Обратный путь из невозвратного

Сергей Николаевич Огольцов, 2019

Повесть из 7-ми глав, воссоздает события сольного путешествия из Конотопа (Северная Украина) в Степанакерт (Нагорный Карабах) по взрывоопасной чересполосице Кавказа в момент затишья между первой и второй российско-чеченскими войнами.

Глава Вторая

Первая электричка на Киев отправляется в пять утра, а туда прибывает в девять. Но это завтра, а пока что дочь укладывает гостинцы для дальних закавказских родственников в мою дорожную сумку и дает мне всякие умные наставления: как нужно вести себя в жизни.

Я согласно на всё киваю: пусть почувствует себя знающей женщиной.

Потом звучит главный вопрос:

— Теперь у тебя там другая семья. Дети. А меня ты любил как свою дочку?

— Почему «любил»? И теперь люблю.

— Так же как их?

— Нет конечно. Маленьких любишь другой любовью: за то, что маленькие, что несмышлёныши, что им нужна твоя защита. Ты из такой любви уже выросла. Вон какая хозяюшка. Я тебя за внучек люблю.

— Ну а как дочку ты меня любил?

— Да. Просто говорить об этом как-то не получалось, но ты вспомни: я никогда не уезжал, не повидавшись. Перед отъездом в Одессу полдня потратил, помнишь заявился в твой пионерлагерь с велосипедом? А перед Баку целый день ушёл, на дизель-поезде в областной центр—в твоё швейное училище и обратно.

— Дядька правду говорит, что ты уже больше не приедешь?

— Да.

— Никогда-никогда?

В голосе слезы, влага в глазах. Пора менять тему.

— А с тёткой у тебя как?

— А никак. Она и здороваться не изволит. В трамвае один раз даже отвернулась. И муж её мог бы дать работу моему в Москве. Отсюда много ребят ездят, там можно в день 20 долларов заработать.

— Не может её муж дать твоему работу возле себя.

— Почему это?

— У него там своя жизнь и лишние свидетели—которые потом сюда вернуться—ему ни к чему. Ну а тётка тебе просто завидует.

— Чему завидовать? Что без работы сижу? Еле-еле на мужнину зарплату тянем.

— Дом у неё в коврах, это верно, и в гараже свекрови французская иномарка стоит, которую муж из Москвы пригнал. Только они беднее вас.

— Чем это?

— Молодостью.

В глазах её взблескивает огонек гордости. Ведь и вправду — владелица несметного богатства; на ближайшие десять лет.

— А с тёткой ты помирись.

— Не захочет она.

— Ещё как захочет. Всякая женщина мечтает иметь дочку, а у неё только сыновья.

— А в трамвае тогда отвернулась.

— Это когда было?

— Не помню. Зимой. В феврале, кажется.

— Значит просто не увидала. В феврале ей, знаешь как трудно было? Муж в Москве, свекровь в больнице, а тут в один день и свёкор умер и Владя.

— А Владя тут причём?

— Ну… он любовником её был.

— Владя?! А муж?!

— Так это ещё до мужа… Первым.

Тогда сестра моя молодостью была богаче, чем моя дочь сейчас. В одну и ту же реку нельзя войти…

Чепуха. Все наоборот. Из реки этой нельзя выходить нельзя.

Потом я провожаю дочь к ней домой и одолживаюсь их велосипедом, чтоб утром довезти свой багаж от родительского дома до их дворика, откуда до ЖД вокзала рукой подать.

Вернувшись, я застаю ещё два велосипеда приткнутые у калитки дома родителей.

Мой брат и ещё один давний друг пришли попрощаться.

Друг всё порывался сгонять за самогонкой, но обошлись просто долгим разговором на троих, к которому присоединился мой отец.

Тематика, почему-то, была всё больше военной.

Брат вспоминал два года крутой службы на пусковых площадках Байконура.

Друг про то, как один раз на учениях он уполз с поста, лакомясь ягодами стелющейся ежевики. Так и переползал от кусточка к кусточку, пока не уткнулся в чёрные офицерские сапоги стоящего над ним командира роты.

Отец мой подпустил морской романтики. Как он получил увольнение на берег, но загулялся и опоздал к последнему катеру.

И вот, чтоб не оказаться в дезертирах, он на рассвете привязал ремнём одежду к голове и поплыл брассом к своему стоящему на рейде кораблю. А капитан приметил и приказал убрать штормтрап, и никому не торчать на палубе.

Так отцу пришлось ещё несколько раз обплыть вокруг тральщика, осторожно выкрикивая имена товарищей.

Потом ему сбросили верёвку и — когда он вскарабкался — вся команда стояла навытяжку, вместе с капитаном, как будто для встречи адмирала флота.

А у адмирала штаны и ботинки — на голове…

Потом на крыльцо вышла мать и прекратила собрание, сказав, что завтра мне рано подыматься.

Мы втроём вышли в густую и тихую украинскую ночь на неосвещённой окраинной улочке, под яркую россыпь звёзд, влажно помигивающих в чернильной темени неба в просветах между садовой листвой над дощатыми заборами.

Друг стиснул мне руку, ещё раз сказал:"Не верю!"и — укатил в темноту, тревожа мирную дрёму собак на три переулка в округе лихими казацкими гиками вперемешку с обрывками рок-н-рольных припевов.

Брата я ещё чуть проводил. Одну руку он держал на холке велосипеда, что послушно шёл рядом, слегка пошелёстывая шинами по шлаку покрытия.

Молчали и мы. Потом мне вдруг вспомнилась нездешняя—северная—ночь. Свет ламп над пустынной дорогой. Неподвижный уезженный снег непрерывно искрился в конусах фонарного света, затухая лишь там, где его покрывала тень двух шагающих пацанят в круглых меховых шапочках, с поднятыми воротниками пальто.

— Да, — сказал мой брат, — я помню. На атомном объекте. Ты пошёл в библиотеку, а я тоже увязался.

Тень, что малость повыше, охватила сопутствующую за плечо и я сказал:

— Ты, брат, знай, если кто тебя обидеть захочет или, вообще, чуть что, так ты мне скажи — я тебя защищать буду. Всегда.

— Да, — повторил мой брат, — и это помню.

— Ну в последние десять лет помощи от меня не ахти сколько было, а? А теперь вот и вовсе беру свое слово обратно. Дальше сам на себя полагайся. Уж ты прости, брат. Прощай.

Мы обнялись.

— Прощай, брат, — выговорил он сдавленным голосом и, додушивая всхлип, почти выкрикнул:

— Ты только Им не поддавайся.

Лёгкое дребезжание велосипедного щитка стихло за углом.

Я глянул на звёзды.

Искрятся.

Каких таких"Их"он имел ввиду? Наверно, он и сам не знает; просто так вырвалось.

"Они" — как воплощение всего, что против нас в этой жизни. Как та свора молодого хулиганья, от которых мы отбивались вдвоём на танцплощадке.

Или те байконурские"деды", от которых он отбивался в одиночку.

Они — те, кто пустил под откос—в немыслимую круговерть—такую прежде размеренную и понятную жизнь: от одного съезда КПСС до следующего, из пятилетки в пятилетку.

Те — кто остановил заводы, кто сделал из провинциального города питомник по выращиванию киллеров для Москвы и Санкт-Петербурга.

Или, может, это он про те самые реки, в которые нельзя войти и выйти невозможно?..

Не знаю. И никто не знает. Даже вон те, что там искрятся.

И, вообще, мать права — завтра рано вставать.

Конец ознакомительного фрагмента.