Три повести

Сергей Ледовских, 2017

Три повести, не имеющие друг с другом ничего общего.История о прошлом, рассказанная тремя его очевидцами, по возможности без синтаксических ошибок, образно, искренне и без общих мест.Повесть о взрослой жизни, её фокусах, типичных плюсах и минусах, насколько эта типичность ощущается в восемнадцать с небольшим лет.Повесть настолько о театре, насколько о нём можно узнать, проникнув на репетицию обманным путём.Содержит нецензурную брань.

Диалектический идеализм школьного возраста

Посвящается рыжим девчонкам.

Огненно-рыжим посвящается вдвойне.

I

Первая влюбовь

В заголовке нет опечатки. «Влюбовь» — от слова «влюбиться», именно так. Зоя Сергеевна, по русскому и литературе, несомненно, полоснула бы начальную «в» по живому. Обязательно. Жирно бы черканула, наискось, красно, зловеще. Пустила бы ей «крови», этой моей «влюбови», чтоб другим неповадно было.

А что же делать? Писать как есть, открытым текстом? Страшно ведь, боязно. Такого навешали нам в школе! Такого нагромоздили! Высокое, необыкновенно прекрасное, чудесное и в то же время ужасно роковое здание счастья. Эйфелеваябашня какая-то! И полюбить нужно на всю жизнь, полюбить жертвенно, чисто, одного-единственного, забыв о себе. «Отдаться чувству»! Тьфу, произнести страшно, не то что написать такое.

И кого именно полюбить? Сильного, мужественного, честного, самоотверженного, слегка безрассудного, внимательного, умного… Уф-ф! Это ж всё нужно выяснять. Долго. Не предложишь же ему анкету заполнить. А если, например, он, этот самый — обычный непоседа с предпоследней парты? Плюётся из трубочки, строит из себя клоуна и изредка хладнокровно и изобретательно дерзит преподавателю. Смышлёный вообще-то, но прикидывается оболтусом. Куда его девать? Как с ним быть? Ждать, пока подрастёт, поумнеет, возмужает? Э, куда хватили! Постареешь так, ожидаючи. Должны же быть варианты!

Нет, ну сколько можно?! Хватаю ручку, пишу балбесу этому записку. Метелин его зовут. «Метелин, — пишу, — я тебя люблю! Чего же боле?!» Посылаю по надёжному каналу. Начинаю следить за ним, за его реакцией, за его внутренними переживаниями. Вот, передали ему! Так — развернул, читает. Долго что-то очень и небрежно как-то… А-а-а-х! Каков подлец! Показывает Савицкому, соседу своему за следующей партой, грубияну и хаму! Ну вот, напряглись оба, вижу, покраснели, то ли от стыда, то ли от смеха. Ох, как тяжело смотреть на такое! Жестокий мир!.. Получаю, наконец, ответ: «А боле ничего! И так выше крыши! Твой Метелин». И сердечко пририсовано. Какое удивительное хамство! Пишу опять: «Метелин и Компания! Вы не волнуйтесь, я пошутила!» М-да, с этим покончено. Прошла влюбовь.

Ну хорошо, кто же теперь? Кто ещё достоин женской влюблённости, восторженного интереса, пылкости? Кто? Обсуждаю кандидатуры с Петуховой. Мы идём домой и рассуждаем отвлечённо, но с привязкой к конкретным условиям. Должен быть, во-первых, одноклассник и обязательно умный, — Петухова в курсе. Во-вторых, с чувством юмора, симпатичный, цвет волос не имеет значения, но желательно, чтоб был светло-русый или шатен. И не мелкий… И получается — тупик. Класс ведь не резиновый. Петухова здесь логично замечает, что есть же ещё «А» класс, а там: и Полонский, и Томашевич, и — ах-ох! — Шатилов!

— Петухова, — говорю значительно глубоким голосом, — в Шатилова может влюбиться любая дура. Эти бездонные светлые глаза, эти яркие выразительные губы, волнистые волосы, прямой тонкий нос! А уши какие!..

— Уши?! — удивляется Петухова. — Именно. Очень важная деталь мужской натуры. Но так ведь нельзя! Нельзя же прийти, понимаешь, в Лувр, приклеиться к портрету Джоконды и рыдать над ним до закрытия музея. Нужно видеть мир шире, разнообразнее, открывать прекрасное не только там, куда тебя тыкают носом… Ох, нет, должен быть одноклассник, должен, должен! — Ну почему, почему?!

— К объекту влюблённости нужно присмотреться, понаблюдать за ним внимательно. Где и когда я могу присматриваться к твоему Томашевичу, ой, то есть к этому, к Шатилову! Ну, где?.. Ты понимаешь? Должен быть одноклассник. Мне необходимо время, чтоб мысленно написать его портрет у себя в голове. Раскрасить каждую деталь. И если портрет получится яркий, характерный, если он мне понравится, вдохновит меня, тогда лишь только я возьму ручку и, затаив дыхание, напишу; или наберу номер и, глубоко дыша в трубку, скажу: «Шатилов, что ты завтра делаешь после уроков?..» Тьфу! Прицепился этот твой Шатилов!.. Итак, кто же?

— Остаётся Савицкий, — тихо и неумолимо произносит Петухова.

— А-ах! Я так и предполагала! — потрясённо роняю портфель, всплёскиваю руками и осуждающе пристально вперяю взгляд в подругу. — Как у тебя язык только повернулся?!

— Да пойми же ты!..

— Этот позёр! Этот нахал!! Этот… этот… — хватаю портфель и гневно и решительно ухожу вперёд.

— Умный, между прочим, — дышит мне в затылок Петухова, — талантливый, в самодеятельности выступает. Чацкого сыграл. По геометрии как отвечает! Я после его доказательства в теорему Пифагора влюбилась просто. Чувство юмора — я балдею. Светло-русый, и уши такие…

— Уши!.. — останавливаюсь, наконец, и с усмешкой поворачиваюсь к подруге. — Что ты в этом понимаешь?.. И теорема, между прочим, была о сумме углов треугольника, а не Пифагора!

— Ты тоже обратила внимание? Тебе понравилось доказательство?

— Чушь полная! Стоит твой Чацкий у доски и машет руками, как вертолёт. Шуточки какие-то дурацкие!

— Не знаю, не знаю, годовую пятёрку наш математик кому попало не поставит и на олимпиаду зря не пошлёт. А руками он машет, мне кажется, очень даже выразительно, по делу. Жестикулирует.

— Дожестикулировался однажды. Помнишь? Заходит с Горецким в класс на физику — лабораторная должна была быть, — руками своими размахался, развыступался, оратор, «аркадий райкин» этакий, ничего вокруг себя не видит. На передней парте установка стоит: штатив, зажимы, проводочки. Он на ходу с размаху шарахает эту установку, всё там разлетается, гремит, падает. Физичка Любовь Никаноровна в ужасе и расстройстве подскакивает к нему и в сердцах лупит его ладонью по спине! Теряет лицо советского педагога. Так он её достал!

— Годовую пятёрку наша физичка просто так не поставит.

— Да что ты заладила! Не в пятёрках дело!

— А в чём?

— В отношении.

— В отношении к чему?

— К жизни, например!

— К жизни. По-моему, всё дело в его отношении к тебе лично.

— И в этом тоже, врать не стану.

— Отношение к себе другого человека всегда можно изменить.

— Боже, какая ты мудрая! Что ты хочешь этим сказать?

— Вместо того чтобы «присматриваться и наблюдать», как ты выражаешься, лучше задуматься, а что такого особо гадкого он тебе сделал?

— Савицкий?

— Да.

— Он сказал, ну, что я темнота, и вообще…

— По какому поводу?

— По поводу современной музыки.

— Подумаешь, ты и есть темнота. И слуха музыкального у тебя нет. Он мог сказать не подумав, сгоряча. Ты его чем-то смущаешь постоянно, не пойму я: когда ты поблизости, он вечно говорит какие-то глупости…

— Эти оскорбления, что я слышу от него постоянно, ты называешь глупостями?

— Вот уж и оскорбления. Про «темноту» я уже слышала. Ещё что?

— Он спросил как-то: «Что ты на меня так уставилась?»

— А ты разве не уставилась? Он отвечал у доски по литературе. «Герой нашего времени». Так?.. Возвращается на своё место, а ты смотришь на него, вылупилась. Он и спросил: «Чего смотришь?»

–А зачем он так спросил?

— А зачем ты его гипнотизировала?

— Я гипнотизировала?! Я?! Ну, знаешь! Я с тобой после такого!..

— Поговорили, в общем.

— Поговорили! Пока!

С Петуховой нужно обязательно помириться, иначе — крышка, умру старой нецелованной девой.

Новенькая

В прошлом году это было. Весна стояла буйная такая, апрель с ума сошёл просто. Где та капель, где ручьи, где подснежники?! Забудьте! Просто и жутко стоит натуральная теплынь-жара, зависла над городом так основательно, что хоть загорай. Самое время для футбола, плавания и всего остального…

Являюсь утром второго в школу, и сил просто нет никаких! Мысли разбегаются, словно тараканы от солнечного света. Вы понимаете меня?! Каникулы только-только отгулял, день рождения вчера отпраздновал, настроение почти летнее, а тут — бац! — четвёртая четверть! Нужда и неволя! Невыносимо… Подхожу к кабинету русского и литературы, натыкаюсь на Семёнова с Горецким.

— Именинник! — сообщают они мне глупо торжественно и загадочно. — Взрослый совсем уже.

— Я знаю, — усмехаюсь горько, затем спохватываюсь: — А вы на что намекаете?

— Поздно намекать, — смеются. — Ты женился, Савицкий? Так и говори, не виляй.

