Любовь и утраты

Сергей Кулешов, 2022

Сергея Кулешова можно назвать писателем-документалистом. Несмотря на кажущуюся надуманность сюжетов его книг, в их основе лежат реальные события, свидетелем которых или непосредственным участником был он сам. В силу семейных связей, а чаще врожденной любознательности и редкого обаяния, он всегда был своим человеком в столичных кругах ученых, инженеров, военных высокого ранга, деятелей литературы, театра, спорта. И то, что осталось в его верной памяти, стало материалом для его писательского творчества. Его герои – люди, с которыми сводили его жизненные обстоятельства, а нередко связывали узы дружбы. Он был частью их жизни, их успехи радовали его, а неудачи огорчали. По словам самого автора, его книга «о хороших людях, которые преданы делу, которому служат, и которым не чуждо ничто человеческое. Они дружат, любят, страдают, несут тяжелые утраты на жизненном пути, а пути эти причудливым образом пересекаются». Но внимательный читатель увидит в повествовании не только то, о чем скромно сказал автор. В нем краски и аромат эпохи, в нем сама эпоха, которая, вспыхнув великими победами и достижениями, кровью, бедами и щедрым творчеством людей, угасла столь же внезапно, как и появилось. Интересен и сам автор. С юных лет он, потомок нескольких поколений ратных людей, выбрал для себя профессию «Родину защищать». Офицер инженерных войск Советской Армии, он служил там, куда направлял его приказ: на острове Сахалин, в Восточной и Западной Сибири, в горах Алтая, в пустынях Средней Азии… При этом всегда и везде он был образцом умения, офицерской доблести и чести. Трудно представить себе, но в этом сгустке матерого военного не менее значительное место занимает любовь к искусству, поэзии, научным знаниям! Казалось бы, несовместимые категории – военный профессионал и театрал, знаток музыки, живописи, истории, философии, литературы и … точных наук. Да, Сергей Кулешов – такой, вот, феномен! В нем несочетаемое вполне сочетается, с трудом совмещаемое совмещено. И счастье, что такому человеку-универсалу судьба дала силы и время, чтобы он смог оживить и донести до читателя картины ушедшей эпохи, её жизненные коллизии, типажи и характеры, боль и радости, её темные и светлые грани. Читайте и наслаждайтесь. В. Снеговский, журналист

© Кулешов С. Г., 2022

Любовь и утраты

Книга первая

Времена года

Зима

1

С утра Тимофея томило предчувствие. Предчувствие предвещало что-то важное. Но вот уже и день на исходе, а ничего не произошло, и сидит он в зале кинотеатра повторного фильма, а на экране, в феерическом концерте, выкаблучиваются Орлова и Утёсов. «Весёлые ребята». Старый фильм, но сколько бы раз он его ни смотрел — всё как впервые.

Сейчас кончится фильм, и он отправится домой, а предчувствие окажется ложным. Не стоит доверяться предчувствиям. Ещё мелькали на экране последние кадры фильма, но уже где-то в таинственной глубине закулисья заработал реостат, и в светильниках зала стал прибывать свет. Застучали откидные сиденья жёстких кресел, нетерпеливые зрители поднимались с мест. Плевать им было на то, что они мешают настоящим любителям досмотреть всё, до последних титров: «КОНЕЦ». Удивляло только, что так поступали многие. И это совсем не зависело от того, хорош ли фильм или не очень. Другое дело — театр. Там, если спектакль понравился, зрители стоя, по полчаса — а порой и дольше — аплодисментами, то затухающими, то вновь вскипающими, заставляют любимых артистов вновь и вновь выходить на поклоны, не задумываясь о том, что их кумиры так же, как и все, могут устать и спешить домой, к мужьям, жёнам и детям. Но это театр, особая статья. Он и начинается с вешалки. В кинозале этого нет. Наверное, оттого, что нет в кинотеатре вешалки. А ведь случаются фильмы, которым стоило бы аплодировать стоя.

В зале стало совсем светло. Экран, на котором только что кипела забавная и весёлая жизнь, превратился в большой пустой белый квадрат, простыня простынёй. Тимофей продолжал сидеть. Мимо него к выходу протискивались люди, выражая недовольство: пора на выход, а этот расселся, будто у него забот нет. Сейчас, и правда, у него не было забот. Все они остались на службе и вернутся чуть позже, когда он дома засядет за письменный стол. Тимофей не любил толкотни в дверях, а медленное, тягучее продвижение в тесной людской скученности к выходу его раздражало, хотя от природы он был человеком уравновешенным. Да и спешить некуда — сеанс был последним; это на дневных одна толпа вываливается из зала, а другая уже нетерпеливо вливается, помещение не успевали даже проветривать. И теперь Тимофей замыкал колонну покидающих.

Почему-то все кинотеатры в Москве устроены так, что вход у них со светлой улицы, а выход — через тёмные и грязные дворы в плохо освещённые переулки. Вот и сейчас Тимофей очутился в узком дворе-колодце, зажатом между кинотеатром и соседним зданием. Из темноты двора он вышел в Калашный переулок, свернул на улицу Герцена, бывшую Большую Никитскую. В его детстве коренные москвичи ещё долгое время улицы, в начале 30-х поменявшие свои названия, называли по-старому: Пушкинскую — Дмитровкой, Герцена — Никитской, улицу Калинина — Воздвиженкой; а вокзалы — Рязанский, Брянский и Виндавский вместо Курского, Киевского и Рижского. И трудно было понять: то ли это был некий форс коренных москвичей перед нахлынувшей в столицу толпой строителей автозавода, метро и новых многоэтажных зданий, то ли привычка.

У перекрёстка Тимофей остановился. Время позволяло не спеша пройтись по бульварам. Дома его никто не ждал; у него не было ни собаки, ни кошки, даже от попугая, которого предлагал приятель, отказался, жаль было оставлять на время частых командировок. Тимофей достал пачку «ВТ» — это были дамские сигареты, но ему они нравились, лёгкие и ароматные, — снял упаковочную ленточку, поискал, куда бы выбросить. Урны поблизости не оказалось — чего бы проще поставить, так нет же, до таких простых вещей руки не доходят, — сунул ленточку в карман пальто. И уже собрался шагнуть на проезжую часть, чтобы перейти улицу, когда боковым зрением углядел: совсем рядом кто-то упал. Обернулся. Немолодая женщина сидела на заснеженном тротуаре и улыбалась. А чего ж не улыбаться? Ведь это так здорово — сидеть вечером на зимнем асфальте… Дама и вправду сидела с таким видом, будто ничего лучшего в жизни и не желала. Люди, шагавшие мимо, делали вид, будто не видят сидящую на снегу женщину. «Привычный вариант, — подумал Тимофей, — кроме меня, некому». Он сделал несколько шагов в сторону женщины, явно нуждавшейся в помощи, и, склонившись, спросил:

— Вам удобно?

— Ай-яй! Грешно, юноша, смеяться над беспомощной старухой, — сказала дама, всё так же улыбаясь. Глаза её лучились добротой, и в них не было ни испуга, ни отчаяния.

— Вы предпочитаете сидеть или всё-таки попытаемся подняться? — этим «попытаемся» он как бы давал понять, что теперь она не одинока, есть кому прийти на помощь, одновременно прикидывая в уме: не переступил ли он в своей ироничности черту, за которой это могло бы оказаться грубостью.

— Я бы встала, да у меня что-то с ногой, — почему-то шёпотом сказала незнакомка.

— Ну, ноги ваши на месте, — заметил Тимофей, легко подхватив даму и поставив её на ноги. — Идти можете?

— Не знаю. Не уверена.

— Так, значит, вас ещё и провожать нужно?

— Не очень-то вы вежливы. Но провожать придётся, — теперь уже с виноватой улыбкой сказала дама.

— И далеко ли ваша избушка?

— В Хлебном переулке, рядом с Бельгийским посольством.

— Слава богу, хоть в этом повезло, хорош бы я был, если бы пришлось доставлять вас куда-нибудь в Марьину рощу. Правда, Бельгийское посольство нам тоже ни к чему, но до дому худо-бедно к утру добредём.

— Доберёмся, — подтвердила дама.

Было поздно, и глупо рассчитывать в это время поймать машину. Значит, весь путь придётся проделать пешком, благо недалеко. Переходили дорогу, не торопясь. Повалил крупный снег, и Тимофей сразу «поседел», до настоящих морозов шапку он не носил. Дама шла медленно, тяжело хромая, но никак не давая понять, что испытывает боль. Во всяком случае, без стонов и нытья. Тимофею поневоле пришлось тоже прихрамывать, чтобы попадать в такт с шагом его подопечной. Они пересекли Суворовский бульвар в его начале, свернули в Мерзляковский переулок, один за другим миновали Столовый и Скатертный. «Какие тёплые, домашние названия у этих арбатских закоулков», — подумал Тимофей. Наконец, они вышли к Хлебному. Дом, в который им нужно было попасть, стоял как раз напротив посольства, даже сквозь плотно зашторенные окна которого было видно, что во всём здании горит свет. Не спится им.

Ещё на марше Тимофей узнал, что даму зовут Галина Матвеевна, что живёт она с дочкой — конечно, умницей и красавицей, на которую вся надежда. Квартира дамы располагалась во втором этаже, но лестницу, дружно хромая, они преодолели сравнительно легко. Порывшись в карманах — сумочки, без которой обычно ни одна московская дама из дома не выйдет, у неё не оказалось, — Галина Матвеевна извлекла ключ и отперла входную дверь. Это была обычная московская коммуналка. По дверям, выходившим в общий коридор, Тимофей сразу угадал, где расположены туалет, ванная комната, кухня; определил, что в квартире живут четыре семьи. В жилище Галины Матвеевны вела первая от входа дверь справа. Она не запиралась. На вопрос Тимофея: «Почему?» — Галина Матвеевна ответила просто: «Красть нечего».

Комната, в которую они вошли, была довольно большая, квадратная, в два окна, одно из которых выходило во двор, другое — в Хлебный переулок. У окна, выходившего в переулок, стояла большая тахта, крытая ковром; рядом небольшой письменный стол, заваленный бумагами, и возле старенькой пишущей машинки стопка книг. Тимофей разглядел, что это справочники английского, немецкого, французского и испанского языков. Посреди комнаты круглый обеденный стол, у другого окна — платяной и книжный шкафы. Книг было не много, но они неплохо подобраны и свидетельствовали о хорошем вкусе того, кто их собирал. Слева от двери стояла старинная резная ширма, у тахты — другая, наполовину раздвинутая. Галина Матвеевна, охнув, опустилась на тахту, стала растирать больную ногу. Тимофей стоял рядом. Надо было уходить, но он не знал, как распрощаться.

— А вы, молодой человек, снимайте-ка ваше пальто, — скомандовала хозяйка, — и если вы мне немного поможете, то я вас угощу отличным чаем. Вы любите чай?

— Знаете, как-то не очень. Я любитель кофе, и когда нет хорошего, готов пить любой.

— Ну а мы с дочкой предпочитаем чай. Кофе нам не по карману, да и где сейчас достанешь хороший кофе. А вот я заварю чай, и вы поймёте, какой это чудный напиток.

Возражать он не стал. Да и бесполезно: на нет и суда нет. Снял пальто и повесил его на вешалку рядом с дверью.

— Так, командуйте. Что я должен делать? А кофе для вас я могу достать, — пообещал.

— Прежде всего, помогите мне отделаться от пальто, — сказала Галина Матвеевна, никак не отреагировав на его предложение.

Когда её пальто тоже было водворено на вешалку, хозяйка сказала:

— Мойте руки. Умывальник вон там, — она указала за ширму, стоявшую рядом с дверью.

За ширмой оказался умывальник и небольшая, на две конфорки, газовая плита. Это было необычно. Тимофей полюбопытствовал:

— Откуда это у вас? Большая редкость.

— Был когда-то у нас такой замечательный главный инженер в домоуправлении, — сказала Галина Матвеевна, — он на меня, как говорят, глаз положил, вот во время ремонта дома и воспользовался случаем — провёл мне и водопровод, и газ. Я хоть от общей кухни освободилась, — и добавила: — Хороший был человек.

— Ну, и где же он этот ухажёр? Почему был? — спросил Тимофей, вытирая руки, просто для того, чтобы что-то говорить, всё время молчать было бы неловко.

— Обычная история: он был женат, двое детей…

Потом Галина Матвеевна сказала, где взять чайник, чашки и блюдца, сахарницу и вазочку с печеньем и конфетами. А когда вода закипела, Тимофей по её просьбе придвинул стол к тахте, и она стала колдовать над заварным чайником. Всё получилось скоро и ладно.

— Ах да, совсем забыла, там, в буфете, вазочки с вареньем, несите все. Вы какое предпочитаете?

— Вишнёвое. Но могу съесть любое. Я вообще-то сладкоежка.

— Вот и отлично.

Сели пить чай. Потёк неспешный разговор. Галина Матвеевна рассказала, что разошлась с мужем давно. Замечательно талантливый был художник — все так говорили, — но выставляться не давали. Понемногу начал выпивать, глазом не успели моргнуть, как стал алкоголиком. Кисти забросил, интерес к жизни утратил, болтался днём и ночью с какими-то подозрительными личностями. Потому и расстались. А вскоре он по пьяному делу попал под трамвай. Так и остались с дочкой вдвоём. Была, конечно, возможность выйти замуж, да всё казалось, что новый муж не станет для дочери настоящим отцом, а потом и время ушло.

— Ну, какие ваши годы, — сказал Тимофей, стараясь быть вежливым.

— Ах, оставьте. Мужчины не понимают, что значит для женщины перешагнуть определённый возраст. Женщины и те этого порой не понимают и с ума сходят. А вы кто и что?

— А я — старый холостяк.

— Так-таки и не были ни разу женаты?

— Представьте себе. Почти девственно чист. Женат на работе.

— Но это же никуда не годится! — возмутилась Галина Матвеевна.

— Отчего же?

— Ну, во-первых, вы лишаете себя удовольствия жить рядом с человеком другого вида, а во-вторых, снижаете показатели страны по рождаемости.

— А вы живёте в убеждении, что женщина есть homo sapiens другого вида?

— Убеждена! — твердо сказала Галина Матвеевна. — Только научно доказать не умею.

— Ну, должен вам сказать, эта мысль не нова, но разработка её и дилетантами, и учёными ничего для дела не даёт, подобно холостому выстрелу — пустой звук.

— Не скажите, не скажите, — возразила было Галина Матвеевна, но продолжать свою мысль не стала. — Однако слишком позднее время для серьёзного спора. Оставим это на будущее. Вы же ещё навестите меня?

— С удовольствием. Только дискуссию предпочту на какую-нибудь более стоящую тему.

— Можно и так. Я старуха болтливая, — прозвучало это несколько кокетливо, — поговорить, грешным делом, люблю. А то сидишь целыми днями над переводами, слова молвить не с кем.

— А дочь ваша?

В это время открылась дверь, и не вошло, а впорхнуло в комнату нечто светлое и, как ему показалось, пушистое.

— А вот и она, собственной персоной, — смеясь, воскликнула Галина Матвеевна, которую уже начинало тревожить слишком позднее отсутствие дочери, — извольте любить и жаловать.

— Здравствуйте, пожалуйста! — весело воскликнула девица, делая реверанс. — Матушка, кажется, ухажёром обзавелась!

Она стояла посреди комнаты, лицо её раскраснелось от мороза, глаза живо блестели, чёрное длиннополое её пальто было пошито так, что выгодно подчёркивало и узкую талию, и рельефно обозначившиеся бёдра, и грудь созревающей женщины. Подбородок она прятала в пышный воротник, построенный из чёрно-бурой лисы, так что целиком её лица разглядеть было невозможно.

— Дурёха, что ты глупости говоришь, просто… — Галина Матвеевна вдруг осеклась. — Вот голова садовая, я ж так и не спросила до сих пор, как вас звать-величать.

— Тимофей Егорович, — подсказал-представился гость.

— Какой же вы Егорович, вы Тимоша.

— Можно и так, — несколько смутился Тимофей.

— А по фамилии?

— Чумаков, — как-то скороговоркой проговорил Тимофей, словно не желая, чтоб его расслышали.

Галина Матвеевна заметила, и это её насторожило.

— Так вот, Тимофей Егорович, — Галина Матвеевна акцентировала внимание на полностью выговоренном его отчестве, — мой спаситель.

— И в каком же кораблекрушении Тимоша тебя спас?

— Бесстыдница! — хохотнула мать. — Так со взрослым, к тому же, незнакомым человеком… А крушение, как ты выражаешься, есть не что иное, как то, что сегодня я имела случай завалиться подобно некованой лошади и подвернуть ногу. Вот Тимофей Егорыч и дотащил меня до дома на себе.

— И правда, спаситель. А ты теперь, уподобившись Мухе-цокотухе, угощаешь спасителя чаем и своими баснями. Меня примете в компанию?

— Раздевайся скорей. Мой руки и присоединяйся. Кстати, — обратилась Галина Матвеевна к Тимофею, — зовут эту плохо воспитанную и дерзкую особу Мария.

— А матушка моя, очень воспитанная, называет меня Машка, — отозвалась из-за ширмы девица. — И если мы подружимся, то и вам это будет позволено.

Выйдя из-за ширмы, Мария взяла чайный прибор для себя и, придвинув стул, села так, чтобы видеть перед собой гостя. Теперь и он мог лучше разглядеть её. Чистое белое лицо с лёгким румянцем, то ли от мороза, то ли это природное, не понять. Но вряд ли от смущения. Румянец был ей к лицу. Тимофей особо отметил красивый изгиб чёрных бровей и быстрый взгляд тёмных глаз. Всё в этом лице было ладно и к месту. Нос чуть длинноват, но это могло ему и показаться. На память пришла французская поговорка: длинный нос не портит красивого лица. Но другая поговорка, русская, «с лица воду не пить», была тут явно не к месту. Маша оказалась девушкой весёлой, разговорчивой и компании не испортила. Да и Тимофей, который до её прихода был несколько скован, заметно оживился, много и интересно говорил, буквально обворожив обеих женщин. Впрочем, засиживаться было неловко. Пора и честь знать. К тому же завтра ему предстояло ехать на службу необычно рано. День обещал быть сложным, хорошо выспаться просто необходимо. Тимофей, поблагодарив хозяйку за чай, за варенье и сказав, что всё было очень вкусно, откланялся. И мать, и дочь не отпускали его до тех пор, пока он не дал твёрдого обещания в ближайшее время побывать у них снова.

— Железно? — спросила Мария.

И в тон ей он заверил:

— Железно!

— Замётано! Ждём!

2

Тимофей вышел на улицу. Снег валил крупными хлопьями. Окна в Бельгийском посольстве продолжали светиться. «Трудяги!» — с откуда-то нахлынувшей неприязнью подумал. Не спеша, он шёл по переулкам. Было совсем тихо, ни звука не доносилось ниоткуда. Он взглянул вверх, снежинки легко ложились на лицо, приятно щекотали кожу; сквозь хлопья падающего снега сверкали звёзды. «Как там у них? — не имея в виду конкретно, у кого это «у них», подумал он, — узнаем ли когда-нибудь?» Выйдя на Тверской бульвар, Тимофей остановился у памятника Тимирязеву, долго смотрел на задумчивого учёного. «Скучно, наверное, так стоять ночью одному? — посочувствовал, проведя рукой в перчатке по тому месту, где когда-то памятник был повреждён немецкой бомбой, — но уж раз поставили, стой. Не всем дана такая честь». Он продолжил путь по заваленному снегом бульвару. Спать совсем не хотелось, и никакой усталости. Размышляя о разном, он всё время возвращался к неожиданному происшествию, которое сегодня привело его в квартиру в Хлебном переулке, и неотвязно в этих воспоминаниях всплывал образ Маши. «А всё-таки нос у неё длинноват», — подумал Тимофей. Он дошёл до того места, где когда-то стоял памятник Александру Сергеевичу, переехавший на противоположную сторону улицы Горького — за снежной пеленой памятник был едва виден, — повернул обратно и вскоре был у своего дома, находившегося совсем рядом с драматическим театром. Некогда, ещё на его памяти, театр назывался «Камерный», и подвизались в нём Таиров и Коонен. Тимофей часто бывал на спектаклях этого театра, пользуясь тем, что родители его школьного товарища служили там; теперь, состарившись, они продолжали всё так же служить в том же здании, только театр теперь носил имя Пушкина.

Тимофей вошёл в парадное. Внутренняя дверь была закрыта. Он взглянул сквозь дверное стекло: за столом дремала консьержка. Тимофей нажал кнопку звонка. Консьержка встрепенулась, распрямилась, насторожилась. Очнувшись ото сна, она, подойдя к двери, сложила обе ладони у лба козырьком, пытаясь разглядеть, кто там. Узнав Чумакова, проворно сбросила крючок.

