Фаэтоны

Сергей Михайлович Христофоров

Немного иронический взгляд главного героя на извечное стремление людей к совершенству, которому подвержен и он сам. Легенда о Фаэтоне – это, возможно, не просто мифологическое отражение якобы случившегося когда-то природного катаклизма. Герои повести каждый по-своему стараются сделать это – залезть в божественную колесницу. И достичь чего-то запредельного. Цена разная – отказ от привычного комфорта, от пресловутых перспектив и стабильности… Ценой может быть и сама любовь, и сама жизнь.

2

Я только что вернулся с этюдов и теперь грелся у печки. Сегодня было холодно. Постоянно приходилось греть руки и краски. Вдобавок к полудню поднялся ветер со снегом (называется, весна пришла!), и пришлось сворачиваться. Да, я и рад был этому. Этюды все равно выходили какие-то вялые. А баночка с углями, что я использовал для обогрева рук и красок, только коптила и воняла, а дым так и норовил попасть в глаза. Мучение, а не этюды. Рано я выполз «на пленэр».

В общем, я с удовольствием вернулся в свою зимнюю мастерскую. На самом деле это был обычный дачный домик недалеко от города. Мои хорошие знакомые отдавали мне на зиму ключи, и я, оборудовав там что-то типа мастерской, с упоением работал. Печка, или как ласково называли ее хозяева, камин, достаточно прогревала большую светлую комнату, а главное — здесь были тишина и уединение, и спокойствие. Я включал негромко магнитофон и писал натюрморты или просто думал. На службе в городе я теперь показывался через день, так что два-три дня в неделю проводил здесь. Иногда, если было не очень холодно, отправлялся на этюды.

А мог бы сейчас сидеть в тепле, где-нибудь в плановом отделе Бульдозерного завода. Хотя, какой из меня экономист…

Стать экономистом, отдать обучению этой достойной профессии целых пять лет своей жизни — это была, конечно, моя большая ошибка. А что я понимал в семнадцать лет? Родители гнали в большой город — давай, учись, высшее образование, место в жизни… Завод, заусенцы, пьяные друзья, раннее облысение, армия или чего похуже — зачем тебе это, сынок? Уж мы-то знаем. С высшим-то образованием не будешь болты крутить и грыжу зарабатывать, а то и чего похуже, на нашем-то химкомбинате. Езжай, сынок, мы чем сможем, поможем, не зря же столько лет…

Да я и сам не хотел в армию или куда похуже. Уж кому-кому, а мне не нужно было рассказывать о прелестях жизни в нашем городке на двести тысяч населения, из которого сто тысяч в шесть утра с заводским гудком растекалась по оборонным предприятиям и их придаткам, а остальные сто тысяч пытались отоспаться после ночной смены. Не считая стариков, младенцев и беременных женщин. Детские садики, школы и филиал Монтажного техникума я тоже относил к оборонным предприятиям.

Но, увы, увы… Сколько судеб осложнила мечта родителей о высшем образовании для своих детей… Их-то тяга к образованию была понятна. Мои родители и школу-то толком не закончили. Отец учился в войну, после семилетки пришлось податься в ремесленное, чтоб быстрее встать к станку и кормить большую семью, оставшуюся без погибшего на фронте деда. Мама уже в шестнадцать лет санитаркой по больницам… И ведь продолжали учиться! Вечерняя школа, техникум (отец даже как-то хитро подделал документы, чтоб поступить туда даже с неоконченным средним), а мама заочно выучилась на фельдшера и работала теперь медсестрой в богатой поликлинике нашего «градообразующего гиганта». Им-то высшее образование открывало перспективы — но, увы, поздно, поздно уже было учиться. Появился я, моя сестра… да и вообще…

А для нашего относительно благополучного поколения учеба была чем-то малопривлекательным и превращалась в обязаловку, мало сопряженную с настоящей жизнью — тут уж у кого какие интересы. По-моему только избранным приходит в голову: «Все, чему ты научишься в детстве, будет кормить тебя всю жизнь!» Само приходит, а не через уговоры родителей, учителей и телевизора.

Вообще, если с детства над головой не каплет, это как-то расхолаживает. А тут еще эта бацилла творчества…

Нет, я слишком строг к системе нашего высшего образования. Думаю, большинству получивших его по большому счету было безразлично, чем заниматься. Ну, какая разница, врач ты или инженер, или там учитель. Нет, призвание, оно, конечно, и все такое. Но, я уверен, призвания у большинства населяющих нашу землю обитателей нет вовсе никакого. Главное — заработать где-то средства на пропитание, а уж полноту жизни ощущать после работы — на садовом поприще, в путешествиях по диким степям Забайкалья, а то и попросту — в пивной по улице Островского. Какая разница, историк ты или разработчик станков с числовым управлением — главное по молодости охватить наиболее широкий спектр женских сердец, побывать в Крыму и полетать на дельтаплане, а в зрелости — вступить в жилищный кооператив, сделать карьеру и иметь средства на содержание любовницы.

Ну, это мое частное мнение.

