Интеллигент

Сергей Николаевич Тихорадов (2024)

Влекомый желанием послужить Родине, обычный провинциальный интеллигент отправляется на войну добровольцем. Попадает с товарищами под обстрел, прощается с жизнью — но у мироздания другие планы. Странное спасение и дальнейшие события, чудесным образом связанные с детской мечтой, неожиданно обретенная большая любовь, странные гости из прошлого, сомнения в собственной честности, свой среди чужих и, разумеется, чужой среди своих — весь букет переживаний русского интеллигента. Стать другим или остаться собой, вот в чем вопрос.

Глава 3. Будь симметричен.

О том, что пришлют экспериментальный отряд из Москвы, поговаривали давно. Мы ждали, что пригонят настоящих, в отличие от меня, головастиков испытывать новое оружие, и какое-то количество бойцов к ним прикомандируют. Якобы, такая делегация уже была на левом фланге, и участникам эксперимента сразу же госнаграды, хорошие премиальные, и в отпуск на две недели. Оружие испытывали, разумеется, психотронное.

— Прибыли, короче, на двух машинах серебристого цвета, короче: на одной излучатель, как спутниковая тарелка, короче, другая машина типа штабная — внутри одни экраны, понял, короче? И головастики вдоль бортов сидят, короче, смотрят на экраны большими очками, по клавишам шлепают, короче. Короче, наука! Понял?

— И ты это сам видел, короче?

— Не, сам не видел, пацаны из второй роты видели, они врать не станут, короче.

Я на такие разговоры выработал разумную, на мой взгляд, реакцию: тихонько отходил в сторону, короче.

К наградам я не тянусь, зарплаты хватает, а в отпуск мне некуда, разве что к родителям. Меня дома даже кошка не ждет, потому что ее у меня нет. Квартира есть, а кошки нет. Государство коммуналку на себя взяло, так пусть оно на себя и экспериментаторов из Москвы берет. А то, ходили еще слухи, что к медалям и отпуску прилагалась преждевременная седина, а к ней бессонные ночи и подписка о неразглашении. И руки у тебя потом так дрожат, что вообще непонятно — твоя подпись там, или не твоя.

Но, чего уж там, именно эти ребятишки появились ой как вовремя. Спасибо Москве и его товарищам, что нас вытащили. Здесь лучше, чем в том блиндаже.

— Кстати, это что? — спросил я, — Летающий остров Лапута?

Спрашивать было не у кого, на самом деле. Это я спросил, чтобы голос живой услышать. Я был один в приемном покое.

Конечно, это не был приемный покой. Это был шлюз, тамбур, или прихожая, кому как нравится. Домашним уютом здесь и не пахло, так что, пожалуй, шлюз. Абсолютно металлическое помещение три на три метра, и в высоту всего два, не распрыгаешься. Взгляд уставал фиксировать тесноту помещения. Зато пол рифленый, как лист алюминия в нашем пикапе, только черный. Стены шероховатые, стальные или титановые, это если про цвет. А на ощупь — пластмасса, теплая, приятная. Низкий потолок был такого же оттенка, и, скорее всего, из того же материала. Индустриальный пейзаж, скупой, лаконичный, практичный — пол и стены легко отмывать от крови. И даже до потолка можно достать тряпкой. Мне доводилось отмывать кровь. Я интеллигент: для меня важно, чтобы все было легкодоступно, у меня вообще руки маленькие. У меня даже чётки маленькие, с крохотными узелками, настолько маленькими, что их приходилось подтягивать маленькими пальцами, а не грамотно двигать вперед большим. Я не печалился, потому что большой палец — это эго.

Чего только не лезет в голову в этом шлюзе, или в склепе.

Голова болела. Я знаю, что в черепе нет нервных окончаний и в голове болеть нечему — но моя болела. В ней что-то постукивало, потрескивало и гудело. И слева, в районе виска, кто-то давил деревяшкой, будто вмазали битой, и она немного застряла. Это было самое неприятное, я даже потрогал рукой — нет никакой биты, конечно. Бревном прилетело, там, в блиндаже. Что ж, могло быть хуже. Я уже догадался на этой войне, что ощущение боли гораздо лучше полного отсутствия ощущений.