— Здравствуйте, Тимофей Егорыч, припозднились вы сегодня.

В вопросе этом не было упрёка, скорее, забота.

— Да уж, извините, Марья Ивановна. Вечер больно хорош, гулял.

Она и видела, что весь он засыпан снегом. Тимофей стал перчатками сбивать снег с пальто, тут же подумав, что сделать это надо было на улице и что теперь консьержке придётся подтирать из-за его несообразительности пол в фойе. Другому консьержка нипочём бы не спустила, сделав суровое замечание, но к Тимофею у всех дежуривших посменно консьержек было особое отношение: он всех их знал по имени и отчеству, и не случалось праздника, чтобы не сделал им презента с сюрпризом.

Тимофей прошёл к лифту, поднялся в третий этаж, вошёл в квартиру и включил свет в прихожей. Его холостяцкая квартира, к которой он привык и которую любил, в этот вечер впервые показалась ему одинокой и неуютной.

3

Следующий день был насыщен делами важными и неотложными. В 5.30 его уже ждала машина у подъезда. Сначала — посещение конструкторского бюро, где он переговорил с теми проектантами, кто сейчас использовал его расчеты для выполнения поставленной перед ними задачи. Задача была трудная, ответственная, а главное — срочная. Сотрудники немного отставали, но пока всё ещё было в пределах нормы.

Проектанты — испытанные, проверенные в деле люди, к тому же энтузиасты и не новички; каждая встреча с ними была интересной. Даже если дела складывались не лучшим образом и назревало отставание от графика, здесь никогда не возникало напряжённой угрюмости и уныния. Эти умные, работящие люди, посвятившие себя трудному и новому делу, отдавшиеся этому делу целиком, не делившие день на рабочие часы и досуг — умственная деятельность у них продолжалась и дома за обедом, и в городском транспорте, и даже порой во сне, — умели встречать со спокойным юмором неудачи и недовольство начальства. Они отлично понимали: здесь главные они, здесь над ними нет и быть не может никакого начальства, никакого окрика, здесь они творят будущее. А если их и посещали высокие чины, то общение оказывалось рабочим, а порой руководство даже перед ними робело. Для этих людей существовал один начальник, один бог — Главный конструктор, все остальные как бы проплывали мимо, не задевая. Тимофей же здесь был своим. Его всегда встречали шутками и прибаутками, и обсуждение самых сложных, спорных вопросов проходило весело, без нервического напряжения, даже если случалось перечеркнуть, казалось бы, уже завершенную большую часть работы и начинать всё с нуля. Он понимал их с полуслова, они платили ему той же монетой. И ещё: он, как мало кто из ведущих инженеров, умел работать руками. У Тимофея были умные руки.

В этот раз у конструкторов Тимофей задержался недолго. Недавно сделанные им расчёты подтвердили: работа идёт в правильном направлении; выяснилось и то, что расчёты эти были перепроверены и подтверждены и Главным конструктором, и Мстиславом Всеволодовичем Келдышем, не раз и не два поздними вечерами звонившими ему, спрашивая: почему это так? а это этак? Теперь работа конструкторов, по всему, должна была быстро продвинуться, а значит, новый аппарат будет изготовлен к сроку, и полёт ещё одной группы космонавтов — а это было новое слово в сложном деле — окажется выполнен в срок. Позже Тимофей побывал в одном из сборочных цехов. По-настоящему никакого дела у него здесь не было, но он любил наблюдать, как в тишине под ловкими и умелыми руками специалистов постепенно возникает аппарат, которому суждено унести очередного космонавта в просторы Вселенной; ему нравилось чувствовать себя сопричастным этому сложному и интересному делу. Потом он отправился к себе в институт. Надо было подписать несколько бумаг, которые не могли быть отправлены без его визы, и ещё раз просмотреть завершённые несколько дней назад расчёты, так непросто давшиеся ему на этот раз, но которые безоговорочно были приняты Главным и пошли в работу. Расчёты эти оставили в его душе тревогу. Любой математик вам скажет: всякая формула оказывается правильной лишь тогда, когда имеет красивый вид. А этого-то и не было в последних его расчетах. А ещё следовало просмотреть гранки написанной им статьи, присланные из журнала «Авиация и космонавтика», чтобы потом не возникли претензии у тех, кто поставлен на стражу государственных тайн и секретов. Сроки поджимали, он задерживал выход очередного номера журнала — а статья была интересная, своевременная и нужная, — главред нервничал, но ждал. Но, несмотря на то, что весь день всё шло гладко и легко, он постоянно чувствовал присутствие чего-то нового, что отвлекает его, мешает заниматься нужным и главным. Он не мог понять, что, и это беспокоило. Слушая очередной доклад руководителя одной из институтских лабораторий, он вдруг вспомнил: «Это было вчера. Две женщины — мать и дочь. Маша. Её зовут Маша. Нос длинноват. О чём это я? При чём тут нос? А, это у Маши нос длинноват. Красивая девушка». На мгновенье ему показалось, что он слышит её голос, смех. «Непременно в ближайшие дни надо найти время навестить их», — подумал он, пропустив то, что ему говорил начлаб. Извинившись, попросил повторить. Начлаб не обиделся, заметил: что-то беспокоит руководителя, мешает сосредоточиться, — спокойно повторил то, что сказал минуту назад.

День подходил к концу. Тимофей попросил вызвать машину, чтобы ехать домой. По пути он ещё заскочил в больницу, что на Петровском бульваре, навестить одного из начлабов своего института, тому предстояла сложная операция, которой он боялся; надо было поддержать его. Водителя Тимофей отпустил, сказав, что прогуляется, подышит воздухом. День выдался безветренный, лёгкий морозец не стал помехой для прогулки, тротуары и дорожки на бульварах были уже очищены от навалившего вчера снега. В фойе больницы его встретил какой-то недовольного вида то ли охранник, то ли швейцар, ни за что не хотевший пропустить. Пришлось предъявить удостоверение депутата Верховного Совета СССР. Это подействовало, но, не желая признать поражения, всё-таки проворчал, что в верхней одежде никак нельзя, а гардероб закрыт.

— Куда ж я дену пальто?

— А это ваша забота, — весьма грубо ответил «цербер», — надо приезжать в часы посещений.

Тимофей был человеком незлобивым, но это замечание, а главное, тон, каким оно было сделано, возмутили его. Он понимал: порядок есть порядок, но хамство удручало. Хотелось одёрнуть грубияна, но он одёрнул себя: не бодаться же с этим наглецом. Сняв пальто, Тимофей бросил его на барьер закрытого уже гардероба и по чугунным ступеням бывшего Английского клуба поднялся на второй этаж, где находились больничные палаты.

— А охранять ваши вещи я не обязан, — крикнул вдогонку «цербер».

Встретившаяся ему медицинская сестра с уже наполненными и готовыми к применению шприцами на блестящем металлическом лотке помогла найти дежурного врача, совершавшего вечерний обход. Этот очень пожилой и очень усталый человек, целый день ассистировавший на операциях — самостоятельных операций он уже давно не делал, — желал только одного: поскорее закончить обход, выпить чаю, лечь в ординаторской на старый кожаный диван и уснуть. Узнав, для чего в неурочный час в больнице объявился этот человек, он проводил Тимофея в палату, где находился начлаб. Кроме последнего, там было ещё пятеро больных. В этой больнице оперировали лучшие московские хирурги, попасть сюда можно было только по направлению Минздрава, истоптав не одну пару башмаков или имея связи в «высоких сферах». Направление сюда для своего начлаба «пробивал» Тимофей; это оказалось не трудно, но потребовало времени. Обращаться с личными просьбами он не любил, но в данном случае это было не совсем личное, а значит, позволительно.

Начлаб лежал на койке, повернувшись лицом к стене. Он до дрожи боялся предстоявшей операции, но не хотел, чтобы другие видели это.

— Здравствуйте Иван Иванович, — сказал Чумаков.

Иван Иваныч повернулся на голос, на лице его появилась виноватая улыбка. Сейчас это был совсем не тот решительный, не боявшийся никаких преград и трудностей человек, которого уже не один год знал Тимофей. Перед ним лежал пациент, обуреваемый, буквально раздавленный страхом, страхом сознания, что врачи станут терзать его тело — ещё неизвестно, будет ли от этого польза, — страхом сознания, что он стоит на пороге жизни и смерти. Тимофей видел и понимал: какие бы слова он сейчас ни сказал этому, он не сможет освободить начлаба от страха, от ужаса перед тем, что завтрашний день операции может стать его последним днём. Так уж устроен человек. Не задумываясь о том, что он не вечен, что когда-то настанет и его конец, он бодро шагает по жизни, но однажды вошедшая в его мозг мысль о смерти уже не отпускает никогда, с этого момента он не может не думать об этом постоянно, не то чтобы ложится и встаёт с этой мыслью, но она постоянно присутствует в его подсознании, и освободить от страха перед смертью может только сама смерть, очень глубокая вера в бога или приверженность фатализму.

— А, это вы, Тимофей Егорыч, — слабым голосом и как бы удивившись, отозвался Иван Иваныч. — Спасибо, что навестили.

— Не нужно ли вам чего?

— А что мне сейчас может быть нужно? — каким-то потухшим голосом то ли спросил, то ли сообщил о своём положении Иван Иванович. — Последний парад наступает, — попытался он пошутить.

— Ну, что вы такое говорите. Вот завтра вас подлатают, и мы снова вместе будем делать большое и нужное дело, — попытался подбодрить Тимофей.

— Дай-то бог, дай-то бог.

— Я вас оставлю, — полушёпотом произнёс дежурный врач, словно извиняясь, — у меня там больные.

— Конечно, конечно. Спасибо вам.

Иван Иваныч перевернулся на спину и лежал с закрытыми глазами. «Делает вид, что спит», — подумал Чумаков, но он знал, что Иван Иваныч не спит, просто не может преодолеть страх и пытается спрятаться от него и спрятать страх от начальника. Говорить, по сути, было не о чем, не в том состоянии пребывал начлаб, чтобы вести сейчас долгие беседы. Надо было встать и уйти, но Тимофей, человек деликатный, не мог придумать, как это сделать, чтобы не обидеть, чтобы в его скором уходе Иван Иваныч не углядел своей безнадёжности. Всё-таки на прощанье Тимофей решил сказать по-мужски, что надо взять себя в руки, преодолеть страх, который может доконать, и тогда никакие врачебные усилия, никакие профессора не помогут. Решил сказать, но… не сделал этого. Понял: Иван Иваныч не готов принять подобные слова, они пройдут мимо его сознания.

— Что ж, отдыхайте, готовьтесь морально, Иван Иваныч, — сказал Тимофей. — Вот увидите, всё будет хорошо.

— Спасибо вам, — едва слышно проговорил Иван Иваныч и, не дожидаясь, когда Чумаков уйдёт, повернулся лицом к стене.

На лестничной площадке курил дежурный врач.

— Скажите, чего можно ждать от операции? — спросил Тимофей.

Старый доктор внимательно взглянул на Тимофея: сказать, не сказать?

— Простите, вы ему кто?

— Директор института, в котором он служит.

— Ничего хорошего, скажу я вам.

— Что, совсем никакой надежды?

— Почти никакой, — ответил врач. — Конечно, будет сделано всё, что в наших силах, для того мы здесь и обретаемся, но…

— Жаль. Хороший человек.

— Всех жаль, но это мало чему помогает.

— И всё-таки.

— Я наблюдаю за ним несколько дней и скажу вам прямо: он уже умер.

— Как так?

— Его сожрал страх. У него напрочь отсутствует воля, он не борется, а это плохой признак, уж поверьте моему опыту.

— Да, я заметил в нём этот страх. И всё-таки уповаю, — он поймал себя на том, что ни с того ни с сего заговорил словами из прошлого, — уповаю на искусство хирургов.

— Да-да, — сказал врач, но было видно, что разговор уже стал ему неинтересен.

— До свиданья. Спасибо вам.

Тимофей спустился по лестнице, взял пальто и, не надевая, пошел к выходу.

— До свидания, — сказал он «церберу», но тот уткнулся в газету, не ответил. Всё ещё злился.

4

Он вышел на Страстной бульвар и медленно направился в сторону Пушкинской площади. По ту и по другую сторону бульвара жилых домов не было, в эту пору окна оказались тёмными, и стояла такая тишина, будто во всём мире только и было, что этот бульвар и он, Тимофей. В слабом свете фонарей голые деревья казались тенями. На скамейках одеялами лежал вчерашний снег. Тимофей снял перчатку, зачерпнул рукой снег и стал его есть. Совсем как в детстве. Мама — он давно позабыл её лицо — говорила ему: не ешь снег, заболеешь. У него действительно было слабое горло, и ангина частенько донимала его, даже летом. Потом ему удалили гланды, и с возрастом это прошло. Теперь уже мама ничего не скажет. Ничего и никогда. Как давно уже никто не может ему сказать: не делай этого, не делай того. А лучше не стало. Вот ещё Иван Иваныч. Может, не нужно было к нему ходить. Ничем он ему не помог, а понимание, что человек обречён, оптимизма не прибавляет. «Хороший был человек Иван Иваныч», — подумал Тимофей и о вдруг поймал себя на том, что размышляет в прошедшем времени. В лаборатории все любили Иван Иваныча, и работник он хороший. Замена, конечно, найдётся, сколько их, молодых, подпирают «стариков», пора давать им дорогу.

Так, размышляя, шёл он под тихо падающим снегом с каким-то новым, томящим чувством в груди. Нет, не только Иван Иваныч и предстоящая ему операция, что-то ещё, другое, беспокоило его. Что? И вспомнилось: Маша. Она же совсем девочка, только в прошлом году окончила школу. Почему-то никуда не поступила. Почему? Троечница? Посредственность? Не хватило баллов? Нет, так о ней не скажешь. У неё довольно живой ум, она находчива, за словом в карман не лезет. Какие-то домашние обстоятельства? Но внешне у них всё благополучно. Надо будет спросить. Маша. Задела она его сердце, эта юная особа. Давно с ним такого не случалось. Была когда-то, как говорят, первая любовь, но, раз обманувшись, он не стал повторять ошибок и сторонился женщин, хотя замечал: имеет успех. И вот эта девочка. Ему уже тридцать пять, ещё немного — и старость. А она совсем ребёнок. Её жизнь только начинается: лёд и пламень. Лёд и пламень — глуповатые романтические красивости. Не жизненно. А жизненно то, что вот идёт он ночью по бульвару и думает об этой девочке. И ему приятно думать о ней. И он знает, что в любой день, хоть завтра, он может пойти в Хлебный переулок и увидеть её, говорить с ней, может быть, взять её руку в свои и ощутить тепло её молодости. От этой мысли ему стало хорошо. Мороз крепчал. Зябко передёрнув плечами и подняв воротник пальто, Тимофей зашагал быстрее. Решил: завтра он непременно побывает в Хлебном переулке.

5

Но в Хлебном переулке ему не довелось быть ни на следующий день, ни в какой другой на этой неделе. Случился сбой при очередном испытании «изделия», и Сергей Павлович установил круглосуточный рабочий день, отменив выходные, отгулы и отпуска. Декабрь был на исходе. До срока, назначенного самим Королёвым в ответ на заданный ему на Старой площади вопрос «когда?», оставалось всего ничего, и то, что он так круто закрутил гайки, можно было понять. Если бы срок был ему назначен, Сергея Павловича озаботила бы, но не вывела из равновесия задержка, но здесь другое дело: тут срок назначил он сам, и срыв был бы знаком его, Королёва, несостоятельности. А этого он допустить не мог. Никто и не возмущался, скорее, каждый чувствовал себя в чём-то виноватым, что-то недоделавшим. И если действительно такое ощущение и возникало у тех, от кого зависели и сроки, и успех, то это ощущение было ложным, просто гипертрофированным чувством ответственности. Это был коллектив, не только спаянный трудовой дисциплиной, но коллектив единомышленников, готовых отказаться от всего личного ради главного дела их жизни. А главным делом был Космос, и даже не столько Космос, сколь человек в Космосе.

Тимофей снова и снова проверял и перепроверял свои расчеты. В них всё было правильно. А сбой произошёл. И следовало понять причину. Без этого нельзя двигаться дальше, потому что, не выявив причину сбоя, они становились заложниками повторения сбоя в будущем, на орбите, что куда опаснее и чревато жертвами. В конце концов, он договорился о встрече с Келдышем, чтобы и тот ещё раз перепроверил расчеты. Мстислав Всеволодович, пожурив Чумакова за неоправданные сомнения, лишь подтвердил их правильность. Но это не значило, что можно успокоиться, сбой-то был.

Обстоятельства складывались так, что, опередив на шаг, а то и на два, американцев в создании пилотируемых космических аппаратов, страна стала отставать по искусственным спутникам. А это и разведка, и связь, и в недалёком будущем космическое оружие. Что-то не пошло. На каждый наш запуск американцы отвечали целой серией. Строчили, как из пулемёта. Вот и опять; стоило нам 10-го декабря запустить «Космос-51», как американцы тут же в ответ выстрелили десятью; один из них будет висеть в космосе целых тридцать лет, а ещё два — аж сто. Мы же «Космос-52» сможем запустить лишь в конце первой декады. Это угнетало, но выпускать не готовую продукцию было смерти подобно.

Тимофей понимал, что в этой запарке он всё время должен быть где-то рядом с Сергеем Павловичем. Эту готовность Тимофея разделить ответственность Главный конструктор ценил. Хотя, кто с Чумакова спросит? Его ТАМ — палец в вверх; с некоторых пор всем понятный жест — даже не знают толком. Отвечать ему, Королёву. Ему всё время, даже несмотря на успехи последних лет, приходилось отбиваться от нападок конкурентов — и не столько от них, сколько от тех, кто поддерживал их позицию на самом верху. На Сергее Павловиче, как ни крути, до сих пор лежала печать ГУЛАГа. Не так много было людей, с которыми можно разделить и радости успеха, и огорчения провала. Тимофей же был безоговорочно предан ему и верил в его звезду. Только один раз они не поняли друг друга. Это случилось во время создания первого отряда космонавтов. Тимофей Чумаков тоже подал заявление на зачисление в отряд. Туда набирали только лётчиков, но у него был шанс: за плечами аэроклуб и удостоверение пилота. Но тогда Королёв сказал «нет» и объяснил это коротко и просто: «Если кто-то из отряда не подойдёт, мы в авиационных полках всегда найдём замену, а тебе замены нет, на твоих плечах успех большого дела. Не полетишь никогда. Точка!» Недолго держал Тимофей обиду на шефа, очень скоро понял: Сергей Павлович прав. Да и работы было выше крыши — не до обид.

Когда, наконец, Тимофей появился в Хлебном переулке с цветами, коробкой конфет и бутылкой шампанского, его там уже не ждали. После некоторой суеты с устройством стола каждый занял своё место, пробка «выстрелила» в потолок — он сделал это так ловко, что не пролилось ни капли пенистой влаги, — и Тимофей разлил вино по бокалам. Галина Матвеевна обратила внимание, какие у него сильные руки. Обычно, если шампанское хорошо остыло, пробка не так-то легко давалась, её приходилось раскачивать и с натугой извлекать из горлышка; а их гость проделал это так, словно и не прилагал к тому усилий.

— За что пьём? — спросила Галина Матвеевна.

— Да, за что? — подхватила Маша.

— Последнее время мне пришлось выполнять трудную и важную работу…

— И как, сделали? — не утерпела Маша.

— Да сделал, но если ты будешь перебивать, мы никогда не доберёмся до шампанского. Так вот. Важная и трудная работа завершилась успехом. Это не только мой успех, это успех большого коллектива учёных, конструкторов, инженеров, наконец, рабочих. Тут нет главных и второстепенных, тут талант и трудолюбие многих слились в одно общее дело. Вот это я и хотел бы сегодня отметить с вами.

Дамы были несколько удивлены такой торжественностью, но Тимофей поднял бокал, и они последовали его примеру. Соприкоснувшись, бокалы прозвенели торжественным салютом.

— Тимофей Егорыч, а расскажите нам, что же это за работа, о которой вы так выспренно говорите? — полюбопытствовала Маша, ставя пустой бокал на стол.

— Жаль, но как раз этого я вам сказать не могу.

— Это что же, государственная тайна?

— Именно так.

— Представляешь, мама, с кем мы сидим за столом? — повернулась она к Галине Матвеевне, делая испуганное лицо. — И правильно, Тимофей Егорыч, ничего не говорите, кругом рыскают шпионы.

