Блокада

Сергей Малицкий

Оказавшись в неведомом краю среди чужого народа, механик не изменил себе. Он по-прежнему заставляет работать механизмы, но теперь ему приходится разбираться и с людьми, и не только с людьми. И не всегда это нравится и тем и другим. Он движется к неведомой цели и обретает бесценное, когда утрачивает дорогое.

09

Солнце еще только начинало подкрашивать край небосвода, а Пустой уже вывел машину, которую он называл вездеход, из мастерской. Тут бы Коркину и рассмотреть ее вблизи, понюхать огромные, похожие на панцири лесных черепах колеса, потрогать серые, покатые борта, заглянуть в круглые окна, но осмотр чуда опять пришлось отложить. Рук уже сидел внутри вездехода, прижавшись к ногам отшельника, и весело свистел Коркину, которого успокаивало лишь одно: стоило ему подойти к старику, как ящер тут же возвращался к прежнему хозяину. Середину отсека вездехода занимали сундуки или, как говорил Пустой, ящики, которые были притянуты стальными лентами к скобам в полу, но места хватало и для ног, и для мешков, к тому же Сишек заботливо укрыл те же ящики толстым войлоком. Филя вымотался окончательно. Замученный хлопотами мальчишка через пару часов после полуночи уснул на ходу и едва не свалился с лестницы и разбил бы себе голову, если бы не отшельник. Старик поймал Филю на руки так мягко, что тот даже не проснулся. Коркин после этого обиделся на отшельника: еще бы, две мили его на себе тащил, хотя сам мог на отшельника взгромоздиться. А Филя как всхрапнул в полете, так и продолжал похрапывать. Файк с Рашпиком так и погрузили его в вездеход спящим. Пустой вышел из мастерской с резаком на плече предпоследним, поднял голову и крикнул Ройнагу, который сменил на крыше Сишека:

— Пошел дым?

Дым с северо-востока шел еще со вчерашнего полудня. Народ степных сел уходил к северу и жег за собой степь. Теперь же Пустой ждал дымов со стороны брошенных жилищ — как сигнала о подходе орды.

— Только-только! — заорал Ройнаг, почти свесившись над краем крыши со все той же чудной штукой возле глаз, которую, как успел уяснить Коркин, следовало называть биноклем. — Дальние села занялись. Скоро и до ближних доберутся.

— Доберутся, а там никого нет, — хихикнул Сишек, который, судя по всему, каким-то чудом все-таки сумел хлебнуть крепкого пойла. — Вот обозлятся.

— Быстро вниз! — крикнул Ройнагу Пустой и уже через минуту приложил резак к двери. Засверкал луч, зашипели, потекли капли металла. Коркин, который еще вчера на всякую мелочь смотрел как на чудо, теперь вглядывался в действия Пустого с интересом. Потом завертел головой, как вертел ею каждые пять минут долгие годы в родных местах. На горизонте поднимались едва различимые дымы.

— Зачем они так? — пробормотал недоуменно скорняк. — Почему жгут, почему убивают? В наших краях была маленькая орда — так редко кого убивала. Могли женщину забрать, еще что, но убивать… Даже поговорка такая была у разбойников: съел последнюю корову — забудь вкус сыра.

— Всех по себе меряют, — буркнул, залезая в вездеход, Ройнаг. — Я их язык знаю немного, побродил тут, за Мокрень заглядывал. Не так, как Файк, но знаю. Ну у Файка напарник был из ордынских, Морось его пожрала, да он и сам из ордынцев. Так ведь, Файк? Попадаются иногда в здешних местах выходцы с востока. Те, которым и самим невмоготу вся эта пакость стала. Или те, кого свои же наказали: уши отрезали, нос, еще что, да отпустили подыхать в степь. Так вот они все говорили, что ордынцы всех по себе меряют. А мерка-то простая: оставишь хоть полростка в чужом доме, хоть семечко неподрубленное — вырастет из него твой враг пуще того, что ты рубил, не перерубил. Вот ты знал того ордынца, что пристрелил?

— Знал, — кивнул Коркин. — Он убивал меня, я чудом выжил.

— Ну вот, — пожал плечами Ройнаг. — Он тебя не добил — тем и поплатился.

— Так что, ничего поделать с этой ордой нельзя? — скорчил гримасу толстяк Рашпик.

