Великий полдень. Роман

Сергей Магомет

При рождении человек не может воспользоваться аннотацией собственной жизни. Открывая книгу, читатель не может знать, в какую бездну заглядывает. Аннотации НЕ БУДЕТ!

3

Наконец-то. Вот он мой любимый Западный Луч! Я поднялся на площадку третьего уровня и запрокинул голову. Высоко вверх летели сверкающие на солнце стекла широких окон. Нежно золотился фасад, отделанный светлой бронзой. Я, конечно, не мог разглядеть снизу окна Майи, но, приложив руку козырьком ко лбу, долго всматривался туда, где здание суживалось и виднелась тонкая декоративная балюстрада. Там и находился чудесный сорок девятый этаж.

Я сунул в щель замка карточку пропуска и, войдя, оказался в просторном холле. Сбоку за небольшим окошком помещалась комната службы безопасности. Молодой востроглазый вахтер тут же вышел и услужливо бросился ко мне. Кажется, он опознал мою личность, и поинтересовался, не нужно ли меня проводить. Я покачал головой, но он все-таки проводил меня до лифта, вызвал его и подождал, пока я войду в кабину. Когда двери задвигались, я увидел, что вахтер даже слегка поклонился. Эти ребята чрезвычайно дорожили своими местами и сами вымуштовывали себя до раболепия. Апартаменты в Западном Луче снимали в основном сливки культурной среды — продюсеры, менеджеры, художники, артисты, певцы. С таким контингентом не соскучишься, а главное, этот контингент относительно приветлив и щедр — как душевно, так и в смысле чаевых.

Зеркальный лифт понесся вверх с сумасшедшей скоростью, но разгонялся необычайно плавно. Я смотрел, как мигают разноцветные сенсорные кнопки этажей и поймал себя на мысли, что радуюсь, словно ребенок, когда выпадает случай прокатиться повыше. Сквозь зеркальные стекла мелькали холлы этажей, некоторые из них были задрапированы яркими коврами, а другие сплошь озеленены.

Едва я ступил из лифта в холл сорок девятого этажа, как увидел Майю. Она вышла мне навстречу и стояла, прислонившись плечом к дверному косяку на пороге своих новых апартаментов. Стало быть, услужливые ребята снизу уже успели доложить от моем приходе. На ней были длинный ангорский свитер, узкие серые брюки и синие туфельки.

Мне хотелось все здесь рассмотреть подробно и неторопливо — начиная с продолговатого овального холла, стены которого были заделаны пластиком цвета яичного желтка и в ярком освещении многочисленный светильников приобретали веселый солнечный оттенок. Здесь тоже было изобилие декоративной зелени, распределенной каким-то особым образом, создающим впечатление просторной летней беседки. Мне бросились в глаза густые, похожие на виноградные лозы, ветви вечнозеленого растения, поднимавшиеся к самому потолку. В простенках виднелись пластиковые светильники в виде фигурок зверей, словно вылепленные из сияющего воска.

Увидев меня, Майя едва махнула мне рукой и исчезла в глубине апартаментов. Я торопливо прошел через холл, перешагнул порог ее «гнездышка». Из глубины помещения долетало эхо ее каблучков. Я быстро пошел наугад через пространство, искусно разделенное перегородками. Здесь еще не было никакой мебели. Стены — очень светлые, меняющего по гамме кремового оттенка, полы — тоже солнечно—светлые, ясеневые. Еще сильно ощущались не выветрившиеся запахи отделочных материалов — лаков, красок, шпаклевок и грунтовок, но они не раздражали, а были даже по-своему вкусны и свежи.

Не успел я понять, что и где должно было располагаться, как уже оказался на кухне. В отличие от других абсолютно пустых помещений, кухня была полностью укомплектована. Посреди красовалась керамическая жаровня с мощной медной вытяжкой…

Майи и здесь не было. Я обогнул жаровню, в которой едва тлели натуральные угли, направился дальше — на небольшую застекленную лоджию. Через стеклянную дверь я попал на открытую смотровую площадку.

Майя стояла облокотившись на массивный мраморный парапет.

В первый момент меня поразило пространство, в котором я очутился, и я не сразу сообразил, в чем тут дело. Был полдень, и с высоты сорок девятого этажа я, естественно, ожидал увидеть громадную, захватывающую дух панораму Города. Можайское шоссе, Москва-реку, заснеженные пригородные леса. Но ничего этого не было. То есть вообще ничего. Все куда-то пропало. Непосредственно за парапетом начиналось матовое, молочно-белое пространство. Без намека на какие-либо очертания или неравномерности. До того неопределенная, белая и неизмеримая пустота, что зарябило в глазах. Такое впечатление, что пространство вообще перестало существовать, и мы погрузились в небытие. Только минуту спустя я понял что к чему. Это был обыкновенный туман. Или, вернее, сплошное облако, накрывшее Москву и Западный Луч, пока я поднимался наверх.

Погода начала отсыревать еще несколько дней назад, температура ползла к нулю, и стали низкие облака сбиваться в кучу. Находясь внутри Москвы, на ее нижних уровнях, где сияло искусственное освещение, пронзительное, словно в ясный солнечный полдень, я напрочь забыл о том, что происходит снаружи, и таким образом, поднявшись наверх и оказавшись на свежем воздухе в самой гуще сырого тумана и молочных облаков, был застигнут врасплох и введен в заблуждение оптической иллюзией.

— Где ж наша родная авиация? — пошутил я, вглядываясь в пелену. — Хорошо бы немножко разогнать этот кисель! О чем думает Федя Голенищев со своим предвыборным штабом! Каких-нибудь несколько центнеров серебра в агитационных целях. Кстати, и народу было бы веселее митинговать при солнышке.

— А мне нравится этот туман, — вполголоса проговорила Майя. — Как будто вообще ничего нет…

«Пусть так. Действительно. Только ты и я», — мысленно добавил я, радуясь, вернее, наслаждаясь ее обществом и нашей иллюзорной изолированностью от всего мира. Если бы только этот миг длился подольше!

Однако я сразу заметил в поведении Майи какую-то несвойственную ей скованность. Девушка не то чтобы хмурилась или была не в духе, но двигалась как-то неловко и как будто избегала смотреть в глаза. А ведь она всегда была такой насмешливой, такой проказливой! Некоторое время мы постояли вглядываясь в туман. Не верилось, что перед нами разлеталось огромное пространство, а внизу разверзлась пропасть почти в две сотни метров. Иногда мерещилось, что в тумане мелькают птичьи крылья. Хотя маловероятно. В таком тумане птицы, наверное, не смогли бы ориентироваться. Мы продрогли, и Майя повела меня показывать апартаменты.

И снова, на этот раз неторопливо, мы прошли по еще пустым комнатам. Трудно было представить, какая тут будет обстановка. Что это — офис? Жилое помещение? А может быть, все-таки семейное гнездышко? Но Майя молчала, и я тоже прикусил язык. Я-то, конечно, мог мечтать о чем угодно, но… В общем, скованность овладела не только Майей. Я и сам зажался. Мы ходили по комнатам, отшатываясь друг от друга, словно одноименные магниты, а если в дверях или в коридоре нам случалось едва задеть друг друга, я ощущал внутреннюю дрожь. Причем эта дрожь не имела никакого отношения к томлению и уж, само собой, не являлась следствием любовной прелюдии. Все дело в этой нарастающей обоюдной неловкости. Не то что взять ее за руку, я не решался даже приблизиться.

«Пусть так, — решил я про себя, — а куда нам, собственно, торопиться?»

— Хочешь есть? — спросила Майя.

— Ужасно, — с готовностью кивнул я.

— Не знаю, — пробормотала она, — посмотрим чего там найдется…

Мы вернулись на кухню, и Майя с серьезным видом принялась перебирать в холодильнике какие-то продукты. Что-то уронила на пол, чертыхнувшись, подняла, бросила в мусорное ведро.

— Давай я тебе помогу, — вызвался я.

— Ну помоги, — хмыкнула она, поспешно отходя в другой угол кухни.

Пока я занял ее место перед холодильником и инспектировал его содержимое, Майя бесцельно слонялась по кухне, а потом двинулась к двери.

— Мне нужно позвонить, — сказала она.

В результате я остался хозяйничать на кухне в одиночестве. Я достал с полки бутылку красного вина, взял стакан, наполнил его на одну четверть и одним глотком влил в себя терпкое, чуть теплое «каберне».

И сразу мои мысли потекли в нужном направлении, а внутреннее напряжение заметно спало. Я принялся целенаправленно припоминать тот «первый случай», с которого, собственно, в моей душе и забрезжила мечта о «прощальной улыбке».

Странно подумать, но это случилось уже достаточно давно: еще прошлым летом.

Мы с Наташей выехали на выходные из Города навестить Александра, который вместе с нашими старичками гостил в Деревне. Был летний день, чудесный, длинный, жаркий. Папа в тот раз отсутствовал. Кажется, он уже тогда появлялся на природе лишь в том случае, если у Майи гостила Альга. Закономерность, конечно, была слишком явной, но все делали вид, что это просто совпадение. Меня всегда удивляла «слепота» Мамы на этот счет. Впрочем, если поразмыслить, то ничего удивительного в этом не было. Мама хорошо знала себе цену, сама была очень красивой женщиной, а главное, никогда бы не унизилась до мелочной ревности.

Мы купались и загорали, ели вишни, пили квас. Густая листва шелестела тяжело и сонно. Река была прозрачной и прохладной, а песочек желтым и горячим. Мы с женой не то чтобы были в ссоре, но, кажется, чрезвычайно друг друга раздражали. Что касается меня, то я давно понимал, что именно раздражало меня, но вот над тем, что раздражало мою жену как-то не задумывался. Были у жены две ключевые фразы: «я хочу наконец пожить по-человечески! и — «я хочу, чтобы у меня было все, как у людей». Если смысл первой фразы от меня как-то ускользал, то «все, как у людей» означало конечно «как у Мамы». Как будто остальная и подавляющая часть нашего народонаселения процветала. Впрочем, я никогда не внушал жене, как надо жить. Особенно, с оглядкой на народонаселение. Да и ни к чему это было.

Конечно, все упиралось в деньги. Ведь я не был Папой! В начале нашей совместной жизни я перебивался незначительной проектной халтуркой (особняки, офисы и т.д.), перепадавшей от сановитых знакомых Мамы. К тому моменту я уже лелеял свою идею, но для ее материального воплощения требовались кое-какие вложения, поэтому почти половину гонораров от халтуры пришлось угрохать на покупку материалов для конкурсного макета, а также на мощный графический компьютер, необходимый для архитектурного моделирования. Согласен, мы не жировали, но ведь и не бедствовали! За исключением, пожалуй, короткого периода накануне того звездного дня, когда моя градостроительная идея была принята, и я получил первый большой аванс. К этому времени жена все чаще повторяла, что хочет «жить как люди». Аванса нам как раз хватило, чтобы успеть вбабахать его в первый этап «жизни по-человечески», а именно в грандиозный ремонт собственной квартиры, который волынился несколько лет. Даже те деньги, что приберегали на черный день, мы на радостях истратили — на приобретение царского столового сервиза на пятнадцать персон, с которым, якобы, было не стыдно принимать гостей. Сразу после этого наша нищета сделалась более чем реальной. Нарыв в наших отношениях как бы окончательно созрел. Созреть-то он созрел, но никак не прорывался.