Я сидел на полу, прислонившись к стене, автомат лежал передо мной грязный, вряд ли рабочий. Я равнодушно смотрел то на него, то на пол, то на стены. Сил хватало на то, чтобы сидеть, и иногда думать. Даже не думать, а вяло разглядывать воспоминания. Свет в шлюз несли два продолговатых, вытянутых по горизонтали, светильника, они были утоплены в стены заподлицо, словно иллюминаторы. Один в стенке у меня над головой, и один напротив, оба под самым потолком.

— «Наутилус» капитана Немо, — сказал я, вновь демонстрируя пространству свою детскую начитанность.

Пространство не отозвалось. Ну и пусть, Бог все равно слышал. На самом деле я мог даже молчать, Он и так знает, что я книжки читал. Я ведь Интеллигент.

Справа клацнуло и начала отъезжать дверь. Конечно, не дверь, а настоящий люк, и я даже огорчился, что он не шипел сжатым воздухом, как в кино. В шлюзе стояла органичная, столь подходящая этому месту, тишина, как… ну да, как в приемном покое, чего уж там. Круг замкнулся.

Дверь ушла вбок, в стенку, и в шлюзе появился Москва. Я узнал его сразу, хоть и видел до этого в полутьме, и вообще, скорее слышал, чем видел.

Сейчас он не казался аквалангистом, которого на пляже побили и отняли баллон. Да и ластов на ногах не было. Он прошел в шлюз, и остановился передо мной. Дверь столь же беззвучно встала на свое место.

— Ага, — сказал Москва, оглядев меня сверху донизу, и зачастил, — Хорошо, что вы очнулись. Извините, что не мог вами сразу заняться, мне…

— Что с ребятами, Москва? — перебил я Москву, и поморщился от боли.

Бита отклеилась от виска, в голове теперь стучало и свистело, так что трескотня Москвы была не ко времени. Вдобавок, я осознал, что сижу на ладони левой руки, и совсем ее не чувствую, отдавил. Пошевелился, попробовал высунуть руку, но она не послушалась, приросла к корме, как буксир-толкач к перегруженной барже.

Москва сделал пару шагов ко мне, наклонился, внимательно посмотрел в глаза. Не знаю, что он там увидел. Взгляд у него был цепкий, пронзающий череп насквозь, но не пугающий, а какой-то очень профессиональный, настоящий, будто он и впрямь разглядел нечто на дне моей черепной коробки. Я даже постарался не отводить глаза в сторону: пусть доктор посмотрит, он же умный.

— С ребятами все хорошо, — продолжая в меня смотреть, сказал Москва, — Я их… усыпил, скажем так. Упаковал обоих, до подхода станции, здесь их не вытащить, нет оборудования. Так что, все хорошо.

Слава и так «спал», а Лешика он усыпил своим голосом. Я даже сам едва носом не клюнул, настолько успокаивающим, погружающим в покой, был этот голос. Негромкий, слабо интонированный и чуть хрустящий, как последние крошки в пакете из-под чипсов.

В то, что все хорошо, я сразу поверил.

— Хорошо, — сказал я вяло, потому что в голове снова стукнуло, и на лице это наверняка отразилось.

— Теперь ваша очередь, — ободрил меня Москва, заметив гримасу.

— Это очередь в рай, Москва? — спросил я, — Или и меня усыпят, до подхода станции?

Москва отвел взгляд, выпрямился, и сказал с укоризной:

— Я вас сюда едва заволок. Вы сколько весите-то? А я один. Москва…

— Столица нашей Родины, — не удержался я.

— Ага, — согласился Москва, — Вы встать можете? Я вижу, вы на руке сидите. А почему вы сказали «Москва»?

Лучше бы он про руку не напоминал. Я еще раз попробовал с нее слезть, но рука не послушалась. Я тогда понял, что у меня там в штанах дырка, и я стыдливо ее ладошкой прикрываю, Интеллигент все-таки.

