Альбом

Сергей Конышев, 2023

В сборник прозы молодого талантливого писателя Сергея Конышева вошли повести «Альбом» и «Поп», а также рассказы «Труба», «Шакал», «Трость», «Политическая фамилия», «Лишний круг», «Странные симпатии». Произведения автора порадуют читателя неординарными сюжетами, многоплановостью, блестящей авторской иронией, порой доходящей до абсурда. Но этот абсурд неожиданным образом откроет глубокое философское осмысление недавней российской истории, конфликта поколений и кризиса духовности.

Альбом

Повесть

— Если мне хочется вспомнить какой-нибудь эпизод из своей жизни, то стоит лишь завести пластинку, которую я тогда слушала, — и прошлое сразу оживёт, — сказала Эрна.

Я перевёл взгляд на стопку пластинок на полу.

— О, если по ним судить, у тебя есть о чём вспомнить. Эрна встала с колен и откинула со лба непокорные рыжие волосы.

— Что верно, то верно, — сказала она, отодвинув ногой эту стопку пластинок. — Ноя бы все свои воспоминания отдала за одно — настоящее…

Эрих Мария Ремарк. «Три товарища»

0. Обложка

Всё в моей жизни предопределено. Запрограммировано музыкой, которую я слушаю. Я верю, что в ней есть тайный смысл. Есть идея. Есть прошлое и будущее. Есть даже ты и я. Да все мы растворились в названиях песен и отдельных фразах. В словах и нотах. В шумах и звуках. Мы наполняемся ими, как гелием, и взмываем вверх. Улетаем прочь от земного шара с его пейзажами и проблемами, сделанными музыкой из музыки и ради музыки. Она буквально везде. В ушах и в колонках. В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии. Мы будем вместе, пока смерть не разлучит нас. Музыка — вернейший мой друг, смиренный и терпимый. Лучше собаки. Лучше живого человека. Тем более мёртвого.

Я начал думать об этом в четверг по дороге на работу, когда водитель маршрутки дал мне билетик, а он оказался счастливым: сумма чётных и нечётных цифр совпала. Обычно я быстро забываю о таком, но теперь не мог оторваться от шестизначного номера «182272», перебирая снова и снова в голове цифры, не понимая, чем они так меня зацепили. «Один, восемь, два и два, семь, два, — повторил я про себя и зачем-то перевёл на английский: — One, eighty two…» Зажмурился. В наушниках как раз играл blink-182 — альбом Enema of the State. «Бывает же», — подумал я и сунул счастливый билетик в карман. Почему-то он совсем меня не радовал, даже, наоборот, добавил тревоги в и без того мрачное утреннее настроение.

Доехав до метро, я встал у ларька с шаурмой и вытащил билетик. Он категорически мне не нравился. Я совсем не хотел такого счастья, поэтому скомкал его и выкинул в урну. Спустившись в метро, пропустил два поезда, дожидаясь конца песни, и сел только в третий. Слушал музыку, думал о счастье и смотрел в окно. Слепыми глазами, не пытаясь сменить картинку. Вдруг кончился альбом. Я убрал наушники и достал книгу, но опять уставился в мелькающую темноту тоннеля, подумав, что за тридцать лет я прослушал тысячи песен. Не все, конечно, достойные, но есть и те, которые стали частью моей биографии. Из них можно было бы сделать сборник и назвать его «Романтик коллекшн» или, скажем, «Земная юдоль». Идея мне понравилась, и я улыбнулся впервые за день, а мысль потекла дальше.

У каждого есть такой музыкальный штрихкод. Сканируешь его — и сразу понимаешь, кто перед тобой. Всё-таки как ни крути, а мы — то, что мы слушаем. Музыка неизбежно превращает нас в песенный сборник, ведь с человеком происходит куча событий, и каждое — под свой саундтрек, а раз так, то, собрав их вместе, получаем саундтрек к жизни, где песни идут в хронологической последовательности. Необязательно слушать их все (для этого и существует «Романтик коллекшн»), но точно нельзя ограничиться одной самой известной, ведь хит всегда обесценивает остальное творчество. Так и в биографии. Переломный момент может заслонить собой совокупность жизни во всех её рутинных проявлениях, но это неправильно, так как жизнь состоит из мелочей, а переломный момент — лишь эпизод покрупнее. Куда важнее его причины и последствия.