И, окинув взглядом комнату, она приподняла скатерть и заглянула под стол.

— Нет, к счастью, не обнаружила ни одного.

— Не ёрничай, Машка, — одёрнула её Галина Матвеевна, — веди себя скромнее.

Они пили ещё, пока не опорожнили бутылку, потом был чай, опять каким-то необычным способом заваренный, правда, на этот раз оказалось, что Галина Матвеевна, специально побывав в знаменитом магазине на улице Кирова, купила хороший кофе: «Так, на всякий случай», — сказала она, и это было ему приятно: значит, его здесь ждали. Желая сделать приятное хозяйке, так гордившейся умением заваривать чай, от кофе он отказался. Сегодня он вместе со всеми пил чай. И заметил: это порадовало хозяйку; а он-то опасался огорчить её отказом от кофе. Чай и впрямь был необычайно хорош, вкусный и ароматный. И когда на вопрос Галины Матвеевны, нравится ли ему чай, он ответил утвердительно и даже сказал, что он только теперь понял, что этот напиток может быть так хорош, Галина Матвеевна стала подробно и длинно рассказывать о различных способах заваривания, так что Маша, невольно выпавшая из общего разговора, заскучала. Тимофей слушал и не слышал. Он пришёл в этот дом совсем не ради чая, а вежливость требовала, чтобы он, изображая неподдельный интерес, выслушивал повесть о напитке, к которому не испытывал пиетета. Когда Тимофей стал собираться, Маша оживилась, решив непременно его проводить. Был поздний вечер, Галина Матвеевна возражала, но было очевидно, что с дочерью она не справлялась, что в этом доме настоящая хозяйка Маша, и делает она только то, что сама считает нужным. Галине Матвеевне было тяжело, да и не хотелось спорить с дочерью в присутствии гостя, она только и могла сказать:

— Тогда хотя бы оденься теплее. И где это видано, чтобы дама провожала кавалера?

Они вышли на улицу и направились в сторону бульвара. Было совсем не холодно, но она всё время прятала лицо в воротник, стараясь плотнее запахнуть его. Разговора не было, говорил только он. Рассказывал о своём детстве, о студенческих годах, о встречах с интересными людьми. Она внимательно слушала, изредка заглядывая ему в лицо. Вдруг он остановился, сказал:

— Вот мой дом.

— Так близко? — почему-то удивилась она. — А мы можем зайти к тебе? — и он отметил про себя так легко давшийся ей переход на «ты». — Я немножко озябла, — произнесла Маша извиняющимся тоном.

И так хорошо прозвучало это редко употребляемое нынче слово «озябла», что стало сладко до слёз.

— Нет, Маша, сегодня я тебя к себе не приглашаю. Как-нибудь в другой раз мы придём сюда с тобой днём, и я покажу тебе свою берлогу.

— У тебя кто-то есть?

Он понял, о чём она, ответил:

— Нет, в том смысле, как ты спрашиваешь, у меня никого нет, но зато в подъезде у нас есть очень строгие консьержки, и мне не хотелось бы, чтобы они плохо подумали о тебе.

— Пусть себе думают. Ты их боишься?

— Да, боюсь. Боюсь, что тебя примут не за ту, что ты есть на самом деле.

— А ты уже знаешь, что я есть на самом деле?

— Да, знаю, — сказал он уверенно.

— Смотрите, засекреченный человек, как бы вам не ошибиться. Ты проводишь меня?

— Конечно.

Обратно они шли молча. Каждый думал о своём.

Мария размышляла о том, что вот встретился на её жизненном пути красивый, сильный и, кажется, добрый человек, которому — она по-женски чувствовала это — она нравится, и даже, может быть, это и есть тот самый единственный, о котором она грезила ночами, но это ещё ничего не значит. Да, он много старше её, но разве это препятствие? И сама же ответила себе: конечно, нет, если любишь. А кто сказал, что он её любит? Да и она ещё толком в себе не разобралась, хотя, когда он так долго не шёл, ждала и немного тосковала. Конечно, Тимофей очень нравится, прежде не встречала таких, но это ещё совсем ничего не значит.

А Тимофей думал о ней. Такая милая девочка, сосем чистая, ещё не соприкоснувшаяся со всеми неприятностями, а порой и грязью, жизни, ещё вся распахнутая навстречу жизни счастливой, без обид и горя, и вправе ли он, уже многое познавший, возмущать её покой, возбуждать в ней надежды, которые могут потом не оправдаться, и это тяжёлом рубцом пройдёт по её сердцу, а может, и поломает всю её жизнь. Может ли, имеет ли он право это юное, наивное существо увлечь, позвать за собой? Сумеет ли он сделать её счастливой? Сумеет ли дать ей то, чего она может ожидать от него?

Они простились у парадного её дома. На какой-то миг Маша прижалась к нему — казалась, она вот-вот скажет что-то очень важное, — но тут же отстранилась, приложила руку в перчатке к своим, а потом к его губам и, сказав: «Бай-бай», — скрылась за дверью.

Он шёл домой и нёс в себе непривычно тёплое чувство, боясь расплескать его, в то же время пытаясь вспомнить что-то такое, что его то ли удивило, то ли встревожило. Что-то касающееся Маши. Но что? И лишь у своего парадного вспомнил: во время прогулки Маша всё время слегка покашливала. «Видно, простудилась, а я и не сообразил, разгуливал с ней по бульвару», — упрекнул себя Тимофей.

6

На службе его ждало известие о том, что операция не привела к положительному результату и Иван Иванович скончался. При дефиците времени нужно было организовывать похороны и всё, что с этим связано. Похорон Тимофей не любил. Да вряд ли и найдётся человек, кому доставляет удовольствие скорбного прощания с покойным, разве что старухи-плакальщицы, которые вечно толкутся у кладбищенских церквей. Вся эта процедура с речами, с каким-то древним, нелепым ритуалом, с рисовой кутьёй, которую Тимофей терпеть не мог, с поминками, где произносят бесполезные и натужные, часто фальшивые слова по кем-то когда-то придуманному правилу: о покойном или хорошо, или ничего. Конечно, не Тимофею приходилось заниматься всеми этими делами, но на душе лежало тягостное чувство потери хорошего, умного человека, с которым много вместе пришлось трудиться в новой, непознанной ещё до конца области, в самом начале пути, и вот теперь этого человека нет. Он подумал, что у них, коллег Иван Иваныча, со временем минуют горестные воспоминания, и портрет покойного, перетянутый траурной лентой, уберут куда-нибудь в дальнюю кладовку, а то и выбросят как мусор; постепенно всё реже станут вспоминать и, наконец, забудут. «Так будет и со всеми нами, — отчего-то подумал он, — и с хорошими, и с не очень хорошими, со знаменитыми и с теми, кто всегда был в тени, ничем в жизни не отличившись. А потом приходят новые люди, молодые, рьяные, и они даже не будут знать, что был такой Иван Иванович, и что это он когда-то создал то, от чего они начинают прокладывать новые пути».

Судьба исполнила то, что когда-то, ещё в момент зачатия определила Иван Иванычу, и вот теперь его хоронили. В больнице, на Страстном бульваре, своего ритуального зала не было, и прощание организовали в Доме учёных. Хоронили на Николо-Архангельском кладбище, за МКАД, где семья Иван Иваныча имела родовое захоронение. Это было далеко, траурный кортеж тянулся долго. На кладбище оказалось не всё готово, пришлось долго ждать. Было холодно, и погода продолжала портиться. Снег валил крупными хлопьями, и провожающие Иван Иваныча всё время охлопывались, сбивая снег. Потом стояли у могилы, ждали, кто скажет последнее слово, но все молчали: то ли устали, то ли уже не было таких слов, которые затронули бы сердца провожающих товарищей и родственников, то ли замёрзли и уже про себя жалели, что пришли на эти похороны, не чаяли конца затянувшейся процедуры. Понимая несуразность создавшегося положения, Тимофей взошёл на песчаный, вперемешку со снегом, бугорок, сказал несколько слов. Они были искренними. Не один час, день и ночь довелось провести ему с Иваном Ивановичем в расчётном центре, на стендах и различных испытательных пунктах, и, пожалуй, никто не знал Иван Иваныча с этой стороны лучше, чем Чумаков. Речь его была короткой, но он видел, что все с нетерпением ждут её конца. Когда он сказал то, что считал нужным, присутствующие в душе поблагодарили его за краткость. Гроб опустили при непотребных звуках и восклицаниях гробовщиков. Каждый бросил на гроб по комочку песка со снегом, гробовщики дружно взялись за лопаты, и мёрзлый песок глухо застучал по крышке гроба.

Поминки устраивались дома. Вместе со всеми Тимофей доехал до самого подъезда, где жил, а теперь уже не будет жить Иван Иваныч, посмотрел, как дружно замёрзшая, уставшая и проголодавшая толпа провожавших товарища в последний путь повалила в подъезд, представил себе, что, как бы ни велико было горе, сейчас все усядутся за стол, станут есть, пить, говорить ненужные уже Иван Иванычу слова, и, надеясь, что его отсутствие в этой сутолоке не будет замечено, уехал.

7

Это было сложное время, работа шла днём и ночью. С октября новых запусков не проводилось. В середине октября опробовали новый аппарат, названный «Восход», и не просто опробовали: это был первый космический экипаж, и впервые целые сутки космонавты находились в полёте без скафандров.

Теперь предстояло решить новую задачу, благополучный исход которой никто гарантировать не мог. Это должно было быть совершенно новое слово в освоении космоса. Тимофей почти не бывал дома. Редко выдавался день, который он мог посвятить личным делам. Когда же случалось, он радовался как мальчишка и бежал в Хлебный переулок к своим новым знакомым. Порой он даже одёргивал себя: нельзя так явно проявлять радость. В Хлебном переулке его давно признали за своего и принимали без церемоний. Правда, Галину Матвеевну несколько смущало, что не было случая, когда бы Тимофей явился без цветов и гостинцев, а у них — случая ответить тем же, но это было приятно. За столом Маша всегда сидела рядом с Тимофеем. Каждый раз, дав матери время выговориться, она увлекала его в свою комнату и непременно закрывала дверь. Галине Матвеевне это не нравилось, тревожило: мало ли что, девочка-то уже почти взрослая, а ум детский, может и глупостей натворить. Но она старалась не выдать своей тревоги, полушёпотом прося дочь оставлять дверь открытой: ей ведь тоже интересно послушать, о чём рассказывает Тимофей Егорович.

— У нас свои дела с Тимофеем, — она называла его только по имени, не обращая внимания на замечания матери, — ничего интересного для себя ты не услышишь.

Подслушивать Галина Матвеевна стыдилась. Да и невозможно это было, потому что и Маша, и Тимофей, оба любители симфонической музыки, уединившись, включали проигрыватель с каким-нибудь нравившимся им произведением, чаще всего это были Рахманинов и Мендельсон. Маша болезненно любила музыку, у неё был неплохой проигрыватель и много пластинок. Чтобы сделать ей приятное, Тимофей почти в каждый свой приход приносил ей одну-две редких пластинки, за которыми чуть ли не сутками любители стояли в очереди в магазин «Мелодия», а спекулянты продавали с рук за бешеные деньги. Маша, сколько бы ни расспрашивала её Галина Матвеевна, о чём был разговор за закрытой дверью, отговаривалась лишь тем, что это их личные с Тимофеем дела, и матери знать об этом вовсе не обязательно. Это получалось грубо. Галина Матвеевна обижалась, но Маша была так увлечена, что грубости своей не замечала. «Мне интересно всё, что касается тебя», — говорила Галина Матвеевна, в ответ на что Маша только фыркала по-кошачьи и смеялась. Но ничего того, что по-настоящему могло бы встревожить Галину Матвеевну, за закрытой дверью не происходило.

Машина комната была почти зеркальным отражением той, в которой располагалась её мать, только меньше. Так же у окна стояла покрытая ковром тахта, в углу примостилась этажерка с любимыми книгами, на верхней полке другой этажерки стоял проигрыватель, а ниже разместились пластинки. У дальней стены — пианино. Маша когда-то училась в музыкальной школе и довольно уверенно и неплохо играла. В душе Тимофея под музыку и тихий разговор поднималось и ширилось новое чувство, которое ещё не решился бы он назвать любовью, но беспокоившее его, заставлявшее думать о ней, всё время помнить о ней. Иной раз и за серьёзными занятиями он ловил себя на том, что думает не о деле, а о Маше. Он видел, что и в ней постепенно что-то меняется. Она, забираясь с ногами на тахту, садилась поближе к нему, тесно прижимаясь, словно бы пытаясь согреться. Она всё время куталась в шерстяные вязаные кофты или в большой пуховый платок, словно ей не хватало тепла. Ему хотелось согреть её, защитить, но он не знал, от чего и от кого: в комнате было тепло, а на подступах к Хлебному переулку врагов не наблюдалось. Вскоре он заметил, что она перестала его стесняться. Если бы его спросили, в чём это выражается, он не нашёлся бы, что ответить. Разве что с некоторых пор она стала без стеснения переодеваться при нём. Нет, не то чтобы она совершенно обнажалась, такого не случалось, но переменить на скорую руку юбку или блузку в его присутствии ей ничего не стоило. Он бы так не смог. Во всяком случае, пока бы не смог. Тимофей понимал, что Галина Матвеевна может ревновать к нему дочь, да и неловко оттого, что они с Машей общаются при закрытых дверях, но протестовать было бесполезно. Когда ей что-то было нужно, она умела просить об этом с таким выражением наивной хитрости на лице, что устоять просто невозможно. Когда выдавался вечер, свободный от неотложных дел, он стал брать билеты в консерваторию или в театр. Билеты брал на троих, тем самым как бы компенсируя доставленную Галине Матвеевне дочерью обиду. Это было правильное решение; он видел, как в такие дни Галина Матвеевна буквально расцветала, была весела, остроумна, подвижна, разговорчива, красива. Он представлял, какой она была прелестной женщиной ещё совсем недавно и как могли ею увлекаться мужчины. Напротив, Маше, как он скоро заметил, вылазки втроём не нравились, она всё время стремилась остаться с ним наедине. Приходилось как-то лавировать, сглаживать, что называется, острые углы.

8

Тимофей всё чаще думал о Маше, стал раздражаться, когда дела службы подолгу не позволяли видеться с ней. Он всё ещё не решался дать определения своему чувству, не был готов назвать это чувство тем словом, которое раз и навсегда всё расставило бы на свои места, но уже знал: она ему нужна. Видеть и слышать её каждый день, прикасаться к ней — это были целомудренные прикосновения, без попыток возбудить в ней страсть, — говорить с ней, о чём угодно, лишь бы она была рядом и слушала его, стало для него потребностью ежедневной. Обстоятельства же складывались так, что желанные встречи были не так уж часты. В душе у Маши тоже шла внутренняя работа, она всё больше привязывалась к Тимофею и, даже зная, что он долго не показывается лишь потому, что его держит служба, всё-таки обижалась на его долгое отсутствие, скучала, расстраивалась, томилась ожиданием. Маша тоже не могла ещё словами определить свои чувства и отношение к Тимофею, просто ей хотелось всегда быть рядом с ним, делиться своими мыслями, рассказывать о том, где она была и что делала, слушать, что интересного произошло у него, когда он был не с ней, и это стало не только привычкой — необходимостью; когда он замолкал, думая о чём-то своём, ей хотелось слышать, о чём он думает. Ей нравилось, когда он прикасался к ней своими большими сильными руками, она любила прислониться к нему и, согревшись его теплом — последнее время она постоянно зябла, — слушать его. Так лава их чувств постепенно закипала для того, чтобы в назначенное судьбою время этот вулкан взорвался, и дай бог, чтобы в этот миг они нашли правильное решение, чтобы этот огонь не сжёг их.

В растерянности пребывала лишь Галина Матвеевна. Он видела глазами стороннего, но заинтересованного человека: назревает то, что, по её мнению, потребует материнского вмешательства. Как бы ни нравился ей Тимофей, но женский опыт постоянно напоминал, что благодатные порывы любви слишком часто оборачиваются большими разочарованиями, если не трагедией, для таких юных созданий, как Маша. Мужское благородство зачастую быстро испаряется, когда наступает момент принять на себя ответственность. Даже большая разница в возрасте мало смущала её, с этим бы она смирилась, но она представить себе не могла, что будет с Машей, если всё окажется только игрой, миражом, обманом. Порой её тревожила мысль и о том, что, если Маша и любит, или думает, что любит Тимофея сейчас, надолго ли её хватит, когда в их отношениях возникнут тривиальные заботы о быте. А дети?

Для Галины Матвеевны всё как бы замерло в ожидании: что-то будет?

9

В последних числах декабря у Чумакова выдался свободный день, и он пригласил дам в кино на премьерный показ нового фильма. Но именно в этот день у Галины Матвеевны случилась срочная работа, и она осталась корпеть над своими переводами. Когда после сеанса Тимофей и Маша привычно прогуливались по Тверскому бульвару, она напомнила ему об обещании показать ей свою квартиру. «Сейчас день, никто ничего предосудительного в этом не увидит, и ты вполне можешь пригласить меня к себе», — хитро заглядывая ему в глаза, сказала она. Тимофей был настроен в этот день на другую волну, но не хотел и того, чтоб она думала, будто он что-то скрывает от неё. Потянув на себя тяжёлую дверь парадного, он пропустил Машу вперёд, вошёл следом. Сегодня было дежурство Марии Ивановны. Увидев Чумакова с девушкой, пожилая женщина обрадовалась: наконец-то этот милый и обходительный молодой человек перестанет сидеть бобылём в своей квартире, наконец-то будет кому присмотреть за ним. «Только девчушка уж больно молода, — подумала Мария Ивановна, — может, родственница, не припомню, чтобы видела её раньше».

— Здравствуйте, Мария Ивановна. Это ваша тёзка — Маша, мой юный дружок. Прошу любить и жаловать, — представил Тимофей свою спутницу.

— Здравствуйте. Как меня зовут, вы теперь знаете. Присмотрите за ним, Машенька, а то он всё один да один.

Умудрённая жизнью Мария Ивановна отлично понимала, что это «всё один да один» сработает в пользу Тимофея Егорыча, если, конечно, между ним и этой милой девушкой есть отношения. Это «всё один да один» отметила про себя и Маша: значит, женщин, приходящих в этот дом, нет. Это говорило о многом. На третий этаж они поднялись, не воспользовавшись лифтом, так захотелось Маше. Прежде она никогда не была в большом доме, где лестничные пролёты и межэтажные площадки украшены цветами и картинами, а на лестнице лежат ковровые дорожки, и ей интересно было разглядывать, как устроен быт у тех, кому доступно жить в таких домах. Тимофей открыл дверь и, пропустив Машу в прихожую, помог ей снять пальто. Она стала было снимать сапожки, но Тимофей сказал, что он старый москвич и что у старых москвичей никогда не было такого в заводе, чтобы гости, входя в квартиру, снимали обувь. И действительно, в Москве это вошло в обычай с нахлынувшими в неё провинциалами, в столице не хватало рабочих рук. Была и другая причина — москвичи перестали носить калоши, которые вышли из моды, хотя и встречались ещё старички, отдававшие дань прежним привычкам. Сапожки Маша всё-таки сбросила, потому что любила на диван и в кресло забираться с ногами и в его квартире от своей привычки отказываться не собиралась. Конечно, она сразу пустилась изучать квартиру. Такой она ещё никогда в жизни не видела и всё рассматривала внимательно, однако не выказывая ни удивления, ни восторга, только спросила, как ему показалось, с некоторой долей ехидства: не многовато ли четыре комнаты на одного? Пришлось объяснить ей, что вопросы его быта решают люди, специально для того предназначенные, и за ним остаётся только право выбора из того, что предлагают. Больше они этой темы не касались. Но она поняла: кроме того, что он умён и красив, он занимает какое-то высокое положение в обществе. Маша не спеша обошла все комнаты, чуть дольше задержавшись в спальне и на кухне. Здесь она не увидела того, чего в те годы столь жадно вожделела вся Москва: стенки и серванта; вся мебель была из натурального дерева и явно построенная не в этом веке. Кухня, специально оборудованная навесными застеклёнными полками, разделочным столом с мраморной крошкой и тумбочками для металлической посуды, немало удивила её. Ванная комната, стены которой украшала кафельная плитка с рисунком мельниц и девиц в деревянных остроносых башмачках — совсем как в книжке сказок братьев Гримм, — превосходила самую смелую мечту любой хозяйки. В застеклённых книжных шкафах стояли тома, о которых самые завзятые книголюбы только знают, что такие существуют в природе. «Такой простор, а уютно», — отметила про себя Маша. В спальной комнате она улеглась поперёк широкой кровати, закрыла глаза, и ей показалось, что она плывёт высоко-высоко в небесах. Тимофей присел рядом.