— А что? — спросил я, — Не Москва разве?

И показал, показав кивком головы вверх, что знаю, откуда ты, друг. От кивка заболело еще больше. Стукнуло в макушку, пронеслось вдоль позвоночника и остановилось в той самой ладони, которой я подпирал свой маленький земной шар.

— Бери выше, — сказал Москва и улыбнулся, очень солнечно, совсем как ребенок.

— А выше Москвы ничего нет, — уверенно сказал я, потому что знал это с самого детства.

— Я буквально, — сказал Москва и посмотрел вверх, примерно туда, куда я кивал.

— Ангелы… — усмехнулся я, — Что ж, я не против… А крылья где?

Вместо ответа Москва протянул мне руку, и поманил жестом — вставай, у тебя самого есть крылья… ох уж эта моя внутренняя романтичность, чего только не увижу в обычном движении чужой ладони.

Я пошевелился, сполз таки с собственной левой руки, и протянул Москве правую. В конце концов, он моложе меня и прямо сейчас в лучшей форме, пусть помогает старшему товарищу.

С помощью Москвы, бывшего Феди, я встал, распрямился, и тут же протянул вверх руку, проверяя досягаемость потолка. Да, он тоже был пластиковый и теплый. Потом посмотрел вниз.

— Автомат оставьте, — попросил Москва, — Он испорченный, и здесь вам не понадобится.

— Испорченный «калаш» мне нигде не понадобится, — проворчал я.

Тоже мне, «испорченный». Даже я, Интеллигент, так не выражаюсь. Но автоматик мой да, отгулял свое. Он еще в блиндаже отгулял, на самом деле. Вопрос не в нем, а во мне — я отгулял, или еще потопчусь? Москвичи меня наверняка отправят в госпиталь. Сейчас я ничего не чувствую, а потом как начну, так все сразу и почувствую — и голову, и левую руку, и еще что-нибудь обнаружится. Главное сейчас — на ребят поглядеть, убедиться, что с ними «все хорошо», как сказал Москва.

Рука у него была теплая, в меру сильная: не клещи, как у грузового слона Лешика. Но подниматься мне Москва помогал с определенным усилием, потому что я был чуть выше него ростом, обременен бронежилетом и неуверенно стоял на ногах.

— Как тебя зовут, братишка? — спросил я, — А то всё «Москва, Москва»…

— Родион, — смутился он, пожимая так и не отобранную у него мою руку, — Отец так назвал… делать ему было нечего. Можно Радий, если хотите.

— Можно на «ты», если хотите, — передразнил я его, — Радий… пожалуй, да. Радий лучше, чем Радон, или Радио… С таким именем и позывной не нужен. Или у тебя есть?

Он отрицательно замахал головой, отбиваясь от самой возможности иметь какой-то там позывной. Еще один интеллигент, подумал я.

— А я Интеллигент, — представился я, — Если сложно выговаривать, можно Дмитрий, или Димыч… хотя нет, это как-то не комильфо, я же не кочегар. А, можно Димон. Только не Дима, сразу предупреждаю!

Дима я был для мамы, а для отца всю жизнь Димка. «Димку» я даже не предлагал никому, а насчет «Димы» сразу предупреждал, чтобы потом не объясняться.

В голове кольнуло, и я спонтанно сжал Радию руку так, что он поморщился. Это вышло неловко, я сам смутился, расслабил зажим и Радий вежливо завел свою руку за спину, на всякий случай.

— Нет уж, — сказал Радий, — Пусть будет Интеллигент, так безопаснее.

— Как хочешь, — пожал я плечами, — Мне тоже так привычнее.

Потом я вежливо обошел автомат, постаравшись через него не переступить. Оставайся лежать, старина. Старых друзей мы уважаем, но не настолько, чтобы тащить в ремонт такого истерзанного. Отгулял, так отгулял, Родина новый выдаст. В голове продолжало стучать и попискивать, а слева в виске все так же торчала застрявшая бита. Вроде же выскочила была, и снова тут, что ли?

— Больно? — спросил Радий, внимательно наблюдавший за мной.