Я вышел из метро и убрал книгу в рюкзак, где уже лежали ракетка, сетка и ветровка на случай дождя. Гидрометцентр обещал его ночью, но кто доверяет прогнозам? Убедившись, что небо вполне голубое, я спокойным шагом пошёл на работу. Плеер не стал включать, смотрел по сторонам и думал о пинг-понге, в который играю каждый четверг в Нескучном саду. Несмотря на потенциальные осадки, обещали быть многие — человек пятнадцать. «Получается, четырнадцать игр на групповом этапе и одна-две — в плей-офф, как пойдёт», — посчитал я в уме и прикинул, что есть шанс выиграть, как три недели назад, но усмехнулся, вспомнив, что последние два раза вылетал в четвертьфинале из-за пива.

«Сегодня не больше двух», — решил я и зашёл в офис.

С утра было общее собрание с нулевым КПД, где мы обсуждали текущие проекты и планы на будущее. Все пили кофе. Распустили нас через час, и я начал разгребать почту, которой было так много, что я даже не пошёл на обед, перекусил вчерашней пиццей. Около двух позвонил начальник и попросил до конца дня сделать руководство на холодильный компрессор. Я бросил все дела и занимался этим вплоть до пяти. Получилось халтурно, с большим количеством воды, но я всё равно отправил его заказчику, просидев оставшийся час как на иголках. Не дождавшись реакции, ровно в шесть вышел из офиса утомлённый и злой, но зато с ещё одним трудоднём.

Ради этого я и хожу на работу. Ради денег трачу время на безразличные мне вещи. От них, конечно, не тупеешь, но они пиявками липнут к телу, высасывая кровь. Каждый будний день. По восемь часов и немного после. Спустившись в метро, я побрёл по платформе вперёд, обескровленный и вялый, без цели и расчёта. Дошёл бы так до противоположного выхода, но подъехавший поезд изменил мой курс на перпендикулярный. Я зашёл в вагон и встал сбоку от двери. Сознание медленно возвращалось. Я расстегнул рюкзак и достал книгу. Открыл её и начал читать. Пробежал механически абзац. Ничего не осело. Возвратился и перечитал опять. Лучше, но пришлось вдалбливать в себя информацию, как гвоздь в доску. Молотком. С усилием. Прицельно и поэтому действенно.

Концентрация возросла, а буквы стали родными. Люди и двери растворились в словах. Меня захватила логика фраз. Я следовал за ними. Они выстраивались в предложения. Потом — в абзацы. Поезд набирал скорость. Нарастал гул. Я перевернул страницу. Из окошка обдувал ветер, расчищая перспективу. Это ветер перемен, возвращающий лёгкость. Я включил круиз-контроль. Чтение превратилось в качественный автобан. Мысль набрала скорость и понеслась во всю мощь. Диалоги как игра в шашки. Так пролетело пятнадцать страниц и пять станций. Пересадка. Я вышел из поезда, но не перестал читать, потому что нельзя просто взять и закрыть книгу. Нужно съехать на обочину и припарковаться. Мои правила читального движения (ПЧД) регламентируют три возможных варианта:

1. Конец главы или книги.

2. Номер страницы, который делится на десять.

3. Страница сто восемьдесят два.

После эскалатора как раз закончилась глава, и я, вставив палец вместо закладки, закрыл книгу. Стараюсь так не делать, но было людно. Я сбавил скорость и, увязавшись за рыжей тётей, подумал, что мои ПЧД весьма эффективны. Заставляют читать и планировать чтение. Например, в метро я уже давно измеряю путь в количестве страниц. Почти без погрешностей, ведь скорость чтения стабильна в пустом или переполненном вагоне. Я погружаюсь в свой мир и усваиваю информацию до упора на переходах и эскалаторах, даже у стеклянных дверей. Вот и теперь, приехав на «Ленинский проспект», я завис у турникетов. Не мог найти стоянку для довлатовского «Чемодана». Тащил и тащил его, потому что до конца книги оставалось меньше главы. Я посмотрел номер последней страницы. Ещё двенадцать. Шрифт большой.

«Справлюсь минут за десять», — решил и начал дочитывать.