Мама чрезвычайно сочувствовала моей жене и, как могла, пыталась помочь подруге. Сначала надавала денег в долг, а затем склонила к тому, что пришло, наконец, время пожить для себя, то есть сделаться деловой женщиной и самой зарабатывать приличные деньги. В конце концов она устроила Наташу на «приличную» работу в один из многочисленных общественных фондов, в которых сама вела бурную деятельность.

Но денег все равно катастрофически не хватало. Их пожирал нескончаемый ремонт и стремление жить «по-человечески». Правда, еще некоторое время я тоже добывал какие—то деньги, кое-что уходило на «идеи», но после того, как детальной проработкой проекта занялись другие люди, а Москва начала подниматься во всей красе, я погрузился в перманентное переживание счастья (ведь достиг же я, достиг!), и практическая сторона вопроса перестала меня занимать. Макет, остатки материалов и даже компьютер я отдал за ненадобностью в полное распоряжение Александру, а сам парил, как бабочка над цветком, вокруг своего воплощенного творения. На деньги я вообще махнул рукой, полагая, что и впрямь пришло время, чтобы Наташа попробовала устроить у себя «все, как у людей». Увы, ни ее приличной зарплаты, ни моих редких, хотя по началу и довольно весомых гонораров, выплачиваемых в соответствии с контрактом поэтапно, нам не хватало. Тем более что к этому времени мы совершили, естественно, не без помощи и советов Мамы, родственный обмен и съехались с нашими старичками в одну большую, но чрезвычайно запущенную квартиру. Я не возражал по той простой причине, что квартира находилась в непосредственной близости от Москвы. Москва была в прямой видимости — сразу за рекой… Само собой, за обмен пришлось доплачивать и, к тому же, ремонт после переезда вскипел с новой силой и размахом и продолжался поныне.

Затем, слава Богу, мне начали присуждать всяческие архитектурные и прочие премии, и жена не могла пожаловаться, что движение к идеалу «человеческой» жизни застыло на мертвой точке. Очередную крупную денежную премию я получил как раз в то лето. Жена тут же наняла штукатуров и плиточников, приобрела «вполне приличную» соболью шубу — практически такую же приличную, как у Мамы, и «почти задаром». Увы, оказалось, что для приличной жизни в настоящий летний сезон тоже были позарез нужны кое-какие вещички, и через три дня после покупки упомянутой шубы деньги совершенно иссякли. Наташа снова впала в глубокую депрессию. Питались мы на пенсию наших старичков, а также прикармливались в Деревне. Каждый новый день начинался с взаимных упреков, ими же и заканчивался. Конечно ей было нелегко. Мое же существование скрашивали, во-первых, Москва, которой я никогда не уставал любоваться, а во-вторых, смутные мысли о «прощальной улыбке». Последнее, кстати, можно было объяснить чисто физиологическими причинами. Грубо говоря, с «предстательной» точки зрения. В моменты душевной депрессии Наташа накладывала на супружеские ласки полный мораторий, который мне себе дороже было преодолевать, и я смиренно дожидался потепления. В этот раз мораторий бессрочно затягивался. В течении целого месяца я спал отдельно и кое-как обходился «соло». Кризис был налицо, и как никогда раньше я стал посматривать на сторону. На какой-то очередной презентации и последовавшем фуршете я даже нарочно познакомился с одной интеллигентной и одинокой женщиной. Мы улыбались друг другу, я взял ее руку. Женщина была несомненно красива. И не отводила взгляд. Мы вышли в теплую июльскую ночь и некоторое время шли по Тверскому бульвару. Потом она пожаловалась на туфли, и мы сели передохнуть на скамейку. «Можно вас поцеловать?» — застенчиво спросил я. «Да, конечно, давайте поцелуемся. Вы мне очень, очень нравитесь», — радостно улыбнулась она. Повторяю, она была несомненно красива. Но когда я прикоснулся губами к ее открывшимся губам, то вдруг был поражен вопиюще чуждому запаху, исходившему от нее. Нет, строго говоря, в этом запахе не было ничего неприятного. Его, пожалуй, даже можно было назвать ароматом. Но это был чужой, чужой запах! Эффект, который произвело на меня прикосновение к чужой плоти, можно было сравнить с тем, как если бы вы, ужасно проголодавшись, поднесли ко рту кусок мяса и вдруг обнаружили, что мясо — сырое. Вот-вот, именно, все равно что пробовать на вкус сырое мясо. Может быть, это слишком грубое и нелепое сравнение, совсем не подходящее для такой романтической ситуации, но зато оно точно передает пронизавшее меня неприятное чувство. Попробуйте поцеловать сырую курицу! Вполне возможно, я просто не имел к этому делу достаточной привычки. В общем, все оказалось для меня полной неожиданностью. Я представлял себе интимную близость на стороне несколько иначе. Проводив милую женщину домой, я сослался на головную боль и предпочел позорно скрыться.

Я приехал в Деревню поздней ночью и забрался под бочок к Наташе. В ответ послышалось сонное ворчание: мол, посмотри который час, имей совесть и вообще потерпи до завтра, когда у жены хотя бы будет соответствующее настроение. Видимо, мораторий чересчур затянулся. Что-то во мне надломилось. К счастью, не то, что я сначала подумал.

На следующее утро, не дожидаясь пробуждения жены, я улизнул из постели и, на скорую руку перекусив, отправился загорать на речку. Потом ко мне присоединилась остальная компания. С удовольствием повторюсь и про то, что был чудесный летний день, и про горячий желтый песочек, и про реку — чистую и прохладную. Ближе к вечеру, но еще в самую жару, я лежал на животе и смотрел, как Майя выходит из реки и бежит по песку к нам. Как она падает на ладони, счастливо перекатывается, золотистый песок прилипает к ее животу, коленям, икрам. Она подползает ко мне и блаженно замирает. При этом ее рука вдруг оказывается под моей ладонью. Я чувствую, как бьются ее жилки, как по венам струится кровь. Я повернул голову и посмотрел в ее синие глаза. Они были широко раскрыты и казались чуть—чуть пьяными. Я обнаружил, что рядом со мной лежит страстная юная женщина. Не просто желанная женщина — чрезвычайно близкое и родное существо. Она не убирала руки и бесконечно долго смотрела мне в глаза. Потом попросила:

— Серж, дай мне пожалуйста ягодку. — И приоткрыла губы.

Я выбрал самую крупную вишню и положил ей в рот. Она улыбнулась… Дальнейшее вспоминалось мне так, словно происходило в своего рода трансе. Все продолжалось как будто совершенно естественным порядком, но, словно в сновидении, приобретало совершенно иной смысл. Я так желал ее, что у меня отнимался язык и замирало сердце. Мы еще раз или два искупались, Александр доел вишни, Наташа собрала полотенца, Мама накинула махровый халат, наши старички двинулись к дому, а мы за ними. Потом мы ужинали на открытой веранде. Солнце садилось. Самовар слегка дымил. Потом, оставив на столе варенье и чай, начали играть в карты. Солнце село, в воздухе разлилась приятная свежесть и сладко-сочный аромат метиолы. Папин садовник насажал ее в этом году повсюду, видимо‑невидимо. По-моему, он был тихо помешанным.

Майя не играла в карты, просто наблюдала за остальными. Александр сначала играл, но его быстро сморило, и он, похоже, задремал — прямо на плетеном диванчике рядом с Майей. Маленькая Зизи давно спала на другом диване. Майя осторожно приняла Александра в свои объятия и нежно гладила. Она видела, что я исподтишка наблюдаю за ней и гладила Александра все нежнее и нежнее. Это было, конечно, озорство, но озорство необыкновенное. Я подозревал, что Александр не то чтобы спит, а так — находится в полусне. По крайней мере его щеки слегка зарумянились. В состоянии бодрствования он ни за что не позволял себя ласкать при всех. Даже Наташе. Не то что Майе. Майя гладила Александра, а сама не спускала глаз с меня. Ее глаза словно говорили: это тоже самое, это все равно что я ласкаю тебя!..

Наконец, этот чудесный день закончился. Мама зевнула, поднялась и сказала, что пора спать. Все зевнули по разу и согласились. Майя уже исчезла, но мне все казалось, что я вижу, как плавно двигаются ее нежные руки, я еще ощущал на себе пристальный взгляд ее глаз с расширенными зрачками и долго сидел на веранде, смотрел на звезды, словно ждал чего-то. Потом появилась сонная жена и сказала: «Иди, наконец, спать!»

С тех пор я не раз прокручивал в памяти этот летний день. Мне казалось, что я заглянул в какое-то прекрасное будущее…

В холодильнике обнаружились свиные отбивные, кочан цветной капусты, шампиньоны и томатный соус. Я сунул отбивные размораживаться в микроволновую печку, а сам занялся грибами и капустой. Репчатый лук и оливковое масло тоже имелись. Я подсыпал в жаровню угля и установил чугунную решеточку. Рядом поместил глубокую сковороду. Хорошенько посолив и обмакнув отбивные в уксус, я бережно уложил их на раскаленную решетку, и, пока они жарились, вывалил в кипящее масло грибы, цветную капусту и лук. Не прошло и трех минут, как я подхватил эту смесь ситечком и, хорошенько отцедив, щедро добавил томатного соуса. К этому моменту отбивные, дважды перевернутые, замечательным образом подрумянились и вполне прожарились. Переложив мясо на тарелки, я залил его моим нехитрым соусом, а на небольшом блюде разложил горяченькие хлебцы, только что из тостера. Рядом с тарелками я поставил большие бокалы и наполнил их красным вином.

— Майя! — позвал я. — Все готово!

— Сию минуту! — отозвалась она.

Я слышал, как она говорит по телефону, но сначала не вслушивался. Кажется, она разговаривала с дядей Володей. То и дело до меня долетало: «Володенька, Володенька…» Постепенно сделалось ясно, что они обсуждали ход подготовительных работ в Деревне. Кажется, размах деятельности, связанной с идеей Пансионата, приобретал все новые масштабы.

Было очевидно, что Майя взялась за дело со всей душой и, судя по эмоциям, которые звучали в ее голосе, прониклась к нему самой горячей заинтересованностью. Она деловито обсуждала с дядей Володей не только подробности строительства, но даже вопросы внутреннего распорядка, подбора педагогического состава и общей учебной программы. Это меня весьма удивило.

Мясо остывало. Но я терпеливо ждал. Я поставил тарелки на край жаровни, глотнул еще вина. Я не мог не заметить, что, беседуя с дядей Володей, Майя чувствует себя совершенно свободно. Скованность, владевшая ею, когда мы оказались наедине, исчезла без следа. Она говорила с ним, как со старым приятелем, как с другом, которому всецело доверяет и с которым ее объединяет нечто чрезвычайно важное.

