Разочарования Клары Бабосюк

Сергей Ледовских, 2023

Клара – миловидная девушка, высокая, стройная шатенка, склонная к разочарованиям, всё ещё живёт в мире, где существует множество неясных увлечений, но мало осознанного восторга, где при изобилии иронии ощущается явная нехватка прямоты, где много сожалений и вечный дефицит очарований. И вот приходит такой день, когда опустошённая запаркой на работе, критикой начальства, домашним затворничеством, фальшивым никчемным июнем за прикрытыми шторами, в сезон клубники, черешни и дачных романов она внезапно получает отпуск. Неделю! Почему? Потому что, по версии руководства её издательства, в последнее время, когда она в своих эссе начинает рассуждать о смерти, получается чересчур убедительно, и это тревожный сигнал. Поэтому пусть лучше отправляется в отпуск, к чёрту, к дьяволу! И вот уже дача старого приятеля словно избушка на курьих ножках стоит на опушке и приветливо Кларе улыбается, суетливо поправляя съезжающую набок крышу: «Сюда давай! Ко мне передом, к прошлому задом! У дачи тебе!»

Разочарование Второе

Главным разочарованием в Клариной жизни было её собственное имя. Звали Клару на самом деле Машей, точнее, если заглянуть в паспорт — Марией Ивановной Смирновой. Мария Ивановна Смирнова ещё в бытность свою ученицей пятого класса средней школы часто задумывалась о своём предназначении. Предназначение вырисовывалось буколическое, лубочное, вялое, примерно такое — Мария Ивановна, звеньевая льноводческого звена совхоза «Красная Настурция», любит закаты над речкой, мягкие груши и парное молоко; в палисаднике у неё растут гладиолусы цвета Московского пожара 1812 года; дом у Марьиванны — гулкие прибранные хоромы, в гардеробе висят вышитые аккуратным стежком рубахи, книжная полка уставлена томиками сентиментальных романов; в доме есть громоздкая, с лежанкой печь, высокая двуспальная кровать, часы с пунктуальной кукушкой, накрытый кружевной салфеткой телевизор, кот Вася, муж Иван Степанович. Кота Васю Мария Ивановна любит, мужа Ивана Степаныча бессовестно идеализирует, обращается к нему исключительно по имени-отчеству. Примерно так в пятом классе рисовала Маша свою будущность, и её почему-то больше всего удручали гладиолусы в палисаднике и идеализированный муж Иван Степаныч. Существовал ещё другой, альтернативный вариант Машиной жизни — она вполне могла бы родиться Марией Петровной Тимофеевой, если бы её мама в молодости не валяла дурочку… Впрочем, этот нереализованный мамин проект к делу пока не относится.

Так вот, однажды, давным-давно, в осенний переменнооблачный день, ученица пятого класса Маша Смирнова сидела с Колей Мирончиковым в Читинской области… Третья парта с конца, что ж тут непонятного? Камчатка — самая дальняя, самая последняя парта, потом идёт Магадан, затем — Читинская область. Мирончиков шептался о чём-то с Колтуновой из Новосибирска и передавал через неё записки Нижнему Новгороду. Стоял урок зоологии… нет, урок, конечно же, шёл, протекал, — проходили насекомых, то ли чешуекрылых, то ли ещё каких-то там «глистоногих», — но Маше казалось, что урок стоял, стоял, как ненастная погода, как осень, как сентябрь, стоял застывший, оцепеневший, и конца ему не предвиделось. Мелким преподавали зоологию в классе русского языка и литературы, ибо кабинет естественных наук был, естественно, занят старшеклассниками. Стены класса были покрыты узорами цитат, увешаны портретами всех великих без разбору — тут тебе и элегичный Пушкин с усталым от света Лермонтовым, и скучающий Гоголь с грустным Некрасовым, и объятые музыкой революции Горький с Блоком в шляпах, и вполне уравновешенный, без пары Энгельс с художественной укладкой бороды и усов. Этот хмурый иконостас, этот литературный консилиум нависал над Машей, давил на неё своим коллективным авторитетом, своей скрытой укоризной, и лишь обрамлённый бакенбардами Пушкинский лик выражал дружелюбие и приязнь. «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» — припомнила Маша слова поэта и тут же мысленно пририсовала гению пышную бороду и усы. После таких эволюционных (нет, скорее, революционных) изменений обородатевший поэт стал выглядеть точь-в-точь как молодой Карл Маркс, кучерявый только и задумчивый. Иконостас ахнул. Лермонтов посерел, Гоголь в ужасе прикрыл глаза ладонями, Некрасов по-мужицки плюнул, Блок пожал плечами и усмехнулся, Горький наклонился вперёд всем телом, потянулся к Маше своими узловатыми пальцами, намереваясь, вероятно, ухватить её за шиворот, поднять и отнести на свалку истории. Фридрих Энгельс, обнаружив невесть откуда появившегося, неприлично помолодевшего лицом соратника, несколько оживился, но разглядев получше, озадачился, сморщился даже, словно только что сжевал без обмакивания в сахар лимонную дольку, расстроился и сердито забубнил в том духе, что, мол, какой же это Карл, тем более Маркс — расслабился, размечтался, слюни распустил, — а нам нужны твёрдые Марксы (Фридрих здесь показал Карлу кулак), закалённые, а не такие вот охламоны, иначе какой же это будет марксизм. У новоиспечённого чернявого Карла от этих упрёков лицо сразу же приобрело виноватое выражение, словно он украл что-то, например, стащил банан из Машиного портфеля. Маша вспомнила, что Карл, кажется, уже что-то крал раньше, тырил. Была ведь такая история…