— Жизнь покажет, — коротко бросил Пустой, сунул резак под сиденье и, ударив Коркина по плечу, махнул в сторону кабины: — Садись, Коркин, справа от меня. И приглядывайся, как я вездеходом управляю: вдруг пригодится.

Коркин оторопел, замешкался, но тут же собрался и бросился к передней двери. Дверь плавно защелкнулась за ним, подобрались и лепестки задних дверей. Пустой занял место в центре кабины, слева от него похрапывал Филя. Справа возле кресла, в которое с трепетом опустился Коркин, стояло ружье скорняка.

— Хорошее у тебя ружье, — сказал Пустой и включил что-то перед собой, отчего весь черный скос от толстых стекол до его рук засверкал огнями. — Я подправил кое-что в нем. Теперь гильзы не будут оставаться в патроннике. Магазин рассчитан на пять штук, больше не пихай: пружину заклинит. С чисткой и без меня справишься. Без ружья никуда. И таскать его за тебя никто не будет. Запасные магазины в подсумке. В желтых — мелкая картечь. В красных — вязаная. В черных — пули. Большие надежды у меня на твое ружье, Коркин. И на тебя. Ты уж не подведи нас, приятель.

Пустой смахнул со лба непослушную черную прядь, положил руки на торчащее у его ног из панели колесо и что-то нажал ногами на полу. Вездеход заурчал, шевельнулся, рассекая утреннюю мглу, выбросил вперед полосы яркого света и медленно двинулся вперед, разворачиваясь на месте и направляясь в сторону узкой просеки в лесу, по которой, по словам того же Фили, светлые ездили осматривать границу Стылой Мороси.

— Двинулись! — восторженно заорали лесовики за спиной Коркина.

— Тихо, — обернулся Пустой и что-то еще нажал на панели перед собой. Свет погас, стекла вездехода потемнели, а прямо за колесом, которое Пустой придерживал одной рукой, высветился овал, в котором Коркин тут же узнал дорогу. Только теперь она не была освещена ярким светом, а словно светилась сама.

— Так-то будет лучше, — кивнул Пустой.

И в то же мгновение позади раздался страшный грохот. В ушах у Коркина зазвенело. Скорняк дернул головой вправо, ударился виском о стекло, уставился на Пустого.

Механик, остановив машину, рассматривал членов своего отряда. Вглядывался в каждого, не упустив никого. Морщился, словно в голове у него что-то взорвалось секунду назад. Только взглянув каждому в глаза, открыл двери и встал на подножку. Коркин высунул голову наружу. Мастерской больше не было. Остался только первый этаж, а все, что находилось выше, представляло собой груду обломков, обрушившихся меж устоявших стальных балок, которые теперь оказались без перекрытий. В светлеющее небо поползли первые клубы дыма, над развалинами взметнулись языки пламени.

— Сколько добра пропало! — завопил мигом протрезвевший Сишек.

— Завалило, а не пропало, — закашлялся Хантик.

— Что это? — пробурчал проснувшийся Филя, обернулся, вскочил на подножку. — Что это?!

— Бабахнуло, — ощупывал уши Хантик. — Считая базу, во второй раз бабахнуло!

— Может, и не во второй, — процедил сквозь зубы Пустой.

Механик проговорил с Коркиным и отшельником половину дня. Филя пару раз всовывал в дверь озабоченную физиономию, но Пустой холодно отсылал его прочь. После того как отшельник показал Пустому шрам, тот замер, посидел минуту-другую с закрытыми глазами, но, вместо того чтобы спрашивать о чем-то гостей, вновь заговорил сам. Медленно и глуховато:

— Как вы знаете, вся эта земля называется Разгон. От горизонта и до другого горизонта, если идти, идти и идти и никуда не сворачивать, пока не упрешься в заднюю стенку собственного дома, если ты уходил от передней стены. Я не знаю точно, верны ли старые карты, но, судя по всему, та часть суши, на которой мы находимся, велика. В какую сторону ни пойди, будешь добираться до ближайшего моря не меньше месяца. А к примеру, на восток — и года не хватит. Я не знаю точно, какие теперь народы живут в Разгоне, но все те, кого я встречал, называют себя людьми и мне кажутся людьми, хотя что я могу сказать, если память моя коротка? По крайней мере, я почти такой же, как и любой лесовик, разве только чуть выше, чуть тоньше в кости, да глаз у меня шире, чем у прочих, но и таких, как я, отыскать несложно. Возьмите хотя бы Сишека — явно в молодости глазастым был, пока от пойла не заплыл. То же самое могу сказать и о светлых. Они тоже не слишком отличаются от лесовиков или степняков и еще меньше отличаются от меня, но их глаза чуть шире расставлены, скулы приподняты, лбы чуть более округлы, но, с другой стороны, лбы степняков еще более чудны, чем у всех прочих. В Разгоне жили и живут люди. Они разные, но они все люди. Все они могут создавать семьи и рожать детей. Все это я нашел в тех текстах, что доставали для меня сборщики, узнал у тех редких стариков, что сохранили память и знания, если они у них были. Но никто из них не мог сказать мне, что теперь творится на просторах Разгона. Никто из них не мог сказать мне, что происходит с другой стороны планеты или даже через тысячу миль в любую сторону. Разгон погружен во тьму.

Пустой замолчал, а Коркин подумал, что вряд ли можно прийти к дому с другой стороны, если очень долго идти и идти в одну сторону. Мать, конечно, говорила ему, что земля, на которой он живет, подобна чешуйке на спине степного броненосца, который сворачивается в шар, едва завидит опасность, но ведь есть еще и моря? По ним Пустой тоже собирается ходить или без лодки никак не обойтись? И как же с тьмой, в которую вроде бы погружен Разгон? Солнце пока что всходит там, где ему положено, и не спешит, не опаздывает ни на минуту.

— А когда-то Разгон погрузился во тьму и наяву, — продолжил рассказывать Пустой. — Много лет назад, когда на этой земле были и города, и большие села, и фонари горели не только на базе светлых и в нашем Поселке, а у каждого дома, началась война. Не такая, какая бывает, когда идет орда. Страшнее, много страшнее. Война, в которой гибли не тысячи людей, и даже не миллионы, а гибли почти все поголовно. Она терзала этот мир долго. Годы шли боевые действия, затем на годы над миром опускалась ночь, потому что лучи светила не могли проникнуть сквозь поднявшиеся тучи пепла. Потом, когда затянувшаяся зима отпускала землю, вновь начиналась война. Вот… — Пустой махнул рукой в сторону. — Гарь тому свидетельство. Некоторые части этого мира были выжжены так сильно, что не ожили и до сих пор. Но все закончилось. Или нечем уже стало воевать. Или некому. Разгон забыл о том, чем он был. Города превратились в села и деревеньки, которые населяли потомки выживших. Среди них было много несчастных, страдающих различными врожденными уродствами, но они выживали хуже прочих, да и их гнали прочь, родители старались избавиться от калек. Так или иначе, жизнь продолжалась. Понемногу все начало налаживаться. В деревеньках появились старосты, священники, в селах вожаки или ватажники. История, судя по тем листкам, что мне удалось прочитать, начала повторяться. Но примерно тридцать — тридцать пять лет назад пришла Стылая Морось.

Пустой замолчал, а Коркин оглянулся на прикрывшего глаза седого отшельника, который все еще не показывал второго лица, на раскинувшего лапы и вытянувшегося по полу Рука — и вспомнил рассказ матери. Когда пришла Стылая Морось, ей было тринадцать. Она жила в доме вместе с Коркиным дедом, бабкой и двумя его дядьями — ее братьями, которые были старше ее. Тогда об орде еще и не слышали. Ни о большой, ни о малой. По степи бродили ватажники, которые раз в три месяца забирали у каждой семьи десятую часть от всего. Женщин не трогали, но звали в ватагу братьев. Дед не пускал их. Но старший однажды ушел сам. Ушел и словно пропал. А потом случилось страшное. Как-то рано утром небо на западе посветлело. Не так, как бывает в знойный летний полдень, и не так, как бывает зимой, когда степь покрывает снег и небо кажется белым. Оно словно исчезло. Матери показалось, что там, у горизонта, открылась бездна. Она не была ни черной, ни белой. Она вообще не была.