Меня больно уколола ревность, закралась глупая мысль: а что если Мама и Папа, начавшие печься о будущем дочери, нарочно сводят Майю с дядей Володей?.. Но я сам себя одернул: какая чушь! Это был бы вопиющий мезальянс. По меньшей мере оскорбительный для таких родителей, каковыми были Папа и Мама. К тому же при такой значительной разнице в возрасте!.. Впрочем, насчет разницы в возрасте — это как раз не существенно. Разве, несмотря на разницу в возрасте, я не питал определенных надежд? Именно эта разница в возрасте и придавала мечте о «прощальной улыбке» особую прелесть и романтичность. Чепуха! Не может быть и речи! Майя и дядя Володя совершенно разные люди! Разве они подходят друг другу как мужчина и женщина?!.. Боже мой, кажется, меня опять не туда понесло. Чем глупее и безосновательнее подозрения, тем больше вероятности, что они сведут тебя с ума. Уж лучше я снова буду размышлять о «прощальной улыбке» и вспоминать о нашем «первом случае»…

— Представляешь, этот большой ребенок не смог толком проследить за ремонтом флигеля, где должны располагаться классы, и мы не поспеваем к началу занятий! — как ни в чем не бывало воскликнула Майя, входя на кухню. — А все потому, что с самого начала не было единого проекта.

Она раскраснелась после разговора с дядей Володей и была очень хороша.

— Какого еще проекта? — пробормотал я, отрываясь от своих мыслей.

— Ну как же! Если бы у нас был проект нашего загородного колледжа, мы бы могли составить точный план всех работ и четко расписать все этапы. Так сказать в комплексе. А теперь прораб путается, рабочие работают спустя рукава.

— Да, — рассеянно кивнул я, — такое бывает…

Я поставил на стол тарелки с мясом.

— Пока я носилась по всему городу, нанимала персонал для того, чтобы за детьми был присмотр, как в лучших пансионах, началась неразбериха с отделочными работами. А у этого растяпы не хватило духу пожаловаться на исполнителей Папе, чтобы тот принял меры.

— Как ты, однако, принимаешь все это близко к сердцу, — проворчал я.

— Послушай, Серж, — сказала Майя, — а, может быть, ты все-таки согласишься, возьмешь на себя общее руководство строительными работами?

— Я ведь не прораб, Майя, — пожал я плечами. — Я архитектор.

— Ну и что! Тебе ведь ничего не стоит вникнуть в это дело, разобраться с техническими подробностями, если нужно составить новое проектное задание. Мне кажется, оригинальная архитектурная идея в перспективе тоже не помешает. Пансион в Деревне — это ведь большое дело не на один год. Что ты об этом думаешь?

— Мне не нравится сама идея. Кроме того, это не интересно. Поверь мне! Глупо тратить на это время… Ешь, пожалуйста, а то совсем остынет, — сказал я, кивнув на мясо.

Майя рассеянно придвинула тарелку и взяла вилку и нож.

— Ну конечно, ты ведь у нас архитектор с большой буквы, — медленно проговорила она. — Тебя, кроме Москвы, ничего не интересует…

К сожалению, в этот момент я с аппетитом жевал мясо, у меня был полный рот, и я не мог ей возразить. Я только замычал и энергично замотал головой.

— Нет, я же вижу, ты весь в своих мыслях, — сказала Майя.

— Если я и думаю о чем-нибудь, то только о тебе, — признался я, сделав несколько глотков вина.

Она чуть-чуть покраснела. Так трогательно покраснела, как краснеют только молоденькие девушки. Как недавно покраснела Альга.

— Конечно, ты считаешь меня дурой и бездельницей, ни к чему не способной, которая от скуки ищет, чем бы таким умным заняться, — с обидой в голосе проговорила Майя.

— Ничего подобного, — заверил ее я, но, наверное, не слишком убежденно.

Мне и правда казалось, что последнее время Майя, Папина любимица начала жестоко скучать. У нее было довольно хорошее общее образование, но знания не были систематическими, не были направлены в конкретную сферу деятельности или специальность. До недавнего времени, насколько я знал, она вообще не обнаруживала склонностей к чему-либо. Одно время Папа вроде бы пытался приобщить ее к своим делам, сделать своей помощницей, но она не проявила к этому интереса. Потом возникла Альга, и Папа целиком переключился на нее. Мама тоже пыталась вовлечь Майю в свои дела, но, наверное потому, что Мама, взявшись за что-либо, не могла удержаться от того, чтобы потом держать все под личным контролем, Майя осталась равнодушной к подвижнической деятельности родительницы. Не влекла ее и богема. Альга, лучшая подруга полная ее противоположность, похоже, чувствовала себя среди богемы, как рыба в воде, но Майя, даже если бы захотела, не смогла бы безоглядно погрузиться ни в одну музыкальную, киношную или телевизионную тусовку, проникнуться ее интересами, сделаться своей. Она находилась под бдительной опекой Папы и Мамы и с вечно болтавшимися охранниками по бокам, выглядела бы среди богемного люда мягко говоря неорганично. В любой компании люди не находили ничего лучшего, как заискивать перед ней, надеясь с ее помощью заручиться поддержкой Папы и Мамы. Но главное, с тех пор как Папа сделался ее отчимом, она, словно оранжерейное растение, взращивалась и воспитывалась в покое и тишине. Всяческая суета быстро ее утомляла. О мире богемы ей вполне хватало рассказов подруги. Вот поэтому, наверное, Пансион в Деревне вдруг оказался для нее отдушиной, сферой приложения душевной энергии. Стоило дяде Володе обратиться за помощью, как она взяла на себя большую часть организационных и хозяйственных вопросов, и теперь, кажется, была готова ревностно оберегать свои дела от вмешательства родителей. Надо отдать должное Папе и Маме. На этот раз они поступили мудро: мгновенно поняв ситуацию, всецело предоставили дочери самостоятельность, не докучали опекой и советами. Майя поладила с дядей Володей и на радость родителям прекрасно компенсировала его беспомощность в практических вопросах. Я был бы рад отвлечь ее от этих глупостей, но не знал, как.

— Давай выпьем вина, — предложил я и потянулся за бутылкой.

— Ты, пожалуйста, пей, Серж, — поспешно сказала Майя, — а у меня сегодня еще куча дел. Еще нужно переговорить со специалистами, съездить в Деревню.

Я уже жестоко жалел, что оказался таким неделикатным и толстокожим, пренебрег ее предложением насчет моего идейного руководства и, наверное, невольно отпугнул от себя. Может быть, даже обидел… Ясно обидел, болван!

— Хочешь поедем вместе? — самоотверженно предложил я, чтобы как-то загладить свою бестактность, доказать, что ее дела мне отнюдь не безразличны.

Но поезд уже ушел.

— Нет, тебе будет скучно, — решительно возразила Майя. — Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

Я решил, что лучше с ней сейчас не спорить, а попытаться вернуть доверие как-то исподволь. Мне хотелось, чтобы она почувствовала мое настроение. Хотелось избавиться от скованности, которая овладела нами. Хорошо бы напомнить ей о «первом случае» и отвлечь от мыслей о черепице, ковровых покрытиях и кафеле. Но, увы, я не знал, как перебросить мостик в нашем разговоре, чтобы снова оказаться в том чудесном летнем дне.

Я отставил бутылку в сторону, но Майя взяла ее, наполнила мой бокал и заставила меня выпить. Я чувствовал, что ее решительный, небрежный тон — лишь защита. Ей как будто было не по себе наедине со мной. В ее тоне, как однажды подметил дядя Володя, действительно проскальзывали покровительственные нотки, она бессознательно подражала Маме.

— Ты еще ничего не сказал, как тебе мои апартаменты, — напомнила она.

— А ты ничего не сказала, как тебе мое мясо, — улыбнулся я.

— О, мясо превосходное!

— И апартаменты тоже превосходные!

Мы молча резали мясо на маленькие кусочки, обмакивали в соус и отправляли в рот. Майя снова наполнила мой бокал и заставила выпить. У меня уже приятно кружилась голова, и я почувствовал, что должен повнимательнее за собой присматривать, чтобы не натворить чего и, паче чаяния, не впрячь телегу впереди лошади.

— Между прочим здесь можно было бы замечательно все устроить, — увлеченно заговорил я, обводя вокруг себя рукой.

— То есть? — рассеянно спросила Майя и машинально огляделась вокруг, явно не понимая, что я имею в виду.

Я ощутил прилив вдохновения. Перед моим мысленным взором уже забрезжили счастливые картины.

— А вот, например, устроить что-нибудь эдакое в смешано-восточном вкусе! — начал я. — Вроде Бахчисарайского дворца в миниатюре. С дивными, родниково-прозрачными фонтанами в виде раскрытых бутонов роз, из золотистого мрамора. Вокруг все устлать натуральными персидскими коврами, поставить курильницы с благовониями и кальяны. Низкие, широкие диваны, обитые цветным атласом. Парчовые подушки с кистями. Золоченые клетки с соловьями и синими дроздами. Лазурные потолки, украшенные белой вязью орнаментов. Пусть тихо-тихо звенит ориентальная музыка, какие-нибудь примитивные тягучие пьески заунывного дребезжащего сетара в сопровождении флейт. Кухню можно было бы тоже переделать под стать всему остальному. Здесь должны витать густые ароматы. Пусть пахнет пловом, ячменными лепешками и сушеными абрикосами. Печку можно отделать изразцами, по полу пустить мозаику. На смотровой площадке разбить чудесный тенистый садик с карликовыми кипарисами, ливанскими кедрами и смоковницами… В общем, — продолжал я, потянувшись за табакеркой, — устроить мирное, уединенное жилище, из которого даже не захочется никуда выходить. Настоящую башню из слоновой кости… — Я втянул в левую, а затем в правую ноздрю ароматный табак и посмотрел на широкие окна, за которыми стоял густой туман. — А когда туман рассеется, — проговорил я, очарованный собственными фантазиями, в которых, однако, я был уверен, не содержалось ничего маниловского, наоборот, все это можно было воплотить в реальность, — из этого божественного гнезда откроется взгляд на окружающие просторы! И весь мир начнет вращаться вокруг…

Несмотря на возвышенное состояние души, я все-таки умолчал о самом главном: о том, что здесь, у Бога за пазухой, в эдемском уединении будут наслаждаться жизнью два счастливых человека — она и я. Впрочем, после истории с запиской мне стало казаться, что теперь ни к чему объяснения, что теперь мы способны понимать друг друга без слов.

Майя как будто не слушала меня и задумалась о чем-то своем. Может быть, мои фантазии показались ей смешными.

— Ты хоть слушаешь, что я говорю?

— Да-да, я слушаю, — улыбнулась она. — Значит, в восточном стиле? Бахчисарай?

Я заметил, что она как будто стала менее скована, в ее глазах заискрилось обычное лукавство и насмешливость.

— Так-таки, — продолжала она, как бы собираясь с мыслями покачав она головой, — А может быть ты мечтаешь обзавестись гаремом? Вот уж никогда бы не подумала! Ты с детства производил на меня впечатление добропорядочного супруга. Ай-я-яй!

Трудно было понять, шутит она или говорит серьезно.

— Боже сохрани! — горячо воскликнул я. — Не нужен мне никакой гарем, наоборот…

— Впрочем, ничего удивительного, — заметила она, — если общаться с такими жеребцами, как наш доктор и Папа (да и другие не лучше), поневоле потеряешь моральный облик. Один только дядя Володя блюдет нравственную чистоту. Вот с кого вам всем нужно брать пример…

«Господи, дался ей дядя Володя!» — мысленно возопил я. Что-то уж больно она с ним носится. Снова меня стали донимать подозрения.