— Что за коллективный дебилизм?! Пойдите выспитесь или запишитесь на приём к врачу…

— К венерологу? Мы к нему всегда успеем, — не унимаются товарищи. — Зайди в класс, глянь, там новенькая пришла. Ничего себе, клёвая, в норме. Ты только прикинь её фамилию!

— Я сейчас всё брошу и начну прикидывать её фамилию!.. Ну что? Что за фамилия? — всё больше раздражаюсь и кипячусь я. — Троцкая?! Джонсон?!

— Сам ты Джонсон! — ржут. — Савицкая! Понял?!

— Савицкая. Большое дело, — оторопело рассуждаю я вслух. — Я сам Савицкий, и — ничего. Не жалуюсь… Долбозвоны вы оба, видно за километр невооружённым взглядом. Всё, закончили театр…

Легонько отстраняю обоих и вхожу в класс. Вхожу и вижу Новенькую: светлые волнистые волосы, округлые глаза, длинные прямые ресницы, нос с горбинкой, подвижное улыбчивое лицо. Деревянно подхожу к ней и как дурак спрашиваю:

— Мы с тобой случайно не родственники?

— Не-ет, — тянет она удивлённо.

— Слава богу! — отвечаю.

Поворачиваюсь и, поражённый внезапным приступом собственного идиотизма, иду на своё место.

Почему я это вдруг вспомнил?

Зелёный луч

У Савицкой чувство, любовь — это продукты каких-то сложных и целенаправленных логических умозаключений.

Ой, что-то такое я сейчас написала и сама испугалась. Хочется выражаться проще, но получается не всегда.

Так вот, Савицкая свою «влюбовь» вычисляет. Она воспитывает её в себе, развивает, ухаживает за ней, как за редиской на грядке. А проще поступить иначе. Нужно глубоко вздохнуть, выглянуть в окно, что-нибудь там увидеть и этим восхититься, очароваться, одухотвориться. Неважно чем: свежестью листвы, умытостью улиц, холодной синевой неба. Потом выйти на волю, оглядеться вокруг и сейчас же ощутить на себе взгляд незнакомого молодого человека с серьёзным лицом и смеющимися глазами. Ощутив этот взгляд, немедленно позволить молодому человеку в себя влюбиться. Или не так: влюбить его в себя своей вдохновенной сиюминутной неотразимостью. Возможно, я всё упрощаю, вот только собственный жизненный опыт — очень упрямая и убедительная вещь…

Песок быстро остывал и приятно холодил пятки. Засыпающее море размеренно вздыхало и тихо пошлёпывало в близком полумраке у опор прогулочного пирса. Гигантская сороконожка удобно вытянулась как раз в направлении уходящего на покой солнца. Вечернее сияние над морем для заядлого пляжника — картина привычная, но всё равно завораживающая, особенно в такие ясные и прозрачные дни, каким был этот. Я поразмыслила и решила случая не упускать, вышла на тёплые, шершавые доски настила и двинулась в открытое море, словно стараясь поближе подойти к закату, чтобы получше его разглядеть. Созерцающих на пирсе было совсем немного. На самом же его краешке сидел странный зритель: загорелый, широкоплечий пляжник в шортах и шляпе с загнутыми полями. Он вглядывался в краски заката отчего-то очень уж напряжённо, заинтригованно, что ли, будто смотрел интересную передачу по невидимому телевизору марки «Горизонт». Будто бы там вдали, у края неба, играли в футбол, судья назначил штрафной, и вот именно в тот момент нервная защита суетливо выстраивала стенку у своих ворот.

— Что-нибудь новенькое покажут сегодня? — пошутила я, усаживаясь неподалёку.

— Должны, я думаю, — сосредоточенно отозвался пляжник.

— Неужели зависнет и не сядет? — глупо вырвалось у меня.

— Вряд ли зависнет, — успокоил собеседник. — Но зелёный луч должны показать обязательно.

— Какой-какой? — удивилась я.

— Зелёный, — он оставался невозмутим.

— А фиолетовый тоже покажут?

— Спорим, — вдруг предложил загорелый.

— На рубль, — отпарировала я.

— Вот рубль, — он вытащил бумажку из кармана шорт, слегка похрустел ею, — Если покажут, мм, фиолетовый, или совсем никакого не будет, он — ваш. Если таки сверкнёт зелёный луч — я вас провожаю до дому, — мой собеседник покруче надвинул шляпу на лоб и скользнул лёгким, весёлым взглядом по моим ужасающе рыжим в лучах горящего заката волосам.

— Эх, на трёшку нужно было поспорить, — вслух пожалела я, усаживаясь поудобнее и приготовляясь к действу.

Волнистые прозрачные струи побежали по нижнему краю меркнущего диска. Небо у горизонта подёрнулось свинцовой дымкой. Ночь дохнула в самый затылок и нетерпеливо замерла в ожидании своего часа. Вот уже последний сверкающий кусочек начал быстро уменьшаться и угасать, превращаясь в едва заметный, светящийся уголёк. Но вдруг, напоследок, перед тем как исчезнуть совсем, уголёк игриво и радостно вспыхнул лучистым изумрудным светом, торжественно и хитро подмигнул мне и растаял в холодной дали горизонта…

Телефон звонит. Кто там ещё?.. Да иду я! Растрезвонились!

— Алло, Петухова.

— Слушаю тебя, Савицкая.

— Ты обиделась?

— Нет, что ты! Не очень.

— И я тоже не очень. Забыли тогда?

— Забыли.

— Я вот о чём. Вспомнила ещё одну его выходку.

— Ох, надо же! Ну-ну…

— Он заявил мне однажды, что рад, просто счастлив, что мы с ним не родственники! Ну, не хам ли он после этого?!

— Сморозил, с кем не бывает… Только, знаешь, что это могло значить на самом деле?

— Сгораю от нетерпения и негодования.

— Если ты ему не родственница, значит, нет никакого табу и в тебя можно влюбляться!

— Ха-ха-ха…

— Что «ха-ха-ха»?

–…Мне нужно подумать.

— Прекрасно. Думай сколько влезет, ретушируй мысленный портрет. Я пошла учить геометрию. Завтра контрольная.

— Значит, дружба опять?

— Дружба, мир, счастье.

Завтра контрольная по геометрии. Если квадрат гипотенузы не равен сумме квадратов катетов, то нужно в первую очередь разбираться с гипотенузой. Она женщина, и от неё можно ожидать любых капризов.

Выше крыши

Вот почему я вспомнил! Сегодня на уроке литературы Она призналась в любви Метелину. Приспичило ей примерно на двадцатой минуте урока. Одурела, что ли, от сновидений Обломова или по другой какой причине призналась — неизвестно, только Метелин, кажется, тихо ужаснулся такому признанию, будто не записку получил, а повестку из военкомата. Немедленно начал меня тормошить и советоваться. Нашёл советчика. Что тут было делать? Я сам слегка тронулся, прочтя такое; поразмыслил и выдал на этот счёт, конечно же, идиотский комментарий: «Это уже выше крыши». Почему «выше крыши»?! Что за лексикон? Почему я всегда говорю глупости, когда Она рядом? Даже сейчас, описывая это событие, я за глаза откровенно грублю Ей и обижаю Её. Нужно прекратить… Метелин, разумеется, тут же мой комментарий записал и, облегчённо вздохнув, ей отослал. Списывальщик.

Нашей жизни не хватает истинных потрясений. Мы, затаив дыхание, замираем, приникаем к крышке парты, когда учительница всего лишь навсего медленно и, как нам кажется, зловеще водит пальцем по журналу, сосредоточенно выискивая жертву: «Калиниченко, Лемешев…» — бормочет литературная наша, Зоя Сергеевна. Классная дежурная муха в такие секунды обалдело носится под потолком, соображая, отчего бы это в целом мире могла вдруг наступить такая глухая и вязкая тишина. «Линникова… отсутствует… Савицкий… ответит попозже… Решетников! Нет, стоп! Решетников отвечал в прошлый раз… Так…» — Зоя Сергеевна выразительно поднимает брови, это значит, что жребий брошен, и сейчас вот-вот должно жутко бабахнуть, выстрелить. «Тышкевич!» Словно стрелой пронзённая Тышкевич поднимается печальная и бледная, как полная луна в тихую ночь. Вы думаете, в этом месте все облегчённо вздыхают? Как же! Тышкевич, скорее всего, внутренне рыдая, отвечать откажется; и измученная высоким процентом неуспеваемости Зоя Сергеевна вновь примется совмещать мушку прицела со строчками в классном журнале. Боже, как мелко мы плаваем! Как постыдно дрейфуем! Нас приводит в ужас любой прямо заданный вопрос, на который мы не знаем ответа. Двойка. Привод родителей в школу. Ежегодный визит к стоматологу. Что ещё?.. Записка с текстом: «Я тебя люблю». Леденящий, прямо-таки парализующий ужас немедленно зарождается в кончиках пальцев и, разливаясь по всему телу, достигает кончика носа. Что с этим «люблю» делать? Куда его девать или, как в случае с Метелиным, куда от него деваться?

Какие могут быть варианты ответа? Ответа именно моего и именно Ей. За других я больше не ответчик. Хватит.

Вариант первый, самый простой: «Я тебя тоже».

Что значит «тоже»? За компанию, что ли? Вроде как: «Так ты в лес собираешься? На природу? Ой, и я с тобой!»

Вариант второй, восторженный: «Это прекрасно!»

Придётся только уточнить: прекрасно, что любишь именно меня, или прекрасно, что любишь вообще? В первом случае ответ можно доработать, типа: «Прекрасный выбор!» Во втором случае ничего не остаётся, как добавить: «Продолжай постигать прекрасное. Это обязательно воздастся тебе сторицей».