Закончил на одном дыхании. Легко написано. Убрал книгу в рюкзак и вышел из стеклянных дверей. На улице было хорошо — по-осеннему тепло и безветренно. Идеальная погода для пинг-понга, но до него ещё нужно дойти. Дорога от метро до теннисных столов занимает минут двадцать. Люблю этот отрезок жизни. Я наслаждаюсь городом и слушаю плеер. Музыка — важный компонент атмосферы. Она не только предопределяет, но и задаёт ритм. С некоторых пор я оцениваю альбомы в км/ч. Это справедливо. Но музыка — потом, сначала — купить пива. Я зашёл в супермаркет. Взял две банки — как и решил, бутылку воды. На кассе показал паспорт. Продавщица спросила: «В морозилке живёшь?» Посмеялись. Забросил покупки в рюкзак и вышел на улицу. Теперь меня ждало самое интересное — микродозинг.

Перед теннисом всегда курю косячок у площади Гагарина. Там есть парк, через который идёт дорожка к метро. Вдоль неё установлены лавки. Я сел на одну из них. Мимо прошёл курьер с жёлтым коробом и утомлённым киргизским лицом. В кустах сидел русский мужик бомжеватого вида и пил «Виноградный день». Он не обращал на меня никакого внимания. Я открыл рюкзак и достал чехол с ракеткой. На нём, как дот, возвышался отсек для двух шариков. Я расстегнул его и вытащил жёлтый. Второго не было. Вместо него лежали косяк и зажигалка. Я вытащил их и убрал в карман. Глотнув воды, отошёл к кустам. «Подлечил» самокрутку и «взорвал». Сразу почувствовал, что травы слишком много, но из жадности докурил до конца. Бычок выкинул в мусорку и уселся на лавку, потому что каннабис расслабил конечности. Я включил плеер и стал смотреть на Гагарина, взлетающего вверх.

— Стела эпик! — сказал я вслух и опять огляделся. — Парк тоже. Парк тоже, — повторил я дважды и подумал о Linkin Park, в том смысле, что на обложке их первого альбома тоже взлетает. Только не человек-бог, а солдат-стрекоза.

Я живо представил вместо Гагарина натовского пехотинца с четырьмя прозрачными крыльями: под ним пламя ракеты, а он пронзает флагштоком небо. Галлюцинация меня заворожила, и я просидел так минут пять, рассматривая стелу, но пора было идти. Я встал и закинул рюкзак на плечо. Голова легко кружилась, глаза набухли, а внизу живота пульсировало тепло. Накатило прилично.

Я встряхнулся и двинулся по направлению к Ленинскому проспекту В наушниках играли «Блинки» и вполне меня устраивали, но вдруг мимо пролетела стрекоза. Я вздрогнул и, отмахнувшись рукой, выругался: «Какой-то блинкин парк!» Потом достал телефон и нашёл Hybrid Theory — первый альбом Linkin Park. Легенда. Культ. Самый продаваемый рок-альбом в двадцать первом веке.

«А ведь он изменил не только музыку, но и меня», — подумал я и решительно нажал «плей».

1. Papercut (Порез от бумаги)

Why does it feel like night today?

(Почему мне кажется, что сегодня ночь?)

Somethin in heres not right today.

(Что-то сегодня явно не так.)

Why am I so uptight today?

(Почему я сегодня так напряжён?)

Paranoias all I got left.

(Паранойя — это всё, что у меня осталось.)

Я слышал эти строчки сотни, тысячи раз. С них начинается Hybrid Theory, или «Гибридная теория», если по-русски, а песня называется Papercut. Честер говорил, что она его любимая. На неё даже снят клип. Он там скачет в клетчатых штанах и с ирокезом, но особенно мне нравится вступление, пускай электронное, но лаконичное и резкое, как полагается в «открывашках». После него вступает всё остальное: бас, гитара, барабаны. Происходит нагнетание — тревожное, как флешбэки из прошлого. Они замелькали в голове, и перед глазами поплыли кадры из две тысячи первого, когда я купил себе этот диск Linkin Park на вещевом рынке «Факел». Конечно, пиратский, но от этого не менее ценный. Я натурально был счастлив в тот день, и ведь ничто не предвещало такого финала.