— Дядя Володя прав: глядя на вас, дети вряд ли научатся хорошему. Уже исходя из одного этого, их разумно держать подальше от вас. Идея Пансиона в Деревне — неплохой выход из ситуации.

Что же это такое! Стоило дяде Володе только склонить на свою сторону Папу, он уж и философствовать начал! Ему кажется, что Папа печется о нравственности детей. Как бы не так! Просто с некоторых пор Папе особенно не нравится, когда слишком докучают семейными проблемами. Поэтому он и готов сбыть детей с рук. Да и вообще, вряд ли Папе понравились бы рассуждения о том, что он представляет для Косточки дурной пример.

— Но тебя-то нормально воспитали? — проворчал я. — Тебя наш пример не испортил?

— Во-первых, я до шести лет жила совершенно другой жизнью, — возразила Майя. — А во-вторых, кто знает, может быть я очень даже испорченная.

— Смотря с кем сравнивать.

— Например, с Альгой, — сказала Майя.

— С Альгой? — опешил я.

— А что? Почему нас нельзя сравнивать?

— Как тебе сказать… — замялся я.

— Моя Альга прекрасная девушка! — убежденно сказала Майя. — Рядом с ней даже Папа ведет себя прилично. А ведь она, кажется, как раз в его вкусе. Она очень, очень страстная натура, невероятно сексуальна, мечтательна. Но прекрасно умеет себя поставить с мужчинами. Она чрезвычайно строга и призналась мне, что если будет принадлежать кому, то лишь любимому человеку. Причем не раньше первой брачной ночи…

Последняя фраза вырвалась у Майи в запале. Покраснев, она прикусила язык, но было уже поздно: все-таки проговорилась. Выболтала девичий секрет.

— Только умоляю тебя, Серж… — жалобно начала она, — об этом никому! Не дай Бог она узнает…

— Не беспокойся, я не стану болтать. Это меня не касается.

— Вот видишь, какая я испорченная — вздохнула Майя — ! А вот Альга никогда бы не проболталась о чем не следует.

— По-моему, ты ее немножко идеализируешь. Может быть, ты не так хорошо знаешь свою Альгу. Не спорю, она очень милая девушка, но ее признание насчет первой брачной ночи довольно смехотворно, а то, что говорил о ней доктор…

— Не хочу ничего слышать! Пожалуйста, Серж, не думай и не говори о ней плохо. Не повторяй идиотских сплетен. Она моя лучшая подруга. И потом, Серж, ты ведь ее совершенно не знаешь!

— Может быть, я ее и не знаю, — не стал спорить я, — но насколько хорошо ее знаешь ты, это еще вопрос. Между прочим я ее сегодня встретил. Как ты думаешь, где?

— В церкви?

— Верно! — удивился я. — Как ты догадалась? Она тебе успела позвонить?

— Нет. Я не говорила с ней со вчерашнего дня. Последнее время она почти неотлучно находится при Папе, но сегодня у нее особый день. Да будет тебе известно, она у нас очень набожная особа. Каждую неделю посещает церковь, ходит на исповедь к нашему батюшке.

— Набожная? Но я говорил с ней. Я рассуждал с ней о вере, но она отмалчивалась. Когда я напрямую спросил, религиозный ли она человек, она ответила, что вообще не думала об этом.

— Подумай сам, — спокойно улыбнулась Майя. — С какой стати она будет с тобой об этом рассуждать, откровенничать? И потом, что за нелепый вопрос — религиозный ли она человек? Вот если бы ты прямо спросил у нее, верит ли она в Бога, она бы и ответила тебе прямо: да-да или нет-нет.

— Вот как… — фыркнул я. — Ну хорошо, в следующий раз обязательно поинтересуюсь.

— Не смей этого делать! — нахмурилась Майя. — Ты ведь не хочешь ее обидеть или посмеяться над ее чувствами!

— Ладно, ладно, — кивнул я. — У меня и в мыслях не было смеяться над ее чувствами… Да и она, кажется, сама может хорошо за себя постоять. По части насмешек, вы с ней всегда были гораздо большими специалистками, чем я.

— Вот и помалкивай, — сказала Майя.

— Как ее защищаешь!

— Конечно. Она — моя лучшая подруга!

И на этом повороте я оказался крайним. Сначала дядя Володя, а теперь вот Альга. Я ужасно ревновал Майю ко всем. Мне показалось, что Майя нетерпеливо шевельнулась, но все-таки решил спросить напрямик:

— Тебе известно, что говорят об Альге и о Папе?

— Да. Но мне неприятно говорить об этом. Я же тебе сказала, Альга знает, как вести себя с Папой, и я верю ей. Она не сделает ничего такого, что могло бы меня огорчить.

Я вздохнул.

— Наверное, я действительно наивный человек, и меня легко поколебать всякими сплетнями… Теперь ничему не буду верить!

— Вот и умница, Серж! — похвалила Майя.

Наконец-то я почувствовал в ее голосе что-то похожее на тепло.

— Но мы с Альгой говорили не только о религии, — спохватился я. — Она уверяла, что пришла в церковь, чтобы поговорить с батюшкой!

— Правильно, я же сказала, что она ходит исповедоваться.

— Нет, тут совсем другое. Альга советовалась насчет Папы и нашего маршала.

— И об этом я знаю. Мы все очень встревожены. Папа выглядит благодушным, но он никогда не прощает предательства. Даже самого нелепого. Даже если человек просто оступился, потерял голову, а после раскаялся.

— Вот‑вот! В том-то и дело: теперь выяснилось, что маршал абсолютно чист перед Папой! — воскликнул я и рассказал о разговоре Альги с о. Алексеем. О том, как маршала подвели собственные детки.

Майя почти не удивилась.

— Вот значит как, — проговорила она. — Я чувствовала — тут что-то не так. Даже предполагала что—то в этом роде.

— Признаться, меня сначала рассмешила эта история с генералиссимусом, — сказал я. — Но мне и в голову не могло прийти, что это детская шалость.

— Боюсь, что этой шалостью дело не кончится, — вдруг покачала головой Майя. — Нужно ждать других сюрпризов в этом роде. То, что Косточка устроил на Новый год, только начало. У него богатая фантазия.

— Погоди, погоди, — изумился я. — Какая тут связь? Ты хочешь сказать, это все Косточка подстроил?! Он подговорил Гаррика и Славика?

— Как бы там ни было, теперь в Деревне у них найдутся другие занятия, — сказала Майя. — Дядя Володя будет при них неотлучно и об этом позаботится… Сейчас меня беспокоит другое. О. Алексей прав. Альга должна переговорить с Папой. Как можно скорее все объяснить. У нее это получится даже лучше, чем у меня.

— Значит, ты не отрицаешь, что у нее с Папой особые отношения?

— Конечно, особые. Альга вообще особенный человек.

— А я что говорил! Поэтому я посоветовал ей прежде чем использовать свои особые качества, узнать на этот счет мнение Мамы.

— Ну что ж, Мама будет только рада, если между маршалом и Папой снова восстановится мир, — спокойно кивнула Майя.

— Я не это имел в виду… — начал я. — Мне казалось, Маме не понравится, что…

— Что ей может не понравится? — оборвала меня Майя.

— То самое, — пробормотал я, — о чем тебе неприятно говорить. Посредничество девушки с такими особенными качествами. Между прочим сама Альга, когда я намекнул ей на это, заметно смутилась и согласилась, что без ведома Мамы этого делать не стоит…

— Представляю, как ты ее обидел своими дурацкими намеками! — всполошилась Майя. — Теперь, чего доброго, она замкнется в себе и ни за что не захочет поговорить с Папой!

— Ну и не надо, — пожал плечами я. — Это может сделать Мама. Или ты. Я сам могу поговорить с ним и все ему объяснить, — предложил я без особой уверенности.

— Не сомневаюсь, — усмехнулась Майя, — ты прекрасная замена Альге. Папа обязательно прислушается к твоему мнению. Ты легко убедишь его не искать вокруг себя врагов и заговоров.

— Не понимаю. То ты хочешь, чтобы Альга повлияла на Папу, то говоришь, что тебе неприятно, если они…

— А тебе и не надо ничего понимать! — снова прервала меня Майя. — Просто постарайся не говорить лишнего. Альга очень тебя уважает, ценит твое мнение, и ты легко можешь ее обидеть.

Я только рукой махнул.

— Не знал, что она такая обидчивая. Не говоря уж о том, что она ценит мое мнение.

— Ничего удивительного, — снова обиделась за подругу Майя. — Она тоже творческая натура. Ты для нее почти пророк. Она всегда была в восторге от Москвы, от твоего проекта, от самой идеи проекта и, кажется, мечтает написать об этом эссе или даже книгу.

— Ого — книгу! Так она еще и писательница. И как же, интересно, она трактует эту самую идею? — улыбнулся я.

— О, у нее на этот счет целая теория! — Майя заметила моей иронии. — Она считает, что архитектура вообще способна самым непосредственным, мистическим образом влиять на мировоззрение целого народа и что тебе удалось создать воплотить идеи русского космизма. Якобы теперь Москва незаметно, но мощно формирует в головах людей образ обновленной России. Как бы излучает национальный дух… В общем, что-то в этом роде. Я не очень разбираюсь.

Я невольно улыбнулся.

— Почему же, ты очень образно все изложила.

— Не смейся. Даже профессор Белокуров отметил, что у Альги большие способности.

— Я и не думал смеяться. Она действительно недалека от истины. Что еще она говорила?

— Ты лучше сам у нее спроси, — проворчала Майя.

— Мне показалось, что ты сама запретила мне с ней дискутировать, — кротко заметил я.

— Да. Запретила!.. Впрочем, нет. Какие глупости! С какой стати я буду тебе что-то запрещать? Просто мне не хочется, чтобы ты ее вдруг обидел. Если хочешь, поговори с ней об этом. Это не секрет. Ей будет очень приятно. Да и тебе, я думаю, тоже будет очень любопытно. Она умница. Она очень серьезно к этому относится и вообще убеждена, что ты настоящий гений.

— А ты — нет?

— Я же знаю тебя почти всю жизнь, — удивленно сказала Майя.

— Тебе безразлично?

— Нет, — тихо сказала Майя. — Просто я всегда знала, понимала с детства, что однажды ты сделаешь что-то великое. И сделал. Вот и все…

После этих слов на меня словно пахнуло ароматом матиолы, в невероятном количестве насаженной в то прекрасное лето свихнувшимся садовником. Я посмотрел на ее руки и вспомнил, как они нежно ласкали моего сына. Я взглянул ей в глаза. Они излучали тот же чистый и родной синий свет. Они были широко раскрыты и казались чуть-чуть пьяными. Она улыбалась, и в этот миг я не сомневался, что на ее губах играет та самая «прощальная улыбка», призванная блеснуть на мой «печальный закат». Мы улыбаясь смотрели друг на друга. Единственное, что нас разделяло — это большой овальный стол, над которым ярко сиял светильник. Так мне казалось и уже грезилось, как у нас прекрасно тут все устроится…

— Как у тебя хорошо! — вырвалось у меня.