Вариант последний, вымученный: «Я потрясён до глубины души».

Этот ответ универсален, годится на все случаи жизни и смерти. Другой подобный беспроигрышный образец: «Желаю счастья в труде и успехов в личной жизни». Нет, нужно писать наоборот, успех и счастье поменять местами. Толку всё равно никакого.

На основании этих беспорядочных метаний во все стороны могу предложить себе единственный взвешенный и необидный ответ на Её несбывшееся любовное послание. Такой:

«Когда получишь эту записку, повернись и взгляни на меня. Взгляни и постарайся прочесть ответ в моих глазах. Если многое останется неясным или не получится совсем, значит, мы ещё плохо знаем друг друга и с этим срочно надо что-то делать».

Сердечко здесь не нужно пририсовывать ни в коем случае!

Ха-ха-ха, размечтался. Она сейчас всё бросит и начнёт писать любовные записки всем мужчинам по алфавиту из классного журнала. Метелин, скорее всего, отбил у неё всякую к этому охоту.

А если самому написать?

Скорее небо улетучится, и звёзды замертво посыплются вниз, как стекляшки из разбитого калейдоскопа.

Ага

Боже, как я устала! Легко Петуховой: учит геометрию, и никаких возвышенных мыслей, никаких страданий и разочарований! Никаких терзаний! Ребёнок ещё. Что же делать тому, кто уже повзрослел и в состоянии иметь высокие чувства, следовать им, справляться с ними? Что если влюбовь, беспредметная, загадочная, уже хозяйничает внутри, и я летально инфицирована ею? У меня уже симптомы! Озноб, жар, рассеянность мыслей, нелепость поступков. И этот хам, Савицкий, оказывается, единственный, кто может мне хоть чем-то помочь! Абсурд!.. И каким это, интересно, образом помочь?..

Может, ему тоже написать записку? Для профилактики. Нет, поздно, момент упущен. Он подумает ещё, что я полная дура и пишу любовные записки всем подряд по алфавиту. Что же делать? Почему в жизни всё так сложно и непонятно?

В будущем, в светлом и далёком, чувства обязательно станут проще, короче, легче, элементарнее. К этому идёт, я уверена. Были же Тургенев и этот, Бунин. Жили, восхищались, любили и, самое главное, учили восхищаться и любить других. И что? Послушали бы они, что мы сейчас несём, плетём, морозим. Как мы говорим и какие вещи вытворяем! А что будет ещё через сто лет?

Язык будущего, такой простой, надёжный, экономичный, как, скорее всего, и грядущие человеческие отношения: изученные, классифицированные, упорядоченные. Такой вот, например, диалог из светлого завтра:

Объяснение в этой, как её?..

— Я тебя очень сильно!

— И я очень сильно, только не тебя.

— А кого?!

— Вот его.

— И ты! С ним?

— Представь.

— Он же мой лучший!

— Я знаю, и что?

— Я считал, что лучший, он — всегда! И в беде — никогда!

— Зря.

— И он тоже? Тебя?

— Да, очень сильно.

— Что ж, счастья вам.

— И тебе.

Или что-нибудь более монументальное.

Э-эх (пьеса из далёкого будущего в одном действии)

Слабодействующие лица: Невеста, Жених, Ответственное лицо, Толпа.

Сцена первая

Большой зал. Цветы кругом. Стихает праздничная музыка.

Ответственное лицо (торжественно, кивая на Невесту). Жених, вы её ага?

Жених (бодро). Ага!

Ответственное лицо (ещё более торжественно, кивая на Жениха). Невеста, а вы его ага?

Невеста (устало). Угу.

Толпа. Ох!

Ответственное лицо (с дрожью в голосе). Почему же «угу»? Сомнения?

Невеста (просто). Ага.

Ответственное лицо (расстроенно). Даёте! Ну что ж, тогда ещё раз, через месяц.

Толпа. Ах!

Жених (устало). Ох! Опять!

Невеста (бодро). Йес!!

Сцена вторая

Большой зал. Цветы кругом. Стихает праздничная музыка.

Ответственное лицо (нервно). Жених, вы её, конечно же, ага?

Жених (наигранно бодро). Конечно же! Ага!

Ответственное лицо (ещё более нервно и всё же торжественно). Невеста, а вы его, наконец уже, ага?

Невеста (вяло). Наконец.

Ответственное лицо (с дрожью в голосе). Так ага или не ага?!

Невеста (безразлично). Вроде как.

Ответственное лицо (потея). А конкретно?

Толпа. Ну!

Невеста (холодно). Ну… ага.

Толпа. Фу-у!

Ответственное лицо (наставительно). А без «ну»?

Невеста (поправляет фату и энергично обращается к Ответственному лицу). Понимаете, в жизни бывают такие моменты, когда женщине не просто решиться на большой и важный шаг. Когда человек, стоящий у алтаря рядом с ней, такой вроде бы знакомый и понятный, кажется ей…

Ответственное лицо (грозно). А покороче!

Возгласы из толпы — Что это?! На каком это она?!

Невеста (гневно). Я не могу покороче!

Ответственное лицо (растерянно). Есть же протокол.

Невеста (ожесточённо). К чёрту протокол!.. Я лучше пойду тогда, ага?

Ответственное лицо, толпа, жених (горько). Ну… ага.

Невеста (окидывает всех грозным взглядом). А без «ну»!

Ответственное лицо, толпа, жених (печально). Э-эх!

Невеста (скидывает фату и, дрожащим голосом обращаясь к толпе, поднимает указательный палец правой руки вверх). Вот именно!

Занавес

Но это всё когда ещё будет. А что же мне делать сейчас? В наше болтливое, несуразное, кипучее и беспокойное время!

Как говорит Петухова: «влюбиться можно и ненавидя». Где-то ведь прочитала, чувствую… Ненавидя. Странно.

Без паники, Соня!

— Вот так, — кратко и весомо произнёс мой новый знакомый, вскочил со своего места, вытащил заткнутую за пояс рубашку, палевую в весёлую оранжевую клеточку с высоко закатанными рукавами, быстро и ловко надел её, аккуратно застегнул на все, кроме последней пуговицы, церемонно придал своей шляпе строго горизонтальное положение и лишь после всех этих манипуляций, глядя в мои выжидательно задумчивые, слегка оторопелые глаза, он изысканно вежливо добавил: — Если вы только, не дай бог, не дальтоник, то можете легко согласиться, что было всё, как я обещал. Зелено. Что в переводе с языка семафоров означает: «путь свободен». Поэтому цепляйтесь за меня, и тронулись. — Он выразительно и галантно выставил вперёд согнутую в локте руку.

— А куда «тронулись», вы хоть знаете? — поинтересовалась я, поднимаясь и не очень уверенно хватая его под руку.

— Так вы мне сейчас расскажете, — спокойным, чуть хрипловатым голосом рассудил мой кавалер. — Надеюсь, что путь долгий, и времени у нас много, чтобы поговорить не только про наш с вами маршрут. Есть же и другие темы. Вот, например: солнце ушло, а мне кажется, что кусочек его всё же остался.

— Вы намекаете на мои огненно-рыжие волосы и думаете, что сделали мне комплимент, — усмехнулась я.

— По-моему, у вас замечательный гранатовый цвет, — ничуть не смутился он, — с янтарным отливом.

— А по-моему, у меня замечательная сигнально-оранжевая масть с пожарным оттенком. Если только зеркало не врёт.

— Что-то морковное сквозит, — тоном живописца произнёс он и быстро загасил тему: — Вы морковку любите?

— Обожаю, — обрадовалась я повороту беседы, — но только прямо с грядки.

— С чужой? — осторожно поинтересовался он.

— Да, с чужой — особенно вкусно.

— Тогда позвольте пригласить вас на тур морковки.

— Приглашайте, — заговорщически подбодрила я его.

— Мы так и не были представлены друг другу, — тоже заговорщически, понижая голос, произнёс он, — к сожалению.

— Не волнуйтесь, в милиции нас представят, — пошутила я почти уже шёпотом. — Имя, фамилию и даже адрес сообщат.

— Да, логично, — просто согласился мой знакомый. — Ну что ж, сейчас шагаем тихо с использованием цыпочек. Я знаю приличное место. Ш-ш-ш…

Мы осторожно подошли к хлипкого вида оградке и, затаив дыхание, остановились.

— Здесь, — твёрдым атаманским тоном прошептал он, — морковка — сахар. Соня, вы стойте на шухере, а я полез.

Он, по-кошачьи переминаясь с ноги на ногу, изготовился и затем ловко и бесшумно сиганул в прохладную, влажную темноту огорода. Но тут же до смерти напугал едва не вскрикнувшую меня; его оливкового в темноте цвета лицо вдруг показалось из-за оградки и прошептало:

— А вы не стойте просто так, как статуя Венеры. Смотрите на звёзды и мечтайте что-нибудь. Потом расскажете, — он сунул мне в руки свою смятую, немного колючую на краях шляпу и исчез опять.

Я отчуждённо посмотрела на звёзды и поёжилась. «Рождённый тырить мечтать не может», — рассудила резонно. Надела его шляпу, огляделась по сторонам и слегка загоревала…

Он появился неожиданно и почему-то со стороны улицы, на этот раз предупредительно цокнув языком, поэтому испугалась я не очень.

— Вот, испробуйте, — он словно букет гвоздик выставил передо мной изящно собранный пучок необычайно пахучих морковок с премило пушистыми хвостиками, — угощайтесь.

Я осторожно ухватила одну и изумилась:

— Да они уже мытые! Вы что же, ещё и мыли их там в темноте под краном, подвергая себя риску?! — ужаснулась я.

