Две любви Саныча

Сергей Кулаков, 2023

В своем новом романе Сергей Кулаков с присущим ему тонким психологизмом рассказывает историю мужчины, примерного семьянина, волею судьбы на долгий срок оказавшегося в одиночестве. Пустившись во все тяжкие, главный герой сначала увлекается одной женщиной, затем – другой, при этом пытается всеми силами сохранить семью. В результате проблемы только нарастают, и разрешение их кажется невозможным…

Глава 1. Искушение младенца

С Санычем мы дружим с детства, хотя люди во многом разные. Я человек нервный, таинственный. Саныч широк и прост, на первый, конечно, взгляд.

Я утянут, как бильярдный кий. Саныч рослый, плечистый, в ладном мужском теле полных девяноста восьми килограммов.

Как он ходит — это песня! Такой задумчивый крейсер. Когда у него еще были обе ноги целы, он натурально плыл себе средним ходом.

Сейчас появился легкий крен вправо, но все равно смотрится внушительно. Плюс лысая загорелая башка, которую он, заботясь о своей красоте, неустанно и собственноручно бреет каждую неделю. Я эту лампочку издалека вижу, ого!

А моя прическа скучна, как старая газета.

Но сразу успокою: речь не обо мне. Если я и вставлю свою персону, то на пару строк, не больше. Главный герой здесь — Саныч, и все, что произойдет, связано с ним, и только с ним. Я используюсь в качестве знаков препинания, не более. Но без них, как вы знаете, не обойтись, поэтому — терпите.

Несчастье настигло Саныча, когда его жену посадили на четыре года.

За что столько влепили? Тащила баба помаленьку из казны — была не права. Деньги никакие не бешеные, так, на жизнь не нищебродскую. Главный бухгалтер в строительном управлении — много ли там возьмешь?

Слишком хорошая была хозяйка, вот. Все в дом. Ну, и перестаралась.

А Санычу страдай.

Но начну по порядку.

Сидели мы как-то с ним, еще до Ларисиной посадки, в гараже, пили «Толочинское». В его гараже, и «Форд» темно-синий рядом стоял. «Федя», как называл его любовно Саныч.

Посторонних не было, угрелись мы хорошо, и на правах старого друга я спросил его о том, о чем при посторонних мужчину спрашивать не полагается. Можно, конечно, спросить, но ответ вряд ли понравится. А тут — полная открытость и теплое желание помочь друг другу, узнать получше.

Бежать, бежать надо от таких желаний! Добра от них не жди. И греха вроде не совершаешь, тайны свои заветные выбалтывая, другу тем более. Для того и собираемся в гаражах и где придется, — по деньгам и ситуации.

И все же, все же…

Ну вот спрашиваю я Саныча после много чего уже спрошенного:

— А с сексом как сейчас, брат?

— Да никак, — ответил Саныч, не задумываясь.

И печаль в голосе. Как отзвук понимания некоторой ущербности в жизни — незаслуженной.

Ответ меня удивил. Хоть и понравился тем, что сулил разные замысловатые продолжения. Скажи «отлично», и не о чем дальше говорить. Скучно, когда отлично. А тут вдруг лопата звякнула: клад!

Но я искатель кладов опытный, спешить не стал.

Сделал смысловую паузу.

Саныч взял мягкой лапой бутылку, поднес горлышко к моему пластиковому стакану, к своему, мы бесшумно чокнулись, выпили, и беседа потекла дальше.

— Что, совсем никак? — воткнул я лопату в умягченный грунт.

— Почти, — несколько изменил показания Саныч. — Когда-никогда ногу перекину, и все дела. Забыл уже, когда последний раз…

Вот те на! А Лариса так расписывала моей жене сколько-то лет назад, какая она в постели умелица. И так повернется, и так, мужу сплошные эротические восторги. Я еще тогда не совсем поверил. Склад характера у Ларисы Петровны несколько чугунный для такого рода акробатики. Да и формы тела, прямо сказать, не воздушные. Заливала, подшофе пребывая, — мы тогда какой-то праздник отмечали.

Что ж, цели ее понятны. Внедрить свою мнимую крутость в другого, как вирус чесотки. Пусть ему тоже почешется. Чтоб завидовал и собой меньше гордился. Старо, как мир, и все мы с удовольствием этим приемом пользуемся.

Но Санычу-то от этого не легче.

Я, жалея друга, посмотрел на него — как первый раз увидел.

Он темнолиц, с коричневыми подглазьями и широкими, слегка вывернутыми губами. Не то индус, не то мулат в сотом поколении. Но глаза голубые, и брови белесые, куцые, невидно по коже размазанные.

Когда он в печали, губы у него надуваются разваренными пельмешками, а глаза набрякают темной синью и похожи на переспелые сливы. Ну, обиженный ребенок, да и только. Как сейчас.

