Тайга (сборник)

Сергей Максимов

«Цель моей книги – показать, как спланированная Сталиным система террора воплощалась в жизнь. Стараясь быть максимально объективным, я почти не делаю обобщений и выводов в моей книге, а просто рассказываю о том, что видел и что пережил в советском концлагере за пять лет пребывания в нем». (С. Максимов) «Максимов дает безукоризненно правдивые зарисовки принудительного труда в советских концентрационных лагерях. Сборник его рассказов согрет состраданием к человеку. Но это сострадание не жалостливое, а мужественное…» (В. К. Завалишин)

Воспитатель

В полдень пошел дождь. Потемневшие ели грустно опустили мохнатые лапы; с них, точно слезы, катились редкие светлые капли. Серые, рваные тучи бежали беспорядочно, цепляясь за острые верхушки стройных пихт.

Едва только скрылся в кустах можжевельника стеганый бушлат десятника Рублева, как мы, словно по команде, побросали ненавистные нам тачки и в одну секунду сгрудились у догоравшего костра. Вооруженный конвоир проследил за нами прищуренным взглядом и снова принялся за свое любимое занятие — жонглирование тремя камешками. Его дело — смотреть, чтобы заключенные не убежали, а работают они или не работают, это его не касается. Подгонял в лагере хватает и без него: начальники лагпунктов, их помощники, прорабы, десятники, нарядчики, коменданты, воспитатели.

Мы протянули озябшие руки к костру, но поблаженствовать долго не пришлось.

— Внимание! Гришка Филон идет! — скомандовал семнадцатилетний вор-карманщик Сом.

Из леса спрыгнул в песчаный забой маленький, тонконогий человек в кожаной порыжевшей куртке и еще издали тенорком закричал:

— Отдыхаете, граждане заключенные? А работать кто Гришка Филон был лагерным воспитателем. В прошлом — «тяжеловес» и «мокрушник» (бандит и убийца), теперь он возглавлял на лагпункте культурно-воспитательную часть.

Изумительное изобретение это — воспитатель.

Гришка Филон, как и мы, был заключенным, но почти пятнадцатилетнее пребывание в тюрьмах и лагерях с короткими перерывами жизни на воле научило его сразу же пристраиваться в лагере на теплых местечках. Работа воспитателя — одна из самых легких на советской каторге. Воспитатель имеет много преимуществ: он физически не трудится, получает самое лучшее питание, ему — почет и взятки и — большие шансы на досрочное освобождение. К этой «весьма ответственной» должности допускался только «социально близкий элемент», как называют уголовных преступников чекисты, и ни в коем случае (упаси боже!) не «политические». Правда, есть один минус в этой должности: жулик, раз побывавший в воспитателях, объявляется блатным миром вне закона, он считается изменником и в один прекрасный день его могут убить. Гришка Филон знал это и заискивал перед жуликами.

Ему было 35 лет. Маленький, сухощавый, с бесцветными и всегда бегающими по сторонам глазами, с белой слюной в уголках рта, он производил отталкивающее впечатление. Подражая начальству, он носил зеленые уродливые галифе, хромовые сапоги, гимнастерку, кожаную куртку и фуражку á la товарищ Сталин. Срок у него был пять лет, из них — три он уже отбыл.

О своем последнем «деле» он говорил много и охотно. А «дело» заключалось в следующем маленьком происшествии: ночью в темном переулке он «накрыл» женщину, а так как она отказалась добровольно и без шума отдать ему свою шубу, то он бритвой отрезал ей нос, а шубу все-таки отнял…

Гришка Филон быстро подошел к нам и, подняв с земли совковую лопату, в одну секунду разбросал костер.

— Греться захотели? — приговаривал он, орудуя лопатой. — Греться? А вы за тачкой, за тачкой погрейтесь!

— Гражданин воспитатель, да ведь мы только что присели, — взволнованно проговорил Николай Иванович Сушков, профессор-археолог, нашумевший в свое время в Москве интереснейшими статьями о раскопках в Бухаре. Слабый, совершенно больной, он покорно в течение трех лет катал тачку. Осужден он был за «недонос» на своего брата — инженера, обвиненного во вредительстве.

Гришка Филон, далеко откинув последнюю горящую головню, оперся на лопату, обвел нас белесыми глазами и, стараясь придать своему голосу нравоучительный тон, заговорил:

— Вы, граждане, находитесь, так сказать, в «Исправительно-трудовом лагере НКВД»… э-э… Это, так сказать, не царская каторга, а… а — исправительная. Советское правительство во главе с товарищем Сталиным… э-э… не наказывает преступников, а перевоспитывает… Вы, так сказать, враги народа и доверия вам нет… а потому вас надо перевоспитать, перековать, так сказать…

— Я не враг народа, а вор, — вставил Сом, — ты меня, Филон, в общую кучу не мешай…

— Я не тебе речь говорю, а политическим… Помните, граждане заключенные, только через труд и перековочку вы вернетесь в ряды полноправных советских граждан… А поэтому вывозите земли на тачках как можно больше… Норму вывозки надо не только выполнять, но и перевыполнять!..