— Ничего особенного, — пожала плечами Майя. — Голые стены и все. Офисную мебель должны привезти и смонтировать только на будущей неделе, а пока тут делать нечего.

— Почему офисную? — опешил я.

Господи, я же ей только что вдохновенно толковал о том, как здесь все необыкновенно можно было бы декорировать! Намекал весьма прозрачно…

— А какую же еще? — удивилась она. — Ведь мы решили, что здесь у нас будет что-то вроде центрального офиса, — объяснила она. — Хозяйственные и организационные вопросы, касающиеся нашего Пансиона, удобнее будет решать здесь, а не в Деревне.

— Вот оно как, — уныло протянул я.

Все мои сокровенные мечты насчет гнездышка в восточном вкусе рухнули в один момент.

— Конечно, — энергично продолжала Майя, — В будущем число наших воспитанников, возможно, значительно увеличится. Здесь, вдали от детей, так сказать на нейтральной почве, мы сможем устраивать родительские собрания, проводить собеседования с новыми желающими. У дяди Володи, как у директора Пансиона, офис, конечно, будет в самой Деревне, а у меня, как у администратора, здесь.

— Ну да, ты ж теперь администратор… Неужели для тебя это так важно?

Я и вовсе пал духом.

— Очень важно. Я рада, что теперь у меня есть свое настоящее дело.

— Но ведь ты, кажется, еще не старая дева, чтобы возиться с чужими детьми.

— Глядя на нынешних детей, я думаю, что, если бы у меня были свои, я бы их тоже определила в наш Пансион… А вообще-то, — улыбнулась Майя, — мне кажется, я уже давно старая дева.

Мне хотелось вскочить и, опустившись перед ней на колени, обнять ее ноги и признаться в любви. Я бы смог убедить ее, что в свои двадцать лет она отнюдь не старая дева и ей вовсе ни к чему эта забава с Пансионом. Что если бы у нас с ней были дети, мы бы чудесно жили своей семьей. Это гораздо лучше. Это и есть настоящее счастье. И мой Александр жил бы с нами. А Наташа, Бог с ней, пусть бы пожила «по-человечески». Устроила бы свою жизнь так, как ей хотелось, пожила для себя. Все так просто, ясно, и никому не во вред, к общему благу. Я искренне в это верил… Ах, если бы только сейчас снова вернулся тот летний день, и мы с Майей лежали бы рядом на горячем песочке под солнышком, касаясь друг друга локтями! Я с легкостью выложил бы ей все, что у меня на сердце. Но как объяснить ей все, если даже за окном стоял такой промозглый зимний туман?.. Может быть, уже вообще не нужно было ничего объяснять. Майя и так знала главное. То, что я сообщил ей в той глупой записке. Она для себя уже все определила, когда вернула мне мою записку. Это было сделано с определенной целью. Но я, бестолковый, так тогда и не понял, что именно это должно было означать.

— Тебе кто-нибудь когда-нибудь объяснялся в любви? — осторожно спросил я.

— Что-что? — удивилась Майя.

Я повторил свой вопрос.

— Ты хочешь знать, был ли у меня кто-нибудь? — уточнила она, опустив глаза. — Действительно ли я старая дева?

Она по-прежнему улыбалась, но это была смущенная улыбка.

— Что ты говоришь глупости, какая ты старая дева! Тогда, получается, и Альга — старая дева?

— Нет, Альга девушка, но никак не старая дева, — серьезно сказала Майя. — Девственница и старая дева это разные вещи.

— Что-то не улавливаю разницы.

— Альга не старая дева, — упрямо повторила она. — Вот и все.

— А все-таки, неужели тебе никогда не признавались в любви?

Майя задумалась.

— Если не считать детского сада… пожалуй, нет. Мне кажется, молодые люди полагают, что прежде чем признаться мне в любви, нужно признаться в этом Папе, и у них сразу пропадает всякое желание… Хотя, — проговорила она как будто с усилием, — на этом новогоднем балу я действительно получила записку с признанием.

— Ну вот! — подхватил я, внутренне напрягшись. — Вот видишь!

Я пытался хоть что-нибудь прочесть на ее лице, но ничего не мог понять.

— Чепуха, — махнула она рукой, — это ведь был детский бал. Кто-то из детей в шутку или всерьез сунул мне в сумочку записку. Может быть, даже твой Александр.

— Мой Александр? Почему Александр?

— Ну да. Помнишь, дядя Володя рассказывал, как дети нас между собой поделили? Но, скорее всего, это дело рук Косточки. Такие дерзкие глупые шуточки в его стиле. Я показала записку Альге.

— Да?.. И что же она?

— Она отнеслась к этому иначе. По ее мнению, это мог быть не детский розыгрыш, а вполне серьезное признание взрослого человека, который в меня по-настоящему влюблен.

— Вот-вот! — снова подхватил я. — А почему бы и нет?

— Она говорит, что влюбленный мужчина, даже если это очень умный человек, может вести себя очень глупо. Просто как мальчишка. Она считает, что этим человеком может быть кто угодно. Даже ты, Серж…

Неужели ей самой, без Альги, не могла прийти в голову такая простая мысль!

— Допустим, что… — с величайшей осторожностью начал я, но Майя меня не слушала.

— Не знаю, не знаю, — торопливо продолжала она. — Это все не серьезно. В общем, чепуха…

Я пытливо взглянул в ее лицо. Уж не лукавит ли она? Не ведет ли со мной игру, ожидая, что я сам признаюсь насчет записки?

— Что же ты с ней сделала? — поинтересовался я.

— С чем?

— Ну, с этой запиской.

— Не помню.

— Как так?

— Не помню и все. Может, просто выбросила.

— Как выбросила, куда? Нет, ты все-таки попробуй вспомнить!

— Уф-ф! — вздохнула Майя. — Кажется, припоминаю…

Я не сводил с нее глаз.

— Кажется, я смяла ее и выбросила на какой-то поднос, — сказала она. — Да. В дамской комнате.

Наступило молчание.

— Знаешь, — наконец произнес я, — мне тоже подложили записку…

— Тебе? Такую записку?.. Зачем? Чепуха какая-то, — повторила она.

У нее на лице было написано неподдельное недоумение, и я почувствовал, что напрасно затеял этот разговор.

Я выпил последний бокал вина. Достал табакерку. Я испытывал большое смущение и даже не знал, что сказать. Все было напрасно.

— Ты должен поскорее исправить свою ошибку, — вдруг заявила Майя.

— Какую ошибку? — рассеянно спросил я.

— Ну как же! Ты должен встретиться с Альгой и убедить ее безотлагательно переговорить с Папой. Что в этом нет ничего такого, дурного, и ты ее отговаривал.

— Глупости! Она девушка очень даже самостоятельная. Незачем мне этого делать, — отмахнулся я.

— А все-таки ты должен это сделать! — строго сказала она.

— Но Альга говорила, что сама зайдет к тебе и через тебя выяснит мнение Мамы.

— Мнение Мамы и так известно, — нетерпеливо сказала Майя. — Ведь Мама лучше других знает характер Папы и, как и все мы, ужасно обеспокоена произошедшим с маршалом. И будет счастлива, если удастся восстановить мир… Даже если ей противно то, как Папа подъезжает к Альге, — краснея продолжала Майя, — она тем не менее прекрасно понимает, что тут ему ничего не светит. Мне даже кажется, что только теперь, учитывая прошлые похождения Папы, она смогла почувствовать себя по-настоящему спокойно. Теперь, во всяком случае, все происходит, а точнее, не происходит, у нее на глазах. Если раньше Папа по ночам носился по всем московским притонам и к нему в офис среди бела дня заявлялись девицы, чтобы познакомиться с его рабочим кожаным диваном и получить в подарок сережки или кольцо, то теперь ему, бедняге, как ручной болонке, не остается ничего другого, как целыми днями валяться у себя на этом диване и мечтать о том, чего ему не видать, как собственных ушей.

— Это мудро, — признал я. — Тут есть своя логика.

Так оно, пожалуй, и было. Папа действительно — особенно после покушения — главным образом отлеживался на диване у себя в офисе, как будто у него только и дел было что фиксировать появление и исчезновение холодной, как луна, Альги.

— Все-таки странно будет выглядеть, если я вдруг полезу к ней с этим разговором, — сказал я. — Почему бы тебе все-таки самой не поговорить с подругой? Мне это как-то не с руки. Неудобно.

— Нет, уж ты, пожалуйста, постарайся, Серж. Этого никак нельзя откладывать. Я тебе уже сказала: у меня еще куча дел. Ближайшие несколько дней мне вообще придется провести в Деревне, чтобы на месте решить кое—какие проблемы. Скоро начнутся занятия. Все должно быть готово!

Делать нечего, я пообещал, что переговорю с Альгой. Пусть повлияет на Папу, мне-то что.

— Ну, — энергично сказала Майя, поднимаясь из-за стола, — тогда иди!

— Как?! прямо сейчас?

— Ну конечно.

Она тут же направилась к выходу. Мне ничего не оставалось делать, как послушно последовать за ней. Меня вежливо выставляли вон. Такое у меня было ощущение.

— Значит, ты решила устроить здесь контору, — проговорил я на ходу, обводя грустным взглядом голые стены, на которых уже не осталось даже флера мечты — исчезли персидские ковры, фонтаны, клетки с попугаями… — А где же ты собираешься жить? Опять с родителями?

— Еще чего! Теперь я буду постоянно жить здесь. Не считая, конечно, тех моментов, когда мое присутствие будет необходимо в Деревне.

Она проводила меня до самого лифта. Пока мы ждали лифт, я неуклюже спросил, словно цепляясь за соломинку:

— Можно тебя хотя бы поцеловать на прощание?

Что верно, то верно: влюбленные мужчины действительно иногда ведут себя, как идиоты. В частности, задают такие идиотские вопросы. Зачем вообще понадобилось об этом спрашивать, если я вот уже много лет всякий раз по-родственному чмокал в щеку?

— Нельзя, — сказала Майя.

— Почему? — задал я еще более глупый вопрос.

— А ты сам как думаешь?

— Не знаю.

— Тогда можно, — сказала она равнодушным тоном.

Я наклонился и дотронулся губами до ее щеки. Щека была горячая. Или мои губы были холодными?.. Готов поклясться, что, когда наклонился ее поцеловать, она подставляла мне не щеку, а губы…

Я шагнул в лифт.

— Заходи в гости, — сказала она и чуть приподняла руку.

— Обязательно, — кивнул я. — «Аб-за-тельно» — так выговорилось у меня. Я был как в тумане.

Внизу в фойе я зачем-то принялся надевать пальто, замешкался, и ко мне тут же подскочил прежний востроглазый вахтер и услужливо помог попасть рукой в рукав.

— Благодарю, — пробормотал я и спохватился, что он ждет вознаграждения. Совсем немного, сущую мелочь. Какой-нибудь рубль. Здесь это считалось хорошим тоном, что—то вроде дружеского жеста. Я пошарил сначала в одном кармане, потом в другом. Там, естественно, было пусто. Я это прекрасно знал.

— Благодарю, — еще раз пробормотал я и пошел к выходу.