Я и про свои раскопки позабыл.

— А разнообразить как-то? — бросился я на помощь. — Ну, там, побаловать немножко друг друга, поиграть…

— С Ларисой? — изумился Саныч и лишь покачал головой. — Нет.

— Ясно, — затух и я, вспомнив кремневые губы Ларисы и прищуренные в прицеле вечной иронии глаза.

Помолчали. Сделали смысловую паузу.

Я после нее на воздух вышел, зашел за гаражи, вжикнул ширинкой и поднял глаза к солнцу, отвлекаясь на вечное.

Солнце сияло, как ему и положено. Поливало жиденьким золотом землю, сочилось сквозь парящие в небе шалаши тополей, лежало ослепительной дугой на сгибе железнодорожной ветки. Запахи усохших трав и палой листвы дурманили голову, и ветер лениво боролся с тишиной, шурша под ногами и вея в уши дальними звуками.

Стоять бы так и стоять, дыша и слушая, и плыть в неизвестное вместе с бродячими паутинками. Но меня ждал друг, и еще оставалась бутылка, и про клад, недовыкопанный, я помнил, — такая вот сложная натура. Поэтому, вжикнув ширинкой обратно, я вернулся к Санычу и «Феде», к нарезанной и уже подсыхающей колбасе, к селедке и пластиковым стаканчикам, радостным от налитой в них ярко-розовой гадости.

— А женились когда? — закусив и обсудив что-то другое, несущественное, вернулся я минут через двадцать к своим раскопкам. — Тоже было никак? В смысле личной жизни?

— Ты что! — оживился Саныч. — Тогда это было тогда… Я хоть круглые сутки готов был!

— Ты ж вообще в молодости был любителем этого дела, — поднажал я на лопату, чуя, что вот-вот увижу заветную крышку.

Лицо Саныча стало красивым и вдохновенным, словно освещенное костром.

— Знаешь, как меня в общаге прозвали, когда я в Астрахани учился?

Он торжествующе смотрел на меня.

Я знал, ясное дело. Мы ведь сто лет друзья. И поэтому я честно спросил:

— Как?

— Бударом! — с благоговейной любовью к этому слову признался Саныч.

Я значительно помолчал, ценя признание. Главное же, старался, чтобы лицо мое не отразило досады от бесплодно потраченных усилий. Тут не то что клада, ржавой копейки не добудешь. Вдоль и поперек все ископано мной же.

— А знаешь, что такое будар? — продолжал торжествовать Саныч.

— Догадываюсь… — пробормотал я.

Саныч, не дожидаясь моей версии, выдал энергичное слово на букву «ё», сходное по звучанию с оригиналом.

Я выразил свои восторги и продолжал их выражать дальше, пока Саныч описывал свои сексуальные подвиги мавзолейных еще времен. И хоть я знал их наизусть, почему не послушать снова, не дать другу возможность лишний раз себя поуважать? Тем более что смысловые паузы участились — «Толочинского», оказывается, было две бутылки.

Вспомнив про немолодую комендантшу, совратившую его сразу по приезде в астраханское училище, Саныч из закоулков своей цепкой на людей памяти извлек двух однокурсниц, с которыми одновременно крутил шумную любовь, давшую ему упомянутое им прозвище.

«Забавно, — думал я, — теперь они взрослые, стареющие тетеньки. Если живы, конечно. А в нашей памяти, как в морозильной камере, сохраняются молодыми и свежими навсегда».

После однокурсниц было еще что-то, менее значимое. Потом три года в местах, как говорила одна моя знакомая, «не столько отдаленных». По глупости, как у всех в этом возрасте. Потом был возврат домой, короткий, но мощный алкогольный пробел, — и ранняя спасительная женитьба.

На этом донжуанский опыт Саныча в общем и целом исчерпывался. Были попытки супружеских измен, но за редкостью эпизодов серьезного веса они не имели. Правда, он подробно задержался на матрасике, расстеленном в этом же гараже, под колесами «Феди», в честь одной доброй женщины. И матрасик, как улику, показал: да, лежит на старом шкафу, свидетельствует. Но больше к матрасику добавить было нечего, откуда и печаль в глазах, и надутые пельмешками губы.

— А ты жену любил? — зачем-то спросил я.

Саныч пожал плечами:

— Не знаю.

— Как это не знаешь? — удивился я. — Или любил, или не любил — чего тут не знать?

— Не знаю, — снова ответил Саныч.

При этом серьезно смотрел перед собой, будто хотел что-то прочитать на бетонной гаражной стене. Подсказку или другое что, сказать не могу: в нашем состоянии уже многое можно было на стене прочитать. Но был очень почему-то серьезен.

Тут бы мне и отстать — и оно ушло бы, забылось, как забывалось почти все, сказанное под парами «толочинки». Но я снова черенок лопаты в руке почуял и ретиво взялся за старое.