Восстановив детали и выстроив в голове сюжет, либретто, она представила себя той самой бедной Кларой (меццо-сопрано) в очень выразительном бальном берете, модном пиджаке, длинной с воланами юбке и туфлях на высоком каблуке. На ней также прекрасно сидит замечательная блузка с вырезом, и поверх блузки — коралловые бусы. Ах, бусы! Да-да, именно так — божественно, разноцветно играет музыка, восторженно шумит бал, сияет тяжёлый хрусталь громоздких люстр, к ней походкой князя Болконского, правда, временами озираясь, подходит кучерявый, бородатый и задумчивый Карл Маркс (альт). «А-а-а, — выпевает протяжно и звонко, — ка-ак же! Я помню чудное мгновенье, ведь спрос всегда рождает предложенье»… «О-о-о, — восхищённо сверкая глазами, обозревает вырез на Клариной груди, — Das ist Kapital!» — делает комплимент её коралловым бусам. Церемонно кланяется и предлагает тур мазурки. Польщённая комплиментом, Клара в знак согласия наклоняет голову и позволяет кавалеру вывести себя в самый центр залы. Энергичный взмах дирижёра, истошный вскрик трубы, первое напряжённое глиссе, и пары пускаются в тур-сюр-пляс. «Па-пум-пам, па-пум-пам!» — кричит оркестр. У Клары от ритмичности, остроты, стремительности танца в глазах раскручивается чудесный калейдоскоп, мелькание лиц и нарядов. Звуки мелодии, завораживая, незаметно прихватывают её с собой и увлекают ввысь — она взлетает, бабочкой порхает над залом, лапками едва касаясь своего вдруг ставшего жукоподобным кавалера. Чернявый жучина Карл, тем временем, стараясь казаться невозмутимым, украдкой, незаметно, в ритме танца расстёгивает замочек Клариных бус, грациозным движением сдёргивает их с шеи своей партнёрши и, когда музыка замолкает, быстро откланявшись, удаляется, на ходу упрятывая краденые кораллы в рукав сюртука. Счастливая, опьяневшая от музыки Клара не сразу замечает пропажу и спохватывается лишь тогда, когда уж слишком поздно, и Карла след простыл. Она, ничего не соображая от горя, выскакивает под дождь на раскисшую улицу, растерянно и бессмысленно мечется у подъезда, вертит головой, без конца всплёскивает руками, заглядывает в лица случайных прохожих. В конце концов, смирившись с потерей, останавливается, безвольно склонив голову, рыдает о безвозвратно ушедших кораллах, и слёзы её, смешиваясь с каплями дождя, трагически орошают осиротевшую грудь. Постояв и поплакав ещё некоторое время, она вытирает платочком слёзы, выдувает нос и направляется обратно к никчемному уже теперь веселью. В вестибюле взволнованный Гардеробщик (баритон) почтительно окликает её и что-то долго, напевно и назойливо пытается ей объяснить. Она сперва отстраняется от него, не желая ничего слушать и понимать, но вот, наконец, до неё начинает доходить смысл его слов — Гардеробщик объясняет, что месье (или герр) Маркс, только что спешно покинувший бал, позабыл свой кларнет, вот этот вот, в роскошном футляре. «Ах, боже мой! Какая удача! Подайте же его сюда! — приказывает озарённая счастливой мыслью Клара. — Я ему обязательно передам! Непременно! Герр Карл — мой близкий знакомый». Клара принимает футляр, мстительно прижимает его к тому месту, где ещё недавно красовались коралловые бусы, и громко со злорадством восклицает: «Ну вот, ворюга! Ходи теперь без кларнета!..» Па-па-па-пам! Занавес.

— Смирнова, о чём я сейчас говорила? — слышит вдруг Маша строгий голос, доносящийся из Киева.

— О бабочках, — отвечает она, вставая.

— О каких бабочках? — удивляется ответу учительница.

— Как это — о каких? — удивляется вопросу Маша. — Ну, об этих же, которые порхают!

Класс дружно смеётся — Центрально-Чернозёмный район сдержанно хихикает, Новосибирск буйно хохочет, весь Магадан ржёт стройным хором, у Камчатки слёзы в глазах и колики…

— Мне кажется, Маша, что и ты сегодня порхаешь где-то весь урок вместе с твоими бабочками. Садись, стыдно не слушать, — смягчается учительница, сдерживая улыбку.

Пристыженная Маша садится на место, всё ещё воображая себя бедной Кларой… Клара — интересное имя, таинственное. Что, если я стану Кларой, Кларой, э-э-э, Бабочкиной? Нет, не звучит. Если имя менять, то нужно и национальность тоже, так интереснее. Зачем далеко за примером ездить? Буду Клара Бабосюк! Да. Правильно. Очень хорошо. По-моему, звучит. Проверим сейчас на звучность, используем имя в предложении, — подлежащее, там, сказуемое, — например, так: «Старший кладовщик Бабосюк, срочно зайдите на седьмой участок»! Прекрасно! Старший кладовщик, вялый, сонный, безучастный, неожиданно бодро вскакивает на зов и резво бежит на седьмой участок. Или этак, учитывая смену национальности: «Моцарт. Концерт для кларнета з оркестром. Партію кларнета виконує заслужений музпрацівник України Клара Бабосюк». Вырезка из киевской утренней газеты: «Вчора на концерті в філармонії кларнетістка Бабосюк заслужено зірвала бурхливі, тривалі оплески, що переходили в овацію». Бесподобно!

То есть, сорок пять минут назад в класс вошла робкая и задумчивая ученица Маша Смирнова, а на перемену уже выскочила уверенная и прыткая, но всё такая же задумчивая Клара Ивановна Бабосюк. Отчество Клара решила оставить как есть, папу ей обижать не хотелось.