что иногда это приносило какую-то пользу.

Где-то в 1959-м или 1960-м году, гуляя с друзьями по ВСХВ (а может быть уже и ВДНХ), мы зашли в павильон, в котором находилась иностранная делегация. В основном в ней были женщины. Увидев детей, а кроме нашей компании в павильоне было еще несколько детских групп, они стали раздавать мелкие сувениры. Дети тут же обступили делегацию и наперебой стали просить подарки. Я также стоял среди них, но физически не мог заставить себя попросить. Блок, установленный мамой в три года, был непреодолим. Я смотрел на этих добрых женщин и молчал. Наверное, мои глаза выражали и мое желание, и страдание от невозможности его высказать. Одна из женщин раздвинула кучку ребят, обступивших ее, и сделала несколько шагов ко мне, протягивая коробку из-под конфет, и что-то сказала переводчице.

— Ты, наверное, собираешь марки. Госпожа дарит тебе большой набор марок со всего мира, — перевела та.

Видно было, что она была бы не прочь получить этот набор для своего сына, так как ее голос не источал доброты. От себя она строго добавила:

— Ты же поделишься со своими друзьями?

Я охотно закивал и показал на двоих друзей со своего двора, чтобы лишить иллюзий остальных ребят, окруживших делегацию.

Я действительно поделился с ними. Мы сделали это честно, по справедливости, но самым бездарным и глупым образом. На самом деле я не собирал марки, не знал правил филателии, впрочем, как и мои друзья, не понимал, что такое «серия» или «блок», поэтому принцип дележа был простой — по количеству. И если в серии было шесть марок, то каждому по две. У настоящего филателиста от такого дележа случился бы обморок.

А марки там были, помнится, замечательные. Очень красивые! Особенно марки колоний, которых в то время на земном шаре было очень много. Почему-то именно у колоний были большие разноцветные марки с экзотическими растениями и животными на них. А как хороша была бельгийская серия с «Атомиумом», которую мы разбили, как и все остальные!

Что поделать! Дети… А дети глупы по определению, просто потому что они — дети. Некоторым эту глупость удается сохранить до преклонного возраста.

Был еще один похожий эпизод. В 1961 году в пионерский лагерь «Космос» от института «Гипромез», в котором работал мой отец и потому я отдыхал в этом лагере каждое лето, приехала иностранная делегация. В этот раз из Финляндии. В лагерь почти каждый год приезжала какая-нибудь делегация — из Венгрии, Болгарии, Чехословакии или ГДР. Были и обмены детей на отдыхе: в лагере отдыхал зарубежный отряд, а наш отряд выезжал на отдых за рубеж. Правда, я никогда в эти обмены не попадал.

Делегация из Финляндии, в которую, как нам говорили, входил даже миллионер, разбившись на группки, ходила по лагерю: заходили в корпуса — летние деревянные финские домики, на спортплощадки, в столовую. За ними, как полагается, тянулись стайки детей, периодически выкрикивающих:

— Пурукуми е?

Я не знал, что это означает, но мой бывалый приятель объяснил:

— Чудак, это же жвачка!

Что такое жвачка, я тоже плохо представлял, то есть может и представлял, но не знал к чему это сейчас. Однако слово такое знал.

Иностранцы раздавали жвачку, которая оказалась похожа на конфету, конфеты, а иногда даже шариковые ручки, что в те годы у нас было экзотикой, потому что в СССР они не производились и не закупались. Иметь шариковую ручку было несбыточной мечтой каждого советского пионера. Ее не надо заправлять чернилами, она не течет и не пачкается, ею можно писать любой стороной, а не следить за правильным положением пера.

Одна из групп финнов остановилась около нас. Через переводчика они спрашивали, как нам живется в лагере. Мы дружно отвечали, что хорошо, и многие сразу начинали канючить жвачку. Кому-то что-то перепадало. Я, как всегда, стоял в последних рядах и смотрел. Я никогда не видел иностранцев, тем более живых миллионеров, и потому они вызывали у меня искренний интерес. Они такие же, как и мы, или в чем-то отличаются? Особого желания получить жвачку у меня не было, но мое молчание и заинтересованный взгляд опять произвели впечатление. Одна из женщин позвала меня к себе и насыпала в мои ладони и жвачку, и конфеты, и значки, положила даже шариковую ручку. Такого богатства не было ни у кого! Она погладила меня по голове, что-то сказала и ее группка пошла дальше.

Однако богатство в моих руках было недолго. Воспитательница нашего отряда сказала, что нельзя, чтобы у одного было всего так много. Она оставила мне значок и конфету, а остальное забрала. Но я был не в обиде, ведь мне досталась конфета, а что это такое, я знал.

За помощь денег не берут

Следующий мамин императив вошел в мое подсознание, наверное, лет в пять.

Был я мальчик добрый и отзывчивый — всегда охотно помогал, когда об этом просили, и любил, чтобы меня хвалили. Мама читала мне хорошие детские книжки, где дети помогают взрослым и особенно пожилым людям. Я с самого раннего детства знал стихотворение Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо», поэтому прочно усвоил финальный призыв: «Буду делать хорошо и не буду плохо!».