Мать замерла в оцепенении, а дед выскочил на улицу с ружьем, поднес его к плечу и замер, словно оттуда, с запада, должен был прибежать страшный огромный зверь. А через несколько минут бездна исчезла. Горизонт помутнел, вдалеке заклубились тучи и поползли на восток. Они ползли три дня, пока не закрыли все небо от горизонта до горизонта. И все это время над степью не было даже слабого ветерка. А потом началась морось. Дождь не шел, но все становилось липким. Таким липким, словно с неба летела невидимая паутина. Она ложилась на лицо, на руки, на одежду, на траву. Коровы переставали пастись, на воде появлялась пленка, словно кто-то плеснул в источник грязного топленого сала. И пришел страх. Он таился в каждой тени, в каждой ложбине. Неделю вся семья сидела под крышей. Бабка Коркина молилась, дед вместе со вторым сыном поил коров из колодца и скармливал им то сено, что было приготовлено на зиму, а мать Коркина стояла дозором на стене дома и смотрела во мглу. Все кончилось через неделю. Что-то произошло на западе. Она так и не поняла что, но оттуда поползли нормальные тучи и поднялся ветер. Потом хлынул дождь, который зарядил на неделю и все-таки смыл всю эту липкость и весь страх, а когда дождь кончился, на ближнем холме показался старший брат матери Коркина. Он был испуган и вымотан. Одежда на его плечах расползлась, лопнула по швам. Рукава и грудь брата были вымазаны в крови. Дед вместе с младшим сыном побежали ему навстречу, обняли и привели в дом. Он не мог говорить, только трясся и шептал что-то неразличимое, похожее на слова: «Не я, не я, не я». Бабка раздела его и подозвала деда. На теле старшего сына не нашлось ни одной раны. Дед наклонился над ним и, встряхнув его за плечи, потребовал объяснений. И тут старший брат матери Коркина изменился. Лицо его расплавилось, превратилось в маску. Руки и плечи набухли, как у брошенного в степи трупа, а пальцы превратились в когти, которые пронзили деда насквозь. Бабка закричала, но ее крик оборвался в ту же минуту. Мать метнулась к выходу и осталась жива только потому, что зверь, в которого превратился ее брат, занялся ее вторым братом. Когда зверь вышел из дома, она стояла на стене и сжимала ружье. Зверь засмеялся, как человек, и пошел на нее. И она выстрелила. Один раз. Истратила один патрон из обоймы, в которой всего было пять. Выстрел снес зверю голову. Но на землю упало тело брата.

— Тридцать пять лет назад, — повторил Пустой. — Но кое-кто из стариков говорил, что за год или за два до Стылой Мороси пришли аху. Они были похожи на людей. Скорее всего, они и были людьми, но каким-то дальним, неизвестным народом. Никто не знает, откуда они пришли. У них была смуглая кожа. Узкие подбородки. Широкие скулы. Большие глаза. Чуть выдающиеся вперед лбы. Они были добры, нанимали на работу лесовиков. А потом вроде бы исчезли. Нанятые ими лесовики что-то строили там, — Пустой махнул рукой в сторону Стылой Мороси, — но их стройка, похоже, закончилась бедой. Той самой бедой. Именно аху сотворили Стылую Морось. Или распахнули для нее ворота. Так мне кажется. Потом, когда началась Стылая Морось, аху вновь появились, они мелькали среди людей. Они бежали прочь так же, как и все те, кому удалось выбраться живыми оттуда. Их убивали, потому что уже тогда многие считали, что именно они принесли беду на эту землю, и аху быстро исчезли. Растворились. Среди лесовиков ходили слухи, что аху могут обращаться деревьями, зверями, даже обычными людьми. Но мы, может быть, не узнали бы ничего ни об аху, ни о Стылой Мороси, если бы не светлые. Они появились здесь уже после того, как случилась беда. Никто не может сказать когда. Два года назад я успел переговорить перед его смертью с одним лесовиком, который был свидетелем начала Стылой Мороси. Он рассказал, что, когда небо исчезло и наступила тишина, а потом все вокруг покрылось невидимой паутиной, мимо их дома бежали все — и звери, и птицы, и гады, и люди, и аху, которые бросили и свои машины, и оружие там, на западе, а потом начался ужас. Беспричинный, невыносимый ужас, для описания которого у старика не нашлось слов. Он не помнил, что было потом. Он не помнил, сколько прошло дней. Может быть, лет. Он сказал, что восходы и заходы солнца мелькали для него, как взмахи крыльев птицы. Он видел чудовищ и был уверен, что пожран ими, и пожран не один раз. Он пришел в себя там. — Пустой вновь махнул рукой в сторону Стылой Мороси. — Там, на границе. Он не помнил, как он туда попал. Тогда еще не было ограды. Ее строили неизвестные. Старик говорил, что вокруг была все та же паутина, но уже слабее. И ужас был чуть слабее. Он рвал сердце, но не лишал сознания. Через лес ползли странные машины, которые все сжигали перед собой. И были эти неизвестные людьми, которых потом назвали светлыми. Они появлялись из ниоткуда и исчезали в никуда. Наверное, точно так же, как тогда, на нашей крыше. Они строили ограждение. Они запирали Стылую Морось в ее границах. И они заперли ее. И постепенно ужас за ее границами рассеялся.