— Тебе нравится?

— Ещё как!

— Ты хотела бы жить в такой квартире? — этот вопрос вырвался у него непроизвольно, и он даже смутился от прямолинейности.

— Это что, предложение?

— Давай-ка я сварю нам кофе, настоящий бразильский кофе. Я это умею. Тебе понравится.

— Ты же знаешь, что мы с мамой чаёвники.

— Нет, ты должна обязательно попробовать, чтобы узнать настоящий вкус кофе. И потом: ты же должна знать мои привычки и пристрастия.

— Зачем?

Пропустив этот вопрос мимо ушей, Тимофей отправился на кухню. Маша лежала на кровати, и её не оставляла мысль о только что заданном ей вопросе. «Задал и будто осёкся, точно ошибся и хочет, чтобы я забыла об этом», — подумала Маша.

Ей показалось, что и трёх минут не прошло, когда Тимофей крикнул из кухни, что всё готово и можно идти пробовать. Нехотя поднялась она с постели и пошла в кухню, то и дело по пути прикасаясь к тяжёлому дереву старинной мебели, оно казалось ей тёплым. В кухне Маша взобралась на стул, подвернув под себя ноги. Тимофей разлил кофе из старой, покрытой патиной медной турки, доставшейся ему когда-то от человека, приютившего его в детстве, вырастившего и воспитавшего его. Тимофей пил кофе без сахара, давняя привычка. Несладкий кофе не пришёлся ей по вкусу, и он добавил ложечку сахара. Так ей показалось вкуснее, но от предложенной второй чашки отказалась.

— Чем теперь будем заниматься? Ты хозяин и должен меня развлекать.

— Можно послушать музыку. У меня есть новые пластинки, которые ты ещё не могла слышать, а можем посмотреть кино. Что ты хочешь?

— Нет, опять идти на улицу и тащиться в кино. Бр-р!

— Зачем куда-то тащиться? У меня есть кинопроектор. В пять минут наладим аппарат и будем смотреть.

— Давай в другой раз. А?

— Как хочешь. Тогда музыку?

— Нет, не сейчас. Я бы повалялась ещё в твоей спальне, там так хорошо.

— Что ж, иди ложись, а я пока чем-нибудь займусь.

— А ты не мог бы меня отнести? Ты такой сильный, а я устала.

Тимофей удивлённо взглянул на неё.

— Ты серьёзно?

— Я устала, — почти капризно повторила она.

Он легко подхватил её на руки и понёс.

— Полежи рядом со мной, — прошептала она.

Он лёг рядом. Она повернулась к нему и поцеловала его в щёку.

— Какой ты хороший.

Она заснула с последним звуком, слетевшим с её губ.

10

Теперь это вошло у неё в привычку. Когда они оставались одни, она просила его лечь рядом и, свернувшись клубком, слушая его рассказ, угревалась и частенько засыпала. В такие минуты он тихо, не шелохнувшись, лежал рядом, боясь нарушить её сон.

11

Новый год они отметили втроём. Вообще-то Галина Матвеевна, как водилось с давних пор, была приглашена в две компании старинных приятелей — обычно она брала с собой и дочь, но в это раз, узнав, что Тимофей приглашён Машей встречать Новый год в их доме, немало удивив своих друзей, от приглашений отказалась: не решилась оставить их наедине. Новый год, романтический ужин вдвоём — мало ли что. Она ведь до сих пор так и не знала, что Маша бывает в его квартире, и то, чего Галина Матвеевна так опасалась, могло бы уже давно случиться, если бы не природная Машина чистота и целомудренное к ней отношение Тимофея. Чумаков принёс несколько бутылок вина — и полусладкого, и сухого, — шампанское и большого гуся, которого великолепно зажарила хозяйка дома. Галина Матвеевна хотела было начинить гуся яблоками, но и Маша и Тимофей дружно запротестовали. За столом весь вечер они много смеялись, шутили, смотрели «Голубой огонёк», танцевали. Тимофей поочерёдно приглашал дам.

В четыре утра Тимофей их покинул. Ещё накануне ему сообщили, что в 10.00 утра первого дня нового года Сергей Павлович назначил быть в его кабинете. Не прийти или даже опоздать было бы не только верхом неприличия — преступлением, тем более, что к Королёву Чумаков относился с особенным пиететом. Впрочем, разговор с Главным не затянулся. Сергей Павлович сообщил, что есть неотложная необходимость побывать на Байконуре, что Мстислав Всеволодович в ближайшие дни занят делами Академии наук, а другого расчётчика, которому бы Сергей Павлович безоговорочно мог довериться, кроме Тимофея, в природе не существует. Да Чумакова и уговаривать было не нужно. Сергей Павлович мог просто приказать, и ослушаться оказалось бы невозможно, но Тимофею всегда было интересно общаться с шефом, слушать его рассказы о том, как тот прокладывал дорогу в науку, пробивался к конструированию ракет, начав с планёров. Дорогу, которая оказалась дорогой в космос. Наконец, Тимофею нравилось быть рядом с Сергеем Павловичем даже тогда, когда в этом необходимости не имелось, было лестно само по себе его приглашение к разговору. Когда он уже собрался покинуть кабинет Главного, Сергей Павлович вернул его.

— Я всё забываю тебе сказать, на тебя служба охраны жалуется.

— Им-то я чем не угодил?

— Говорят, нарушаешь режим, разъезжаешь на городском транспорте, без охраны.

— Да кому я нужен, Сергей Палыч?

— Порядок есть порядок. Ты в списке особо охраняемых, значит, должен соблюдать правила.

— Ох уж эти правила. Ладно, постараюсь.

На следующее утро с аэродрома «Чкаловский» они вылетели на Байконур. Планировали управиться в один-два дня, а пробыли на космодроме больше недели. 11 января был заброшен на орбиту «Космос-52». 15-го американцы ответили очередным пуском, и в течение месяца в космосе повисли ещё три их спутника, а ИСЗ «Тирос-9» завис на долгих 500 лет. Начиналось настоящее космическое ралли. В предпоследний день января Советский Союз запустил «Космос-53», американцы ответили шестью спутниками. Правда, на заброшенные в конце февраля шесть наших спутников американцы ответили только одним, но это ничего не значило. Начальство сурово молчало.

Так продолжалось до середины марта, когда мы в очередной раз удивили мир.

Забегая вперёд, необходимо сказать, что за тот 1965 год американцы запустят 95 искусственных спутников земли, Советский Союз — 59. Но начальство понапрасну хмурилось: наши пуски были содержательнее по поставленным задачам и достигнутым целям. Достаточно напомнить, что в этот год ушли в полёт «Луна-5», а следом 6, 7 и 8 и «Венера-2», «Венера-3». Конечно, руководство страны в это время больше интересовали системы ПРО и ракетное оружие большого радиуса действия, но наука торжествовала.

Когда Чумаков вошёл в квартиру, что в Хлебном переулке, Маша, не стесняясь матери, так и повисла у него на шее и даже расплакалась.

— Ты даже не предупредил, что так надолго…

Он был необходим ей каждый день, каждый час, а его так долго не было. В этот миг Тимофей понял, что приближается момент, когда станет необходимо расставить точки над i.

12

В той командировке на Байконур всё, что нужно было решить, решилось очень быстро. Чумаков перепроверил расчёты по уточнённому недавно заданию и для того, чтобы успокоить Сергея Павловича, сказал, что в Москве эти расчёты были проверены Мстиславом Всеволодовичем.

— Что ж ты мне в Москве не сказал об этом?

— Вы же всё равно не успокоились бы и полетели.

— А может, и нет.

— Полетели бы, — рассмеялся Тимофей, — да ещё подумали бы, что в новогодние каникулы я не хочу покидать Москву.

— А что, имеешь право.

— Сергей Павлович, вы же знаете, что для меня вы гайдаровский Тимур: дали сигнал общий сбор — и я тут как тут.

— Да успокойся ты, Тимоша, в тебе я не сомневаюсь. Что-то другое гнетёт меня. Чувствую: в чём-то недоработал, и никак не могу сообразить, в чём.

— Сергей Павлович, всё будет хорошо, всё рассчитано, проверено на стендах, вы только понапрасну себя накручиваете.

— Ну-ну, давай успокаивай меня, Лука новоявленный.

Вот из-за этого смутного беспокойства Главного поездка и растянулась на неделю. Королёв ходил с объекта на объект, заходил к ракетчикам, просто гулял в одиночестве недалеко от пусковой площадки, думал, думал, думал. Так и не найдя того, что его тревожило все последние дни, 9 января сказал за завтраком:

— Здесь у нас с тобой сейчас неотложных дел нет, сегодня летим в Москву.

Это «у нас с тобой» грело душу. «Ну, слава богу, — обрадовался Тимофей, — Машу увижу».

13

А Маша скучала. Маша томилась. Вот и думай, что хочешь. Она никак не могла взять в толк: почему, когда вся страна празднует и отдыхает, ему надо было непременно улететь в командировку? И не сказал: куда? На сколько? Галина Матвеевна дочь не узнавала. В школе за ней мальчики хвостом ходили, а она оставалась равнодушна, за всё время так никого и не выделила, а тут мечется, места себе не находит. Ну да, Тимофей интересный мужчина, вежливый, воспитанный, умеет красиво ухаживать, но ведь он в сравнении с ней старик. Неужели не нашлось сверстников, которые могли бы её заинтересовать? Были же толковые мальчишки среди одноклассников. И ведь ничего ей напрямую не скажешь, всё принимает в штыки, только на скандал нарвёшься. И в кого такая своевольная уродилась? Не иначе в папашу своего, вольного художника. Когда Галина Матвеевна, услышав звонок, открыла дверь, и вошёл Тимофей, Машу сразу будто подменили, расцвела. Она ни на шаг не отходила от него. Даже когда Галина Матвеевна попросила помочь собрать на стол, она, умоляюще взглянув, сказала:

— Мам, чур, не сегодня.

Галина Матвеевна настаивать не стала.

Вечером они отправились гулять. Было тепло и тихо. Город словно опустел. Дошли до Патриарших прудов. И сразу всё переменилось: свет, музыка, полно народу. По льду на коньках гоняли мальчишки и девчонки, взрослых было мало. Маше вдруг так захотелось туда, вниз, на лёд, что даже слёзы выступили на глазах.

— Что ж ты не предупредил, я бы взяла коньки. Так хочется туда, к ним, — она кивнула на тех, кто резал коньками лёд.

— Коньки можно взять напрокат.

— Разве здесь есть прокат?

— Конечно, есть.

— Ты не первый раз здесь?

— Так это ж практически рядом с моим домом. Раньше бывал часто.

Они прошли в небольшую тесную раздевалку, взяли коньки, переобулись и сошли по ступенькам на лёд. Но только навострились сделать круг, как какая-то пара въехала в них сзади, и обе пары дружно грохнулись на лёд. Только когда разобрались, где чьи ноги-руки, и Тимофей, встав, поднял и Машу, он, наконец, разглядел, кто так ловко их завалил. И аж закричал:

— Екатерина Васильевна, вы всё по-прежнему шалите!

— Ах, это ты, Тимоша? Сто лет тебя здесь не видела. Ты лучше помоги старухе подняться.

Тимофей наклонился и, словно пушинку подняв по-детски хохочущую Екатерину Васильевну, поставил её на лёд. Затем поднял малыша, продолжавшего барахтаться, словно жук, перевёрнутый на спину.

— Вот видишь, обучаю. Так и тебя когда-то учила.

— Было дело, — подтвердил Тимофей.

— А что не показываешься, зазнался?

— Служба, Екатерина Васильевна, времени в обрез.

— Серьёзным делом занят?

— Читайте газеты, почаще смотрите в небо, поймёте.

— Ну, заходи как-нибудь, побалуй старуху. Я тебя чаем угощу. Хорошим! — похвасталась Екатерина Васильевна.

— Как-нибудь выберу время, приду непременно. Меня последнее время все почему-то чаем угощают.

— Это кто же — все?

— Вот, Маша, спутница моя.

— Уж не жена ли?

— Пока нет.

От этого «пока» у Маши замерло сердце. Он сказал «пока». А пока — вовсе не то, что «нет».

— Хорошая девушка?

— Очень!

— Точно хорошая?

— Очень хорошая! Самая лучшая! — крикнул Тимофей так громко, что перекричал музыку, и на этот крик многие обернулись.

— Ну и славно. А мы покатили дальше, продолжать урок. Правда, Мишутка? — обратилась она к своему подопечному.

Чуть отъехав, обернулась, спросила:

— Не забыл, где я живу?

— Как же я могу забыть. Помню.

— Тогда жду. Раньше ты никогда меня не обманывал.

— Кто это? — спросила Маша, когда Екатерина Васильевна с учеником укатили. — Голос больно знакомый.

— Ты что же, не узнала?

— Нет, — честно призналась Маша.

— Это же Рина Зелёная!

— Та самая? Которая по радио?

— Та самая.

— Ты с ней знаком?

— Ты же видела. Сто лет.

— Вот это да! — восхитилась Маша. — А кого ты ещё знаешь?

— Я, Машенька, многих знаю. Постепенно и ты узнаешь моих друзей. Только не делай такого удивлённого лица. Всё это люди как люди, и ты никогда не думай о них как о небожителях и, тем более, не держи себя так, будто ты в чём-то ниже или хуже самых знаменитых знаменитостей.

Ещё некоторое время, держась за руки, они не спеша скользили по льду, пока Маша не призналась, что устала и замёрзла. И вновь он обратил внимание на то и дело возникавший у неё кашель. Этот почти не проходивший кашель всё больше начинал тревожить его.

14

Было совсем не холодно, но Маша всё время повторяла, что замёрзла, и прятала лицо в лисий воротник. Тимофей обнял её за плечи и крепко прижал к себе. Так идти было неудобно, но он хотел хоть чуть-чуть согреть её. Сквозь пальто он чувствовал, как бьёт её озноб. Через Ермолаевский или Большой Патриарший переулок можно было выйти к Спиридоновке и, минуя храм Вознесения, пересечь Большую Никитскую, а там, через Ножовый и Малый Ржевский, до Хлебного рукой подать, но он чувствовал, что силы оставляют её. До его дома путь был вдвое короче. По Малой Бронной они вышли на пересечение с Большой Бронной улицей и вошли во двор с тыльной стороны. В квартиру он внёс её на руках. Сняв с неё пальто и сапожки, он отнёс Машу в спальню и уложил на кровать, укутал пледом.

— Полежи здесь. Согрейся и отдохни. А я пока приготовлю чай. Тебе с мёдом или малиной?

— Я не хочу сладкого.

— Сейчас это для тебя не сладкое, а лекарство.

— Делай, как хочешь, — устало прошептала она и повернулась к нему спиной.

Когда Тимофей вернулся с чаем, она спала. Он не стал её будить. Осторожно потрогал лоб — она горела. Он понимал: в таком состоянии сегодня выходить на улицу ей не следует. Пришлось звонить Галине Матвеевне. К телефону подошла соседка, что-то проворчала о позднем звонке, но Галину Матвеевну к телефону пригласила. Тимофей объяснил ситуацию. Галине Матвеевне это не понравилось, она стала подробно расспрашивать о Машином самочувствии, не нужно ли вызвать скорую, и решительно заявила, что немедленно приедет к нему. Сказав, что её приезд ничему не поможет и что Маша спит и лучше её не тревожить, а утро покажет, насколько это серьёзно, Тимофей положил трубку. Как бы ни нервничала и ни переживала Галина Матвеевна, сделать она ничего не могла, она даже не знала, где он живёт, и, разумеется, она не знала номера его телефона.

Тимофей достал из шкафа свою пижаму и положил её на стул рядом с кроватью, на которой спала Маша. Сам он устроился на диване. Проснулся от того, что Маша мостилась рядом с ним.

15

Утром она выглядела веселой и бодрой, как ни в чём не бывало. Лоб был холодный, но Тимофей заставил её сунуть градусник под мышку. Градусник показал: 36,6. Он приготовил завтрак. Она никак не хотела вставать. То и дело потягиваясь, говорила, что ей уютно и хорошо, и она никуда отсюда не пойдёт, останется здесь навсегда. Но у него сегодня были важные дела, и он не мог не пойти на службу. Тимофей бросил на одеяло ключи. Она сделала удивлённое лицо.

— На всякий случай, — пояснил он. — Если чего-то захочешь, найдёшь в холодильнике и в буфете на кухне.

— Есть, товарищ командир, — она приложила ладонь к виску, изображая, будто отдает воинскую честь.

— И позвони непременно маме, она волнуется.

— Есть! — ещё раз откозыряла Маша.

Тимофей уехал. Маша поднялась с постели. Когда она осталась одна, ей сразу расхотелось валяться в кровати. Она открыла дверь балкона, и с улицы сильно потянуло холодом. Она чуть прикрыла дверь, стала делать зарядку. Потом прошла на кухню, съела приготовленный для неё завтрак и выпила ещё горячее молоко. Потом медленно ходила по комнатам, вспомнив, что так же Татьяна Ларина ходила по дому Онегина, когда тот уехал. Она рассматривала его вещи, перебирала книги, открыв платяной шкаф, рассмотрела и даже понюхала его одежду, пахло приятно: табаком и хорошим одеколоном. Отметила: одеваться он умел. Её удивило большое количество галстуков, она стала их считать, но, дойдя до тридцати, оставила эту затею. В замке входной двери повернулся ключ, и Маша насторожилась: неужели он вернулся? Может, что-то забыл? Она побежала в прихожую и буквально наткнулась на очень пожилую женщину, на вид постарше её мамы. Женщина удивлённо смотрела на Машу.

Девушка первой очнулась от неожиданной встречи.

— Вы кто?

— Я экономка Тимофея Егорыча. А вы кто?

— А я подруга Тимофея Егорыча.

— Я вас раньше не видела.

— Я вас тоже. Вы, наверное, видели кого-то другого?

— Нет, никого. Я и Тимофея Егорыча-то вижу не часто. Или вы насчёт женщин?

— Пожалуй.

— Нет, женщин в этом доме не бывает. Только иногда, когда компания соберётся. Так то жёны его друзей, а Тимофей Егорыч и в компании всегда один.

— Так-то уж и всегда? — хитро прищурилась Маша.

— Ну, ручаться не могу, но видеть пока никого не доводилось. А вы уж больно молоды для подруги.

— Какая уж есть, — усмехнулась Маша, но не обиделась, на что обижаться, молодость не грех.

Анна Петровна — так представилась новая знакомая — принялась за уборку. Потом собрала то, что нужно отдать в стирку и в химчистку. Маша тем временем позвонила маме, но когда в трубке послышались упрёки и плач, сказав, что с ней всё в порядке, положила трубку. Чуть позже Анна Петровна и Маша обедали и пили чай. Анна Петровна подумала, что, наверное, Маша хорошая девушка. Примерно так же Маша думала об экономке. День прошёл незаметно и быстро. Анна Петровна ушла, а Маша решила, что и сегодня в Хлебный переулок не пойдёт. А мама, что мама? Поплачет и успокоится. В конце концов, она уже выросла из детсадовского возраста и способна сама решать, как ей быть и что делать.

16

Ночевать Тимофей не приехал и в своей квартире появился лишь к ночи следующего дня. Застав Машу по-прежнему у себя, он был рад и не рад. Рад, потому что ему было с ней хорошо, а не рад, потому что представлял, как огорчается и переживает Галина Матвеевна и чего только она не передумала за эти дни. Придётся, видно, выслушать ему не один упрёк. Конечно, он спросил, звонила ли Маша маме, и, получив утвердительный ответ, всё-таки решил, что просто обязан позвонить и успокоить Галину Матвеевну. Позвонил. Разговор получился недолгим, сбивчивым и сквозь слёзы. Было и стыдно, и ужасно неловко, но не выталкивать же девчонку за дверь, а уходить она не хотела. На ночь он опять устроился на диване и, когда она попыталась перебраться к нему, твёрдо сказал: либо она уйдёт в спальню, либо он уйдёт ночевать к друзьям. Маша надулась, но послушалась.

Утром, как ни в чём не бывало, Маша была весела и шаловлива. Если бы только не её семнадцать лет, он и сам бы тогда вёл себя по-другому. Но сейчас…

Маша прожила у него весь январь, ни разу не показавшись дома. Галине Матвеевне Тимофей звонил каждый день, докладывал, как и что. Однако Галине Матвеевне этого было мало, она настаивала на визите к нему, но пока он всякий раз находил отговорки. От всего этого у Галины Матвеевны разболелось сердце. Не прошло и недели, как Маша поправилась, она вновь запросилась на каток. Кашель досаждал ей гораздо реже, болезненный румянец щёк постепенно сошёл на нет, и Тимофей согласился. Она хотела на Патриаршие пруды.