Меня же лично (на мою беду) такая житуха не устраивала. Поэтому я с радостью узнал, что после армии (куда меня все-таки загребли, ибо родной универ не имел военной кафедры) мне уже не надо ехать по распределению в Туруханский край, чтоб ударно рассчитывать фонды капиталовложений на очередной комсомольской стройке века. Оставался, конечно, серьезный вопрос — чем кормить образованную мною совместно с женой ячейку общества, куда уже входил и дочь Ксюшенька. Я потыкался, помыкался. Зарплата экономиста на промышленных гигантах изумляла своей демократичностью и размерами — прожить на это втроем не представлялось возможным. Идти на завод токарем? Зачем псу под хвост выбросил пять лет? А тут еще эта бацилла творчества…

Еще на последних курсах университета я всерьез принялся рисовать. Тянуло меня к сюрру — Дали, Босх, дадаисты, — все это будоражило воображение. В армии художнические мои способности заметили. Начал я с оформления боевых листков, с портрета Жукова для командира роты, зарисовками в дембельских альбомах, а закончил должностью полкового художника при клубе. Таскать автомат тоже приходилось наравне со всеми — причислили меня к автороте. Ходил в караулы, бегал, прыгал, сдавал нормативы — но в основном занимался высоким искусством политического воспитания.

Не знаю, скорее всего, после армии я бы впрягся в эту лямку вытягивания из трясины безденежья своей ячейки общества, да так уж случилось, что ячейка эта распалась.

Короче, этой осенью я твердо решил поступать на художественно-графическое отделение пединститута. Подучусь, а там посмотрим, чего я стою. А потом — или в Питер махнуть, в академию, или плюнуть на все.

Моральным моим обязательством осталось сохранить для ребенка более-менее достойные алименты, хотя бы из расчета четверти от зарплаты плановика, то есть рублей тридцати в месяц. И с легкой душой я ушел в свободное плавание — уж тридцать-то рублей я ему дам, хоть бы и сам буду голодать.

…Жаль, летом приходилось оставлять насиженное место — мою мастерскую — но летом вся природа была мастерской, и летом я полностью отдавался пленэру, а натюрмортами и своими «картинками» вполне мог заниматься и дома — в общежитской комнатухе.

Единственно, от чего я страдал здесь, на даче, но и к чему стремился — одиночество, отрыв от внешнего мира. Ни радио, ни телевизора. Но иначе было нельзя: я и так слишком много времени потерял. Я твердо верил: чтобы добиться чего-то, нужно было сконцентрироваться, уйти от всех соблазнов. Надо ж было что-то успеть в этой жизни, что-то сделать.

Тем более что половину времени я все равно проводил в городе. Сомневаюсь, что высидел бы тут, на природе, хотя бы неделю кряду.

Я с удовольствием закурил и вытянул ноги в любимом раздолбанном кресле, разглядывая панно на противоположной стене. Оно называлось «Радость». Мое творение где-то двухлетней давности — сразу после дембеля. На нем были изображены голые купальщицы с летающими вокруг них пузатыми ангелами, поливающими купальщиц из пузатых бочонков. Теперь-то вижу, что халтура, и огрехи вижу, но относиться к своим творениям по гамбургскому счету я не мог. Что-то было в этой картине, но я почти сразу, как закончил ее, стал испытывать неловкость при ее разглядывании. Впрочем, хозяева, как и их многочисленные (особенно подвыпившие) гости, были довольны, хвастались окрестным бабушкам, а те плевались: тьфу, срамота!

Был, правда, один человек, мой хороший друг… Только глянув он засомневался: «Что-то как-то… Прости, но такое впечатление, что ты исписался…» Нет, тогда я внутренне не был с ним согласен, но потом… Потом стал испытывать неловкость. И, кстати, начал смотреть по-другому на все, что делаю.

Впрочем, я привык к «фреске», как к чему-то неизбежному. Кресло стояло как раз напротив, и, отдыхая у «камина», я, так или иначе, рассматривал дело рук своих, точнее блуждал по ней взглядом. Ладно, не хуже, чем на стене в каком-нибудь сельском клубе. Там хоть и профессионалы рисовали (если), но у здесь зато душой!

А вообще, у меня мечта была — расписывать сельские клубы. Знакомые художники говорили — за лето столько накалымишь, что потом можно спокойно писать свои нетленки, это даже если каждый день выпивать. Но у них был опыт, была школа, было мастерство, которое, как известно, не пропьешь. Вот выучусь…

«Но чем теперь-то заняться?» — подумал я, посмотрев на часы. Уже почти три! Вот же ж! С утра ничего толком не сделал, а теперь обедать пора… Это было самое досадное в моей дачной жизни. Поесть-то я еще как-нибудь мог в лихорадке работы, но готовить… Приходилось пересиливать себя, бросать раскочегаренную работу, ибо даже неделя полуголодного существования с пирожково-кефирными обедами выбивала меня из колеи: я смотреть не мог ни на холсты, ни на краски и кисти. А уж тем паче на какую-нибудь колбасу с луком, которые страсть любил устанавливать для натюрмортов.

«Суп в пакетах, консервы — все есть. За полчаса сварю», — думал я сейчас, — «Поем, потом придется приниматься за «Фаэтона»…

Вот с «Фаэтоном» работа не шла.

Меня на самом деле заинтересовало участие в гималеевском прожекте. Дело, конечно, не в каком-то престиже. Какой уж там престиж: самое известное, что сделал Гималеев, если судить по официальным источникам — это «Три поросенка, делящие шкуру неубитого медведя». Нет-нет, так не называлась его постановка. Так назывался фельетон в местной комсомольской газете, и касался он спектакля по традиционным «Трем поросятам» в студии детского творчества при школе номер 33. Фамилия автора-постановщика осталась за кадром, и все критические стрелы были посланы в директора школы, допустившей такое безобразие. Гималеев долго ходил героем и показывал всем знакомым заметку в восемнадцать строк, пока кто-то ее не выкрал (по его словам), хотя могли и конфисковать вместе с Солженицыным и Абрамом Терцем. А возможно, пошла по стопам той «Иностранки». С туалетной бумагой в стране тоже была напряженка.

Конец ознакомительного фрагмента.