Вахтер все еще пришаркивал за мной, и в зеркалах я видел его ухмылку: что ж, дескать, так не солидно-то, а?

На душе у меня было очень нехорошо. Грустно и неопределенно. Я клял себя за то, что так сглупил: нечутко, невнимательно отнесся к тому, что представляло для Майи большую ценность — к ее неожиданному увлечению. По сути, отмахнулся от нее, когда она потянулась ко мне с открытой душой. Не спустился со своих олимпийских высот. Не выслушал, не проникся… Удастся ли мне реабилитироваться в следующий раз? Предложить свою помощь? Примет ли она ее? И когда еще у меня появится такая возможность?.. Теперь мне оставалось лишь мучаться ожиданием.

Я вышел и снова, задрав голову, взглянул вверх. Нижние ярусы зданий по-прежнему солнечно сияли, подсвеченные искусственным светом, но вся верхняя часть, словно по волшебству усеченная, отсутствовала, погрузившись в густое белое облако. Стало быть, лишь в своем воображении я мог восстановить величественный абрис моей Москвы.

Теперь нежданно-негаданно у меня появилась странное поручение. Я пообещал Майе «исправить свою ошибку», переговорить с Альгой. Я еще не знал, как я это исполню, но уже был уверен, что это будет выглядеть ужасно глупо. Во-первых, я не видел в этом никакой необходимости, а во-вторых, для этого понадобится разыскивать эту странную девушку, улучать момент, когда можно будет поговорить с ней с глазу на глаз, подбирать какие-то слова… Можно представить, как она на меня посмотрит, за кого примет!

Но делать было нечего. В конце концов это желание Майи. Иначе я рискую снова показаться ей человеком, который относится пренебрежительно к тому, что для нее очень важно. Кроме того, если не поспешить и не сделать все возможное, история, приключившаяся с маршалом Севой, действительно грозит повлечь самые скверные последствия.

В общем, я решил поскорее развязаться с этим поручение. К тому же после этого у меня будет хороший повод навестить Майю, так сказать доложить, что ее поручение выполнено.

Вдруг я спохватился, что не знаю, где, собственно, мне искать эту шатенку с ничего не обещающими изумрудными глазами? У меня не было ни домашнего телефона Альги, не знал я также, где она живет. Можно было бы вернуться к Майе и спросить, но, честно говоря, у меня не хватило на это духу. В конце концов я решил, что наверняка застану Альгу у Папы. Она сама говорила, что в качестве доброй самаритянки вынуждена дежурить у него в офисе. Папа, еще, якобы, хорошенько не оправившийся после покушения, смиреннейше упросил ее побыть при нем. Но отправляться к Папе по собственной инициативе сейчас у меня не было ни малейшего желания. Другое дело завтра. Завтра с утра в Папином расписании было выделено время для еженедельной встречи с приближенными — что-то вроде расширенного производственного совещания. Тогда я и улучу момент перекинуться словом с Альгой, которая несомненно будет находиться где-нибудь поблизости.

Я не посещал эти совещания регулярно. Только во время подготовки проекта и начала строительных работ в Москве являлся, как на службу. Потом, когда обнаружил, что дела идут прекрасно и без моего участия, а моего мнения никто — Папа тем более — не спрашивает, и на совещаниях я главным образом встреваю невпопад, я забросил бывать на них. Кроме того, мне совершенно не нравилось, что Папа того и гляди станет воспринимать меня как своего сотрудника, вот-вот начнет покрикивать на меня, как на подчиненных: и дурак, и тупой, и такой-сякой. Так что я захаживал туда лишь изредка — исключительно из любопытства или от нечего делать, в качестве, так сказать, вольного художника. Тихо посиживал себе в уголке да нюхал табачок.

Сначала я собирался отправиться домой и, может быть, помечтав о чем-нибудь приятном, немного соснуть, но тут мне пришло в голову, а не переведаться ли мне с нашим доктором. Вообще-то, я человек замкнутый, сугубо интровертированный, практически не нуждающийся в чьем-либо обществе, но с доктором поддерживал приятельские отношения. Объединяла нас, главным образом, любовь к кофе по-турецки. Время от времени мы сиживали вечерком в известном кафетерии, что при контрольно-пропускном терминале на входе в Москву, попивали кофеек и болтали о том, о сем. Я рассказывал ему о всяческих парадоксах из области архитектуры, а он смешил меня байками из своей медицинской практики. В этом смысле доктор был просто душа человек. К тому же у него всегда можно было перехватить взаймы.

К сожалению, тот странный разговор под горкой — в высшей степени неожиданный — до того смутил меня, что я с тех самых пор, чтобы не встречаться с доктором, избегал появляться в кафетерии. Не то чтобы мне стало неприятно общаться с ним, но я боялся, что снова могу попасть в двусмысленное положение и не буду знать, как себя вести. Я так и не обсудил того, о чем узнал от доктора, с самим Папой, а стало быть, не выяснил его, Папы, персонального мнения на этот счет. Дальнейшие туманные намеки доктора, если бы они снова последовали, поставили бы меня в положение любителя сплетен, если не хуже, — за спиной Папы выслушивать и обсуждать вещи, явно со скверным душком. Теперь я, естественно, не собирался передавать доктору все подробности, услышанные от Майи и Альги насчет маршала, но теперь мне было очень даже любопытно услышать мнение его относительно обстановки в целом. Впрочем, если бы я и рассказал ему обо всем, в том не было бы большой беды. Другое дело, что попутно любопытный доктор забросает бы меня вопросами о девушках. А мне этого совсем не хотелось.

Я надеялся перехватить у доктора немного мелочи. Хотя бы для того, чтобы не чувствовать себя недоделанным в присутствии вахтеров, лифтеров и прочей контры. Деньги, которые я получил под Новый год в качестве премиальных вместе с дипломом почетного гражданина, уже давно испарились без следа. Львиная их доля пошла на то, чтобы Наташа расплатилась за взятую в «кредит» шубу. Кое-что перепало сантехникам, которые монтировали новое отопление и канализацию, кое-что ушло на оплату позорно просроченных «счетов» из школы Александра, а оставшуюся малость я отдал нашим старичкам, чтобы они имели возможность пополнить семейно-стратегические запасы сахара и макарон.

Между прочим со званием почетного гражданина я, естественно, получил кое-какие привилегии. Например, бесплатный проезд в общественном транспорте, пользование телефоном. Мне была выдана универсальная и бессрочная магнитная карточка. Существовал и весьма впечатляющий списочек заведений в Москве, где по предъявлении моего диплома меня были обязаны обслужить что называется по полной программе — накормить, напоить. В частности, я мог теперь преспокойно, хоть три раза в день попивать в популярном кафе свой излюбленный кофеек по-турецки. Мог-то я мог, но даже мысли не допускал набраться наглости и воспользоваться своим законным правом. Не уверен, что своим посещением я бы осчастливил официантов и барменов, размахивая у них перед носом своим наляпистым дипломом. В общем, наслаждаясь сохранением инкогнито, я по-прежнему везде предпочитал платить за себя сам.

Я позвонил нашему горбатому доктору, который как раз навещал одну важную птицу в Москве. Доктор очень обрадовался, услышав меня, и сказал, что сам давненько не пил кофеек и с удовольствием прибудет на наше обычное место в кафе у Западных Ворот Москвы. И время самое подходящее. Даже наиболее капризные пациенты, которые, мол, не умерли, вдруг сделались замечательно здоровехоньки. Он как раз отпустил свою медсестру, а сынишке Петеньке обещал быть дома только через час.

— Сейчас же выдвигаюсь, — сказал он. — Я по тебе, Архитектор, соскучился. Посидим. Аж по большой чашке кофию выцедим. Да двойной крепости. Да обжигающего, с пенками, с пенками погуще!

— Кстати, — сказал я, — мне будет любопытно узнать твое мнение по одному общественно-значимому вопросу.

— А у меня, — многозначительно промолвил он, — имеется кое-какое любопытное дополнение к нашему последнему разговору под горкой. Так сказать еще один важный симптом в общей картине болезни.

— Интересно… — отозвался я, смутившись.

— Еще как интересно! — заверил доктор. — Впрочем, теперь, кажется, нам остается лишь наблюдать за развитием событий.

— То есть?

— А то, что самый удобный для нас момент, чтобы вмешаться, мы, похоже, проморгали. Да-с!.. Теперь мы игрушки в чужих руках, или зрители.

— Я не игрушка, — возразил я.

— Увы, Серж, увы, — вздохнул он. — Каждая пчела запрограммирована принести в улей свою капельку меда. Каждая рыбка заглотит свой крючочек и ее потащат на берег. Каждая букашка…

— Ты там со своей медсестрой не нанюхался ли часом эфиру, а, доктор?

— Риторический вопрос, дорогой мой.

— Ясно, — улыбнулся я. — Тогда чашка двойного кофию да с пенкой погуще тебе действительно не помешает. Я тебя жду.

— Хе-хе, жди. А чтобы не скучал, вот тебе небольшое упражнение на сообразительность. Пошевели мозгами. Некто, отчасти наивный, любил отправлять романтические записочки без подписи. Написал он одну такую записочку, послал некой тоже, кажется, отчасти наивной особе, а потом вдруг обнаружил, что записочка-то странным образом к нему обратно вернулась… Вот, попробуй выплюнуть этот крючочек!

— Стой! — крикнул я. — Это невозможно! Уж не намекаешь ли ты, что…

— Не спеши! Это ведь крошечный эпизод, невиннейшая записочка. Существует и другая записка. Целое письмо. Теперь у публики прямо‑таки какая‑то страсть к письмам.

— Пожалуйста, перестань валять дурака! Какие письма? Говори человеческим языком!

— До встречи, дорогой, — засмеялся доктор, — до встречи!

И ведь действительно отключился, ехидный человек.

Я физически ощутил себя рыбой, пойманной на упомянутый рыболовный крючок. Это вам не песенный фольклор глупых баб во флигеле у о. Алексея. Это не мистическое совпадение, а нечто такое, чему необходимо как можно скорее дать объяснение, иначе…

И вот я вошел в популярный кафетерий, погрузился в аромат заведения, где дробят золотисто-коричневые кофейные зерна. В чем именно заключалась для обывателей популярность кафетерия понять не трудно. Здесь действительно подавали чудесный кофе, приготовленный разнообразными способами, а блеск и чистота были такими же феноменальными, как и в самой Москве, хотя, строго говоря, сам кафетерий не являлся частью Москвы. Вход в него был лишь со стороны Города, а сквозного прохода в Москву здесь не было. Тут, пожалуй, сказывался тот же дизайнерский эффект, что и в изделиях типа прозрачных будильников, телефонных аппаратов и т.д. — то есть когда рабочий механизм функционирует у вас на глазах — что и является секретом их незамысловатой привлекательности. Помещение кафетерия напоминало большую изолированную емкость типа аквариума, из упрочненного, но максимально прозрачного стекла, и было расположено внутри контрольно-пропускного пункта. 99% стекла и 1% никеля. Через КПП вело несколько узких, разграниченных перилами движущихся дорожек, как в аэропорту или метро. Они двигались очень медленно, и посетители кафетерия, расположившиеся на разных уровнях непосредственно сбоку и над дорожками, словно находясь на каком-нибудь кинофестивале или политическом форуме, могли с близкого расстояния поглазеть на знаменитостей. Что-то среднее между паноптикумом, театром и зоопарком. Впрочем, кому именно отводилась роль экспонатов, а кому роль зрителей, сказать трудно. Знаменитости в жизни редко контактировали с обывателями, передвигаясь по Городу в закрытых лимузинах. В Москве они оставляли свои автомобили в подземных гаражах неподалеку от КПП и могли покрасоваться и насладится вниманием публики, а также, со своей стороны, не без удовольствия поглазеть на плебс, который с реагировал на их появление с такой комичной и бурной непосредственностью. Таким образом при посещении кафетерия любой горожанин или гость столицы, не имевший пропуска в Москву, во-первых, получал возможность частично рассмотреть внутреннее устройство Москвы, как бы приобщившись к здешним достопримечательностям, а во-вторых, как я уже сказал, мог следить за тем, что происходит на контрольно-пропускном пункте. Немногим было известно, что по-настоящему крупные бонзы попадали в Москву более простым и быстрым способом. Их машины ныряли в один из восьми туннелей, неподалеку от Ворот, и без задержек неслись в Москву прямо под КПП.