— Да так, — отмахнулся я, — Бревном по голове получил. Это что, вот у одного моего товарища в ретикулярной формации застрял снаряд, так всей ротой тащили, еле вытащили.

— Через ухо надо было тащить, — совершенно серьезно сказал Радий, — Вы ведь, наверное, через нос?

Ах ты, шельмец этакий, подумал я. Хоть бы бровью повел, артист.

— Через нос, — признался я, — У него в ушах гранаты торчали, «морковки».

— Ага, — понимающе кивнул Радий, — Тогда да, тогда только через нос. Но в следующий раз обязательно попробуйте.

— Типун тебе, — посулил я, — Какой еще следующий раз…

Ладно, артист, поглядим еще, кто кого. На каждого артиста найдется свой интеллигент.

На физиономии Радия ничего не отображалось, чувствовался класс игры. Я всегда говорил, что московские головастики не только в науку умеют, они вообще люди развитые. Могут и сценку разыграть, Смоктуновский отдыхает. Странное выражение, кстати: почему кто-то должен отдыхать, наблюдая класс? Я бы, например, позволил себе громкое восхищение, а это не совсем отдых, мимика ведь напрягается. Отдых, в моем понимании, это лежать и…

— Вы меня слышите? — поинтересовался Радий.

— Слышу, — вернулся я в реальность, — Выпадаю как-то, плывет в голове всякое. Я же говорил, бревном прилетело.

— Посмотрим, — пообещал избавление от бревна Радий, — Идем? Можете идти?

— Еще раз «выкнешь», понесешь меня на себе, — пообещал я в свою очередь.

— Нет уж, — произнес Радий свое любимое, — Сам давай, можешь ведь, я вижу.

Он повернулся к двери, и та послушно уехала в стенку. Интересно, а где здесь видеокамера, подумал я. Или у Радия в кармане пультик, тоже возможно. Всякие мелкие вопросы отвлекают от боли, это я про себя уже знал. Потому что, когда приходит ответ, он приходит вместе с братьями своими эндорфинами, делающими тебе приятно.

Вслед за Радием я шагнул в дверь, и оказался в очень тесном проходе. Шагни я чуть размашистее, вляпался бы в стенку, до которой было меньше метра. Она была приятно желтая, и этот оттенок я любил: это был этакий рабочий желтый, которым иногда красят внутренние помещения боевых кораблей.

Сие меня успокоило, и даже висок на секунду затих. Я глянул вниз — бревно не отвалилось мне прямо на ноги? Пошевелил пальцами ног, ощутив изнутри ботинки и мокрые, как трава, носки. Надеюсь, это не кровь, а всего лишь блиндажная мокрота, жижа земная. Хорошо хоть, желтизна стен узнаваема и приятна. И вообще, в проходе, в коридорчике этом, было очень светло.

— Хм, — сказал я, — Летающий корабль Робура-завоевателя? Узнаю, узнаю…

— Направо, — сказал Радий.

Я повернулся направо, и пошел перед Радием. Я так понимаю, он в арьергарде остался, чтобы за мной с кормы наблюдать: не рухну ли я, как сбитая ворона. В таких ситуациях самое правильное — это начать другим помогать. И я принялся помогать стенкам, чтобы они не упали: шел, на каждом шаге придерживая то левую стенку, то правую, да еще и проверяя потом, хорошо ли стоят. Так, с моей помощью, стенки чувствовали себя неплохо шага три-четыре. А потом справа начался иллюминатор, большой, снизу начинающийся прямо от коленей и до макушки.

В иллюминаторе стоял день. В свете этого дня далеко внизу торчал блиндаж, совсем убитый, разбросанный, почивший в бозе. Попробуй не почить, когда тебя старательно сшибают артой. Мы висели над этим местом на месте, такая вот тавтология. Висели, как вертолет, только не дергались и не шумели винтами.

От нас до земли было метров, скажем… ничего не скажем. Я не пилот, я не могу в метрах. Попробую в этажах: до земли было этажей минимум десять, или все шестнадцать. Я мысленно водрузил на землю шестнадцатиэтажку, она поместилась целиком, и еще осталось место для пентхауза и антенн. Шестнадцать умножить на три будет сорок восемь, плюс туда-сюда еще немного, в итоге метров пятьдесят пять-шестьдесят до земли точно будет.