— Без паники, Соня, риск — это наша работа, — успокоил он и вдруг громко, совсем не конспиративно рассмеялся: — Да я живу там за оградкой, снимаю комнату! Хотел вас пригласить, но это ж неслыханно! Мы даже ещё не были представлены…

— Ох, замучили! — тоже рассмеялась я. — Ленка, очень приятно!

— Что значит «Ленка»?! — возмутился он. — Елена, позвольте представиться, Георгий, Жорж, если пожелаете, студент политеха. Город Николаев знаете?

— Прекрашный город, — похвалила я, хрустя морковкой, хотя в Николаеве никогда не была. — Вот и пожнакомилишь…

Прервали меня опять! Наказание просто!

— Алло, слушаю.

— Петухова, здравствуй.

— Кто это? Савицкий, ты?

— Да. Разговор есть. Ты свободна?

— Абсолютно.

— Свободна? Точно? Я не хотел тебя беспокоить.

— Боже! Какие церемонии! Без паники, Жорж, беспокойство — это наша работа!

— Что?

— Это шутка такая, не обращай внимания…

Если гора не идёт к Магомету, то это ей только так кажется.

На что вы мне?

Кононова! Неприступная, неземная красота! Глаза небесно и безжалостно голубые. Прелестные, изумительные завитки волос на висках. Ямочки — по одной на каждой щеке… Правда, сутулится немного. Улыбка какая-то нежизнерадостная, беспредметная, что ли, словно улыбается не тебе лично, а всем твоим родственникам и знакомым, типа: «Передай мой сердечный, ласковый привет всему твоему колхозу». Ходит тоже странно, будто на цыпочках. За партой поворачивается к тебе не шеей, а всем телом, как бы укоряет: «Я, конечно, могу тебя сейчас выслушать, но ты меня страшно побеспокоил». Историю или шутку до конца обычно не дослушает, всегда перебьёт: «а-а-а, понятно». «Что, — интересуюсь временами, — понятно?» Окажется, что я ей про джунгли, а она мне про тайгу. Кофты носит невразумительных расцветок и стилей. Теплынь на дворе, неотразимая, зачем тебе кофта?.. Я ей как-то говорю: «Могу ль оставить вас без помощи одне?» А она в ответ: «Нужны вы мне!» Так и сказала. Я был Чацким, она Софьей Павловной. Неприязнь и раздражительность играет прекрасно. А вот чувства, страдания… Отличница, одним словом. Что с неё возьмёшь? Я сам круглый отличник, но не до такой же степени круглости. А она изучилась прямо вся! Нельзя же так себя убивать из-за какой-то там золотой, бриллиантовой пусть, медали! В общем, я понял: неземная красота — это, конечно же, приятно, глубоко, возвышенно, но хочется ощущать рядом душу внешкольную, какие-нибудь потаённые подземные ключи неакадемических восторгов, переливы праздных, лёгких мыслей. Откуда ж тут взять?

Но вот! Чу! Грянул свет земной, весенний! Явилась Савицкая. Вот это переливы! Вот это ключи! Водопад просто! Лавина! Десять различных взаимоисключающих эмоций за одну минуту, я тайно засекал! Представляю себе, какая бы из неё вышла Софья Павловна! Чацкий с ней ещё во втором действии в ужасе потребовал бы карету. Темперамент — страшная вещь. И какие выразительные, очаровательно земные черты! А вы говорите: «голубые глаза». На что они мне?

Чем я могу эти земные черты очаровать? Каким таким сияньем мысли могу я этот свет затмить? Нужно с кем-нибудь, чёрт возьми, ё-моё, посоветоваться!.. Нужна её подруга. Вот! И это, конечно же, — Петухова. Пожарище наше. Они вдвоём с какими-то сложноподчинёнными лицами вечно что-то обсуждают. Уж точно не алгебру и не колготки, я чувствую. Неужели там, в этом водовороте шушуканья, нет ни слова про меня? Неужели я такой неактуальный для их бесед экземпляр?

Звоню Петуховой, однозначно…

Она дома — прекрасно. Голос бодрый — чудесно. Свободна — замечательно… Шутит. Жорж какой-то…

— Кто такой Жорж? — спрашиваю из вежливости.

— Тебе это будет неинтересно… — отвечает загадочно. — Так чем ты, Савицкий, хотел меня побеспокоить? Тебя Савицкая интересует? Её душевные струны?

— Оп-па! — оторопело и судорожно размышляю. — Откуда такая осведомлённость? Послушай…

— Спокойно, дорогой друг, это всего лишь моя интуиция. Тебя устраивает такой ответ?.. — Мы некоторое время лишь сопим в трубки, затем она продолжает: — Можешь не волноваться, ни одна живая душа о нашем разговоре не узнает. Клянусь Жоржем!

— Опять Жорж!.. — удивляюсь.

— Ой! Извини, — спохватывается. — Это литературный персонаж, клоун с красным носом, забудь.

— Понимаешь… — пытаюсь начать.

— Мне кажется, — перебивает она, — я уже давно про тебя всё поняла, только никому ничего ещё не сказала, заметь.

Заторможенно молчу и постукиваю себя трубкой по уху. Она, кажется, скучает в ожидании моего связного ответа, и вот, в конце концов, её нетерпение вырывается наружу:

— Савицкий, ты же такой интересный мужчина, извини за мою искренность. А с ней — дурак дураком, прости за откровенность ещё раз… Вот что я тебе хочу посоветовать. Даже не посоветовать, а предложить.

— Предложить? Уже? Ну ты даёшь!

— А чего тянуть? И вообще, завтра контрольная по геометрии, о чём ты думаешь?

— Да фигня твоя контрольная! Могу тебе тайно пособить, если попросишь. В знак благодарности…

— Я взяток не беру! Впрочем, посмотрим… Так вот, ты знаешь, что наша Ирина готовит новую постановку? Она тебя ещё не тревожила по этому поводу?

— Не-ет.

— Не волнуйся, потревожит. Ты у нас в качестве героя-любовника незаменим. Куда она без тебя?

— А что ставим?

— «Экзамен на зрелость». Помнишь, фильм был когда-то?

— Ой, это такое старьё! Такая муть! С чего она вдруг решила?!

— Какая тебе разница? Отдохнём, побалдеем, посмеёмся. Ты же любишь эту кухню, я знаю. Кроме того, Ирина обещала там всё переделать, у неё новое видение сюжета. Хочет обновить диалоги, убрать ненужный пафос. Будет очень мило и в пределах школьных рамок.

— В принципе, я, конечно, не против.

— Не против он… Но не в этом дело. На роль влюблённой «дэвушки» существуют, конечно же, проверенные варианты. Однако Ирина в Кононовой разочаровалась, я это точно знаю. Есть ещё Вершинина, но та слегка зажатая — дверью на большой перемене. Лучше Савицкой, скорее всего, сейчас больше никого не найдётся. У неё, конечно, тоже свои перегибы, неиссякаемый фонтан мыслей, вулканический темперамент, повышенная эмоциональность, но всё поправимо. И если её утвердят, а я об этом позабочусь, тогда, мой друг, она — твоя, общайся, постигай, или какие там у тебя ещё цели? Понял?

— Петухова, я даже не знаю, как мне выразить тебе свою…

— Всё-всё! Исключительно из уважения к тебе как личности… Так, говоришь, ты можешь завтра меня, э-э-э, проконсультировать по геометрии?

— Запросто.

— Хорошо, ладно. Мне просто неудобно тебя обижать сейчас отказом. Ты же такой ранимый… Закончили?

— Да! Спасибо!

У Петуховой просто офигенное чувство ситуации и железная логика. Почему она у нас не отличница — ума не приложу.

II

Племянник моря

Низменный степной полуостров, словно хищная меч-рыба, уходил в море, вытягивался, устремляясь к северо-западу. На самой его оконечности, будто заострённый рыбий нос, сверкала песчаными дюнами покрытая редкой растительностью, пустынная, выжженная солнцем коса. Дом тётечки Полины стоял предпоследним, если считать до мелкого солёного озерка с лечебной грязью, за которым, собственно, коса и начиналась, и на несколько километров до самого её острия простирались пески безлюдных пляжей, морского и лиманского, разделённых лишь неумолимо сужающейся полосой истрёпанных горячим солоноватым ветром трав и кустарников.

Тётечка в честь моего долгожданного приезда сразу установила для меня три строгих правила: во-первых, есть всё, что подадут и с хлебом; во-вторых, в Григорьевку на танцы не ходить; и в третьих, в самых противных, ежедневно вечером, когда спадёт жара, поливать огород, особенно огурцы и помидоры, и не брызгать «от так от» по вершкам, «лишь бы как», а лить как следует, пока вода не начнёт застаиваться.

Я, конечно, расстроилась по поводу первого правила, естественно же, возмутилась по поводу второго, но от третьего, самого нудного и выматывающего душу, просто ужаснулась:

— Полина! — взывала я. — Так ведь нельзя! Это же произвол! Эксплуатируешь меня как неродную!

— А я тебе и есть не родная, — резонно замечала Полина, — двоюродная всего лишь. Поэтому нечего тут разводить плюрализм: шланг в сарайчике, и в огороде его на ночь не бросать…

Стоял один из многочисленных тихих вечеров, таких, когда все запахи лета причудливо перемешиваются и не дают сосредоточиться на каком-нибудь важном деле. Особенно тревожили ароматы моря и груш. Груши, празднично розовея, висели на дереве неподалёку, словно игрушки на новогодней ёлке. Издалека ветер щедро приносил волнующий запах пенистых морских волн и горячего песка. Я стояла в огороде у огурцовых зарослей, расстроенно покусывала и жевала сушёную тюльку, покачивалась всем телом, размеренно и грациозно поводила удерживающей кончик шланга рукой, исполняя медленный фокстрот собственного сочинения. Шланг в такт моим движениям музыкально змеился по грядкам; влажная, искрящаяся пыль немыслимой фиоритурой висела в воздухе; вода бурлила светлым лучистым мажором, однако всей этой музыке никак не удавалось обильно насытить собой уныло-бесстрастную песчаную почву огорода.