— Почему именно туда? Отличный каток и в парке Горького, и в Сокольниках.

— А может, опять повезёт Рину Зелёную встретить.

— Глупышка, мы и так у неё побываем. Мы же приглашены на чай. А пойдём-ка мы лучше сегодня с тобой на Петровку.

— Разве там есть каток?

— Ещё какой! До революции это был самый модный каток в Москве. Там собиралась избранная публика. Правда, тогда каток принадлежал некому Лазаревичу, и туда не каждый мог войти.

— Он что, был собственностью этого Лазаревича?

— Был, до семнадцатого года.

— И где же этот каток? Я никогда не слышала о нём.

— Это, Машенька, на Петровке, во дворах. Мало кто из москвичей знает этот каток, разве что коренные, и то живущие в центре. Но там хорошо.

— Пойдём! Пойдём! Пойдём! — весело запрыгала она вокруг него, хлопая совсем по-детски в ладоши.

После обеда они отправились на каток. Уходя из дома, Тимофей спросил:

— Анна Петровна, я не слишком вас нагрузил тем, что Маша у нас задержалась?

— Чудесная девчушка, Тима. Не смею советовать, но тебе бы следовало навсегда оставить её в этом доме.

— Это стоит обдумать.

Когда с Петровки они свернули во двор и вышли к катку, Маша рот раскрыла от удивления: столько раз бывала в этих краях и даже не подозревала, что здесь есть такое. На протянутых через всё пространство катка проводах светились разноцветные лампы, звучала тихая музыка. Любители плавно и спокойно скользили по кругу. Здесь не было беготни «паровозиком» с криками и гвалтом, как это водится в парке Горького, здесь никто не толкался, не пытался показывать свою удаль. Развлекалась чинная публика. Катались Тимофей и Маша недолго, она была ещё слаба и быстро устала. К тому же вновь стала покашливать, и это встревожило его. Кашель настолько преследовал её, что у него сложилось мнение, будто это не что иное, как следствие не вылеченной когда-то простуды; надо бы непременно показать Машу врачу. И сделать это следовало безотлагательно, в самое ближайшее время. Он взял такси и уже в пути попросил шофёра завернуть на Патриаршие пруды. Подумал: «Вдруг застанем Екатерину Васильевну дома». Не получилось. Рина Зелёная давала очередной концерт. Водитель, на всякий случай ожидавший у подъезда, быстро доставил их к дому на Тверском бульваре. Напоив чаем с мятой и мёдом и хорошо укутав, он уложил Машу в постель. Заснула она, едва голова коснулась подушки. Тимофей же отправился в свой кабинет; он не привык рано ложиться, так же, как не привык поздно вставать. Утром они не виделись, Тимофей чаще всего уезжал на службу, когда Маша ещё спала.

17

В этот день, улучив минуту, Чумаков позвонил в Центральный институт усовершенствования врачей и попросил к телефону профессора Рабухина. Того на месте не оказалось, сегодня Александр Ефимович консультировал в Центральной больнице МПС на Волоколамском шоссе. Пришлось дозваниваться туда. С первого раза не получилось, так как прервать обход и осмотр больных не было никакой возможности. Когда он занимался пациентами, ничего другого для него не существовало. К концу дня однако дозвониться удалось. Профессор, внимательно выслушав, предложил привезти Машу к нему на обследование, и не в Институт, а непременно в больницу, и рекомендовал сделать это как можно быстрее. Тут же они согласовали день и время.

В назначенный день Тимофей повёз Машу в больницу. Это было на окраине Москвы, у самого канала Москва — Волга. Волоколамское шоссе было совершенно свободно, и добрались они быстро. В регистратуре подтвердили: профессор на месте и ждёт их. Одна из медсестёр проводила до нужного кабинета.

— Маша, посиди в коридоре, пока я переговорю с профессором.

Вдоль стены тянулся длинный ряд стульев, Маша присела на краешек одного из них.

Профессор, плотный, крепкий человек, с первого взгляда производил впечатление надёжности. Казалось, на нём никак не отразились его шестьдесят пять лет, рукопожатие было по-мужски крепким. Такое рукопожатие вполне могло быть у какого-нибудь молотобойца или шахтёра.

— Так-с, с чем пожаловали, Тимофей Егорович?

— Вот привёз к вам девушку Машу. Беспокоит меня её кашель.

— И кем же доводится вам девушка Маша?

— Пока, профессор, никем.

— Надо понимать, статус её не определён и зависит от того, что вы ожидаете услышать от меня?

— Вовсе нет, Александр Ефимович. Пока меня просто беспокоит её здоровье, и это важнее всякого статуса.

— Что ж, приглашайте вашу даму в кабинет.

Маша вошла, отчего-то оробев, что вовсе для неё не свойственно. В больнице ей стало не по себе.

— Ну-ка, ну-ка, Машенька, раздевайтесь и присаживайтесь ко мне поближе, будем с вами разбираться.

Тимофей тоже было присел на свободный стул, но профессор, взглянув на него поверх очков, строго сказал:

— А вы, батенька, извольте подождать за дверью, коль статус ещё не определён, делать вам пока здесь нечего, — и улыбнулся, давая понять, что суровость эта нарочитая, напускная.

Возражения исключены, об этом Тимофей был предупреждён друзьями, рекомендовавшими ему Рабухина как самого выдающегося на сегодняшний день в стране пульмонолога. Пришлось отправиться в коридор. Ждать пришлось долго.

Тем временем Маша прошла за ширму, разделась и робко села на стул, стыдливо прикрываясь руками.

— А вот стесняться не надо. Я должен вас видеть такой, какая вы есть.

Маша опустила руки и теперь не знала, куда их девать.

— Нуте-с, нуте-с, сначала несколько вопросов.

Беседуя с Машей, профессор подробно расспрашивал её о том, как она живёт, каковы квартирные условия, как питается, чем болела в детстве. Потом, приложив стетоскоп — металлический кругляш стетоскопа оказался холодным, и это было неприятно, — выслушал её со стороны груди, попросил повернуться, выслушал со спины. Хрипы в груди были слышны совершенно ясно и сомнений в их происхождении не вызвали.

— Покашляйте, Маша, — распорядился профессор.

Маша покашляла. Кашель был сухой, тяжёлый. И опять профессор задавал вопросы: каков аппетит, не нарушен ли сон, насколько быстро утомляется, не слишком ли возбудима. И только отвечая на вопросы профессора, Маша по-настоящему осознала, что она больна. Прощупывая её, Александр Ефимович обнаружил характерное увеличение шейных, подчелюстных и подмышечных лимфоузлов. Потом он повёл её в рентген-кабинет — Тимофей поднялся было им навстречу, но профессор жестом показал, что придётся ещё поскучать, ожидая.

Ни на кого не полагаясь, Рабухин сам рассмотрел её лёгкие и сделал необходимые снимки. На них чётко обозначились увеличенные внутригрудные лимфатические узлы. Возвратившись из рентген-кабинета, распорядился:

— Теперь вы меняетесь местами: Машенька ждёт в коридоре, а вы, батенька, заходите. Присаживайтесь, — предложил профессор, — разговор будет серьёзный.

— Что? Всё так плохо?

— Хуже не бывает. У Маши самый настоящий, причём запущенный, туберкулёз. Тут даже речи не может идти о том, чтобы лечиться в домашних условиях. Только больница, — строго сказал профессор.

— Как же так? — не сразу понял Тимофей то, о чём говорит ему профессор.

— Вот что, Тимофей Егорыч, мы с вами мужчины и потому можем беседовать прямо, без экивоков. Я не буду говорить вам бесполезных утешительных слов, а как можно проще расскажу, что происходит с Машей и какие шаги необходимо предпринять не-за-медли-тельно! А вы доверьтесь моему опыту, иначе у нас с вами ничего не получится.

— Профессор, я готов выслушать самую жестокую правду.

— Вот и слушайте.

И Рабухин рассказал, что, по всем признакам, туберкулёзом Маша переболела в детстве, но это осталось незамеченным, видимо, приняли за воспаление лёгких. Так бывает. Со временем на месте оседания микробактерий туберкулёза образовались очаги воспаления, которые в своём развитии подвергаются распаду, образуя в лёгких каверны. При благоприятных условиях может наблюдаться процесс заживления, рассасывания воспалительных изменений и даже рубцевания. Но в нашем случае мы этого не наблюдаем. У Маши возник так называемый вторичный туберкулёз.

— Я не очень занудно говорю?

— Нет-нет, профессор, я внимательно слушаю.

— Я потому так подробно объясняю, чтобы вы прониклись серьёзностью положения.

— Да-да, я так и понимаю.

— Так вот. При неблагоприятных условиях происходит дальнейшее прогрессирующее развитие процесса в лёгких. Наступают периоды обострения, сменяющиеся периодами затишья. Такие периоды могут длиться от нескольких месяцев до нескольких лет, что и произошло у Маши. Но такое затишье обманчиво. Почти всегда следом наступает обострение, при котором повышается температура, развивается слабость, появляются одышка, кашель, пропадает аппетит.

— Точно как у Маши.

— Именно, — подтвердил профессор. Но это ещё не всё. Не подумайте, бога ради, что я вас пугаю.

— Нет-нет, я всё понимаю.

— Так вот. За этим последует выделение большого количества мокроты…

Тимофей уже понял всю серьёзность Машиного положения и не хотел больше слушать длинных объяснений Александра Ефимовича, ему нужно было сейчас, сию же минуту услышать: что же нужно делать, чтоб спасти Машу? Но приходилось терпеливо слушать. Это испытание необходимо было пройти до конца.

— Мне показалось, вы меня не слушаете. Я ошибаюсь?

— Простите, Александр Ефимович, отвлёкся на секунду. Но я слушаю. Слушаю внимательно.

— Тогда продолжим. Уже не долго. Кроме обильного отделения мокроты, следом может возникнуть кровохарканье, что обычно больше всего остального угнетает больных. В этот период происходит образование творожистой массы, разрушающей стенку лёгкого. При отхаркивании элементы разрушенных бронхов удаляются, образуя каверны, а порой приводит и к самопроизвольному пневмотораксу. Впрочем, это, батенька, сложно. До этого пока не дошло и, будем надеяться, не дойдёт, а потому голову этой белибердой я забивать вам не стану.

— Так что же дальше? Чего можно ожидать?

— Если бы вы появились у меня хотя бы годом раньше, я мог бы вас обнадёжить практически полным излечением. К сожалению, этого не случилось. Как я понял, последний год, а особенно последние два-три месяца, Маша жила очень нервной, очень напряжённой жизнью. Я не знаю, с чем это связано, но это очень ускорило прогрессирование процесса.

— Профессор, для меня это имеет большое значение, скажите, надежда, хоть какая-то, есть на полное выздоровление?

— Я повторю свой вопрос: от моего слова зависит, быть или не быть?

— Конечно, нет. Просто если всё так плохо, то я должен снять то напряжение, которое её съедает.

— Это как же, позвольте узнать?

— Я немедленно женюсь на Маше, и это, я думаю, снимет напряжение, успокоит её.

Александр Ефимович строго глянул в глаза Тимофея.

— Вы это сделаете, даже если я скажу вам, что случай совершенно безнадёжный?

— Тем с большей уверенностью, — подтвердил Тимофей.

— Ваши друзья говорили мне, что вы человек надёжный. И давайте говорить по-деловому.

— Я слушаю вас профессор.

— Машу следует немедленно госпитализировать, и именно в эту больницу.

— Я договорюсь с МПС.

— Не спешите, батенька, это лишнее, её госпитализируют по моему распоряжению. А в эту больницу лишь потому, что здесь я бываю по нескольку раз в неделю, здесь консультирую и провожу необходимые манипуляции.

— Буду вам признателен.

— Тогда договоримся: три дня вам на решение всех домашних дел и на сборы. Через три дня вы должны доставить Машу сюда, место для неё будет подготовлено.

— Я всё сделаю так, как вы считаете нужным. Если есть нужда в каких-либо лекарствах, даже зарубежных — только скажите.

— У нас есть всё необходимое.

— Я действительно могу достать редкие лекарства за рубежом.

— Это, батенька, излишне. Так как моё имя в мировой практике пульмонологов и фтизиатров что-то ещё значит, всё, что потребуется, я обеспечу.

— Сколько я должен за консультацию, профессор?

Александр Ефимович даже не оскорбился, привык, что благодарные пациенты и их близкие всегда разговор заканчивают таким вопросом, но, строго взглянув на Тимофея поверх очков, сказал:

— Это лишнее. Об этом даже не думайте. Но учтите, это не значит, что Маша ляжет в больницу, и мы что-то исправим кардинально. Мы будем поддерживать её организм, укреплять иммунитет и лечить, но лечить курсами. Так что курсы госпитализации будут повторяться и, предупреждаю, весьма возможно, не один год, к этому нужно теперь приспосабливать всю её и, как я понимаю, вашу жизнь.

— Вы правы профессор. Благодарю вас.

— Но учтите: успех лечения зависит не только от моих усилий, но и от вас, от того, насколько вы сумеете внушить Маше уверенность в благополучном исходе.

— Я это понимаю. Хорошо понимаю.

И вдруг профессор удивил его.

— Тимофей Егорович, вы только подготовкой к пускам занимаетесь или тоже мечтаете полететь?

Тимофей взглянул на него удивлённо, но спрашивать, откуда эта информация, посчитал лишним.

— А почему вы об этом спросили?

— А потому, Тимофей Егорович, что, находясь постоянно рядом с Машей, вы рискуете, и тут нужно делать выбор.

— Нет, Александр Ефимович, при всём желании полёт мне не грозит, меня туда попросту не пустят. Говорят, нужен для науки.

— И правильно. Хватит им профессиональных лётчиков. Ценные кадры нужно беречь.

— А вы считаете меня ценным кадром?

— Во всяком случае, так о вас говорят в Центре. Я ведь там тоже кое-кого из корифеев пользую и некоторым образом участвую в разработке медицинской программы исследований.

Этого Тимофей прежде не знал. Всё стало понятно.

— Благодарю вас, Александр Ефимович. До свидания.

— Учтите: до скорого свидания. Никаких причин задержки я не признаю. Через три дня Маша должна быть здесь.

— Будет сделано, — отрапортовал Тимофей.

Всю дорогу до дома они ехали молча, и только у лифта Маша, взглянув в его как бы закаменевшее лицо, спросила:

— Что? Всё так плохо?

Это был слово в слово вопрос, час назад заданный Тимофеем Рабухину.

— Тебя будут лечить и вылечат, — уверенно сказал Тимофей.

18

Маша ни в какую не хотела ложиться в больницу, она отказывалась собирать вещи, которые в больнице могли ей понадобиться. Но ещё труднее был разговор с Галиной Матвеевной. Та никак не хотела верить, что Маша серьёзно больна, и болезнь эта так сильно запущена; её так и подмывало в том, что случилось, обвинить Тимофея. И только после того, как он подробно пересказал весь разговор с профессором, она, наконец, поняла, что за стремлением как-то обеспечить себе и дочери сносную жизнь упустила из виду её здоровье. К сожалению, Маша была из той породы, которая, даже чувствуя, что с ней что-то неладно, жаловаться и скулить не станет. Все горькие слова, которые Галина Матвеевна хотела бы сказать Тимофею, она задушила в себе, понимая: сама она никогда не сможет добиться того, что без особого труда доступно Тимофею с его таинственным для неё положением и связями. Надо было смириться и терпеть. У неё даже промелькнула мысль: не сходить ли в церковь и помолиться. Но хоть и была она при рождении крещена и хранила в шкатулке вместе с недорогими колечками и бусами крестильный крестик, в бога не верила и мысль эту оставила. И поскольку Маша так и не стала готовиться к больнице, сама принялась за сборы.

19

Утром во вторник, 9-го февраля, секретарь профессора Рабухина по телефону напомнила Тимофею, что завтра к 9.00 Машу необходимо привезти в больницу. У Маши сразу испортилось настроение и поднялась температура, она захандрила. Пришлось уложить её в постель и напоить чаем с мёдом и мятой; он заметил, что это её успокаивает. Допив чай, Маша повернулась лицом к стене. Теперь она часто и подолгу так лежала, пытаясь спрятаться от подступивших неприятностей, подобно тому, как ребёнок, закрыв ладошками глаза, думает, что его не видно. Тимофей хотел, он должен был ей помочь, но не представлял, как это сделать.

— Послушай, Маша, не надо отворачиваться от меня. Напрасно ты смотришь в стену.

— Я устала. Я сейчас никого не хочу видеть. И ни о чём не хочу говорить.

— Я знаю, что ты устала. Я даже знаю, что устала ты не сегодня, устала ты давно, но не надо отгораживаться от меня.

— Мне так легче.

— Это только кажется. Отворачиваясь к стене, ты пытаешься вырастить скорлупу, в которой надеешься спрятать свои печали и огорчения, но от этого будет только хуже.

— Ты знаешь всё, но ты здоровый и успешный человек и не понимаешь, что иногда нет сил жить. Я ведь давно знаю, что больна. Мама этого не видела, а я не хотела с ней говорить об этом. Я боюсь больницы. Я знаю, что если лягу в больницу, то больше не выйду.

— Ты говоришь совершеннейшую ерунду. Ты просто накрутила себя, нафантазировала бог знает что. Профессор Рабухин великолепный врач, он непременно тебя вылечит.

— Ты действительно в это веришь?

— Конечно! А я буду часто навещать тебя. Просто нужно набраться терпения и хотеть выздороветь. А потом мы поедем с тобой на юг. Ты хочешь на юг?

— Не знаю.

— Ну что ты так распустилась, ты же сильный человечек. Мы поедем с тобой в Крым. Будем купаться в море, ходить по горам.

— Ты думаешь, я смогу?

— Ты непременно сможешь.

Она повернулась к нему.

— Почему ты не хочешь меня взять?

Тимофей не понял, о чём она. И она видела, что он не понял её вопроса.

— Взять меня, как женщину.

Теперь до него дошло. Чего-чего, а такого вопроса он не ждал. Просто не был готов к нему. Но нужно отвечать. Этот вопрос нельзя оставить без ответа, нельзя сделать вид, что его не было.

— Почему ты задала этот вопрос?

— Потому что мы достаточно долгое время вместе наедине, и я живу в твоей квартире. Любой другой мужчина хотя бы попытался.

— Что ж, раз у нас пошёл взрослый разговор, не буду юлить и увёртываться.

— Вот-вот, давай начистоту.

— Прежде всего, ни мне, ни тебе ещё до конца не ясно, кто мы друг другу.

— Ты говори только за себя. Мне-то всё про себя ясно.

— Пусть так. Но, во-первых, тебе нет ещё восемнадцати лет.

— Это мало кого из мужчин остановило бы.

— Постарайся меня выслушать, не перебивая. Во-вторых, я много старше тебя, и у меня нет уверенности…

— В чём? — перебила она его. — Во мне?

— Ты прикипела к моему сердцу, но я не знаю ещё, любовь ли это или во мне говорят отцовские чувства.

— А то, что я люблю тебя, что-то значит в наших отношениях?

— Ты по молодости лет можешь ошибаться. Я почти на двадцать лет старше тебя, когда ты будешь в расцвете сил, я начну стареть…

— Я ожидала чего угодно, только не такого бреда. Может, завтра на меня автомобиль наедет. Может, я скоро умру, так и не испытав, что значит быть женщиной.

— Это не разговор.

— Нет, именно разговор. Я тебя люблю и хочу, чтобы было всё сейчас, сегодня. Я не хочу уйти из жизни, не испытав всего, что положено женщине в этой жизни, пусть даже ценой тяжких ошибок.

И оттого, что она, всё так же сжавшись в комочек, лежала, не бросаясь ему в объятья, не разыгрывая бурной страсти, он верил ей.

— Хорошо. Успокойся. Сегодня тебе не до того. Ты устала, и у тебя жар. Вот когда вернёшься из больницы, мы примем решение вместе.

— Ты обещаешь?

— Обещаю. А теперь постарайся уснуть.

— Почитай мне что-нибудь.

— Ты Жюля Верна любишь?

— Кое-что читала.

— А «Таинственный остров» читала?

— Ой, что ты! Это такая толстенная книга, а я толстых книг не люблю, не хватает терпения, сразу смотрю, чем кончилось.

— Нет-нет, это увлекательно. Я тебе сейчас почитаю.

Тимофей подошёл к книжному шкафу и взял с полки том; он не искал её, точно знал, где стоит каждая его книга. Он любил Жюля Верна и часто перечитывал. Маша подложила ладони под щёку и закрыла глаза. Тимофей негромко читал вслух.

«ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КРУШЕНИЕ В ВОЗДУХЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ураган 1865 года. — Возгласы над морской пучиной. — Воздушный шар, унесённый бурей. — Разорванная оболочка. — Кругом только море. — Пять путников. — Что произошло в гондоле. — Земля на горизонте. — Развязка драмы.

— Поднимаемся?

— Какое там! Книзу идём!

— Хуже, мистер Сайрес! Падаем!

— Боже мой! Балласт за борт!

— Последний мешок сбросили!

— Как теперь? Поднимаемся?

— Нет!

— Что это? Как будто волны плещут?

— Под нами море!

— Совсем близко, футов пятьсот».

Послышались тихие всхлипывания, Маша плакала. Ей не хочется в больницу, но отказаться никак нельзя, ведь он делает это для неё. Никто ещё не проявлял о ней столько заботы, она просто не в праве его не слушаться. И вообще, Тимофей знает, что делает.

Тимофей продолжал читать. Он уже начал четвёртую главу:

«Гедеон Спилет условился встретиться с моряком вечером на этом самом месте и, не теряя ни минуты, взобрался на кручу и скрылся в том же направлении, в каком незадолго до него исчез Наб. Герберт хотел последовать за журналистом.

— Останься, мой мальчик, — сказал ему моряк. — Нам надо подумать о жилище и попытаться раздобыть что-нибудь более питательное, чем ракушки. Нашим друзьям захочется подкрепиться по возвращении. У каждого своя забота.

— Что ж, я готов, Пенкроф, — ответил юноша.

— Отлично. Сделаем всё по порядку. Мы устали, нам холодно, мы голодны. Следовательно, нужно найти приют, развести огонь, отыскать пищу. В лесу есть дрова, в гнёздах — яйца. Остаётся разыскать жилище.

— Хорошо, — сказал Герберт, — поищем пещеру в этих утёсах. В конце концов, найдём же мы хоть какую-нибудь расселину, куда можно будет укрыться на ночь.

— В дорогу, мой мальчик!

И они зашагали вдоль подножия огромной гранитной стены по песку, обнажившемуся при отливе. Пенкроф заметил в гранитной стене щель, которая, по его мнению, могла быть только устьем реки или ручейка. Гранитная стена не имела ни одной выемки, которая могла бы послужить пристанищем людям. Над ней реяла масса морских птиц, главным образом различных представителей семейства чаек, с удлинённым, загнутым на конце клювом, крикливых и совершенно не боящихся человека. Очевидно, люди впервые нарушали их покой. Чайки гнездились в извилинах гранитной стены. Одним ружейным выстрелом можно было бы уложить несколько этих птиц. Но для того чтобы выстрелить, нужно было иметь ружьё, а ружья-то и не было ни у Пенкрофа, ни у Герберта. Впрочем, чайки несъедобны, и даже яйца их отличаются отвратительным вкусом.

Герберт вскоре обнаружил несколько скал, облепленных водорослями. Очевидно, во время прилива море покрывало эти скалы. Среди скользких водорослей юноша нашёл несколько двустворчатых ракушек. Голодным людям не приходилось брезговать этой пищей. Герберт позвал Пенкрофа.

— Это съедобные ракушки! — вскричал моряк. — Они заменят нам яйца!

— Нет, — возразил Герберт, внимательно рассматривая прицепившихся к скалам моллюсков, — это литодомы.

— Они съедобны?

— Вполне.

— Что ж, будем есть литодомов!

Моряк мог вполне довериться Герберту. Юноша был очень силён в естествознании. Он питал настоящую страсть к этой науке. Здесь, на этом пустынном острове, знания его должны были не раз оказаться полезными».

Остановив чтение, Тимофей прислушался к её дыханию, понял: уснула. «Ну, и слава богу», — подумал он, отложил книгу и тихо, чтоб не нарушить её сон, пошёл в кабинет.

20

В восемь утра они выехали из дома. Машину Тимофей вызывать не стал, заказал такси. Волоколамское шоссе было совершенно свободным, долетели мигом. Тимофей попросил водителя такси подождать и отправился с Машей в приёмный покой. Процедура не затянулась, их уже ждали. Тимофей не ушёл до тех пор, пока не убедился, что Маша устроена и заняла своё место в палате, которая оказалась трёхместной, что было большой редкостью. Нет, это не была палата для привилегированных пациентов, просто после очередного ремонта и перераспределения кабинетов выяснилось, что образовалась новое помещение, в котором больше трёх коек не умещалось. В других палатах размещалось от пяти до десяти пациентов, так что эта во всех отношениях Машу устраивала, к тому же её соседки оказалась почти одного с ней возраста. И всё-таки при расставании Маша не сдержала слёз. Тимофей обещал бывать часто. На прощание, обняв Машу, он поцеловал в щёку.

Таксист терпеливо ждал и даже не ворчал по поводу долгой задержки. Сегодня Тимофею нужно было заняться делами дома. Позвонив Галине Матвеевне, он рассказал о поездке в больницу, и она тут же вознамерилась отправиться к дочери, пришлось её отговаривать, что и у него, и у неё вызвало некоторое раздражение. Чуть позже он расположился с документами в своём кабинете. Надо было дело делать.

21

Тимофей не собирался обманывать Машу, пообещав ей бывать часто, но так уж сложилось, что в конторе не заладилось: то случались поломки при испытаниях на стенде, то программа очередного проекта, почти утверждённая, отклонялась, и высшее руководство требовало всё новых и новых гарантий успешности намеченного полёта. То и дело возникали новые идеи и предложения конкурирующих фирм, казавшиеся высшему руководству более экономичными и надёжными, нежели проект Королёва. Тогда приходилось вновь и вновь звонить, договариваться о встречах, ходить по кабинетам ЦК, Совмина и Министерства обороны, доказывая и убеждая: проект достаточно полно отработан, все системы надёжны и выполнение программы обещает громкий и обязательный успех. Слава богу, что с ними был Келдыш, авторитет которого непререкаем. Чумаков не мог выключиться из проекта; даже тогда, когда его присутствие было вовсе не обязательным, он считал своим долгом быть рядом с Сергеем Павловичем и Келдышем, что называется, держать руку на пульсе. Путь в космос не устлан розами. Вот эти-то заботы и не давали Тимофею исполнить своё обещание. Иногда он приезжал так поздно, что двери открывал сторож, — они скоро подружились, Чумаков, не прилагая к тому усилий, быстро располагал к себе людей самых разных характеров, — и в палату приходилось пробираться мимо спящих дежурных сестёр, а порой через пищеблок по чёрной лестнице. Маша огорчалась. К тому же, она ни в какую не хотела, чтобы её навещала Галина Матвеевна, это ей было в тягость. Она чувствовала обиду на мать: в конце концов, хоть и без отца, но не в такое уж тяжёлое время Маша росла, чтобы нажить эту страшную болезнь, а главное, так долго ничего не замечать. Галина Матвеевна, и без того ежечасно винившая себя в случившемся, даже не пыталась искать себе оправданий, и враз переменившееся к ней отношение дочери просто убивало её. И ещё этот Тимофей. Бессонными ночами она пыталась убедить себя в том, что беду в их дом принёс именно он, Тимофей. Конечно, это было не так, даже вовсе не так, и даже про себя думать так было совершенно несправедливо, но ей хотелось, чтобы был виноват кто-то другой, не она, а никого другого, кроме Тимофея, рядом не находилось. Был когда-то муж, но он давно погиб, и с него взятки гладки. Но в моменты просветления она понимала — что уж тут обманывать себя, именно Тимофей увидел то, что она не умела разглядеть много лет, и именно он может сейчас по-настоящему помочь Маше.

Февраль выдался морозный и вьюжный, пациентов строго-настрого запретили выпускать на улицу для прогулок. От этого становилось совсем грустно. Маша раз за разом искала способ хоть на минуту выглянуть за тяжёлую больничную дверь, хлебнуть острого, живого морозного воздуха. Ей казалось, вот только один вдох, и дело пойдёт на поправку.

Такое же ощущение было и у Тимофея. Он ехал в больницу. За окном мело. Тимофей приоткрыл окно, внутрь жёстко хлестнуло морозным ветром, и влетел заряд снега.

— Закрыли бы, Тимофей Егорыч, простудитесь, — сказал шофёр.

— Ничего со мной не сделается до самой смерти, Иван Степаныч.

— Ну, сделается — не сделается, а надо закрыть. Мне потом отвечать за вас, а уж как Сергей Палыч умеет стружку снимать, не мне вам рассказывать.

— Да не ворчите вы, Иван Степаныч. Откуда ему узнать, да и приехали уже. Вы давайте-ка домой и отдыхайте. А я немного пройдусь.

— По такой-то погоде?

— Да говорю же: ничего со мной не случится.

— А домой как же?

— На троллейбусе. Тут двенадцатый номер идёт до Манежной площади.

— Как же я оставлю вас без охраны?

— Иван Степанович, дискуссия окончена, — строго сказал Тимофей и зашагал по сосновой аллее.

Морозец был славный. Дуло ужасно. Он поднял воротник, но это мало помогало. К тому же он был в лёгком пальто, прогулка не предполагалась.

В этот вечер у Маши было хорошее настроение, она рассказала множество анекдотов, и Тимофей удивлялся: откуда это? Не утерпел, спросил.

— Маша, ты раньше никогда не рассказывала анекдотов или я чего-то не помню?

— Да нет, это я здесь пополнила свой багаж. В больнице чего только не наслушаешься. Меня одна девочка даже ругаться научила.

— Как ругаться?

— Нехорошими словами.

— Тебя нужно срочно забирать отсюда, а то ты окончательно испортишься.

— И я о том же. Забери меня отсюда.

— Рано ещё.

Её хорошее настроение погасло.

Когда Тимофей вышел из сосновой аллеи на Волоколамское шоссе, он увидел, что Иван Степаныч дожидается его. Сел в машину. Ничего не сказал.

Утром он почувствовал жар. Измерил температуру. Градусник показал: 39,5. Выпил чаю с малиной и отправился в Центр. У Сергея Палыча глаз-алмаз, он сразу увидел, что Тимофей сегодня никакой. Вызвал врача. Доктор только глянул — всё понял. Сунул градусник Тимофею под мышку: 40,2.

— Что, доктор? В Сокольники, в госпиталь?

— Можно и дома, если будет соблюдать режим. Врача и сиделку я прикреплю.

— Как, Тимоха?

— Лучше дома.

— Так и решаем. Делайте, доктор, что нужно.

Через три дня выяснилось, что у него сильнейшее воспаление лёгких. Встал вопрос о госпитализации. Тимофей упёрся: ни за что. Сергей Павлович распорядился, чтобы были приняты все меры для проведения интенсивного курса лечения. Врачи дневали и ночевали в доме Тимофея, сиделки, сменяя одна другую, не отходили ни на шаг. Две недели Чумаков в борьбе с недугом провалялся дома. В конце февраля слабый, едва державшийся на ногах он стал холить по квартире. А потом дело быстро пошло на поправку. Маше он ничего не сообщал, хотя знал, что она беспокоится, не понимая, куда он пропал. Не сомневался: узнай она о его болезни — сбежит из больницы. Ещё несколько дней массажа, специальных процедур на дому, усиленного насыщения организма витаминами, и он снова был бодр и свеж.

А о причине заболевания Сергей Палыч всё-таки дознался и стружку с Иван Степаныча снял. Так положено. Чтобы служба мёдом не казалась.

22

Несмотря на все препоны, проект всё-таки утвердили. Теперь нужно было спешить. Уж слишком много времени потеряно. Хотя работа по проекту ни на день не останавливалась, но теперь, когда вопрос решился окончательно и бесповоротно, оказалось, что они жутко отстают от установленных сроков. Но так только казалось, и спешить — не значило делать дело как попало. Сергей Павлович чуть ли не каждый элемент проверял лично, прощупывал руками; его сейчас меньше занимало общение с конструкторами, ему интереснее и полезнее было слышать мнения и предложения тех, кто всё делал своими руками, рабочих. Он стал больше и чаще общаться с ними и особенно с теми двумя парнями, которые непосредственно исполняли самую трудную, ещё никем не деланную работу. Казалось, всё было на мази, а между тем хмурое, напряжённое выражение не сходило последнее время с лица Сергея Павловича, он чаще, чем прежде, сердился, раздражался, ворчал, но относилось это исключительно к инженерам и конструкторам, с рабочими он всегда оставался простым, дружелюбным и выдержанным; ведь это их руками в буквальном смысле творится история космоса. Это настроение Королёва становилось настолько заметным, что даже всегда сдержанный Мстислав Всеволодович Келдыш не вытерпел и раздражённо сказал:

— Сергей Павлович, ты только тоску наводишь. Всё будет нормально. Улыбайся, люди же на тебя смотрят.

— Легко тебе говорить, а чуть что — к ответу я один встану.

Это, конечно, было несправедливо. Мстислав Всеволодович при неудачах никогда за чужие спины не прятался, но переживания и нервозность Сергея Павловича хоть и не разделял, но понять мог, а потому на обидные слова ничего не ответил, смолчал. Он-то знал: случись что — к ответу призовут их обоих. Как-то, задержавшись с Сергеем Павловичем в конструкторском бюро до поздней ночи, в минуту сильного его раздражения Тимофей попытался успокоить его. Королёв взглянул на него внимательно, и казалось, вот сейчас у него вырвется суровое недоброе слово, но нет, не случилось, он даже улыбнулся:

— Понимаешь ли, друг мой Тимоша, мы с тобой последний раз запуск произвели 12 октября прошлого года. Хороший был запуск: всё-таки экипаж из трёх человек, да ещё без скафандров — это тебе, брат, не фунт изюма.

— И верно, а американцы после нас ничего ещё не запустили, и неизвестно, когда запустят, — попытался поддержать меняющееся настроение шефа Тимофей.

— Так, да не так. Во-первых, за это время американцы забросили двадцать пять спутников различного назначения, а мы только тринадцать, а во-вторых…

— Есть какая-то новая информация? Я чего-то не знаю? — поторопился с вопросом Тимофей.

— В том-то и штука, друг мой Тимоха. Есть сведения, что наши конкуренты в конце марта будущего года планируют очередной запуск, а в июне выход человека в открытый космос.

— Так это то, что мы сейчас делаем.

— Вот-вот. Потому и срыв недопустим.

— И не будет никакого срыва, — уверил его Тимофей.

— Твоими бы устами, да мёд пить. Ну да ладно, поехали, брат, домой, засиделись мы тут с тобой.

— Есть немножко.

— У тебя машина здесь или подвезти? — спросил Сергей Павлович.

— Спасибо. Водитель ждёт меня. Нужно с ним ехать, а то обидится: ждал-ждал, а оказалось, напрасно. Он у меня ревнивый, — пояснил Тимофей.

— Ну, будь.

— До свидания, Сергей Павлович.

23

Дело же обстояло так. Первым в космос ушёл наш человек: 12 апреля 1961 года на корабле «Восток» Юрий Алексеевич Гагарин, гражданин СССР, совершил первый орбитальный полёт человека в космос. И хотя весь мир знал, что и первый искусственный спутник земли в октябре 1957 года был запущен Советским Союзом, полёт Гагарина буквально ошеломил мир и привёл в состояние нервозности и тревоги тех, кто занимался космической программой в США. Это только штатские люди, задыхаясь от восторга, ждали завтрашних полётов на Луну, Марс, а там и на звёзды. Военные думали о другом. Начиналась великая гонка. И месяца не прошло, как на корабле-капсуле «Меркурий-Редстоун-3» в космос поднялся американец Алан Шепард, совершивший маневрирование кораблём в невесомости, а ещё два с половиной месяца спустя — Вирджил Гриссом. Но оба полёта были суборбитальными, по сути — вертикально поднялись и приводнились. Да и в космосе они были один пятнадцать, другой шестнадцать минут. Потом пошло-поехало. В августе того же года полетел Герман Титов, в феврале и марте следующего года — Джон Гленн и Малькольм Карпентер, в августе Андриян Николаев и Павел Попович совершают групповой полёт на кораблях «Восток-3» и «Восток-4», осенью на «Сигме-7» летит Уолтер Ширра, весной 1963 года первый продолжительный полёт совершает на «Фейт-7» Гордон Купер, на что СССР отвечает групповым полётом Валерия Быковского и первой женщины-космонавта — Валентины Терешковой.

Наконец, в октябре 1964 года экипаж в составе Комарова, Феоктистова и Егорова совершает первый полёт без скафандров. Американцам пока ответить было нечем, они безнадёжно отставали. Почти два года после полёта Гордона Купера — ни одного запуска. И вот теперь готовилось нечто грандиозное, и провала допустить нельзя. Успех гарантирует утверждение Лунного проекта, неудача — надолго затормозит процесс. Была ли это гонка? Конечно, была! Но не столько за приоритетом и престижем — хотя и не без этого, — сколько за обеспеченье надёжной обороны страны и возможность нанести сокрушительный удар агрессору, если таковой найдётся. Полёты космонавтов были престижны, но главным оставались всё-таки ракеты, способные донести ядерный заряд в нужную точку за океан.

24

Пружина событий закручивалась всё туже. Тимофей понимал, что не сегодня-завтра ему придётся недели на две, а может, и на более продолжительное время отправиться с Сергеем Павловичем на Байконур, а значит, надо было непременно побывать у Маши, подготовить её к этому. Машу он застал в совершенно растрёпанных чувствах. У неё не было никаких желаний, даже телевизор, который он с позволения главного врача привёз и установил в её палате, она не хотела смотреть — не интересно ей было. Фрукты и вкусности, которые он привозил, она раздавала соседкам по палате, и всё равно маленький холодильник — его в больницу тоже привёз Тимофей — уже не вмещал доставляемых им продуктов. Машу нужно было как-то выводить из этого состояния, её настроение мешало лечебному процессу.

Она встретила его вялым поцелуем в щёку, но тут же прижалась к нему крепко-крепко, словно пытаясь согреться. Тимофей понял сразу: говорить какие-то умные увещевательные слова — только время терять. А больше говорить было не о чем, то, что за стенами больницы, её не интересовало. Процесс лечения был долгим и скучным; и ни одного слова об улучшении её состояния. Слава богу, вопросов на эту тему она не задавала. Для неё главным был вопрос о сроках окончания лечения.

Когда приехал Тимофей, девчонки собрались было уйти, чтобы оставить их наедине, но Маша сказала, что в этом нет необходимости, и соседки остались; им тоже было скучно, хотелось услышать о том, что происходило во внешнем мире. Да и Тимофей им нравился. «Шикарный мужчина, — как-то сказала одна из них, — завидую я тебе, Машуня».

Каждый раз, бывая у Маши, если позволяло время, он продолжал читать ей Жюля Верна. Вот и в этот раз Тимофей достал из портфеля книгу, которую теперь на всякий случай всегда возил с собой, и уже было начал читать, но Маша попросила его пересесть со стула на её койку и, только тесно прижавшись к нему, приготовилась слушать. Её соседки по палате любили эти чтения, они оставили свои дела и тоже приготовились к продолжению повествования о храбрых путешественниках. Сегодня он начинал читать восемнадцатую главу первой части.

«Глава восемнадцатая

Пенкроф больше не знает сомнений. — Прежний водосток. — Подземный ход. — Сквозь гранитный кряж. — Топ исчез. — Центральная пещера. — Нижний колодец. — Тайна. — Ударами кирки. — Возвращение.

Итак, замыслы Сайреса Смита осуществились, но, по обыкновению, он ничем не выразил своего удовлетворения, и, застыв неподвижно, крепко сжав губы, молча смотрел на необыкновенное зрелище. Наб прыгал от радости, а Пенкроф, покачивая головой, бормотал:

— Вот так штука! Здорово работает наш инженер!

В самом деле, взрыв оказал разительное действие. Выход для воды был так широк, что теперь из озера выливалось втрое больше воды, чем через старый сток. И не удивительно, что вскоре после взрыва уровень озера понизился не меньше чем на два фута.

Колонисты возвратились в Трущобы, захватили кирки, колья, окованные железом, огниво и трут и снова направились к озеру. Топ сопровождал их. Дорогой моряк не мог не поделиться поразившей его мыслью:

— А знаете, мистер Сайрес, вы приготовили такую симпатичную настойку, что, пожалуй, можете взорвать весь остров.

— Совершенно верно, Пенкроф. И остров, и материки, и всю землю, — ответил Сайрес Смит. — Всё дело только в количестве.

— А не можете вы употребить этот ваш нитроглицерин для ружейных зарядов? — спросил моряк.