Я пригляделся: над блиндажом ни дыма, ни огня, только бревна торчат, как шерсть моего бывшего кота после купания. А еще я заметил, что по шерсти кота ползают блохи. Это люди-человеки заняли наше место, ползают, копошатся. Слово-то какое красивое, «копошатся», кошачье слово.

— Маленькие какие… — сказал я, и повернулся к Радию, — А что они там делают?

— Ищут вчерашний день, — жестко сказал Радик.

И челюстью подвигал, словно рельсы перекусил. А глаза у него такие стали, что я подумал: так вот вы какими бываете, москвичи. Понятно, почему у нас такое классное вооружение. Зубастые головастики водятся на Руси, сумеречные.

— Не бойся, они нас не видят, — сказал Радий.

— А я и не боюсь, — пожал я плечами, — Я привык на войне доверять своим. Вы же знаете, что делаете?

— Знаем, — уверенно кивнул Радий, — Топай, Интеллигент, дел много.

Это было неожиданно: я уже уверил себя с печалью, что буду Димитрием, или Димасом, и мне этого не хотелось, честно. Это у тебя, Радий, имя такое, что позывной не нужен. А я привык быть Интеллигентом, вежливым, аккуратным, смиренным.

— Топ-топ, — сказал я, и прошел мимо иллюминатора.

Где-то внизу блохи остались искать вчерашний день, копошась на останках нашего блиндажа. Блохи были вооружены, наверняка озлоблены, и даже иногда поднимали головы вверх. Мне не было страшно. И потому, что я на самом деле своим доверяю, и потому, что голова все еще трещала, заполняя картину мира собственной болью. Какие там еще блохи…

— Хорошо они нас вчера, — сказал я, — Как это, «число аккаунтов, погибших при взрыве домена, превысило…». Смотрел «Три сервера на Плющихе»?

— Смотрел, к сожалению, — скривился Радий, — Дурь собачья.

— Согласен, — сказал я, — Уши бы оторвал за такие римейки. Но внизу нас хорошо потоптали, и если бы не вы, уже бы…

— Уже бы точно, — согласился Радон, — Это я еще мягко, стараясь не задеть чувства зверствующих.

— Во-во, — сказал я.

Мы, два интеллигента, уже понимали друг друга с полуслова. Этого не хватает в окопах: когда про войнушку тебя понимают, а про Куприна не очень, несмотря на обильное присутствие классики в школьной программе.

— Однажды на море я видел краба, — начал я, шумно глотая воздух, — который никак не хотел умирать. Он замахал клешнями и полетел, представляешь!

— И что? — осторожно спросил Радий.

— Все равно сбили, — грустно выдохнул я, — У него одна клешня больше, так что стал загребать, пошел по кругу, снайпер пристрелялся и сшиб его, бедолагу.

— Какая жалость, — сказал Радий без тени жалости, — Мораль здесь проста: не отращивай клешню, будь по жизни симметричен — и снайпер промажет.

— Будь симметричен, чудный девиз, — сказал я, — А ты знаешь, что для вороны мы дно?

— Не понял? — не понял Радий.

— Когда ворона пикирует, она вроде как ныряет на дно своего воздушного океана, — пояснил я, — С ее точки зрения, мы на дне.

— Значит, там внизу падальщики, донная рыба, — задумчиво сказал Радий, показывая на блох, копошившихся на земле.

Это стало бы моим возвратом к печали, и я не посмотрел туда, куда показывал Радий. Он вздохнул, отвернулся и кивком головы показал: топай, несостоявшаяся падаль. Конечно, вряд ли он так подумал, но так подумал я, и порадовался: «падаль» я сам себе прощу, а вот что «несостоявшаяся»… Боже, какая радость! Как хорошо иногда быть несостоявшимся!

— Я бы на твоем месте тоже радовался, — сказал Радий, заметив, что я улыбаюсь.