— Ну а когда уже встречались? Первое время? Не было у тебя, что умирал — ждал встречи?

Саныч покачал головой, почему-то потупясь.

— Не-ет…

Я начал понимать, что сейчас что-то узнаю про своего друга новое. И, боясь потерять направление, осторожно щупал почву самым кончиком лопаты.

— А как же… Ты вроде говорил, что по любви женился.

— По любви.

— Ну! А сам говоришь, что не знаешь, любил или не любил?

Саныч вздохнул, мимолетно глянув на меня, и снова опустил глаза.

— Ну, если так…

— Если так, то любил, — подсказал я.

Саныч покачал головой:

— Не знаю.

Он человек дико упрямый, надо сказать. И если в нем сидит какая-то мысль, изменить ее невозможно. Проще заменить ее новой, как деталь в машине. В машинах я ничего не смыслю, но поковыряться в мозгах обожаю, в чем грешен и каюсь.

К чести моей, с привычкой этой я неустанно борюсь, и есть уже успехи. Но… «Привычка свыше нам дана», — и так далее. Да еще под парами гадкого, но вкусного винца. В общем, грешен. И в том, что не смолчал тогда, опасности не учуял. И в том, что хвастаться начал — тоже манера не из благородных. Но что сделал, то сделал.

И дел наворотил, как оказалось, гору.

— Как этого можно не знать? — начал свой полет я. — Когда любишь, только этим и живешь. Ничего больше не интересно. Весь мир сжимается до размеров одного человека. Ешь, пьешь, что-то делаешь, напиваешься в хлам — а сам только про нее думаешь. Вот тут, — показал я на грудь, — как паяльная лампа круглые сутки сидит. Все время жжет.

Я говорил и вспоминал свой период любви.

Была такая же золотистая, прохладная осень, и она носила бирюзовый плащик, яркий, как оргазм. И я за этим плащиком по всему городу вскачь… Как увижу, мелькнет бирюзовым вдали, — я со всех ног туда. Даже подумать не успевал. Натурально, сумасшедший.

— Сижу, — Санычу вещаю, — в комнате, в общаге. Жду. Вечер, ее нет. Думаю, не дождусь. А мы ругались тогда все время, расставались каждый день. Но все равно жду. В голове все плывет. Хоть в окно с восьмого этажа. Кожа от тела отстает. И вдруг — цок, цок, цок ее каблуки по коридору. Идет. Ближе, ближе — коридор длинный, я в самом конце жил… У меня сердце останавливалось от этих каблуков. Как сознание не терял, не знаю. Убил бы кого, и не заметил… Настоящая болезнь. Врагу не пожелаешь.

Я сделал паузу.

Саныч не шевелился.

— Хотя… — я усмехнулся, — если бы я этого не испытал, жизнь точно прожил бы зря.

Саныч выслушал меня молча, потом долго же молчал. Мы курили, я остывал от рассказа.

Мой друг все молчал.

— Ну, было у тебя такое? — чтобы закончить тему, спросил я.

— Ничего такого я совсем не знаю! — проговорил Саныч, вывернув на меня свои совсем почерневшие глаза.

И пойми, с какой интонацией он это сказал! Тут и десять профессиональных мозгоправов не разобрались бы. И я не разобрался, а просто подумал, насколько я все-таки богаче его. Жалко стало мне друга, и, нарушив правило не менять руку наливающего, я налил сам — по полной.

— Давай, — говорю, — за любовь.

И хоть тост этот женский, и не двум суровым мужикам его пить, но есть она, любовь настоящая. И сам я был тому свидетелем и жертвой в одном лице.

— Давай, — без интонации согласился Саныч.

Чем именно закончился тот вечер, в какой день недели он был, я уж не помню. Всяко мы заканчивали подобные вечера: то песни пели, а то, бывало, сцепившись, катались на полу под опрокинутой лавкой, выворачивая друг другу руки и шеи. Дружба — она странные порой оттенки приобретает. И все, если подумать, нужны, как цвета в радуге. Но как мы разошлись тогда, в памяти моей не задержалось.

И если уж признаваться до конца, то и разговора этого я не запомнил. Мало ли чего и когда наговоришь в застольном-то вдохновении?

Но он сам ко мне вернулся, шлепнул бумерангом по лбу — и глаза мои раскрылись растерянно. Но было уже поздно что-то менять: потрудился я на славу.

А может, напрасно виню я себя одного? Ведь не закрой государство Ларису за железной дверью, всего того, что случилось, и близко не произошло бы. Да и Саныч, в общем, не юноша, зубов половины нет.

Но поскольку брать государство к себе в подельники — заведомо проигрышное дело, а с Саныча, как с пострадавшего, спроса нет, то ответственным за все остаюсь я один — и нечего тут выдумывать.