— Нет, Пенкроф, нитроглицерин — взрывчатое вещество слишком большой разрушительной силы. Но нам нетрудно будет изготовить хлопчатобумажный или даже обыкновенный порох, раз у нас есть азотная кислота, селитра и уголь. Беда только, что ружей у нас нет.

— Ну, мистер Сайрес, — возразил моряк, — вы уж постарайтесь, пожалуйста.

Как видно, Пенкроф решительно вычеркнул слово «невозможно» из словаря обитателей острова Линкольна. Достигнув плато Кругозора, колонисты направились к тому краю озера, где находился старый сток, — теперь он должен был обнажиться, и, поскольку вода больше не бежала в него, вероятно, нетрудно было проникнуть туда и посмотреть, что там делается.

Несколько минут спустя колонисты уже были у южного края озера. Бросив на него взгляд, они убедились, что желанная цель достигнута».

Он читал не торопясь, с выражением, внятно выговаривая слова, меняя голос от персонажа к персонажу. Маша сидела, прижавшись к нему, кутаясь в халат, сидевшие здесь же девчонки слушали, раскрыв рты. Через некоторое время Маша прилегла и скоро уснула. Тимофей убрал книгу в портфель и, попрощавшись с девушками, тихо вышел из палаты. В тот день удача сопутствовала ему, он застал профессора в его кабинете; это не был день консультаций, просто нужно было разобраться с бумагами. Тимофей не стал спрашивать, как продвигается лечение Маши, понимал: всё, что ему можно и нужно знать, профессор расскажет и без вопросов. А пока он поведал Александру Ефимовичу о посещении Маши, о её настроении, ожидая, что опытный врач даст какой-то дельный совет, скажет что-то такое, что до сих пор не приходило в голову Тимофею, но что могло бы взбодрить Машу. Но профессор отметил лишь, что это общая беда всех туберкулёзников, они все считают, что вылечить их нельзя и дело их безнадёжно, а потому теряют волю к жизни, и это весьма затрудняет и лечение, и попытки помочь им в будущем жить нормальной жизнью. Чумаков в свою очередь рассказал, что Маша очень любит музыку, когда-то училась, весьма прилично играет на фортепиано, и, ещё не представляя себе чётко, чем это может обернуться, упомянул о виденной им афише предстоящего завтра концерта Рихтера в консерватории. И уж, как в ледяную воду прыгнув, почти не надеясь на успех, попросил позволения разрешить свозить Машу на концерт. Александр Ефимович задумался, медля с ответом. Это был обнадёживающий знак.

— А что? Может, вы и правы. Мы планируем на днях сделать ей «наддув» лёгких, манипуляция для первого раза, знаете ли, не из простых и тем более не из приятных, но…

— Не могу ли я узнать, что это за операция? Насколько она опасна?

— По большому счёту это даже и не операция. В двух словах дело обстоит так. Обычно в плевральных полостях воздух не содержится, вследствие чего давление в них отрицательное. Но при туберкулёзе, когда происходит распад лёгочной ткани, в месте распада образуются каверны, истончённая стенка может прорваться, и воздух из лёгких попадает в плевральную полость. Если количество воздуха в плевральной полости всё время увеличивается без обратного отсасывания, то со временем воздух начинает сжимать лёгкие, смещает сердце, нарушая дыхание и кровообращение. В конечном счёте это приводит к общему ухудшению состояния больного. Тогда нужно делать прокол грудной клетки и отсасывать часть воздуха. Но у нас не тот случай. Мы искусственным путём введём воздух в плевральную полость Маши, сдавим на некоторое время больное лёгкое и тем самым создадим наиболее благоприятные условия для заживления туберкулёзных изменений в лёгочной ткани.

— Насколько это опасно? — повторил свой вопрос Тимофей.

— Не беспокойтесь. Это абсолютно рядовая процедура.

— Так я могу рассчитывать? Мы только туда и обратно.

— Ладно. Забирайте, — решительно сказал профессор, — распоряжение я дам. Только условие: никаких вечерних нарядов и декольте; тёплые чулки, тёплая обувь, толстый шерстяной свитер с высоким воротником, непременно на машине туда и обратно и в тот же вечер вернуться в палату.

Это было то, что нужно. Тимофей поблагодарил профессора, попрощался и собрался уходить, но Александр Ефимович его остановил.

— Вы говорите, концерт завтра?

— Да.

— Как же вы умудритесь билеты в консерваторию достать?

— Это, профессор, не проблема, мы со Святославом добрые приятели.

— Может, и я могу к вам присоединиться? — с надеждой спросил Рабухин.

— Конечно, и непременно с супругой. Встретимся у касс.

— Я позвоню уточнить — удалось ли?

— И не трудитесь. Встречаемся у касс, минут за двадцать до начала, — подтвердил Тимофей.

Они расстались, довольные друг другом.

25

Как и договаривались, встретились у консерваторских касс.

— Подождите минутку, — сказал Тимофей, поздоровавшись с женой профессора, — я сейчас.

Маша стояла молча, она не умела вести светских бесед. Александр Ефимович задавал ей вопросы, она отвечала кратко, односложно. Тимофей подошёл к билетёру, спросил администратора. Администратор оказался рядом. Тимофей назвал себя, и администратор отдал приготовленные для него билеты.

— Всё в порядке, можно идти в зал.

Места были из лучших, в первом ряду. На сцену вышла Анна Чехова и объявила первое произведение. Из-за кулисы, сутулясь и чуточку боком, вышел Рихтер, слегка склонившись большой лысой головой, обозначил поклон и, резко отбросив фалды фрака назад, грузно опустился на стул. Повернув лицо к залу, он увидел в первом ряду Тимофея и едва заметно кивнул, дал знак — видит его. Тимофей, чуть привстав, поклонился в ответ.

— Да у вас, вижу, короткое знакомство, — прошептал Рабухин, перегнувшись через жену в сторону Тимофея.

— Да не так чтобы уж очень, — улыбнулся в ответ Чумаков.

— Однако билеты получили по первому классу.

Тимофей снова улыбнулся, но ничего не сказал. Погас свет. Освещённой оставалась только сцена. В зале стояла тишина. Вся тяжёлая фигура Рихтера словно окаменела, будто он собирался с силами для прыжка, и вдруг, высоко подняв руки, он слегка пошевелил пальцами, будто готовясь обрушить мощный удар по клавишам, удар, из которого возникнет мажорная громовая музыка. Но ничего такого не случилось, пальцы мягко легли на клавиши, и по залу, уносясь вдаль и ввысь, поплыла грустная мелодия Шопена. Этот вечер был посвящён Шопену. Рихтер играл великолепно. Конечно, критики завтра напишут много лестного, разберут весь концерт по косточкам, по нотам, но для наших друзей не было целью искать и подбирать хвалебные эпитеты, они обменивались впечатлениями, и этого «великолепно!» было вполне достаточно для великого искусства, которое демонстрировал Святослав Рихтер из концерта в концерт. Это было и наслаждение, и грусть, и тревога, и предчувствие близости конца. Пусть музыковеды упражняются в оценке великого дарования, те же, кто сегодня присутствовал в зале консерватории, были заворожены игрой великого мастера, и для них эта невероятная техника маэстро и гений композитора слились в одно замечательное явление, вызывающее слёзы радости чувство, называемое чудом. Растроганная, чувствительная к музыке Маша плакала. Это не нравилось Александру Ефимовичу, он хмурился, сомневался: не напрасно ли позволил Маше поехать в концерт. В антракте они молча прогуливались в фойе, как это было принято, ходили по кругу. Говорить сейчас не хотелось, впечатление от услышанного было столь большого накала, что требовалось время, чтобы волнения души улеглись.

— Давай поднимемся во второй амфитеатр, — предложила Маша.

— Нет, Машенька, там трудная лестница, тебе этого нельзя.

— Но я никогда не была в амфитеатре. Так хочется увидеть зал сверху.

— Ну что с тобой сделаешь? Пойдём. Только не спеши.

Но удержать Машу было невозможно, она почти бегом поднималась по лестнице, но уже на полпути к первому амфитеатру задохнулась, упала грудью на перила, тяжело хватая ртом воздух.

— Вот видишь. Я же тебе говорил.

— Ничего. Сейчас отдышусь, и всё пройдёт.

— И будем спускаться вниз.

— Нет. Мы дойдём до самого верха. Когда ещё я сюда попаду?

Понемногу Маша пришла в себя, и они продолжили подниматься по лестнице. А когда добрались до второго амфитеатра, прозвенел первый звонок. Маша, подойдя к барьеру, смотрела вниз, на портреты великих музыкантов, написанные на стенах слева и справа.

— Давай не будем спускаться. Будем слушать здесь.

— Можно и здесь. Места свободные есть. Только, боюсь, не увидев нас, Светик расстроится.

— А мы потом извинимся. И почему ты называешь его Светиком?

— Так Рихтера называют только самые близкие.

В первом, коротком, ряду слева оказались свободные места, там они и расположились.

Прозвучали последние сильные аккорды, и всё стихло. Ни звука. Целая минута напряжённой тишины. И вдруг зал взорвался. Никто не уходил. Все зрители встали и, оставаясь на своих местах, стоя, отчаянно хлопали в ладоши. Когда аплодисменты затухали в одном конце зала, они тут же вспыхивали в другом. Постепенно разноголосица слилась в один оглушающий ритмичный звук оваций. Рихтер раскланивался, чуть склоняя голову набок. Видно было, что он очень устал, но не позволял себе показать этого, уйти от тех, кто так искренне и шумно восторгается его искусством.

Когда накал зрительских страстей понемногу остыл и стал стихать шум аплодисментов, постепенно превращаясь в отдельные хлопки особенно восторженных любителей, Маша и Тимофей стали спускаться вниз.

— А мы вас потеряли, — сказал Александр Ефимович, — я уж, грешным делом, подумал, что Маше стало нехорошо, и вы отправились домой.

— Нет-нет, всё в порядке, просто у Маши появился каприз послушать вторую часть концерта в амфитеатре.

Тимофей предложил подождать Рихтера на выходе, и все согласились. Ждать пришлось долго. Когда Рихтер и Нина Дорлиак вышли, все четверо подошли к ним, и Тимофей вручил Дорлиак букет роз, который, пока ожидали, ему принёс из машины Иван Степанович. Ринувшиеся было к своему кумиру поклонники вынуждены были сдержать свои порывы и ожидать в сторонке возможности пообщаться с небожителем.

— Светик, не буду говорить лестных слов, ты и без того знаешь, как я люблю, когда ты играешь.

— Только когда играю? — шутливо возмутился Рихтер.

— Да знает, знает, — засмеялась Дорлиак, — спасибо, Тимоша, за цветы. Куда вы исчезли после антракта?

Пришлось повторить историю о маленьком Машином капризе.

— И как там наверху?

— Идеальный звук. Просто чудо, как устроен этот зал. Акустика замечательная. Амфитеатр — просто находка для бедных студентов.

— Спасибо за билеты и доставленное удовольствие. И позвольте представить, моих друзей: профессор Рабухин с супругой и Машенька.

— О, наслышан, наслышан. Меня, правда, бог миловал, но о вашем искусстве, профессор, легенды в Москве слагают.

— Ну, о вас-то, Святослав Теофилович, легенды по всему миру гуляют, — ответил комплиментом на комплимент Рабухин.

— А Машенька тоже чья-то супруга или этот вопрос ещё не рассматривался? — спросила Дорлиак, и глаза её смеялись.

— Это вопрос будущего, Нина Львовна.

— А не пора перевести его в плоскость настоящего? — продолжала полушутя-полусерьёзно Дорлиак. — Смотрите, засидитесь в холостяках, Тимоша, никому не будете нужны. Как говорят: некому будет стакан воды подать, — погрозила она шутливо.

Рихтер молчал, спрятав крупный волевой подбородок в ворот шубы. Тут главой семьи была, несомненно, Дорлиак, да и старше она была Святослава Теофиловича аж на семь лет: и жена, и мама.

— Однако пора. Может, поедем к нам? Угощения особого нет, но за превосходный чай ручаюсь. И профессор с супругой, конечно, тоже приглашены, — сказала Нина Львовна, повернувшись к жене Александра Ефимовича.

— Нет-нет, — отказался Рабухин, — лестно, конечно, но не сегодня.

— А мы с Машенькой должны непременно сегодня же вернуться в больницу, — отказался и Тимофей, помня данное профессору обещание.

А Маше так хотелось поехать в дом этих замечательных людей, этих небожителей, которые так легко и просто общаются с её Тимофеем, ведь шапочно знакомые люди не говорят друг другу «Тимоша» или «Петруша», так общаются только близкие люди.

— Когда же, Тимофей, мы увидим вас в нашем доме?

— А вот как прочтёте в «Правде» очередное сообщение ТАСС, так через два-три дня и нагряну, если, конечно, вы не отправитесь в очередное турне.

— В ближайшее время все концерты только в Москве и Ленинграде, так что милости просим. Да и в Ленинграде нам есть где вас принять, — и уже уходя к своей машине, обернувшись: — И друзей тоже приводите. Непременно.

Профессор с супругой собрались ехать троллейбусом, но Тимофей запротестовал, сказал: просто смешно ночью добираться городским транспортом, коль скоро в их распоряжении есть машина.

У дома Рабухиных тепло распрощались.

— Спасибо, Тимофей Егорович, вы нам устроили праздник души. А откуда вы так близко знаете Рихтеров?

— Это он Рихтер, а она Дорлиак. Так случилось, что пересеклись однажды на минутку, а оказалось, надолго.

— У вас это легко получается, вы умеете привлекать к себе людей. Вы, конечно, сейчас в больницу?

— Да. Именно так, как договаривались.

— Ну и молодцом.

В дороге Маша, до сих пор молчавшая, сказала:

— Ещё хочу.

— Чего ты хочешь, Машенька?

— В консерваторию.

— Я, Машенька, послезавтра уезжаю в командировку на две-три недели, а по возвращении договорюсь с Александром Ефимовичем, и мы побываем с тобой и в консерватории, и у Светика в гостях.

— Я хочу орган послушать.

— Будет тебе, Машенька, и орган.

Уже у ворот больницы она спросила:

— Мы не можем сегодня переночевать у тебя?

— Машенька, я слово дал.

Весь следующий день он был занят под завязку. А ещё через день Тимофей вылетел на Байконур.

26

Она с нетерпением и тревогой ждала его, а появился он вдруг 8-го марта. Загорелый, весёлый, необычно шумный; завалил Машу и её соседок по палате вкусностями, подарками и цветами. Правда, не сказал, что привезённые для неё мягкие игрушки большущего размера оставлять в больнице категорически запретили — собирают много пыли. В этот же вечер он увёз её к себе, и на следующий день они слушали органный концерт в исполнении Брауде. Дома Маша будто ожила, прошла хандра, настроение поднялось. Они ужинали при свечах, выпили немного вина, а потом она играла на пианино, и перед сном, как теперь повелось, он читал ей «Таинственный остров». Наутро выяснилось, что вечером он опять улетает в командировку, вернётся в последних числах марта. За это время ей сделают «наддув» лёгких, и он заберёт её домой: профессор Рабухин сказал, что первый цикл лечения на этом завершён. Известие о скором завершении больничных дел её обрадовало, но сильно расстроил отъезд Тимофея на долгий срок.

— И потом, — сказала она, — я боюсь этого «наддува».

— Надо немного потерпеть, Машенька, — успокаивал он, — а потом всё будет хорошо.

— Всё? — спросила она, и этот вопрос смутил его. Он не мог ей сказать, что гарантий нет, что есть только надежда. Но в этом вопросе он услышал и тот, который Маша не смела задать прямо. Теперь, когда он собирался в долгую командировку, в душе её рождалось не только желание скорее увидеть его вновь, но и смутная тревога: не случилось бы с ним чего. Тревога же в её душе стала зарождаться оттого, что над всем, чем занимается Тимофей, висела завеса таинственности, а значит, опасности. Она рассуждала так: он ничего не говорит о своей работе, потому что работа эта опасна, а он бережёт её. В чём-то она была права, Тимофей действительно занимался тем, что несло в себе не только радость творчества, не только победу человеческого разума, но и смертельную опасность, которая может в любой момент возникнуть в просторах космоса, да и на стартовой площадке; такое уже бывало.

Весна

1

Не столько доставляло беспокойства само дело, сколько то, что накручивалось вокруг него. Звонки из Москвы шли каждый день, и таких звонков было много. Совет Министров не беспокоил, это он, Сергей Павлович, больше доставал их отчаянно и, не выбирая выражений, отчитывал за нерасторопность, за несвоевременные поставки, за неразбериху с кадрами, уже отобранными и включёнными в план, но со скрипом и нежеланием откомандировавшимися с прежних мест работы. Ещё бы — отбирались-то лучшие! Сейчас, конечно, самым главным было то, что делалось непосредственно здесь, на Байконуре, где он не мог выпустить из виду ничего. У него были замечательные, трудолюбивые и надёжные помощники, но то, чему он посвятил свою жизнь, оставалось для него как любимое дитя, которое и можно было доверить преданным нянечкам, но душа всё равно болела, каждый час, каждую минуту. И чем ближе был тот момент, которого все с нетерпением ожидали, тем больше возрастала нервозность тех людей, которые делали общее большое дело. Москву же заботили только два момента: безопасность тех, кому поручено выполнение задачи в космосе, и успеем ли раньше американцев. Но в том, как задавались эти вопросы, явно слышалось, что второе Москву беспокоит даже больше, чем первое. Нет, там, в Москве, люди не были черствы душой, но престиж страны… и безопасность. Последние дни заметно волновался даже всегда такой спокойный, выдержанный и корректный Келдыш.

Теперь Сергей Павлович всегда держал Тимофея при себе. Порой он даже ночью будил его и требовал вновь проверить все расчёты, хотя знал, что ошибки быть не может, жизнь уже не раз подтвердила: Тимофей в расчётах никогда не ошибается, да и Келдыш — хоть и не было в том надобности — уже двадцать раз проверил и перепроверил расчёты, выполненные Тимофеем. Иногда Королёв требовал делать новые расчёты, потому что мысль его, безостановочно работала, и, болея за выполнение сегодняшней задачи, он уже думал о следующей. Он всегда размышлял и видел далеко вперёд. Днём Сергей Павлович успевал побывать у военных — именно они осуществляли пуски — на стартовой площадке, понаблюдать за заправкой ракеты, поговорить с рабочими и старательно избегал разговоров с маршалом, имевшим серьёзные полномочия, но редко бывавшим оптимистично настроенным, вечно пугавшим Сергея Павловича ответственностью перед Москвой. Маршал, человек немолодой и осторожный, даже в июльскую жару ходивший в тужурке, ещё и поддевая под неё пуловер или лёгкий свитер, склонен был видеть опасность там, где Королёв словно старался порой не замечать её. Ещё был остро памятен тот день 24 октября 1960 года, когда за тридцать минут до пуска на стартовом столе взорвалась — а это был первый испытательный пуск — межконтинентальная баллистическая ракета Р-16. Тогда в один миг погибли десятки человек, присутствовавшие на испытаниях, в числе других и маршал артиллерии Неделин. Что значит не замечать опасность? Опасность была везде. Дело новое. Да, чего-то достигли, в чём-то преуспели, но это же космос, это вечное ожидание сюрпризов и жертв; без жертв в большом и новом деле не обойтись. Конечно, хотелось бы их избежать, но… Ещё в июле прошлого года, после тщательного обсуждения, они с генералом Каманиным отобрали пятёрку ребят, которые должны были полететь завтра. А окончательно утвердили двоих только в минувшем феврале. Тут ведь и не скажешь: самые лучшие, они все, весь отряд — самые лучшие. А отобрали пятерых. Сергей Павлович задумчиво прохаживается у стартовой площадки. Те, кто видел его со стороны, хотели бы узнать, о чём он думает, чем озабочен сейчас, но ведь не угадаешь, не спросишь. А думал он сейчас о тех, кто там, в домиках основного экипажа и дублёров, ждёт своего звёздного часа. Перед ним, как в фильме, проходят они. Вот Паша Беляев. Паренёк из вологодской деревни; в 43-м ему едва исполнилось восемнадцать, а он добровольно пошел в армию и, окончив в 45-м лётное училище, успел-таки принять участие в боях с японцами. Потом была академия, отряд космонавтов. А завтра ему в качестве командира корабля придётся пилотировать «Восход-2». С ним полетит Алёша Леонов. Славный парень, художник, весельчак, душа компании. Два заводилы неугомонных: он да вечно улыбающийся Пашка Попович. Какие всё-таки славные ребята! Леонов тоже из деревни. Алексей на девять лет младше своего командира, в авиационное училище поступил в начале 50-х, а ему доверено труднейшее дело — он первым в мире покинет корабль и выйдет в космическое пространство, а это не просто выход в открытый космос, это важная веха в лунной программе. Лунная программа… Вон куда замахнулся, и всерьёз, Сергей Павлович Королёв. Да только ли в лунной? Придёт время, и в открытом космосе придётся выполнять сложные инженерные и ремонтные работы, а может статься, и спасательные. Вот завтра Павел с Алексеем и начнут торить эту дорогу. И никто в случае чего не сможет им помочь, кроме их самих. И чёрт его знает, как это отзовётся на организме того, кто выйдет в открытый космос. Всё делается впервые, никто ещё этого не пробовал. Риск? Да, риск! Но когда Алексею объяснили задачу, он, глазом не моргнув, сказал: «Сделаем!» И нет сомнений — сделает. Дублёры все тоже отличные ребята. Ничем не хуже. Но уж так сложилось, что в этот раз они только дублёры. Витя Горбатко с Кубани, отличный лётчик, склонен к исследовательской работе. Над этим надо будет серьёзно подумать. Женя Хрунов. Опять же, деревенский парнишка. Вдумчивый офицер с хорошо развитой инженерной мыслью, пытливый ум, вечно доискивается: что да как? Дима Заикин. Этого Сергей Павлович знал хуже. Он его и на космодром не сразу взял, а вызвал чуть позже. Каманин рекомендовал, а он Каманину верит. Да, всё ещё впереди. Это ж только начало. Налетаются ещё. Полетят и на Луну, и на Марс, а может, и куда подальше. Время покажет.