Он явно хотел пояснений, но я промолчал. Пусть думает, что я обрадован своей сопричастности к сонму живых. За исключением некоторых малозначимых филологических нюансов, так оно и есть.

— Налево, — сказал он через несколько шагов, — Посмотришь на товарищей, тебе это нужно.

На весах моей субъективной оценки Радий болтался между мудрым дедушкой и окопным братишкой, и сейчас оказался в районе дедушки. «Тебе это нужно», надо же.

Дверь слева уехала в стенку сама, едва я к ней повернулся. Глянул на Радия, и он тут же пояснил, опустившись с дедушки-ментора до просто старшего товарища.

— Я дал тебе кое-какой доступ, так что Рама засек твое движение, проанализировал наши разговоры и решил, что ты сейчас войдешь.

— Блатное имя, четыре буквы, — оценил я самого Раму, — Как я понимаю, вся летабла в камерах и микрофонах, а Рама дежурный.

Радий подтолкнул меня в дверной проем, и уже в спину сказал:

— Рама компьютер, а дежурного на модуле нет. Здесь вообще никого нет, кроме нас.

— Ты один? — удивился я, оборачиваясь в проеме, — Вот уж… Дефицит головастиков на Москве-реке.

— Ага, — молвил свое любимое словечко Радий, — Непонятно только, почему при таком дефиците головастиков столько жаб.

— Подкормка хорошая на Москве, — сказал я, и аж тошно стало от банальности, известной всем и каждому последние пятьсот лет, — А твой Рама молодец, крутой софт, ничего не скажешь.

— Башкой не крути, не найдешь, — сказал Радий, останавливая мои попытки засечь хоть где-нибудь камеру, — Рама крутой в рамках твоего доступа. Рама в рамках, так сказать.

— А доступ даешь ты, — понял я, — И если бы не было доступа, то?

— То ты или не вошел бы вообще, или уже летел бы вниз, на дно, — честно сказал Радий.

Меня такое не унизило, я понимаю, я тоже на войне. Не такое видал. А через пару шагов и секунд я увидел ребят. Прямо перед нами стояла вчерашняя взбесившаяся кровать, ходячий кран, а на нем в стеклянной ампуле, как принцесса в хрустальном гробу, лежал Слава. Я таких видывал в Кунсткамере на Университетской набережной, только поменьше и в формалине.

До Славы был метр. И этот метр надо было пройти. Я остался на месте, потому что и так хорошо было видно: Слава лежит, как есть, в рваном бронике, грязный и недвижимый. Очень грязный, и очень недвижимый: клапаны от пустых карманов как взлетели, так и замерзли в воздухе, не решаясь опуститься. Так листья в моем детстве спасались от дворника, гонявшегося за ними с моторизованной трубой-ветродуем. Дворник бегал за листьями, пытаясь согнать их в кучу, пригодную для расфасовки в мешки, а листья убегали, кружились, не желая заканчивать жизнь на свалке.

Карманы у Славика, как те листья, сорвались со своих мест и повисли в воздухе, неестественно и жутко.

Шнурки! Шнурки на ботинках тоже взлетели, и не опали, будто их кто-то до сих пор тянет вверх, а они не хотят расставаться с ботинками, потому что ботинки берегут ноги, а ноги пока что принадлежат Славе. Еще бы и ноги взлетели… Что-то сверкнуло, я присмотрелся — крестик повис у Славы над шеей, на тоненькой веревочке, не на цепочке. Славик не любил цепочек, да их никто у нас не любил… а чего это я о Славе в прошедшем времени? Лицо-то у Славы живое!

Лицо у Славы живое, Слава спит. Не умер, не замерз, не отключился — просто спит. Мирно, как малыш, только не розовый. Вполне военный малыш, чумазый, побитый, только что из блиндажа. Уточню: из-под блиндажа, так правильнее.

А позади всей этой конструкции из крана и гроба несколько стеллажей, или полок… четыре, посчитал. Я все считаю, чтобы хоть иногда ощущать себя технарем, а не отбитым гуманитарием. Одна полка пустая, на двух такие же гробы, с откинутыми стеклянными крышками, а самая нижняя закрыта, и дай-ка я догадаюсь, кто в ней лежит.