— Но как они определили, где граница? — хрипло спросил Коркин. — Ужас был везде. За сотни миль отсюда моя мать испытала его сполна!

— Границей стала линия, за которой машины переставали их слушаться, — ответил Пустой. — Это все, что мне удалось узнать у светлых. Они не слишком охотно идут на контакт. Они ничего не смогли сделать с Моросью и, судя по всему, очень уязвлены этим. Их исследования прекращены. Думаю, только поэтому они обратились ко мне. Для них это просто забава. Забава от бессилия. Не верю, что их слишком уж занимает возможность сделать так, чтобы их машина обходилась без электроники. То есть без той силы, что освещает… освещала улицы Поселка. Они могли бы справиться с этим и без меня.

Пустой помолчал недолго, посмотрел в окно.

— Светлые замкнули Стылую Морось в кольцо. Якобы обнаружили, что металлический экран позволяет исключить… помехи в работе их аппаратуры, и окружили Стылую Морось экранирующим кольцом. Оградой. За ней светлые бессильны. Их машины не действуют там и теперь. Или действуют не везде. Хотя краем уха я иногда улавливал их разговоры между собой. Они обсуждали глаз Стылой Мороси, ее центр, где все иначе… Там у них база, туда, получается, я должен отогнать вездеход. Впрочем, я не уверен ни в их словах, ни даже в силе их ограды. Думаю, что та пакость, что угнездилась за нею, просто сама по себе осела в собственных границах. А ограда — это так. Баловство.

— А откуда взялись светлые? — нарушил затянувшееся молчание Коркин.

— Не знаю, — качнул головой Пустой.

— Ничего не смогли сделать с Моросью? — с усмешкой протянул отшельник. — А побороться с зимой они не пробовали? А солнце остановить в зените? Я не горю желанием отправиться в Стылую Морось. Я не помню своего детства и юности, но то, что помню, хочу забыть. Я был там. И бежал оттуда вместе с прочими. И для меня это бегство затянулось на ужасные годы, которые промелькнули, как взмахи крыльев. Только здесь это была паутина, а там это была стена. И сквозь эту стену на нас глядели страшные призраки. К счастью, для меня самое страшное осталось только сном. Но мне достаточно и сна. Нет, я больше не хочу туда.

— Я и не зову туда никого, — пожал плечами Пустой. — Но сам я пойду туда. Хотя тебя, Коркин, просил бы пойти со мной. Те сборщики и охотники, что отваживаются прогуляться по окраинам Мороси, говорят, что такое ружье, как у тебя, многим бы из погибших в Мороси спасло жизнь. Там трудно.

— Зачем тебе туда, механик? — робея, спросил Коркин. — А если ты не найдешь той девчонки, не избавишься от собственной пустоты? Я слышал, что страшная Морось поделена еще более страшными пленками, как стенами, на кольца, и через их границы не всякий человек может пройти и остаться живым. Я знаю, что завтра придет орда, но в Мороси может оказаться еще труднее, еще хуже, чем под клинками орды. У тебя есть эта машина. Ты мог бы уйти через Гарь. Уйти на север, куда ушли селяне. Зачем тебе Морось? Забудь ты о светлых, они мне не понравились. Им нельзя верить.

— Через Гарь уйти нельзя, — задумался Пустой. — Ближе к ее центру земля отравлена так сильно, что даже теперь, через много лет, появиться там — значит умереть. Даже светлые проводили ограду через Гарь только машинами без людей, хотя их ограда не задевала центра Гари. Можно уйти на север, но нельзя уйти от судьбы. Но дело даже не в этом. Там, в Мороси, — не просто часть меня. Я как-то связан с этой бедой. Не только тем, что там прячется или живет загадочный для меня человек. Не могу объяснить как, но связан. Мне тоже не нравятся светлые. Они относятся ко всем чужим как к мусору, как к крысам. И, даже обратившись ко мне за помощью, вели себя так, будто делают мне одолжение.