Последний день перед стартом. Завтра они полетят. После обеда Сергей Павлович пошёл в домик, где старта ожидали ребята. Его сынки. Надо было поговорить. Сначала побывал у дублёров. Разговор сложился непринуждённый, шутили, смеялись, ничем не давали понять, что, может быть, не Паше и Алексею, а именно им придётся завтра стартовать. Всякое бывает. Один сходит с дистанции — меняют весь экипаж. Потом пошёл к тем, кто на этот раз был № 1. Алексей травил анекдоты, рассказывал о планах на будущее, мечтал о персональной художественной выставке. Паша был серьёзен, он вообще по жизни был не из смешливых. Пожелал им успеха. Ушёл с уверенностью в благополучном исходе. По дороге к своему домику встретил Юру Гагарина. Он любил этого парня, как любят сына. Поговорили коротко. У Юры другого и разговора не было: когда? Он уже без космоса не мог. Полетит ещё. Обязательно полетит. Только следующий его полёт должен быть по результатам сродни тому, первому полёту. А просто так прогуляться по космическим просторам с его славой — негоже. Полетит ещё.

2

Утро. На горизонте понемногу разгорается заря. Все на своих местах. Всё готово. Автобус подвозит экипаж. Беляев и Леонов в скафандрах. Из дублёров в скафандре только один Хрунов. Почему? Никто этого не понимает, ведь если замена, то всех. Но так решил Сергей Павлович. Кто с ним поспорит? На площадке № 1 — позже эту площадку назовут «Гагаринский старт» — у стартового стола прощаются с друзьями. Тут все: Юра Гагарин, Герман Титов, Андриан Николаев, вечно весёлый и шебутной Пашка Попович, Быковский, скромница Валя Терешкова и последними побывавшие в космосе Комаров, Феоктистов и Егоров. Это они впервые были в космосе без скафандров. На своей шкуре испытывали, каков он — космос. Все шутят, стараясь перешутить друг друга, смеются, но внутри напряжение, тревога. Беляев, неуклюже подняв в приветствии руку к шлему, рапортует Председателю государственной комиссии. Маршал выслушивает рапорт с суровым лицом, но потом широко улыбается, обнимает ребят: «Вы там не шалите, хлопцы, а то потом американцы нас нотами забросают», — шутит он. Всё! Беляев и Леонов по трапу поднимаются к лифту.

«Ключ на старт!» — «Есть ключ на старт!» — «Протяжка!» — «Есть протяжка!» — «Даю обратный отсчёт: десять, девять…» Ракета дрогнула на стартовом столе. Пламя, гром. Пошла! «Успеха вам, «Алмазы»», — так Сергей Павлович всегда провожает своих орлят.

В 7.00 18 марта 1965 года стартовала ракета с кораблём «Восход-2».

3

Ракета дрогнула. Пошла. Стала нарастать скорость. Со скоростью росла перегрузка. Вышли на орбиту. Беляев доложил, что полёт проходит нормально, штатно, отклонений нет. На втором витке Павел с пульта управления открыл шлюзовую камеру, и Алексей стал перебираться в неё. Всё это они не раз проделывали на тренажёре; макет космического корабля был установлен в самолёте, который, совершая движение по синусоиде, на некоторое время создавал условия невесомости. Но это было совсем не то, что реальный космос. В скафандре совершать различные эволюции неудобно и тяжело. Наконец Алексей втиснулся в шлюзовую камеру, и где-то над Египтом Беляев, закрыв внутренний люк, начал разгерметизацию камеры. Пока всё шло штатно. В 11:32:52 Павел открыл наружный люк шлюзовой камеры, и в 11:34:51 Алексей Леонов выплыл в безвоздушное пространство. Беляев прокричал в эфир: «Внимание! Человек вышел в космическое пространство! Человек вышел в космическое пространство!» Тем временем Леонов, связанный с кораблём пятиметровым фалом, оттолкнулся от корабля и стал удаляться. Отлетев на длину фала, Алексей, выбирая его, подтянулся к кораблю. Так он проделал пять раз: удаляясь и возвращаясь. А ещё надо было снимать Землю камерой. Между тем под ним проплывали Чёрное море, Кавказский хребет, Волга, Иртыш, Енисей. Оказалось, что проделывать эволюции в открытом пространстве совсем не просто. Очень скоро он почувствовал проявление тахикардии; тахипноэ поднялся выше нормы почти в два раза, начала нарастать гипертермия.

Всё, пора было завершать эксперимент. Алексей с трудом смотал фал и вернулся к кораблю. Но тут-то его и подстерегал сюрприз. В открытом пространстве скафандр раздулся. Такой вариант на тренировках не предусматривался. По инструкции Алексей должен был войти в шлюзовую камеру ногами вперёд, но теперь тактику следовало менять: войти в камеру он мог только головой вперёд, втянув себя руками. Но и так не получалось. Необходимо было снизить давление в скафандре. Это было опасно. И не просто опасно — смертельно опасно: он мог потерять сознание, и тогда — конец. Павел не сможет прийти ему на помощь, потому что внутренний люк открывается и закрывается только с пульта управления. Надо что-то делать.

— Паша, ты слышишь меня?

— Слышу. Давай входи, время.

— Не могу войти. Скафандр раздуло.

— Какие предложения? — голос Павла был спокоен, он понимал: начать нервничать, не дай бог поддаться панике — это может привести к трагедии.

— Буду снижать давление.

— Не выдержишь, — всё так же спокойно, будто о будничном, сказал Беляев.

— Другого пути нет. Не войти, значит, погибнуть наверняка, а так есть ещё шанс.

— Решение за тобой.

— Я уже решил.

— Только не спеши. Снижай понемногу.

— Есть, командир.

Алексей стал снижать давление. Снизил с 0,4 до 0,33. Протиснуться не получалось. Нужно было снижать ещё. Снизил до 0,31. Мало. 0,29. Надо ещё чуть-чуть. 0,27. Кажется, дело пошло. Ухватился руками покрепче, стал втягивать себя в шлюзовую камеру. Вошёл! В шлюзовую камеру он вошёл в 11:47:00. Теперь необходимо закрыть наружный люк. А для этого развернуться на 1800. Как? Диаметр шлюзовой камеры всего-то один метр, а он в скафандре. Делать нечего, надо корячиться. И он корячился. Всё-таки ему удалось перевернуться. В 11:48:40 закрыл наружный люк. Сколько же на это ушло времени? Подсчитал. Оказалось, одна минута и сорок секунд. А показалось — вечность. Через три минуты, где-то над Якутией, начался наддув воздуха.

Потом, когда Алексей докладывал всё поминутно и посекундно, на этом месте доклада Тимофей вспомнил Машу. «Наддув». Ей, наверное, тоже сейчас делают «наддув», которого она так боялась. Но отвлекаться было нельзя. Он прочтёт, конечно, всё это позже в письменно оформленных протоколах, но когда слышишь с голоса, ощущения совсем другие и совсем иначе понимается всё то, что переживал космонавт. А Алексей по-прежнему спокойно, ровным голосом, как о прогулке в весеннем лесу, докладывал обо всём, что должен знать Главный.

Глаза заливал пот. Ни черта не было видно, в нарушение инструкции, ещё до окончания заполнения шлюзовой камеры воздухом, он открыл шлем и протёр глаза. Это могло кончиться плохо. Но таков уж он, не боялся рисковать. Открылся внутренний люк. Он вошёл. Всё! Он дома. Оказалось, что в открытом пространстве он был всего двенадцать минут и девять секунд. Всего! Поди, попробуй! Отстрелили шлюзовую камеру. И обнаружилась, что в результате температурных деформаций в люке образовалась щель, началась разгерметизация. Автоматическая система отреагировала мгновенно, увеличив подачу кислорода. Это было уже за гранью. Это создавало угрозу взрыва и, как результат, — гибель. Спасло чудо. Уже в состоянии кислородного отравления Алексей включил подачу воздуха из резервных баллонов, и концентрация кислорода стала снижаться, а через семь часов утечка была устранена выдавливанием элементов корпуса изнутри избыточным давлением.

Посадку планировалось произвести после семнадцати витков в автоматическом режиме. Но беда не приходит одна. Система автоматической посадки корабля отказала. Беляев перешёл на ручное управление. Это программой полёта не было предусмотрено и резко меняло всю ситуацию. Во-первых, приходилось делать лишний виток, а это означало, что они не смогут приземлиться в заданном районе; во-вторых, иллюминатор расположен так, что из него не видно Земли, приходилось вспоминать карту звёздного неба и ориентироваться по небесным светилам; в-третьих, кресла располагались так, что были повёрнуты на 900 относительно пульта управления, и из-за этого ручное управление становилось невозможным, если не отстегнуться — что категорически запрещено правилами, — то есть если космонавт находится, как и положено, в кресле «по-посадочному». Беляев отстегнулся, сориентировал корабль, подготовил включение тормозной двигательной установки и вернулся в кресло. Пристегнулся. Всё это было за гранью, всё это было грубейшим нарушением инструкций. Павел включил ТДУ. На это ушло двадцать две секунды. Но кто бы знал, какие длинные бывают эти секунды. А между тем они имели реальное исчисление, выразившееся в перелёте на 165 километров к северо-востоку от заданного места назначения, и посадка совершилась далеко от того места, где планировалось. Сели в 75 километрах северо-западнее города Березники Пермской области, в заснеженной тайге. До Перми — 200 километров.

Откинув люк, они выбрались наружу. Из скафандров вылили по нескольку литров пота. Развели костёр, стали выстукивать морзянкой SOS. Двое суток находились в тайге. Их сигнал принял радиолюбитель и передал в Центр управления. Вылетевший за ними вертолёт не смог приземлиться в тайге. Пришлось готовить специальную посадочную площадку в девяти километрах от места приземления космического корабля. На это ушёл ещё день. До вертолёта шли на лыжах из последних сил. МИ-6 доставил их в Большое Савино, а вечером 21-го они были на Байконуре.

Лишь спустя два месяца в открытый космос на двадцать минут выйдет американский астронавт Эдвард Уайт. Мы вновь были впереди.

4

Маша приходила в себя после «наддува». Это было не так просто. Но уже прошло. Правда, профессор сказал, что такая процедура будет ещё повторяться, но теперь это не страшно, теперь она знала, сколько времени это продолжается, а главное, знала: это можно перетерпеть. В палату вбежали её соседки.

— Маш, слушай! Наш космонавт вышел из корабля в открытый космос.

Первая мысль: «Тимофей!»

Они бросили газету ей на кровать. «Правда». На первой полосе сообщение ТАСС:

«Сегодня, 18 марта 1965 года, в 11 часов 30 минут по московскому времени при полете космического корабля «Восход-2» впервые осуществлен выход человека в космическое пространство. На втором витке полёта второй пилот лётчик-космонавт майор Леонов Алексей Архипович в специальном скафандре с автономной системой жизнеобеспечения совершил выход в космическое пространство, удалился от корабля на расстояние до пяти метров, успешно провёл комплекс намеченных исследований и наблюдений и благополучно возвратился в корабль. С помощью бортовой телевизионной системы процесс выхода товарища Леонова в космическое пространство, его работа вне корабля и возвращение в корабль передавались на Землю и наблюдались сетью наземных пунктов. Самочувствие товарища Леонова Алексея Архиповича в период его нахождения вне корабля и после возвращения в корабль хорошее. Командир корабля товарищ Беляев Павел Иванович чувствует себя также хорошо».

5

Она прочла. Прочла ещё раз. Подумала: «Это он. Это Тимофей». Она не знала, откуда ей пришла эта мысль. Просто поняла: это он. Это он, вместе с другими такими же, чьих имён не печатают в газетах, кого не знают в лицо. А она знает: это он. И пусть не он вышел в открытый космос, но он наверняка участвовал в том, чтобы этот выход случился. Теперь он совсем скоро приедет и заберёт её отсюда. И они всегда будут вместе. Всегда-всегда. Ну, разве что он будет уезжать в свои командировки, а она — его ждать. Но мысленно они всегда будут вместе. «И царица у окна села ждать его одна», — вспомнилось ей. И она будет ждать его у окна. Только скорее бы он приехал и забрал её отсюда.

Наконец, все переживания остались позади. Запуск корабля «Восход-2» прошёл успешно. Оба космонавта, и Павел Беляев, и Алексей Леонов, вернулись на землю живыми и здоровыми. Леонов выходил в открытый космос и пробыл за бортом целых двенадцать минут. Правда, заставил-таки он их всех поволноваться, когда его скафандр раздулся, и Алексей не сразу смог вернуться на корабль. Всё могло кончиться катастрофой, гибелью космонавта. Участники запуска были на грани инфаркта и чуть не поседели, а Леонову хоть бы что, только смеётся. Мальчишка и мальчишка. «Пацан!» — сердился и радовался Сергей Павлович. А ведь совершил такое. Герой, настоящий герой. Уму непостижимо. Но раз всё закончилось благополучно, значит, как бы ничего и не случилось, а то, что произошло, учтут и к следующему разу поправят. Газеты «Правда» и «Известия», а за ними следом и все союзные и местные газеты дали на своих страницах сообщение ТАСС о полёте и его успешном завершении. К киоскам тянулись бесконечные очереди, газеты расхватывали даже те, кто их никогда не читал; даже «Советский спорт» сказал своё доброе слово; космические рекорды по продолжительности и дальности полёта официально регистрировались с первого полёта Гагарина. В очередной раз вся страна встречала космонавтов, как и должно встречать героев. По радио, телевидению, да и просто в разговорах на улице, в парках, на службе и дома все только и говорили о новом успехе советской космонавтики.

А не удовлетворён был только Королёв: слишком много ошибок. Теперь необходимо всё проанализировать, учесть промахи и искать новые решения обеспечения безопасности космонавтов. «Американцы уже догоняют, — думал он, — наступают на пятки и… обгонят. Обязательно обгонят, если мы будем каждый шаг согласовывать месяцами, а то и годами. И самое главное: все силы должны быть соединены в один мощный кулак, под единым управлением, конкуренция тут мешает. Нельзя допустить, чтобы американцы первыми высадились на Луне». С таким предложением тотчас по возвращении в Москву он непременно пойдёт на Старую площадь.

Начиналась большая работа над новым вариантом космического корабля. Новый корабль назовут «Союз», и всё, что теперь делалось, — делалось в рамках лунной программы. Теперь, после большого успеха, у Королёва все козыри были на руках.

6

Ещё только конец марта, а тепло, как в июне. Машина легко катила по Ленинградскому шоссе. На развилке свернули на Волоколамку.

— Иван Степанович, тормозните здесь. Не надо подъезжать к больнице.

— Так уже, считай, доехали.

— Я пешком пройдусь. Надо размяться.

— Дело ваше. Только плащик накиньте от греха подальше. А то вы уже однажды «размялись».

Тимофей усмехнулся: «Нянька».

— Зачем? Такая жарища!

— Марток — надевай трое порток. Март — месяц обманчивый. А мне в другой раз за вас втык получать от Палыча не с руки.

Тимофей вышел из машины. Пошёл, не спеша, по сосновой аллее. Следом с плащом в руках выскочил Иван Степанович.

— Ну, куда же вы? Прямо как дитя малое.

Тимофей отмахнулся.

— Вы или плащ наденьте, или в машину садитесь.

Тимофей шёл, не обращая внимания на вопли своего водителя.

— Тьфу ты! — выругался шёпотом Иван Степанович.

Он вернулся в машину и медленно поехал следом. Тимофей обернулся.

— Куда ж ты по аллее? Тут же люди ходят. Хоть кол на голове теши.

Рабухина сегодня в больнице не было. С другими врачами Тимофей не считал нужным говорить. Прошёл в палату. Гостинцы положил на стол. Маша сидела на подоконнике, читала книгу. Он увидел: Сэлинджер, «Над пропастью во ржи». Тимофей поцеловал Машу в подставленную щёку. Всё это молча. Ни восторгов, ни радости, ни слёз. Заглянул в раскрытую книгу: страница 11-я. Книгу он принёс ей перед отлётом на Байконур. Значит, не читала.

— Почему ты не читала? Хорошая книга.

— Не было настроения.

— А сейчас?

— И сейчас нет.

— А когда будет?

— Как только ты увезёшь меня отсюда.

— Сегодня вечером позвоню Александру Ефимовичу, как-никак он здесь начальник. Отпустит — заберу.

— А сейчас ты не можешь позвонить?

Тимофей долго не думал.

— Могу. Только не уверен, что дозвонюсь.

Маша так и подскочила: ведь если профессор согласится, она уже сегодня может быть дома. А где дома? Если отпустят, куда он её повезёт? В Хлебников она не хочет, уж лучше тогда здесь. Слава богу, процедуры «наддува» закончены. «А Тимофей дозвонится, обязательно дозвонится, — думала она, — он всё может».

— Так ты идёшь звонить?

— Ты меня прогоняешь?

— Я тебя прогоняю, потому что хочу быть с тобой.

Это она так схитрила. Ждала, что он скажет, куда повезёт. Но он не сказал ничего. Пошёл звонить. Вернулся не скоро. Лицо серьёзное. «Не разрешили», — огорчилась Маша.

— Собирайся, да поживее.

Она обомлела. Не ожидала. Стала собирать свои вещи. Фрукты и сласти, привезённые им, оставила девчатам. Тимофей вышел в коридор. Ждал.

— Машуня, какая ты счастливая!

— Да у вас тоже всё будет хорошо.

— Да я не о том. Какой у тебя Тимофей! Обзавидуешься.

— Какой?

— Красивый, богатый. И любит тебя.

— Кто это может знать?

— Дурёха, да это же сразу видно.

— Прощайте, девчонки. Поправляйтесь и не скучайте. Я вас навещать стану.

— Охота была тебе сюда возвращаться? Живи полной жизнью.

— Я своего слова не меняю. Бывайте!

Обнялись, расцеловались. Закрыв за собой дверь палаты, прислонившись к косяку, выдохнула:

— Уф! Наконец-то!

Подскочил Тимофей.

— Тебе нехорошо?

— Мне очень хорошо. Бежим скорей, пока не вернули.

Схватившись за руки, они побежали вниз по лестнице, вызывая недоумение больных и медперсонала. Но они никого не видели вокруг — они были только вдвоём. Только Он и Она.

7

За три дня, проведённых дома, Маша заметно оживилась, повеселела, всё делала вприпрыжку, напевая что-то лёгкое, это были всё детские песенки. На лице её появился здоровый румянец, совсем не тот, что видел он на её щеках перед госпитализацией. Когда Тимофей расспрашивал её о лечебном процессе, она по-ребячьи надувала губки, говорила, что это совсем не интересно, и она хочет поскорее об этом забыть. Перед выпиской профессор Рабухин рекомендовал ей больше бывать на воздухе. «Хорошо бы за городом, — сказал он, — совершать пешие прогулки, но не уставать, а если, случится, устанет, лучше посидеть в саду или в парке, тепло укутавшись». Этой программы они и придерживались. Когда находили удобное местечко, где не было сквозняков и надоедливых прохожих, Тимофей извлекал книгу и продолжал читать. Так они постепенно добрались до второй части.

Конец ознакомительного фрагмента.