Что касается меня и доктора, то мы, кажется, не принадлежали ни к обывателям, ни к знаменитостям, и наблюдали происходящее как бы со стороны. Восприятие сродни вокзальному отчуждению. Даже если никуда не едешь, чувствуешь себя путешественником. Мы были людьми насквозь городскими, и скопление народа действовало на нас умиротворяюще, настраивало на философский лад. К тому же на КПП иногда случались довольно забавные эпизоды. Охрана нет-нет да отлавливала любопытных, вознамерившихся проникнуть в Москву без соответствующего пропуска. «Зайцев» в мгновение ока скручивали и позорно влекли в подвальное помещение для проверки личности. Эти моменты почему-то особенно смешили посетителей кафетерия. Говорят, здесь случались и серьезные инциденты, когда служба безопасности вдруг обнаруживала какого-нибудь террориста. Тогда могла возникнуть даже небольшая потасовка, или перестрелка. Впрочем, стекла были пуленепробиваемыми, а служба безопасности работала четко и быстро. Инциденты случались, но всегда обходилось без последствий, злоумышленников обычно отфильтровывали до КПП… Мастерство службы безопасности в Москве и на ее подступах было поднято на недосягаемую высоту.

Я направился прямо на наше с доктором излюбленное укромное местечко. Оттуда открывался прекрасный обзор: движущиеся дорожки, пропускные турникеты с никелированными решетками-вертушками, вроде тех, что устанавливают в банках. Каждый турникет обслуживался целой бригадой секьюрити, укомплектованной мужским и женским персоналом самой блестящей внешности и спортивной стати. Охрана работала виртуозно. Вещи и их владельцы досматривались с ловкостью и сноровкой цирковых иллюзионистов. Оружие, холодное и огнестрельное, отправлялось на хранение в специальные стеллажи, расположенные за стойкой. Каждая «входящая и выходящая личность» в обязательном порядке проходила компьютерную идентификацию. Движение происходило равномерно, практически без задержек. В процедуре была своя элегантность и даже шик. Никакой рутины, придирок, полицейщины, хотя бы намека на ущемление человеческого достоинства. Напротив, внимание, которое оказывалось гражданам Москвы и гостям, напоминало торжественное священнодействие почетного караула, своего рода ритуальное «добро пожаловать». Обстановка самая свободная, на лицах написано искреннее радушие. Сам я, когда не попадал в Москву через подземный туннель в машине с Папой и Мамой, неоднократно проходил здесь контроль и всякий раз смеялся шуткам, которыми так и сыпали дежурные офицеры службы безопасности. Публика автоматически заражалась этим настроением и тоже начинала каламбурить. Таким образом, перед тем, как попасть в Москву, за те несколько минут, пока человек проходил КПП, он как бы начинал ощущать особый дух, царивший внутри уникального градостроительного комплекса, — его дружескую, праздничную атмосферу. Монастырь со своим уставом. Что-то вроде райского ашрама.

Едва я уселся за столик, возле меня уже стоял предельно любезный официант.

— Чего изволите?

Сначала я хотел дождаться доктора, но передумал и, слегка прищелкнув пальцами, с улыбкой сказал:

— Один. Двойной. Погорячее, да чтобы с пенкой, с пенкой… И, пожалуй, рюмку ликера, лимонного, что ли.

— Момент! — ответил официант и исчез.

Не успел я задуматься, как передо мной уже стояла чашка с дымящимся благородным напитком и рюмка с веселым желтеньким ликером. Я тут же поднял чашку, поднес ко рту и едва коснулся губами густой и пахучей кофейной пенки. Трудно сказать, что лучше: обонять кофе или наслаждаться его вкусом. Впрочем, это, конечно, как говорится, не вопрос.

Я глядел сквозь прозрачные стены кафетерия на людей, проплывающих мимо на движущихся дорожках, пил ликер, и мне стало мерещиться, будто я засыпаю. Но я, конечно, не спал. Мне припоминались тысячи разных вещей. Мелькали мысли о Майе, о записке, о маршале Севе, о шатенке с ничего не обещающими изумрудными глазами, о Деревне, о Косточке и Александре…

Движение на дорожках было интенсивным в обе стороны. Вот-вот должен был появиться доктор. Я взглянул на часы, а затем снова в сторону КПП. В этот момент посетители кафетерия разом приподнялись со своих мест, чтобы получше рассмотреть популярного телеведущего в интенсивно малиновом пальто. Он раскланивался в обе стороны, перемигивался с охраной, откалывал какие-то шуточки. Люди вокруг охотно хохотали. Посетители кафетерия, наблюдавшие его через стеклянную стену, шуток, естественно, не слышали, но тоже как по команде принялись хохотать. На телевидении он постоянно вел шоу, главной приманкой которых являлись всевозможные денежные призы. Золото и банкноты сыпались там как из рога изобилия. Казавшийся на телеэкране молодцом, в натуре он был малоросл, рыхл и плешив. Крашеные черные кудряшки, завитые на висках, лихо торчали в стороны. Он размашисто и обильно, в своей обычной манере жестикулировал, то и дело приподнимался на носках и вертелся, словно песик на задних лапках, в надежде получить кусок сахара, хотя в народе его считали миллионером…

Тут я углядел нашего горбатого доктора с всегдашней трубкой в зубах. Он бросил острый взгляд сквозь стеклянную стену и, найдя меня, приветственно тряхнул своей пиратской бородкой. Он только что прошел контроль и, миновав турникет, поравнялся с телеведущим. Наш доктор не был телезвездой, но смотрелся не менее колоритно. Они были знакомы и могли бы составить забавный дуэт. Парочка раскланялась. Доктор с невозмутимым видом перебросил трубку из одного угла рта в другой, приподнял широкополую темно-зеленую шляпу, громко что-то сказал, телеведущий ответил. Люди вокруг так и покатились со смеху. Охранники в камуфляжных костюмах хохотали, прижав к животам короткоствольные, словно игрушечные, автоматы. Парочка обменялась рукопожатием. Движущие дорожки развозили остряков в противоположные стороны…

Следом за телеведущим ехал гориллоподобный Ерема, брательник Парфена, в лакированных ботинках апельсинового цвета, облаченный в пестрый дорогой костюм с немыслимо фатовским широким галстуком, громадными золотыми запонками. Под костюмом у него перекатывались бугры мышц, а глаза горели желтоватым, мертвенно-тусклым светом. За долю секунды я успел сообразить, что сейчас произойдет нечто вопиющее и ужасное. Напряглась и замерла охрана — как бы пытаясь сориентироваться в пространстве и определить источник еще неведомой угрозы.

Телеведущий, размахивая руками, еще раз приподнялся на цыпочки. Видимо, он силился послать вдогонку доктору последнюю остроту, а доктор, со своей стороны, с достоинством попыхивая трубкой, благосклонно ждал. Тут-то Ерема и шагнул вперед. Мне показалось, что он намерен взять известного телеведущего, по слухам, миллионера в заложники. Или что-то в этом роде. Но одной рукой Ерема небрежно и мощно смел звезду телеэкрана со своего пути, так что тот кубарем покатился под ноги охране. В другой руке красиво и хищно сверкнула сталь тяжелого, зазубренного с двух сторон абордажного тесака. То, что произошло потом, показалось мне невероятно бессмысленным, лишенным какой бы то ни было логики. Даже так сказать с визуальной точки зрения: все происходило среди нарядной публики, среди нежной и буйной цветовой гаммы под стать палитре экспрессионистов-абстракционистов и не имело ничего общего с примитивно-грубой уголовной реальностью, с изощренной эстетикой циничного кинематографа. Картина словно распалась на мутно-радужные пятна — желтые, розовые, голубые и зеленые, как будто я галлюцинировал в гриппозной горячке. Конечно, это была галлюцинация. Что-то приторно-слащавое, лилейное, почти кондитерское. Точь‑в‑точь, как конфетные декорации дегенеративных шоу любимого телеведущего, в апофеозе которых щедро разбрасываются ассигнации и с оглушительным звоном рассыпаются золотые червонцы… Но сходство было лишь внешнее. В этом шоу были заготовлены иные спецэффекты. Нельзя сказать, что служба безопасности замешкалась или растерялась. Просто все случилось в считанные мгновения. Громадный Ерема скакнул прямо на доктора. Локтем стиснул его голову у себя под мышкой. Охранники, как гепарды, мгновенно бросились к ним, чтобы отбить гражданское лицо у террориста. Но не успели они приблизится, как вооруженный злоумышленник вдруг отпустил жертву, а может быть, горбун оказался достаточно силен и вырвался сам. По крайнее мере эти двое уже двигались в противоположных направлениях. В следующее мгновение все увидели, что бандит держит двумя пальцами рельефные, как морские ракушки, уши. Да! Я прекрасно рассмотрел, что это были именно уши. Он держал их на отлете, словно что-то живое. Впрочем в тот момент они, конечно, и были еще живыми. Ерема непредсказуемыми зигзагами и прыжками нырнул в самую гущу толпы и, выставив вперед левое плечо, как опытный регбист, стал дерзко и успешно прорываться к выходу и уворачиваться от охранников. Между тем горбун, шатаясь, вслепую загребая руками, словно в игре в жмурки, брел неведомо куда. Публика в ужасе шарахалась в стороны, что создавало дополнительные сложности охране. Только теперь я увидел, что нежная экспрессионистская палитра меняет цветовую гамму, будто кто-то забрызгивал ее из мощного пульверизатора самой яркой и пронзительной алой краской — свежей кровью, которая так и сифонила струями из зияющих ран на месте отрезанных ушей. Потом доктор рухнул поперек все еще движущейся дорожки, и она потащила его дальше. Наконец транспортер замер. Догадались-таки его застопорить.

Если все это мне снилось, то я давно уже должен был проснуться. Но я не просыпался.