* * *

Июнь. Я во Владимире. Между центром и окраиной. Остановка «Кафе “Новинка”». Проспект Строителей. В серой хрущёвке на третьем этаже. Справа от лестницы, в задрипанной однушке, где живу с мамой и папой. Они на работе, а я сижу на диване и бездумно смотрю в стену на обойный узор, напоминающий колотый пармезан. Тогда я, конечно, не знал этого слова и подумал бы, что речь о длинных макаронах, которыми нас кормят в школе. Я только вернулся оттуда. С утра как раз был последний экзамен. Русский язык. Сдал на четвёрку, что для меня подвиг. Потом побежал на «Факел», где среди рядов с китайским ширпотребом звучал музыкальный отдел. Его задняя стенка была уставлена кассетами, а на прилавке лежали компакт-диски. Я ткнул в нужный и протянул деньги, которые мне подарили на день рождения. Вернулся домой и отчётливо понял, что девятый класс окончен. Впереди целое лето каникул.

У форточки назойливо жужжит муха. Я решил забить её музыкой. Подошёл к усилителю «Вега» и подключил к нему сиди-плеер Sony Walkman, куда вставил новенький диск «Теории». Аккуратно закрыл крышку и вжал кнопку «плей». На экранчике появилось слово Papercut, а советские колонки «25 АС» издали приветственный звук и начали транслировать музыку. Я сел обратно на диван и задумался о будущем. По-хорошему нужно готовиться в институт. Мама хочет, чтобы я поступил в Москве. Например, в Бауманку. Сначала она предложила это в шутку, но теперь говорит как о деле решённом. Что ж, я не против. Идея мне нравится. Она мне льстит, но ведь впереди ещё целое лето.

«Успеется», — решил я и переключился на более актуальную тему.

Сегодня с раскопок должен вернуться Лёнька Парков. Он — мой лучший друг и старше меня на год. Его отец — военный врач и любитель застоя, назвал сына в честь Леонида Ильича Брежнева, которого уважал и ставил выше Горбачёва, чей приход к власти воспринял болезненно. Слухи дошли до начальства. Его сослали в Молдавию, где спустя три года он стал участником приднестровских событий. По их окончании в девяносто втором семья переехала во Владимир, и как-то так вышло, что Лёнька пошёл в школу с восьми лет, хотя по интеллекту уже в пять мог стать первоклашкой. К сожалению, попали мы в разные классы: я — в «А», он — в «Г», зато жили почти вместе. Их квартира с перепланировкой находилась под нашей. Они часто там ругались, но два года назад всё успокоилось. Умерла Лёнькина мама. Отец с горя уехал в Чечню, да так и остался там, препоручив заботу о сыне бабушке — милой старушке в ситцевом платье и тапочках на каблуке.

Лёнька не особенно её слушался, а она всё жаловалась соседкам, повторяя: «Марья без Ивана — ещё не Марья», предупреждая их, что мальчику никак нельзя без отца. Так и родилась Лёнькина кличка. Сначала во дворе ради шутки, а потом и в школе его стали называть «просто Мария» или вообще «Маня». Последнее особенно его злило. Мы даже подрались, когда я произнёс это вслух. Он побил меня, хотя я был крупнее и выше. Лёнька всегда побеждал, поэтому я и тянулся к нему: не подчинялся, нет, но признавал его превосходство, потому что он был решительным и умным. Любил риск и лишился алкогольной девственности раньше всех во дворе. Потом лишил и меня. За седьмой учагой «Балтикой-шестёркой», которую мы купили в ларьке около общаг.

— Меня отец послал, — уверенно сказал Лёнька продавщице.

— Не врёшь, мальчик? — спросила она.

— Честно слово, — ответил он, и продавщица поверила. В святые девяностые это было нормой, потому что жизнь была дьявольской, — продавали даже детям.

Конечно, Лёнька не был «дитём», но, уверяю вас, в девятом классе он выглядел как ребёнок. Вылитый ученик шестого, ну максимум седьмого класса: с ломающимся голосом, худой шеей и тонкими руками. Но он был жилистым парнем, ловким и выносливым. С копной волос, в узких джинсах и тенниске без верхней пуговицы. Такая неочевидная конституция тела в придачу к обидной кличке сделала его изгоем с обострённым самолюбием. Он плохо сходился с людьми, потому что не любил, когда над ним смеялись, хотя с удовольствием зубоскалил над другими, которых ни в грош не ставил. У него вообще не было авторитетов. Лёнька сам хотел им стать, поэтому завёл себе такого друга, как я, — нерешительного ботаника с претензией, которого всегда можно раскрутить на слабо и втянуть в любую авантюру.