Вдруг мягко хлопнула калитка, и из плотной, широкой тени ореха явился Жорж. В руке он держал огромный цветок подсолнуха с яркими жёлтыми лепестками и крупными семечками. Обратившись в мою сторону, он снял известную шляпу, галантно полупоклонился и подошёл:

— Цветок специально для вас, — сообщил он. — Не помешал?

— Нет-нет-нет! — обрадовалась я, принимая подарок. — Вы очень кстати!

— Приятно слышать, — поддержал мою радость Жорж. — А то я вас довёл в прошлый раз до дому, обещал ещё зайти попроведать, и вот сутки уже почти к вам носа не кажу. Прошу меня, ей-богу, простить… Вы были такая светло-печальная, когда я вас увидел из-за калитки, что меня это взволновало.

— Ничего! — успокоила я. — Пустяки! Пройдёт.

— Сейчас пройдёт обязательно, — заверил Жорж, перехватывая шланг. — Давайте я помогу, а то вы ломаетесь тут на огороде, как крепостная рабыня Изаура, честное слово…

— Это кто ж такой умный у нас?! — неожиданно материализовалась Полина. — Попросишь, значит, родного человека огород побрызгать для физзарядки, удовольствие получить, так тут уже куча сочувствующих набежала.

— Полина, не волнуйся, это Георгий, мой приятель, — просветила я тётку, — студент политеха.

— Вижу, что студент, — сыронизировала та. — Образованный слишком.

— Жорж, — представился мой кавалер. — Оч-чень рад.

— Что ты! — удивилась тётка. — Уже радый? А я вот не решила ещё: смеяться мне или плакать от такого знакомства… — голос её на время смягчился, и она протянула гостю свою суховатую, загорелую до черноты руку: — Полина Григорьевна, будем знакомы, только я думаю, что ненадолго…

— Почему ж ненадолго? — с истинным любопытством поинтересовался Жорж. — Я вполне мирный, интеллигентный мужчина.

— То, что мирный, я заметила, — вновь ожесточилась моя неродная двоюродная. — А вот…

— Всё-всё-всё! Закончили дискуссию, — вмешалась я. — Полина, ты что? Я уже взрослая. Может же у меня быть личная жизнь…

— В пятнадцать лет личная жизнь противопоказана! — тётку явно утомлял спор с двумя высокообразованными умниками.

— Я так скажу, Полина Григорьевна, — голос Жоржа зазвучал очень внушительно. — Вам страшно со мной повезло, хотя вы этого ещё не заметили. На худой конец, если вам интересно взглянуть на мой паспорт, так я его завтра же принесу. Вы можете доверять мне как родному сыну. Я буду Елене очень чутким и заботливым кавалером, — он значительно взглянул на меня. — Если, конечно, она согласится взять меня в свои кавалеры.

— Я согласна, — венчальным голосом произнесла я, торжественно положив руку на шланг, рядом со сжатой в кулак рукой Жоржа.

— Что ты несёшь? Что ты городишь? — вздохнула Полина и махнула рукой. — Измучили меня… В Григорьевку на танцы не ходить.

— Дались нам те танцы, — заверил её Жорж. — Однако, скажу вам по секрету, у меня в Григорьевке всё схвачено. Мой троюродный брат там в рыбсовхозе «Сыны моря» работает бригадиром. Уважаемый человек.

— Сдались нам те танцы, — подхватила я. — Мы лучше будем вечерами на пляж ходить, смотреть на звёзды, и я теперь ни за что не утону. Жорж меня спасёт. Слыхала? Он у нас племянник моря.

— За огород можете тоже не беспокоиться, — добавил мой кавалер, — овощи беру под свой контроль. Я по зодиаку — Водолей.

— Ужинать будете, племянники? — устало улыбнулась Полина. — Заканчивайте и к столу…

Здесь пока остановлюсь. Только что приходила расстроенная Савицкая. Шум стоял необычайный. Её ужасно раздражают сценические костюмы главной героини: руки, говорит, опускаются, вдохновение пропадает. Хорошо, дескать, было Софье Павловне: в её времена царил высокий стиль… При чём тут Софья Павловна? Нашла соперницу. Голова у девушки забита совершенно не тем. Во-первых, не учёбой, во-вторых, не реальными, а надуманными заботами. Прекрасный юноша, зачарованный её красотой, плывёт к ней на поднятых парусах, а она, завидев его, лишь интересуется: «А почему это у вас, дорогой, паруса бежевые? Других расцветок разве не нашлось?»

О чём думает и из-за чего страдает нынешняя молодёжь? Не пойму я.

Либо пан, либо тюльпан

Можно долго объясняться в любви женщине. Минуту, другую, третью. Петь соловьём, расцветать тюльпаном. Разъяснять детали, доказывать. Но если в финале объяснения её не поцеловать, не приложиться как следует, то получится неубедительно, ария без аплодисментов. Выйдет бесподобно приготовленный, изысканный суп и вдруг без соли: пресно, необходимо подсолить; то есть, иначе: подсластить, потому что горько… Запутался я здесь немного в определениях. Но факт остаётся фактом: без поцелуя нельзя никак!

Поцеловать ведь не то же самое, что ущипнуть, ибо нельзя совершить это с хитринкой в глазах и исподтишка. Нельзя вместо поцелуя просто похлопать по плечу, так как истинный поцелуй не есть лишь немое восклицание: «ну ты, вообще, молодец, да и я, признаться — не промах». Совсем не то! Поцелуй это вам не объятье, пусть даже очень искреннее, по той простой причине, что эта вещь вообще ни на что не похожа и бесполезно искать ей замену!

Как же быть? Допустим, сказав ей главные слова, проделать следующее: задержать взгляд на её глазах, уставиться на неё просто, задержать дыхание, затуманиться и начинать потихоньку приближать своё лицо к… Нет, тьфу — это игра в гляделки, а вовсе не первый поцелуй. Сеанс гипноза. Глупость. А если она в этот момент рассмеётся, отпрянет и… и убежит? Вот конфуз-то!

Ещё такой вариант: томно поглядев ей в глаза, перевести взгляд на её губы. Потом движение глаз повторить: туда, сюда. Словно объясняя ей: «я тебя сейчас ага? да? понимаешь, к чему я веду?» А она должна сверкнуть в ответ глазами, сообщая телепатически: «ещё бы! давай же уже, ага!» Должна… А если не сверкнёт?! Ой, какая фигня!.. Нет, нужна импровизация. Сердце само подскажет. Подскажет! Я уверен… На репетицию пора. Пойду я. Главное сообщить ей о свершившемся факте, а там — посмотрим: либо пан, либо…

Странно

Савицкий в последние дни — рассеянный какой-то. Словно у него ко мне есть дело, но он не решается сказать. Важное дело, вижу же. Может, его подбодрить как-нибудь? Потому как жутко просто интересно. А вдруг он ни с того ни с сего в меня «ага»? А?.. Нет, глупости! Глупости… Ох, некогда! Побежала репетировать. Потом…

В таком вот ключе

Ой-ёй-ёй!! Только что вернулся с репетиции. Голова гудит от поцелуев! Сердце у меня какое-то странное очень: подсказывает совершенно авантюрные, до невероятного удивительные вещи.

Всё сегодня не ладилось, всё! Просто разваливалось в прах. Гоним второе действие. Моя сценическая училка говорит мне по тексту: «Ведёте вы себя позорно для комсомольца!» А я ей по тексту же восклицаю: «Если собираетесь прочесть мне нотацию, советую воздержаться! Я уже вышел!..» И ухожу со сцены. Ирина хлопает в ладоши и зовёт меня обратно: «Рано, — кричит, — рано вышел!» — «Как же рано? — удивляюсь, возвращаясь на исходную позицию. — Сказал и вышел». Ирина смеётся: «Там написано: вышел… из пионерского возраста!» — «Ах, да-а!» — смущаюсь. Теперь уже смеются все незанятые, сидят в зале и просто умирают, особенно хохочет Савицкая, сценическая моя любовь. Были и другие ляпсусы вроде того, что находимся мы как бы в классе с братом главной героини и беседуем на повышенных тонах. Брата Горецкий играет. Я развыступался, будто завёлся: упражняюсь в красноречии, самозабвенно, гневно, сверкаю и повожу глазами. Вдруг, слышу, смешки вокруг, и Горецкий смотрит на меня не по роли очень. Дождался он, наконец, пока я умолкну, усмехнулся, повернулся в зал и говорит Ирине: «…По-моему, я вам уже не нужен, Савицкий за меня все мои реплики сам будет говорить…» Опять оживление и хохот в зале…

Всё не ладилось… Всё. Кроме одной сцены… Отбарабанили мы наш с Савицкой эпизод в парке как по нотам, розовея от Ирининых похвал, ушли вдвоём за кулисы, присели отдышаться. Тут я и начал…

— Савицкая, тебе не кажется, что я в последние дни странный какой-то?

— Заметила. И этим ты меня уже уморил… У тебя какое-нибудь дело ко мне?

— Да, важное.

— Вот! Я так и подумала. Выкладывай детали.

— Что, прямо так, сразу?

— Да-да! Так и сразу. Давай. Гаси моё любопытство, а то оно у меня обычно хуже чумы. Изводит просто. Через край переливается… Я на тебя сейчас уставлюсь, но ты особо не нервничай. Я так всегда делаю, чтоб ничего важного не пропустить. Начинай.

— У нас с тобой прекрасно получается.