Не будь я второй год на войне, позволил бы себе куда больше чувств. А так просто спросил:

— Что это?

— Капсулы, — сказал Радий, — Там время почти остановлено, за год нашего внутри капсулы пройдет полсекунды. Когда подойдет станция, мы воспользуемся ее медотсеком, вытащим твоих друзей и отремонтируем.

— А когда подойдет станция, — глупо сказал я, вроде как спрашивая, но не спрашивая, а стараясь не удивиться.

— А зачем тебе знать, — пожал плечами Радий, — Скоро. Я тебе потом объясню, ладно? Сейчас ты должен верить, что с твоими товарищами будет все хорошо. Капсула автономная, практически неразрушимая, и открыть ее можно только на станции. Есть, конечно, нюанс… но об этом потом. Сначала тобой займемся.

Мне нравится приличная речь: без «бэ-э» и «мэ-э», без «типа» и, тем паче, «окей». Но на войне мат, нарочитое, экономии энергии ради, безмолвие и, в лучшем случае, солдатская смекалка. Можно сказать, что смекалка заменяет там весь блеск человеческого интеллекта. Однажды в окопе мне заметил с укоризной один товарищ: «Ты растворяешь меня в своем интеллекте».

— Твою мать, — интеллигентно сказал я, — Это все что, эксперимент? Радонище, у меня сейчас башка лопнет.

В ситуации интеллектуальной неразберихи я катастрофично глупею, опускаясь на пару уровней ниже себя обычного: начинаю тупо шутить, изображать быдло, портить речь и впечатление о себе. Потом жалею, пытаюсь восстановить реноме — но это потом.

— Ты говорил про нюанс. Что за нюанс? — это я уже так спросил, в никуда, лишь бы отбиться от очередной неожиданной вспышки в башке.

В голове, конечно же, в голове. Ладно.

Радий будто не слышал моих вопросов. Он приблизился к капсуле, оставив меня одного в незакрытом дверном проеме. Теперь позади меня был иллюминатор с вражеской донной рыбой глубоко внизу, а впереди Радий с капсулой. Я заметил, что у меня похолодели руки: это признак беспомощности, брат. Когда я ощущаю себя беспомощным,у меня руки мерзнут. Поначалу я совсем холодными пальцами воевал, с трудом охватывая цевье.

А сейчас я зафиксировал неприятное ощущение: вот передо мной Радий со своей капсулой, и они как бы вместе. Они одинаковые, у них общая реальность, они в своей тарелке, общей — а я в другой тарелке. Я не такой, я ничего не понимаю, у меня раскалывается башка… голова. Я даже не в тарелке, я завис между чужими силами: с одной стороны донные блохи, а с другой Радий с капсулой, которую может распечатать только крейсер «Варяг», который подойдет неизвестно когда, или вообще никогда. Мне про крейсер легче думается, чем про станцию, которая станция.

И все это вызывает у меня чувство беспомощности. Я от него полчаса бегаю, стараюсь, кривляюсь, но оно не проходит. Вот, уже и руки похолодели.

— Я всего лишь хотел, чтобы ты убедился — мужики в порядке, — сказал Радий.

Очевидно, в его понимании так и было. Это же совершенно нормально, валяться в капсуле с остановленным временем, как принцесса в хрустальном гробу. И ждать какого-то крейсера, словно принца.

— Можешь подойти, посмотреть на второго, — сказал Радий, — Он тоже не выжил бы, если бы не капсула. А так выживет, уверяю тебя. Как ты думаешь, легко мне было запихивать его в капсулу?

Прозвучало по-детски, словно похвалу выпрашивали.

— Нелегко, — согласился я, даже не пытаясь представить себе этот процесс.

— И я о том же! — радостно всплеснул ручками Радий, будто мои слова доставили ему, крайне занятому человеку, облегчение, — А теперь глянем, что с тобой. Думаю, тебя тоже перевязать надо. Будь симметричен, Интеллигент!