Как ни грустно было слушать речь воспитателя, все-таки многие из нас хихикнули.

— Чего зубья показываете? — взревел Филон. — Работать надо, а не смеяться… Я тоже был первый жулик и бандит, а теперь вот человеком стал… Норму надо делать! Норму!

— Ваши нормы, гражданин воспитатель, невыполнимы, — покачав головой, сказал профессор.

— Как это — невыполнимы? Ежели, конечно, ты не хочешь помочь нашей стране, то не выполнишь норму… Я тебя, старик, предупреждаю: если норму выполнять не будешь, отправишься на штрафной, так сказать, лагпункт… Кубики^[11], кубики и кубики!..

Речь воспитателя затягивалась, а следовательно, затягивался и отдых. Мы начали задавать ему бессмысленные вопросы, только затем, чтобы подольше оттянуть встречу с общим другом — тачкой. Но Филон скоро спохватился и грозно крикнул:

— Ну, вот что: хватит трепаться!.. Эй, старик, подымайся!.. За работу!

Заключенные, не торопясь, стали расходиться по своим забоям.

Сом поднялся и запел:

…Тачка, ты, тачка, ты меня не бойси-и…

Я тебя не трону, ты не беспокойси-и…

Он смачно воткнул лопату в голубой суглинок.

…Рвутся бурки, рвется аммонал,

На кой чёрт мне сдался Беломорканал?..

От ежедневной, изнуряющей двенадцатичасовой физической работы нестерпимо болели спина и руки, на ладонях кровоточили мозоли, тачка валилась на бок, мучил голод.

На краю забоя, четко выделяясь на фоне рваных облаков, стоял маленький человек, запустив руки в карманы кожанки, в уродливых галифе, слюнявил дешевенькую папиросу, и, в силу какого-то закона парадоксальности, этот крохотный кусок мерзости, сляпанный из всех присущих человеку пороков, олицетворял собой ту силу, которая заставляла сотни тысяч людей, в погоне за лишним кубометром земли, в надежде на какое-то мифическое «досрочное освобождение», в надежде на скорую встречу с родными сердцами, терпеливо ожидающими где-то своего мученика, — заставляла тянуть из себя последние силы, харкать кровью, возить, возить и возить тяжелую тачку…

На другой день чугунный буфер, висевший у вахты, разбудил нас особенно рано. Было совсем темно. Нудные, холодные звуки напоминали кладбищенский набат.

Все население лагпункта, тысячу двести человек, построили по бригадам у палаток и бараков. Что-то затевалось. Возле вахты толпилось начальство.

Горев, начальник лагпункта, вдребезги пьяный, едва стоял на ногах; очевидно, он не протрезвился еще после вчерашней пьянки. Его бережно поддерживали два молодца с кровавыми петличками на шинелях.

— Тише! — крикнул один из них. — Начальник лагпункта хочет сказать вам несколько слов.

Горев слабо махнул рукой, глупо улыбнулся и выдавил:

— Гра…ык… гра…ык…

Тогда из свиты выскочил юркий Гришка Филон, вскочил на пенек и заорал что было мочи:

— Граждане заключенные! Сиводне у нас аврал… Всем понятно? Сиводне мы должны, так сказать, во что бы то ни стало отсыпать подход к мосту на 85-м пикете и… так сказать… пропустить поизд… Это задание на сиводнишний день идет от нашего начальника всех Ухто-Печорских исправительно-трудовых лагерей — товарища Якова Мороза… Я думаю, товарищи… то есть… граждане заключенные… что партия, товарищ Сталин и товарищ Мороз зовут нас… на агромный подвиг!.. Это вам не отмычкой замок открыть и не сумочку у мадамочки отрезать, а… так сказать, через труд и перековочку пропустить поизд. Ура!

— Ура! — крикнули люди в малиновых петличках.

— Ура! — продребезжал единственный голос из толпы заключенных. Это взывал сгорбленный старичок, шатавшийся от слабости. Очевидно, он уже не соображал, что делал.

Построенный наспех большой мост через реку Лунь-Вож был готов. Справа и слева от него возвышались два длинных недосыпанных земляных конуса.

В длину всего моста красовался яркий плакат: «Труд в СССР — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства! (Сталин)».

Суетливые десятники быстро расставили бригады землекопов, и работа началась. Забой нашей бригады находился на горе, метрах в ста от левого конуса. Часть бригады работала в огромной пещере старого забоя.

Прибежал Гришка Филон, набивая пену у губ, быстро заговорил:

— Нажимайте, граждане. Сам товарищ Мороз приедет на открытие моста… Говорят, всем скидки со сроков будут… досрочно освободят… оркестр приедет.