Однажды летом, ближе к вечеру, играя во дворе, я увидел бабушку из второго подъезда, которая несла в обеих руках по сетке, в каждой из которых была трехлитровая банка, кажется, с солеными помидорами. Я решил, что ей тяжело и надо помочь, подбежал к ней и предложил донести одну из авосек. Бабушка удивилась и сказала, что банка очень тяжелая.

— Ничего, я сильный! — с гордостью ответил я, взял авоську двумя руками и довольный донес до ее квартиры. Растроганная бабушка поблагодарила, полезла в кошелек, достала рубль^[2] и дала мне. Я не знал, что с ним делать, и потому продолжал стоять перед ней.

— Бери бери, — сказала бабушка, — ты же помог мне, значит заслужил.

Я взял и довольный побежал домой, чтобы похвастаться маме, что мне рубль дали.

— Мама, смотри, что мне дали! — объявил я с порога. Мама, все еще улыбаясь, как это было всегда при виде меня, спросила:

— Кто это тебе дал?

— Бабушка из второго подъезда, — ответил я, но решил пока не говорить, за что. Мне хотелось произвести на нее еще большее впечатление своим хорошим и в результате, как выяснилось, доходным поступком.

— А за что ж тебе бабушка дала рубль?

И вот теперь я с гордостью рассказал, что помог бабушке донести банку с помидорами. Банка была очень тяжелая, но я смог, потому что я сильный.

Конечно, я ожидал, что мама меня похвалит — ведь я же сделал хорошее дело и при этом заработал целый рубль! Но лицо мамы почему-то стало хмурым.

— Я не поняла, — сказала мама, — ты бабушке помог или поработал у нее носильщиком?

— Конечно, помог, — сказал я, — банка была тяжелая, а я ее донес.

— Тогда почему ты взял деньги? Когда помогают, денег не берут. Но если ты хочешь работать носильщиком, то стой у ворот и всем объявляй, что за рубль ты готов донести авоськи до дома.

Нет, работать носильщиком я совсем не хотел.

— Сережа, если ты бабушке помог, — продолжала мама, — то должен пойти, вернуть ей этот рубль и при этом извиниться за то, что взял. Иди, — сказала мама.

Я понуро вышел из комнаты и побрел ко второму подъезду. Мне совсем не жалко было рубля, но почему-то стыдно было его возвращать. По пути к подъезду я решил зарыть рубль в песочнице — не для того, чтобы потом его потихоньку взять и что-нибудь купить, а просто, чтобы спрятать, а маме сказать, что отдал.

Так я и сделал, а маме сказал, что вернул рубль. Мама внимательно посмотрела на меня.

— Где ты его спрятал? — спросила она.

Я не раз убеждался в прозорливости мамы, моментально распознающей мою ложь, но все-таки продолжал твердить, что рубль я отдал.

— Хорошо, — сказала мама, — пойдем к бабушке и у нее спросим.

Делать было нечего, пришлось сознаваться. Мама сказала:

— Пойдем вместе, найдем этот рубль, и ты при мне отдашь его бабушке.

Пришлось идти. Я быстро нашел злополучный рубль в песочнице и мы подошли к той самой квартире. Вышла бабушка. Я стоял впереди мамы и протягивал рубль, сквозь слезы говоря, что не должен был его брать.

Бабушка этот рубль взяла, потрепала меня по голове, чтобы я успокоился. Было видно, что она молча одобрила воспитательную меру моей мамы.

Мы пришли домой. Я уже отошел от слез, мама меня не ругала, а усадила рядом с собой.

— Пойми, когда ты помогаешь людям, ты никогда не должен брать денег, — объяснила она. — Если ты возьмешь деньги, это уже будет не помощь, а работа. За помощь тебя всегда похвалят, а вот за работу могут и отругать, если ты ее плохо сделаешь.

Я всегда хотел, чтобы меня хвалили, поэтому впредь никогда не брал денег за помощь.

Доносчику — первый кнут!

Как и все дети, мы с сестрой в детстве часто ссорились. Проказничал больше я, а сестра была вынуждена терпеть, поскольку старше меня была почти на четыре года.

Великая несправедливость присутствует в семьях с разновозрастными детьми. С момента рождения младшего ребенка старшего приучают, чтобы он заботился о младшем и ни в коем случае его не обижал. От младшего ничего похожего не требуют. И конечно, маленькие подчас распоясываются и бессердечно колотят старших. А те не могут им ответить — мама не велит. Старших это очень обижает!

Так было и у нас. С самого моего рождения сестра заботилась о маленьком братике. Еще не исполнилось мне и полгода, а сестра принесла мне свою любимую шоколадную конфету и пыталась засунуть в мой рот. Ей для меня ничего не было жалко. А я с возрастом наглел все больше и больше. Существовало семейное предание, что в возрасте 4 лет я разбил о ее голову балалайку. Лена только плакала и даже не пыталась меня проучить. Этого делать было нельзя. Мама не велела!

От безнаказанности все люди распускаются. Наказание и в детстве и после указывает те рамки дозволенного через которые нельзя переходить. Я же привык проказничать как хотел, а на строгий вопрос, кто это сделал, быстро врал:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Более подробно и чрезвычайно увлекательно останкинские реалии того времени представлены в книге Владимира Федорова «Страна Останкино», выпущенной издательством «Деловой двор».

2

После 1961 г. — 10 коп.