— Что?

— Роль. И ты знаешь почему?

— Понятия не имею. Талант у нас, наверное.

— Ой, конечно! Что ты! Этого у нас не отнять. Талант так и хлещет! Дело — вот ещё в чём… И я говорю исключительно за себя, ты понимаешь?

— Понимаю. Глаза устали глядеть. Обобщай скорей.

— Я в реальной жизни чувствую то же самое, что главный герой испытывает к героине.

— Поконкретней. К кому ты испытываешь то же самое? Не запутывай. Не смешивай реальность с вымыслом, а то я теряю нить.

— Какую нить?

— Шёлковую. Шёлковую нить нашего разговора!

— Я, кажется, тоже уже теряю нить…

— Ну вот, приехали…

— Савицкая, я очень тебя люблю.

— Как?

— А вот так, умопомрачительно просто люблю!

–…У м-меня слёзы на глазах…

— Это от того, что ты на меня, не моргая, уставилась.

— Нет, не поэтому.

— Почему же? Так положено?

— Откуда я знаю, глупый!..

— У меня ещё есть такая идея.

— Ещё идея? Дай от этой отойти. Потом я обязательно выслушаю твою другую идею.

— Нужно отрепетировать поцелуй.

— Какой поцелуй? Там в роли нет никакого поцелуя.

— Поэтому и получается дребедень. Ненатурально. Вот взгляни, в самом конце, после твоих слов «ах, как жаль», я прижимаю тебя к своей груди. А нужен поцелуй, иначе деревянно будет… Что ты так на меня смотришь?

— А если поцеловаться, то выйдет бриллиантово?

— Бриллиантово или нет, но гораздо натуральней.

— Какой ты, прямо, народный артист.

— Ну зачем так. Заслуженный, предположим. Мы никому не скажем, исполним лишь на премьере.

— Скандал будет ужасный, учти.

— Возможно, но искусство нам дороже, верно?

— Сюрприз им сделаем? М-да… Где будем репетировать?

— А вот здесь прямо, пока они там третью сцену гоняют.

— Успеем… Савицкий, я хочу заметить только, пока не забыла, что, кажется, тоже тебя люблю.

— Ты уверена?

— Ага… «ах, как жаль»…

Мы репетируем. Беспорядочный шум и возгласы, доносящиеся со сцены, нам совсем не мешают. Нисколечки! Заглядываем друг другу в глаза и улыбаемся. И репетируем, репетируем…

Help!

Савицкий и я! Встреча на Эльбе! Мне безотлагательно нужно всё, абсолютно всё обсудить с Петуховой!.. Да где же она?! Как провалилась! На звонки не отвечает… Ох! Нету сил!…

Гармоника играет, караван идёт

Как я устала от всех! Элементарно надоели. Никого не приглашаю, на звонки не отвечаю. У меня сегодня разгрузочный день. Жорж не пишет. Когда я получаю от него письмо, то немедленно начинаю любить всех: и хороших, и плохих, и тех, кто так себе. Но чем дольше я жду от него письма, тем сильнее моя всеобъемлющая любовь выдыхается, испаряется, улетучивается… Уже третья неделя пошла, и это неслыханно. Жорж именно так бы сказал: «неслыханно»… Я устала от всех, потому что устала ждать, потому что у меня иссяк запас всеобщей любви к человечеству…

Огромная, широкая лунная ночь беседует с нами на языке кузнечиков. Я пою длинную, бесконечную, как небо над нами, песню, покачиваясь в такт неторопливым шагам Жоржа. Покачиваюсь в такт, потому что сижу у него на шее. Он с большим удовольствием — он сам так сказал — везёт меня по тёмной, бескрайней пустыне… Везёт, потому что у меня болит ножка, — это Жорж настоял, что болит именно «ножка», а не «нога», он лучше знает, я ему верю. Болит оттого, что я в темноте на что-то наступила. Мы только-только отошли от пляжа, и в мою пятку тут же что-то воткнулось. Жорж не стал разбираться, проверил лишь, не идёт ли кровь, потом посадил меня и повёз. И вот я еду, надев на голову его чудесную шляпу, а он, бедненький, идёт пешком. Круглолицая луна, грустная обычно такая, медленно восходит нам навстречу и, глядя на нас, прыскает от смеха. Жорж говорит, что мне это только кажется, я очень мнительная женщина; на самом деле луне и степному простору вокруг нас абсолютно до лампочки: кто там кого везёт. Я опять ему верю.

Жорж предлагает подыграть мне на губной гармошке, чтоб моя длинная песня зазвучала веселее. Я шумно протестую, потому что: как же он будет дуть в гармошку и тащить меня на своей шее, ему ведь не хватит кислорода на два дела сразу… Он бесподобно играет на гармошке! Мы сидели на пляже, и Жорж исполнял что-то очень чудесное, высокое, звёздное. Может быть, мне всего лишь так показалось, ведь вся публика вокруг состояла исключительно из звёзд, и самые впечатлительные из них падали, обморочно вспыхнув напоследок…

Жорж говорит, что небольшой недостаток кислорода в организме — полезен, это расширяет сосуды, улучшает кровообращение. Пока я размышляю над правдивостью его слов, он достаёт гармошку и начинает мне подпевать. Именно подпевать: его гармошка всегда звучит так, будто поёт жалобным голосом. Но вот моё протяжное пение, как и всё в этом мире, приходит к концу, и в этот самый момент я явственно слышу, как тёмное, испытавшее только что мгновение вечности, терпеливое небо демонстративно облегчённо вздыхает. Обидевшись на небо с его глупыми звёздами, я предлагаю исполнить песню для кузнечиков. Например, что-нибудь им близкое, родное. Копаюсь в своём репертуаре и выбираю вариант: «в траве сидел кузнечик…» Жорж горячо возражает, говорит: «представляешь, как бы тебе понравилась песня, в которой поётся о том, как твоего родственника сожрала лягушка…» Жорж такой мудрый, я об этом совсем не подумала. Опять перебираю шедевры из своего репертуара и решаю, что кузнечикам вполне бы понравилась песня про сад и лето. Жорж не против, он затейливо исполняет вступление, и я затягиваю пиратским, разбойничьим голосом, стараясь перекричать наших неистово трещащих на все лады слушателей: «Пэ-аспели вишни в сэ-аду у дяди Вани!..»

Луна уже стоит совсем высоко. Мы притаились с Жоржем у моей калитки и слушаем счастливо-возмущённое покашливание Полины, которое доносится из раскрытого освещённого окна её спальни. Окно выглядывает на передний двор и напоминает мне сейчас экран телевизора, Полина маячит в нём, словно диктор из передачи «Спокойной ночи, малыши». Она счастлива. Счастлива, что я, наконец, вернулась. И возмущена тем, что я так долго шаталась где-то ночью по степи. Полина старательно прикидывается, что ей вообще-то всё равно, чем мы там занимаемся у калитки, и она просто читает книгу на сон грядущий. Но меня не проведёшь, я же по обложке вижу, что книга — кулинарная. Она всегда читает кулинарную книгу, когда притворяется, что занята чтением. Я украдкой целую Жоржа раз сто пятьдесят, потом утыкаюсь носом в выгоревший карман его рубашки и долго благодарно глажу его натруженную шею… Покашливания Полины в конце концов переходят в нервный уже кашель. Во время одного из приступов фальшивого кашля кулинарная книга вырывается из её трясущихся рук, шлёпается на край подоконника и, охнув и захлопнувшись, медленно сползает, ныряет в сырую темноту огорода за окном, пугая растущие там ингредиенты. Я тогда быстро целую Жоржа в сто пятьдесят первый раз и, слегка прихрамывая, убегаю…

Казёнщина

Мы с Савицкой решили провести время вдвоём на свежем воздухе. Чтоб только я, она и ветер. Тот ветер, что шумит в тополях и гоняет опавшую листву. Или звёзды, что мерцают в вышине… Нет, со звёздами никак не получается. Девять утра всё же: яркий свет осеннего дня разливается по аллеям парка, поражая глаз пылающим пожаром красок. Осень, рыжая как Петухова, усмехается и компанейски, понимающе подмигивает нам. Одним словом, всё равно выходит очень романтично.

Суть в том, что я и Савицкая вместе казёним первый урок. Нас утомили образы литературных героев, нам глубоко осточертели их внутренние миры. Наши собственные миры, соединившись, стали вдруг так милы и привлекательны, что мы не можем на них налюбоваться. Для самолюбования мы выбрали среду, пусть литература сегодня отдохнёт от нас, а мы от неё. Как порешили, так и сделали.

Сказать по чести, прогулять первый урок раз в четверть — это дело святое. Так поступает каждый нормальный, вполне порядочный, измученный успеваемостью десятиклассник, которого слегка доконали чувства долга, ответственности, ну или что там ещё. Ужасный, между прочим, секрет. Секрет не в том, что казёним, а в том, что совершаем этот проступок вместе по предварительному сговору. Петухова одна только и знает, но её в расчёт не берём, потому что она — могила, гробница фараона Замеса Второго, швейцарский банк неозвученных, нераскрытых поступков, единственный человек в этом мире, которому можно доверить тайну.