Маленький паровозик «кукушка», пронзительным свистом оглашая тайгу, подвозил шпалы и рельсы. Метр за метром укладывали путь.

Профессор Сушков с остервенением нагружал тачку песком, хилыми руками поднимал ее и, покачиваясь из стороны в сторону, вез по скользкому трапу вверх, на насыпь. Я видел, что он тратит последние силы.

— Оставьте, не торопитесь, — советовал я.

— А кто их знает, — отвечал он, прерывисто дыша, — может, и действительно досрочно освободят.

Вскоре приехал духовой оркестр. Музыканты быстро расположились на траве под соснами и заиграли бравурный фокстрот:

…Моя красавица мне очень нравится…

С насыпи вместе с тачкой скатился заключенный и сломал себе шею.

Профессор Сушков, нагрузив тачку, стал ее поднимать и вдруг, охнув, сел на землю, держась руками за живот. Я подбежал к нему и попытался приподнять его.

— Не надо… больно, — простонал он.

Подошел фельдшер, осмотрел профессора и равнодушно сказал санитарам:

— Надорвался… Унесите на лагпункт.

А люди один за другим бежали по узким трапам, сваливались с них, снова поднимались и снова брались за лопату и тачку.

Приехал товарищ Мороз. Толстый, с добротной папиросой в зубах, он ходил от забоя к забою, носком блестящего хромового сапога трогал грунт и спрашивал у заключенных:

— Ну, как грунт?

или:

— Что-то тачка у тебя, брат, мала.

или:

— Запомните, что только через честный, самоотверженный труд вы смоете с себя ваши позорные пятна преступления.

В эти минуты он удивительно напоминал Гришку Филона; мне показалось, что точно так же, как у Гришки, у него набивалась у рта слюна.

После короткого обеденного перерыва около ста человек отказались подняться с земли. Конвоиры кричали, стреляли в воздух, но все было напрасно. Партию человек в двадцать кое-как подняли и погнали на лагпункт в карцер. Я видел, как только они скрылись из глаз начальства, конвоиры дали полную волю кулакам и прикладам.

…Моя красавица мне очень нравится…

Выбежавший на минуту из пещеры Сом подмигнул мне и, показав на избиваемых людей, весело сказал:

— Перевоспитывают!

Насыпь росла прямо на глазах. Оркестр играл без перерыва. Ввалившимися глазами заключенные злобно смотрели на музыкантов и ругались:

— Хоть бы они, сволочи, перестали играть! И так невмоготу!

Со страшным грохотом обвалилась пещера, похоронив восемь человек, в том числе и Сома. Я едва успел отскочить от катившейся на меня большой глыбы земли.

…Моя красавица мне очень нравится…

Товарищ Мороз разрешил поставить полбригады на откопку трупов.

А с моста громко кричал плакат красивыми словами: «Труд в СССР — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства! (Сталин)».

Поезд прошел через мост только вечером.

* * *

Три дня я валялся на нарах больной.

Пришел Гришка Филон и принес мне письмо от отца из Москвы. Он долго вертел в руках конверт, потом вытащил из него письмо, отдал мне, а конверт сунул в карман.

— Дай мне и конверт — попросил я.

— Нельзя… Что-то он подозрительный, должен проверить… — И ушел.

Вскоре Гришку Филона досрочно освободили за «ударную» работу. Кажется, он был единственный человек, получивший такую дорогую награду за мост Лунь-Вож.

Прошло полгода. Цинга скрючила мне ноги, и я еле-еле выползал из барака. Я долго не имел весточки из дома, и, когда новый воспитатель — в прошлом крупный аферист, Войцеховский, — вручил мне второе письмо, я чуть не заплакал от радости. В письме, между прочим, отец мне писал:

«Вчера у нас был счастливый день: к нам пришел твой бывший воспитатель Семен Михайлович Огурцов. Пили чай, он нам долго рассказывал о тебе. Потом сказал, что завтра он едет назад в лагерь, где думает остаться на работе по вольному найму. Мы спросили, не будет ли он так любезен и не захватит ли что-нибудь для тебя? Он охотно согласился, сказал, что тебе надо приодеться поприличнее (почему ты до сих пор об этом не писал?). Мы дали ему два больших чемодана с вещами и продуктами для тебя. Получил ли ты их?»

Я сразу понял, для чего у меня отобрал конверт Гришка Филон.

Никаких чемоданов я, конечно, не получил и, думаю, никогда не получу. Да дело и не в чемоданах. Ведь Семен Михайлович Огурцов и был когда-то воспитателем Гришкой Филоном и великолепно знает, что нужно заключенному в советском концлагере. Главное — перевоспитание, а все остальное — вещи второстепенные.

На то Гришка Филон и воспитатель, чтоб знать это!

Примечания

11

Кубик — на лагерном языке — кубический метр грунта. (Здесь и далее — примечания автора.)