Я вскочил и бросился вон из кафетерия. На улице я успел застать финал инцидента. Несмотря на свой громадный рост и кажущуюся неповоротливость, Ерема оказался изворотлив и неуловим, как матерый волк. Охранники, заметно отставшие, не могли стрелять по причине большого скопления народа. Шлепая огромными ножищами прямо по лужам, Ерема легко оторвался от преследования и впрыгнул в открывшуюся дверцу приземистого спортивного автомобиля. Машина тут же рванула с места, понеслась по Дорогомиловской улице и, свернув за угол, исчезла в Городе. Я бросился в обратном направлении и попытался пройти на КПП, но там уже наглухо стояло оцепление. Впрочем, теперь уж и смотреть-то было собственно говоря не на что.

У меня было такое чувство, словно мне самому оттяпали уши. Да что уши! Откочерыжили всю голову и утащили под мышкой, как регбисты свой мяч.

Падал мельчайший снежок, над Городом по-прежнему висел прегустой туман.

Вдруг кто-то схватил меня за руку повыше локтя.

— Вы, кажется, забыли заплатить за кофе, уважаемый! — услышал я голос запыхавшегося официанта. — Один двойной, да с пенкой погуще! И еще лимонный ликер!

К нам подбежал еще один официант, постарше, товарищ первого. На подмогу, очевидно. Я тупо кивнул и двинулся обратно в кафетерий. По пути я вспомнил, что денег у меня нуль, а у доктора в долг я так и не успел взять. Я остановился, вытащил бумажник, в котором бережно хранил диплом, удостоверявший, что я являюсь почетным гражданином Москвы, извлек диплом и, развернув, молча сунул под нос официанту.

— Что?.. почетный гражданин… архитектор… Ну и что? — удивился тот. — Платить, значит, не надо?

Я снова кивнул.

— Ах, ты падла такая, — прошептал официант.

Он вырвал у меня из рук бумажник, а его товарищ схватил меня сзади за руки.

— Пусто, — пробормотал официант, покраснев почти до слез, как от обиды, — пусто! — повторил он, продемонстрировав раскрытый бумажник своему товарищу. Мне показалось, что он вот-вот двинет меня по физиономии.

— Ну-ка, покажи. — Официант, который постарше, отпустил меня и взял из рук молодого мой бумажник. — Прекрасный снимок, — сказал он, показывая пальцем на фотографию, на которой было изображено все Папино семейство с самим Папой во главе.

— Да, удачный, — кивнул я.

— Иди работать, сынок, — сказал старший официант младшему и, развернув за плечи, даже наподдал ему коленом. — Извините, — почтительно обратился он ко мне.

— Да нет, ничего, — пробормотал я.

— Мы все вроде как в шоке, — молвил он со вздохом. — Людям уши режут прямо почем зря.

Официант сунул руку в карман, вытащил, не глядя, несколько купюр, вложил в мой бумажник, а бумажник сунул мне в руки.

— Я очень хороший официант, — сказал он. — Я вообще на все руки мастер. Если вам что понадобится, готов абсолютно на все. Спросите Веню. В лепешку разобьюсь.

Мне понравилось его лицо. Чистое, и с блестящими как будто смеющимися голубыми глазами. Губы розовые и тоже как будто смеющиеся. Я собрался вернуть ему деньги, но он провел ладонью по своим белокурым волосам и, развернувшись, побежал в кафетерий. А я остался на улице. Потом верну, решил я.

Нет, это был не сон и не бред.

Между тем в толпе уже распространилось роковое известие: бедняга, у которого отрезали уши, не дождавшись скорой помощи, помер: сердце не выдержало. Мне хотелось куда-то бежать, звонить, что-то делать, кому-то обо всем сообщить… Господи, соображал я, ведь дома доктора напрасно дожидается рыжий сынишка Петенька! Я сошел с тротуара и стал ловить машину. Нужно съездить за мальчиком и немедленно забрать его к нам. Я сел в машину, назвал адрес. Только что я ему скажу? У меня просто язык не повернется сказать правду. Скажу, что доктор попросил, чтобы он пока погостил у нас, поиграл с Александром. Мол, срочная работа, непредвиденные обстоятельства. А немного погодя, когда все образуется. Наташа подберет нужные слова. Она это умеет. Пусть пройдет какое-то время. Пусть мальчик пообвыкнется. С кем ему теперь жить, где? У него ведь, кажется, кроме доктора никого не было. Сыщутся какие-нибудь дальние родственники? Не жить же ему с « медсестрой»!.. Пусть уж лучше живет с нами.

У меня было время основательно поразмыслить. На запруженных автомобилями улицах было ужасно слякотно, сплошные пробки, и до места мы добирались не меньше часа. Я долго звонил, стучал в дверь, но мне никто не отвечал. Очевидно, Петеньки не было дома. Может, он гулял на улице? Я обошел соседние дворы, но и там его не нашел. Потом я вернулся, снова звонил в дверь, но ответа не было. Подождав еще часок, я отправился домой.

Дома, как выяснилось, уже обо всем знали. И даже в подробностях. В этом, впрочем, не было ничего удивительного. Доктор, как, наверное, и я сам, находился на особом учете, и спецслужбы тут же доложили о случившемся Папе и Маме, а уж Мама сообщила нашим. Поразительно было другое: решительность и оперативность, с которыми Папа успел не только отреагировать, но даже позаботился о сынишке доктора. Как будто то, что случилось, было запланировано заранее. Оказывается, я не застал Петеньку дома по той простой причине, что добрые люди успели забрать его еще раньше меня и доставили прямо в Деревню: Папа определил судьбу мальчика, распорядившись, чтобы сироту немедленно поместили в загородный интернат в качестве первого официального воспитанника.

Всю ночь мне снились тревожные сны. Меня преследовали официанты. Особенно тот, что постарше, с хорошим лицом. Не иначе, как где-то в подсознании Бог знает откуда взялась какая-то гомосексуальная занозка. Все это, конечно, шутки. Хотя во сне мне было не смешно Официант догонял меня и вдруг оказывалось, что это вовсе не официант, а сам Папа, который зачем-то нес в руке странную бледную улитку и все хотел перепоручить ее мне. «Не укусит! — горячо шептал он мне прямо в ухо. — Попробуй!» — «Нет, — восклицал я, — нельзя, нельзя!» «Не укусит, — убеждал Папа, — все нормально», и кивал куда-то в сторону. Я снова увидел стеклянные стены кафетерия, увидел, как в пестром, разноцветном помещении вальсируют в обнимку горбатый доктор, из ушей которого хлещет кровь, и страшный Ерема. «Вот видишь, — раздраженно шептал Папа, — я же говорил, что все нормально!..»

Я проснулся поздним утром, хотя накануне намеревался подняться пораньше, чтобы с самого начала присутствовать на совещании в офисе у Папы. Завернувшись в одеяло, я вышел в большую комнату. Наташа уже ушла на работу. Наши старички сидели перед телевизором, смотрели какую-то мыльную оперу. «О, моя милая, мы не должны себе этого позволять!» — страстно говорил господин с потасканным лицом. «Но почему, милый мой? Почему, черт побери?» — так же страстно шептала юная, но не менее потасканная особа, изображая из себя саму невинность. «Потому что, — трагично вздымая грудь, отвечал господин, — я твой отец!..»

— Он ее отец! — одновременно закричали мои старички, на секунду обернувшись ко мне и как бы желая ввести меня в курс происходящего на экране.

Чуть-чуть болела голова. Я подошел к окну. Город по-прежнему лежал в тумане. Туман даже сделался еще гуще. По крайней мере Москва исчезла в нем совершенно. Я видел лишь изгиб Москва-реки, слабые очертания противоположной набережной и больше ничего.

Накануне мне казалось, что я должен обязательно увидеться с Папой. У меня имелся к нему один конкретный вопрос: как, а главное, почему, такой кошмар вообще мог случиться?.. Теперь у меня уже не было желания задавать Папе вопросы, но я решил, что пойти на совещание все—таки пойду, буду помалкивать, если, конечно, Папа сам не заведет со мной разговор. Единственное, что мне было нужно — переговорить с Альгой. Если, конечно, я ее там застану. Торопиться некуда. Если я явлюсь посреди совещания, то меня, пожалуй, попросят подождать, не впустят к Папе, а дожидаться, как просителю, в приемной, не хотелось.

Я отправился под душ. Ремонт, который мы начали в ванной комнате, еще находился, так сказать, в стадии начальной разрухи. Стены ободраны до кирпича, пол, засыпанный битой штукатуркой, тяжелой серой пылью, временно накрыт листами фанеры и полиэтиленом, а недавно обновленные трубы водоснабжения и канализации еще не замурованы. Работы были приостановлены в виду отсутствия средств. Но ванну, изумительную ванну с циркулярным душем мы купили и, конечно, «по случаю», и, не выдержав, установили на скорую руку посреди ободранных стен прямо на разбитый пол, временно завесив клееночкой. Нужно ж где-то мыться. Мы все еще расплачивались за шубу, а ремонт, увы, застрял на мертвой точке. Хороши у нас государственные премии, если на них даже ремонта нельзя закончить… Зато душ, повторяю, был великолепен. Наслаждение в чистом виде. Вода, обильными струями и переменной температуры, обрушивалась сверху и била с боков. Хрустальность, свежесть практически крещенская. Не удивительно, что для ритуала освящения было выбрано именно обливание водой. Я залезал под душ по два раза в день, не меньше, и, фыркая от удовольствия, мог плескаться по целому часу. Что здорово, то здорово. Особенно, если учесть, что, начав ремонт и отсоединив трубы, мы и так почти год куковали без ванны. В конце концов мы этот наш ремонт когда-нибудь закончим, а чудесная ванна с циркулярным душем у нас уже имеется.

После водных процедур всегда разыгрывался волчий аппетит. Вот и теперь, божественно освеженный, я заглянул в холодильник и обнаружил, что там практически пусто. А зарплата у Наташи через неделю. Мать, охая, разогрела вчерашнюю лапшу, пожарила яичницу. Я ударил себя ладонью по лбу и полез в бумажник. Оказалось, симпатичный официант рассщедрился даже чрезмерно: там была еще целая сотня, не считая червонца, потраченного вчера на такси. Мне снова сделалось стыдно. Бог знает когда я смогу вернуть ему долг. Надо будет, что ли, попросить Маму, а то даже и Папу, может, они действительно куда-нибудь пристроят этого отзывчивого работника… Я отдал половину денег матери. Она тут же стала снаряжать отца на рынок. «Куплю оптом ящик тушенки, пообещал вдохновленный отец, а картошки у нас припасено еще на месяц…»

Пока я завтракал, отец потрясал ворохом утренних проправительственных и оппозиционных газет и рассказывал о последних новостях. По его мнению, дело накануне выборов попахивало драчкой. Что-то уж очень колебались военные и опять активизировались сепаратисты. Местные органы самоуправления норовили побольнее укусить центральную мафию, а та, в свою очередь, грозила, что будет бить по головам без разбору.

Уходя из дома, я поманил к себе Александра, который теперь все время отмалчивался. Дал и ему мелочи на карманные расходы.

— Спасибо, папочка, — сказал Александр.

— Скучно тебе?

— Нет, — ответил сын, — ничего.

— Завтра в школу? — спросил я, вспомнив с какой радостью он обычно возвращался к учебе после каникул.

— Ага, — кивнул он, но на этот раз без всякого энтузиазма.