Савицкая в качестве прогульщицы сегодня очень привлекательна, необъяснимо загадочна, неотразима просто. Я гляжу на неё и удивляюсь переменам, заглядываю в её глаза, а там сумасшедшие просто огоньки; общее выражение лица хулиганское какое-то, раскраснелась вся от азарта. Мне даже не по себе становится. Предлагает сыграть такую, значит, шутку: идёт мимо случайный прохожий, а она в это время…

Посмотрите, что он тут пишет! Наговаривает на меня! Это безобразие! Созерцатель. Звёзды он искал в вышине. А главного и не написал. Да он сам только что упал в фонтан!.. Стоп, не пугайтесь, он не в воду упал. Там воды давно уж нет совсем. Спустили её. И вот, учитывая такой факт, этот будущий золотой медалист решил исследовать дно, залезть в фонтан и поблуждать там, просто так, пошалить для разрядки. На дне под тонкой сухой коркой оказалась скользкая, мерзкая грязь. Савицкий, «впервые ступив на поверхность Луны», естественно, тут же поскользнулся и упал, измазался как поросёнок!.. Я от смеха чуть в этот… ф-фонтан… вместе с ним… Ох! Отсмеяться не могу!.. Вся правая сторона его куртки была буквально в ужасающем состоянии. Мы побежали к родничку, и я извозила, испортила свой носовой платок: сушила, чистила, оттирала, мыла его куртку; он же, неблагодарный, в это время сидел и сочинял про меня всякие глупости. Писатель! Достоевский…

Демагогия всё. Искажение хронологии событий. Сначала была идея Савицкой. В фонтан я упал после. Я хотел про шутку написать сперва…

Не надо ничего писать! Я передумала. Мне уже стыдно. И шутка глупая какая-то. Хотя, если про фонтан уже выяснилось, то расскажу для справедливости… Мы, допустим, сидим на скамеечке, и мимо идёт случайный прохожий, — не очень пожилой, то есть, чтоб со здоровым сердцем, — отдалённо хотя бы напоминающий какого-нибудь известного киноартиста; прохожий приближается к нам, и я в этот самый момент, глядя на него, истерически вскрикиваю; например, «Ох! Ширвиндт! Александр Анатольевич!» Тут Савицкий должен вскочить и попытаться методом убеждения взять у него автограф. Если получится, тогда я его целую. Нет, не Ширвиндта этого, а Савицкого. Впрочем, я бы с удовольствием поцеловала Ширвиндта, если б это был настоящий Ширвиндт, а так…

Господи, что она тут понаписала! Растеклась песнею по дереву. Неужели не научили ещё кратко выражать свои мысли?

Боже, как я его люблю!

За что же? Я тебя раскритиковал в пух и прах только что…

А ни за что, это болезнь такая… Поросёнок мой!

Всё, на сегодня романтики достаточно, второй урок начинается через десять минут. Побежали.

III

С ума сошли

Как странно и взросло у Петуховой получается расставлять вещи на свои места. Выпуклое усмирять вогнутым. Безрассудство охлаждать логикой. Смешивать в нужных пропорциях сумасбродство живой воды с благоразумностью воды мёртвой. Талант.

Шумит перемена, мы сидим в укромном месте, курим… Нет, стоп, я здесь соврала. Но если бы кто-нибудь вдруг поинтересовался, я бы обязательно объяснила: «мы с Петуховой ходили курить по важному делу», или: «обкуривали серьёзный вопрос». М-да. Курение — глупая привычка. При том, что многие важные беседы, как ни странно, очень к нему располагают… Так вот, сидим, и я торопливо, возбуждённо, обрывочно открываю ей наш ужасный секрет. «Мы с Савицким, — говорю с придыханием, — придумали такой эпилог, такой эндшпиль, что будет паника и обмороки в зале! Идёт спектакль, финальная сцена, мы смотрим друг другу в глаза, тут я произношу с чувством: «ах, как жаль». И он, — внимание, — вместо того чтобы вяло по-пионерски прижать меня к груди, обнимает и страстно целует! А? А?! Мы никому не сказали, пусть будет сюрприз. Тебе только открываю, но ты же у нас — гробница… Неуд по поведению обеспечен! Но мы решили, что нам всё равно, представляешь? Вот это любовь! Да?»

И тут я, потрясённая, выслушиваю от Петуховой следующую тираду: «Что вы в этом понимаете? Любовь, страсть… Обалдели? Вы об Ирине хоть на момент задумались? У неё ведь неприятности могут быть, ей выговор могут влепить за несанкционированные поцелуйчики в общественных местах! С ума вы сошли совсем. Ни в коем случае не делайте этого!..»

Вот такой диалог на повышенных тонах. Только у меня зашкаливает восторг, а у неё гнев. И она, между прочим, права, как ни неохота это признавать. Поражает только фраза: «что вы в этом понимаете». Что мы в этом понимаем?! Какой-то глупый диалог фантазёра с естествоиспытателем. Фантазёр убеждённо вещает: «На этой далёкой сырой планете живут исключительно рыбы и земноводные, цветут кувшинки, и в вечно облачные дни пятнистые разноцветные жабы выходят из многочисленных водоёмов на жалкие клочки суши, чтобы посидеть и попеть хором. Именно так, — заявляет фантазёр. — Я это знаю, вижу и чувствую». Тут являются два естествоиспытателя, спускаются по трапу космического корабля и возражают ему: «Вовсе нет! Что ты?! Мы жили на этой планете и всю её облазили. Там растут деревья, дуют сухие, тёплые ветры, бегают дикобразы и летают чудесные птицы. Вот же, погляди, одна из этих чудесных птиц прямо перед отлётом какнула нам на воротник, и это неоспоримо доказывает, что уж в этой-то планете мы разбираемся гораздо лучше тебя». И вот, представьте, если б фантазёр на это ответил им, мол, да что вы мне говорите. Нонсенс. Что она в этом понимает?..

Однако, опять хочется с неохотой согласиться, что понимает действительно многое. Откуда это у неё? Ни разу ещё со мной она не заговорила о своей какой-нибудь, пусть несуществующей влюблённости. Неужели у неё не было ни одной, или она не в состоянии была её выдумать, как я это делала раньше чуть ли не каждый день с утра после завтрака?.. А я спрашивала её об этом? Интересовалась? Мы с ней вдвоём всегда смотрим мой телевизор, мои новости, мой цирк, моё кино. Её собственный внутренний мир постоянно почему-то выключен. Не может быть, чтобы все передачи по телевизору марки «Петухова» были так скучны и не интересны узкой общественности в моём лице. Удивительно, с какой лёгкостью моя подруга умеет давать ценные советы, но как редко или почти никогда не спрашивает совета для себя.

Кстати, в последнее время с ней происходит что-то странное. На влюблённость совсем не похоже. Раздражается, днями пропадает куда-то после уроков, не дозвонишься, не докричишься. Савицкий говорит: «Возможно, это — от внутреннего одиночества или же, наоборот, от его отсутствия; она либо ищет это одиночество, либо возвращается к нему время от времени; с ней нужно научиться дружить иначе, не лезть со своим цирком, своими вопросами, но интересоваться почаще её собственными впечатлениями от жизни»… До чего же он у меня мудрый!

Ну и ладно, не поцелуемся мы на сцене. Какая разница! Я просто обниму его, замру, оцепенею, прижмусь щекой к его щеке и, радостно прислушиваясь к восторженным аплодисментам из зала, буду придумывать себе счастливые сны на неделю вперёд. Я абсолютно уверена, что самый наш главный поцелуй ещё впереди, когда он явится, случится, прозвучит, всё провалится в трамтарарам. Вместо неба будет влюбовь, вместо солнца будет тоже влюбовь, а вместо серой действительности заколышется море клубничного варенья, и лепестки роз алыми бабочками упадут на наши ресницы, прохладно запорхают у наших губ. Примерно так, что-то в этом роде… И будет у нас примерное поведение. И все останутся довольны постановкой. И родительский комитет будет утирать слёзы гордости и восторга. И педсовет будет счастлив. И Ирина получит благодарность, грамоту и ленинскую премию за великолепно поставленный спектакль. И чудесная птица с далёкой планеты «Ага» щедро какнет всем на воротник. И слава Петуховой за это отныне и во веки веков!

Тараньки голодная стая

«Полина, ты, ей-богу, не пойми нас превратно, я говорю от нашего общего, совместного имени…»

Так началась моя речь в тот чудный бархатный вечер, под треск кузнечиков и ворчание пыльной, усталой листвы. Началась и внезапно оборвалась, оставив Полину наедине с тревожными раздумьями. Высказавшись так кратко и невнятно, я извинилась и, икая, ушла напиться воды.

Неясные раздумья Полины во время моего недолгого отсутствия причудливо ветвились и переплетались, обильно подпитываемые следующими её впечатлениями: во-первых, моё состояние было удручающим и вопреки просьбам племянницы заставляло её мыслить как раз превратно; во-вторых, явилась я одна, а речь молола от какого-то мифического совместного имени; в-третьих, в руках я держала известную шляпу с загнутыми концами, которая была с горкой наполнена свежей рыбой; в-четвёртых, левая туфля на ноге отсутствовала, и на моём лице беспорядочными узорами лежали пятна сажи, словно у Золушки, которая с горячностью юной девушки рванула на бал, забыв помыться; в-пятых, на спине у меня, валко уходящей на водопой, грязным по зелёному размазанно кричала надпись: «Спокойно, Боря, я Жук».

Полине страшно хотелось узнать перво-наперво: о каком Боре идёт речь, и кто такой этот таинственный «Жук». Однако, когда я наконец вернулась, сверкая влажным посветлевшим лицом и приглаженными мокрыми волосами, она, скрепя сердце, начала по порядку. Почему в таком виде? Что ещё за «совместное имя» и где Жорж? Откуда рыба? Куда подевалась туфля? А про Борю и Жука решила: само выплывет в ходе беседы.