— Еще бы не одолжение, — закашлялся старик. — Считай, подарили машину! Дали покататься.

— Оставили, — нахмурился Пустой, — но могут забрать ее в любую минуту. Но для нас она очень кстати.

— И ты надеешься, что ее не заберут? — скривил губы старик. — Послушай, хозяин, а обеды в твоем доме такие же вкусные, как и завтраки?

— Увидишь, — прикрыл на мгновение глаза Пустой. — Если захочешь. Светлые не заберут машину. Думаю, что они рассчитывают, что я воспользуюсь ею. Светлые ничего не делают просто так. Я нашел в машине приборы, которые записывают все, что будет происходить в ее кабине, в ее салоне и на ее панели. И они были надежно экранированы. Думаю, что даже от действия Мороси.

— Как это… записывают? — не понял Коркин.

— Я покажу после, — ответил Пустой и посмотрел на старика. — Если твой отшельник и в самом деле откажется идти в Морось.

— Чего я там забыл? — сморщил нос старик. — Я спрячусь в свою нору и переживу еще десять таких орд. Валенок, по крайней мере, Коркин мне надарил на пять лет вперед. Ты лучше скажи, Пустой, чего тебе там все-таки нужно? Я ж ведь тоже, считай, беспамятный, но меня туда никакие посулы вернуть память не затянут. Я и так-то живу, словно из обморока вычухиваюсь. А девчонка? Что тебе девчонка, о которой ты ничего не помнишь? А вдруг она случайная девка с отвратительным характером? Вдруг ты нашел ее картинку на помойке? Ветром ее туда принесло! Ты тут, Пустой, как пес в мясной лавке — сдается мне, что ты и в любом другом месте такую же мастерскую возвел бы. Может быть, пройти тебе по краешку Мороси, да на другую сторону, и там в тихом месте… Ну не за бабой же идти в самое пекло!

— За бабой? — задумался Пустой. — За девчонкой, отшельник. Хотя она могла бы уже стать и… бабой. Я не знаю, может быть, у нее и в самом деле отвратительный характер и картинка ее у меня случайно. Вот скажи мне, Коркин, ты ведь беспамятством не страдаешь. У тебя девчонка есть? Или была?

— Сестра была, — замялся Коркин. — Нет ее. Орда ее увела и погубила, скорее всего. Давно.

— А будь она жива? — безжалостно уставился ему в глаза Пустой. — Будь она жива и знай ты, что она там? Ладно, не скрипи зубами. Я вижу, легко тебе, — повернулся он к отшельнику. — Легко тебе не помнить. А мне трудно.

Он поднялся, пошел к ящику, на котором лежали войлочный сверток и странный мешок, покрытый карманами и застежками.

— Вот, — повел рукой вокруг себя Пустой, остановившись посредине комнаты. — Ты, отшельник, не хочешь прошлого вспоминать, а для меня оно словно часть меня. Оно — мой скелет, которого я не вижу, но чувствую. Я свое прошлое из памяти своей мертвой по крупицам выцарапываю. Исписал все стены. Записывал все слова, что приходили мне в голову. Все, что всплывало у меня в голове на том языке, которого никто не знает, кроме меня. Но все эти слова словно камни, из которых был когда-то построен дом. Тот, кто его не видел, никогда его не восстановит, а я не могу вспомнить, как он выглядел. Правда, одно слово знают и здесь. Бирту!

Пустой ткнул пальцем в слово, выделенное темной рамкой.

— Это там. Почти в центре Мороси. Никто не видел этого места, много лет уже не видел, но многие говорят о нем. И я что-то должен знать об этом месте, если я помню это слово. А вот видение, которое преследует меня ночами.

Пустой коснулся рисунка на стене, и Коркин приподнялся, чтобы рассмотреть его. Там был грубо обозначен контур, силуэт странного человека. Плечи его были не просто широки, а раздуты, а кисти чудовищных рук обращены в свисающие до колен клинки. Задрожал Коркин, как рассмотрел рисунок. Лоб его покрылся бисером пота, руки затряслись, хрип забурлил в горле.

— Я иду с тобой, Пустой, — чужим голосом произнес скорняк. — Такая же тварь убила, еще до моего рождения убила всю мою семью. Всех, кроме матери. Она и пристрелила ее из этого ружья! Но она… — Пустой нервно сглотнул. — Эта тварь была как болезнь. Она пришла в теле моего дяди и оставила это тело, когда он был убит.