Я ей тогда и объяснила русским языком, разложила всё по полочкам, что Вовчик Аквалангист из Покровского хутора пригласил Жоржа и меня, как его даму, — представляешь?! даму сердца! — на свои именины. Сказал, что есть бидон пива и тараньки голодная стая. И всё, пояснил, будет чисто символически, в узком кругу: Герман с автобазы, Круглов, Петюня, Скрыпченко, Негр, Гуцул Недостреленный и Яша Ходячий. Вовчик клялся, божился, что Ходячего он не звал, но это такое привидение — сам явится без спросу, на запах придёт. Жоржа он лично попросил зайти, как представителя интеллигенции, у которого в Григорьевке всё схвачено. Вышла ещё такая накладка: Круглов пришёл с дамой, но — слушай здесь внимательно — пришёл не с Кругловой своей, а… Короче, наличие этой Некругловой сыграло в наших именинах роковую роль. Негр, оказывается, самый натуральный, как спелый баклажан, — представляешь? — из студентов. Его специально позвали, чтобы выпить за дружбу народов и свободу от колониального рабства. Но вот он как раз, сволочь, не пришёл. Как выяснилось позже, и слава богу, что не пришёл, а то бы случился международный скандал. Вовчик очень расстроился, так как Негр этот клёво лабает блюз на пивных кружках.

Мы чинно сели и выпили пива с таранью. Жорж, ей-богу, внимательно следил, чтобы мне наливали на четверть только, не есть же тарань всухомятку. После второй кружки явился Ходячий, как и ожидали. На первом же своём заходе он заявил, что качество пива оставляет желать лучшего: передержано и никакого послевкусия. Вовчик за такие слова на него раскричался, затем остыл, сбегал, принёс водяры и плеснул ему для послевкусия; потом логично заметил, что надо плеснуть всем мужчинам, а то несправедливо: Ходячий будет кайфовать, а именинник и его лучшие друзья прозябать. Сказал: «всем по чуть-чуть «на поверхности», кроме, разумеется, дам», на что Некруглова сильно за себя и за меня обиделась, заявив: «а чем мы хуже».

Кульминация именин наступила, когда неожиданно явилась Круглова и без звука вцепилась Некругловой в причёску. Вовчик начал громко перед всеми извиняться за недоразумение, но на Круглову это не подействовало. Поднялся шум. Жорж тогда схватил меня под мышку и объяснил, что нам пора в Григорьевку. У нас, типа, запланирован ещё один визит. Мы откланялись… И вот — слушай сюда — в Григорьевку мы отправились чисто символически, «если Круглова испортила всем вечер, это не значит, что нужно горевать», так сказали Ходячий с Гуцулом, которые за нами увязались. Ходячего мы потеряли ещё в Покровском, Гуцул исчез позже…

В этом месте повествования у меня запершило в горле, и я опять отправилась утолять свою ненасытную жажду. Тётечка в антракте ни разу, кажется, не пошевелилась и лишь обречённо ожидала продолжения моей повести. Я вернулась со стаканом и полным чайником воды, чтоб больше не отвлекаться.

Ты, конечно, знаешь, Полина, как живописна дорога в Григорьевку! Эти вётлы вдоль ручья в трагических позах! Раскидистые сосны у самой дороги. Размётанные ветром высокие травы. Луговые ромашки кругом — запах!.. М-да, но, я вижу, описания природы тебя мало волнуют. Короче, мы медленно шли по дороге, созерцая дивный вечер, и тут нам навстречу на мотоцикле с крытой брезентом коляской, подскакивая на ухабах, протарахтел один из «сынов моря». Прогудел и скрылся.

И вот идём мы и замечаем: что такое? Сказка обернулась былью. На дороге, там и сям, начала попадаться свежая трепыхающаяся рыба: бычки, глоссики, барабули. Чудеса! Сын моря, подумали мы, небрежно закрепил брезент на коляске. Жорж снял шляпу, и за каких-нибудь полчаса мы наловили полный головной убор. Решили, раз такая удачная рыбалка, в Григорьевку не ходить, сесть у ручья, запалить костёр и зажарить улов на углях. Романтический ужин при медленно зажигающихся звёздах. Сидим, значит, ждём, когда костёр получше разгорится, Жорж от возвышенных чувств вынул губную гармошку и заиграл. Тут в кустах вверх по ручью кто-то как заворочается, затрещит! Я вскочила, кричу: «Бык Жуковский! Батюшки!..»

— Неужто Борька! — удивилась Полина. — К Жуковскому приходил участковый и просил быка своего бодливого на время курортного сезона особо не выпускать. Отдыхающие жалуются.

— Ха! Будет твой Жуковский слушать лепет какого-то участкового! Его Боря — гений, чемпион по производительности. Ударник труда. Забодает он кого-нибудь в конце концов или нет, это ещё не известно.

— Ой, ой, умная! А чего ж орала тогда?! — усмехается тётка.

— Не знаю. Инстинкт, наверное. Ты слушай.

Я стою и голосю. Жорж прекращает играть и кладёт гармошку в карман. Треск в кустах затихает. Жорж начинает логически рассуждать: «Бодливых быков, возможно, раздражает голос губной гармошки и ещё, как известно из литературы, красный цвет. Если красный цвет их раздражает, то зелёный, вероятно, должен успокаивать». Так рассудил Жорж и выразительно поглядел на мою футболку цвета лесной зелени. Сказал, если затрещит опять, я должна её ему одолжить, и он, как антиматадор, пойдёт с развёрнутой футболкой на быка Борю и станет того успокаивать. Жорж логично ещё предложил написать на майке что-нибудь миролюбивое для усиления эффекта. Типа: «Спокойно, Боря, я Жуковский!» Увидев имя хозяина, бык точно должен отойти душой и размякнуть. Мы натаскали угольков из костра, покатали их по траве. Жорж уселся у меня позади и начал писать Боре записку. Но закончить не успел, потому что треск вдруг раздался такой оглушительный и так близко от нашего стойбища, что я вскочила и без чувств, как сумасшедшая, побежала к ближайшей сосне. Жорж за мной. Подсадил меня и сам взлетел на неё. Мы долго сидели на ветвях, вдыхали аромат хвои, глядели на гаснущее небо, отдыхали, пока совсем не стемнело. Когда всё стихло, успокоилось, и этот то ли бык, то ли кто ушёл, я слезла с дерева, огляделась, но Жоржа внизу не нашла. Он, как оказалось, заснул там наверху, видимо, от переживаний за меня. Я уж ему кричала-кричала, звала-звала — никакого ответа. Сняла туфлю, потом другую, начала его с дерева сбивать, швыряла, пока он не проснулся и не слез сам. Одна же туфля исчезла: застряла ли где-то на сосне, притаилась ли в траве — неизвестно, мы так её и не нашли… Видишь, как всё хорошо получилось? Он довёл меня до калитки, отдал шляпу с уловом и ушёл, тихо вздыхая. Ему было очень стыдно… Давай рыбу, что ли, жарить?..

Здесь я замолчала, вероятно, считая историю исчерпанной. Но вдруг встрепенулась:

— Полина, я ж тебе главного не сказала! — вспомнила я.

— Что такое?! — испугалась тётка.

— Жорж обещал завтра обязательно найти туфельку, зайти и примерить. Принц мой…

Ах, как жаль

Финал. Мы с Савицкой стоим на сцене и прощаемся, испытывая светлые, высокие чувства, согласно тексту. Стоим и, не торопясь, испытываем, выдерживаем паузу. Ирина нам хорошо вдолбила, что пауза есть вещь наиболее важная. Она олицетворяет внутренние переживания героев, предвосхищает, усиливает те очень значительные, принципиальные слова, что должны за ней последовать. И вот мы вцепились в эту паузу и душим её изо всех сил, до тех пор, пока она вот-вот не умрёт окончательно, не издохнет с нашей помощью. Сразу за этим должна последовать принципиальная фраза Савицкой насчёт того, что ей очень, типа, жаль. Потрясённые, мы тогда горячо, но сдержанно обнимемся, затем должен упасть занавес и наступить время оваций и летающих букетов. Образно говоря. Почти что так всё и вышло на школьной премьере: зал орал и топал ногами от беспричинного, как мне показалось, никак не связанного с постановкой восторга. Тот взбудораженный аншлагом спектакль прошёл легко, весело, на ура. Теперь же всё гораздо серьёзнее: мы выступаем на городском конкурсе самодеятельных юношеских драматических коллективов, и цена ставки — гораздо выше. Зал затих, труппа затаила дыхание, Ирина в тревожном ожидании замерла и не может никак дождаться конца этой проклятой паузы…

Савицкая уже потом мне всё объяснила. «Стою, — говорит, — смотрю на тебя. Ты такой милый и возвышенный, такой серьёзный, такой обаятельный. Глаза твои то ли от волнения, то ли от глубины перевоплощения — огромные, как блюдца, прямо. Сверкают, пылают, буря в них бушует, водоворот сумасшедший закручивается. И так мне захотелось с тобой поцеловаться! Влепиться в твои неотразимые губы и долго-долго их не отпускать! И вспомнилась наша с тобой глупая затея. И все эти люди вокруг, эта глупая постановка, со всеми её заходами-выходами и хмуро-принципиальной массовкой показались такими лишними и незначительными. Вся эта выдуманная суета и важность потеряли для меня в тот момент всякий смысл. Мне стало просто хорошо, радостно и-и… смешно. Смешно от всех этих нелепых лиц, нарядов, декораций, панически сжатых губ и нервно выпученных глаз».

Смешно ей стало! Печально, но именно так! Уголки её губ начали приподниматься, лицо осветилось ослепительной, совсем не по роли улыбкой. Ошеломлённый, я порывисто, в ужасе прижал её к себе, но было уже поздно. Она хоть и спрятала своё лицо у меня на груди, но плечи её уже откровенно ходили, тряслись от беззвучного, безудержного хохота. Хохота, от которого слёзы наворачиваются на глаза, и спутать который с рыданиями может только неискушённый зритель.

Конец ознакомительного фрагмента.