— Все как в густом тумане, — скрипнул зубами Пустой. — Не вижу почти ничего, только случайные черты, звуки, запахи. Но у меня есть не только слова и видения. Кое-что было у меня при себе, когда меня нашел Сишек. Не только картинка. И кое-что, отшельник, я хотел бы показать именно тебе.

Пустой подхватил мешок, сверток, положил все это на стол. Распустил шнуровку, рывком расправил горловину.

— Вот. — На стол лег кусочек пластика. — У меня есть довольно много предметов из моего прошлого, но я покажу самое важное.

Коркин потянулся к пластику, перевернул его. С исцарапанной, потертой картинки на него смотрела девчонка. Светловолосая, задорная, красивая.

— Вот она какая? — протянул старик. — На дочь непохожа. Нет ни одной твоей черты, Пустой. Но хороша. Глазастая! Говоришь, что она в Мороси?

— Надеюсь, — убрал картинку Пустой. — Один сборщик видел ее у старика, что живет на окраине Мороси. Она повзрослела, но все еще похожа сама на себя. Такую не спутаешь, как он сам сказал. Так что, — механик повернулся к отшельнику, — в Морось не только ходят, там и живут.

— Это все? — с ухмылкой спросил отшельник.

— Нет, — убрал картинку Пустой. — Но сначала я покажу еще кое-что. Это я нашел здесь. Вчера ночью. На базе светлых. Вот, Коркин это видел. Если, конечно, способен был видеть что-то после резни в Поселке.

Пустой положил на стол яркий лист пластика. Коркин нервно сглотнул. Это тоже была картинка с изображением женщины, но женщины взрослой, лет двадцати — двадцати трех. Она была совершенна. Коркин не так часто видел женщин, но он сразу понял, что перед ним красавица. Даже на картинке она казалась притягательной и зовущей. Вдобавок она была почти обнажена. Восхитительное тело обволакивала полупрозрачная сетка.

— Светлая? — удивился отшельник.

— Не знаю, — спрятал картинку Пустой. — Я не успел спросить об этом, картинка была обнаружена уже после того, как светлые исчезли. Там есть и еще… похожие. Но она была только на одной. Я не знаю, как ее зовут, но я ее знаю. Я определенно был с нею знаком. Раньше знаком — до того, как потерял память.

— Да, — зевнул отшельник. — Достаточная причина, чтобы лезть в кучу дерьма. Будь я помоложе, тоже полез бы. За такой можно. Только как связать вторую картинку и Морось?

— Светлые занимаются Моросью, — уверенно сказал Пустой. — В центре Мороси у них база. Это совершенно точно. Они меня туда позвали. Не уверен, что я отгоню туда машину, но сам я туда доберусь точно. И если они мне не ответили здесь, ответят там.

— Ответят, — хмыкнул отшельник. — Так ответят, что не унесешь. Дергают они тебя, как мне кажется, за ниточки. Ну чисто как рыбак над ручьем вешает червяка и дергает за бечеву, чтобы крупная рыба прыгнула за лакомством и на крючок насадилась. А может, ты и есть рыба, Пустой? А эта, на картинке, что ты спрятал, — червячок. А?

— Как тебя зовут? — спросил старика Пустой.

— Я не помню имени, — развел тот руками. — Коркин зовет меня отшельником.

— Откуда у тебя меч? — прищурился Пустой.

— Не знаю, — с таким же недоумением ответил отшельник.

— А откуда у тебя умение? — не отставал Пустой. — Не может быть, чтобы ты нашел этот меч вместе с умением!

— Не помню, — расплылся в улыбке отшельник и постучал себя по груди. — Я тоже пустой.

— Или полупустой, — кивнул Пустой и вдруг раскатал войлочный сверток.

Необычный, удивительный меч сверкнул в падающем через окно луче солнца, как осколок стекла. И Пустой сделал несколько плавных движений и замер, почти коснувшись острием переносицы отшельника. Тот отшатнулся, захрипел и начал меняться. То, что Коркин видел только мельком в просвете вечно надвинутого капюшона, теперь происходило у него на глазах. Лоб старика чуть выдвинулся вперед, подбородок заострился, скулы раздались, и из побледневших на фоне смуглой кожи губ послышался низкий голос, который произнес несколько непонятных фраз.