А их Лёнька обожал. Он постоянно что-то придумывал, предлагал и намечал план, которому мы потом следовали. Я был не только на побегушках, но и вторым компаньоном. Меня это вполне устраивало, потому что каждый хочет быть к чему-то причастным. В общем, я старался. Вкладывался с душой в общее дело. Таким однажды и стала калифорнийская группа Linkin Park. Почти неизвестная тогда в провинции. У них и был-то всего один клип на MTV, но Лёнька сразу почуял их потенциал и решил, что это подарок судьбы — возможность сменить кличку. Он попросил называть себя Лёнькой Парком, a Linkin Park возвёл в культ, решив стать их наместником во Владимире, а может, и главным фанатом всея Руси. Почему нет? Он страстно желал чем-то выделиться, а ню-метал как раз набирал обороты.

Я тоже стал последователем Linkin Park. Конечно, под влиянием Лёньки. Он постоянно о них говорил, особенно об их вокалисте Честере, которого не только признал авторитетом, но и начал боготворить: за внешнее сходство, за близкие ему лично тексты и за целеустремлённость, которая помогла Честеру стать звездой после всех этих проблем с наркотиками, алкоголем и родителями. Лёнька даже повесил над кроватью его постер из журнала Cool, на котором написал чёрным маркером: «РОЛ МОДАЛ»^[1]. Я спросил, зачем он это сделал, а он ответил: «Чтобы понятней было. Я стану таким же» — и ударил себя в грудь. Не было ни одной причины ему не верить: Лёнька всегда шёл до конца.

* * *

Вдруг песня кончилась. Я осознал себя идущим вдоль забора. Как черепаха. «Прошлое всегда тормозит», — подумал я и обернулся.

Метро было всё ещё в поле зрения, а значит, за песню я прошёл метров сто. Прикинул скорость — два километра в час, тогда как обычно — пять-шесть. Боязливо огляделся по сторонам. Всем было на меня плевать, кроме собачницы, которая стояла за забором, курила и смотрела в мою сторону, пока её пудель исступлённо работал лапой. Я расплылся в улыбке, а она процедила: «Наркоманы долбаные» — и бросила в меня бычок. Я отшатнулся и чуть не упал. На душе стало тревожно, а в голову пришла строчка из Земфиры: «Меньше всего нужны мне твои камбэки». Да уж… зря я начал вспоминать Лёньку.

2. One Step Closer (На шаг ближе)

Началась вторая песня — One Step Closer. Она стала первым синглом с альбома и вообще первым для группы. Я бы охарактеризовал её как боевичок, попавший ровно в цель, ухвативший вкусы и чаяния подростков-миллениалов. Мелодично яростный ню-метал с элементами читки и диджеинга. Всё это хорошо показано в клипе. Он получился эталонно альтернативным, а массовка и музыканты выглядели очень стильно: вокалист Честер — с пирсингом на лице и белыми волосами, рэпер Шинода — с красными, в зелёной ветровке и светлых брюках. Хотелось быть похожим на них, но всё, на что мы были тогда способны, — джинсы-трубы, кеды Patrol и кенгурятник из секонд-хенда. Выглядели мы нелепо, но не хуже остальных: рэперов, скейтеров и кислотников. И уж точно лучше, чем гранжи, металлисты и говнари. Мы просто стали представителями ещё одной субкультуры.

Лёнька назвал её «новые металлисты», когда впервые показал мне клип на One Step Closer. Это было в девятом классе. По-моему, зимой. Наверное, в субботу. Мы сидели у него в комнате, пили чай и гоняли видак. Сначала с бабушкой посмотрели «Полицейскую академию» и «Пятый элемент», а потом остались вдвоём и включили клипы. У Лёньки была специальная «виэйческа», куда он записывал всё, что тогда показывали на MTV: от Бритни Спирс и «Би-2» до Eiffel 65 и Red Hot Chili Peppers. С последних и начали — с нового выпуска «Стоп! Снято!» о съёмках клипа на Around the World. Когда передача закончилась, Лёнька нажал на паузу и сказал, что сейчас будет самое интересное. Я, не шелохнувшись, посмотрел клип Linkin Park до конца.

— Ну как тебе? — с довольным видом спросил он.

— Эпик, — ответил я любимым словом Лёньки.

— Будущие звёзды. Альбом просто эпик. Сейчас в Америке новый стиль появился. Нью-метал называется, и Linkin Park там самые крутые. Главные новые металлисты.

— Почему новые?

— Потому что английский нужно лучше учить. Нью-метал переводится как «новый металл».

— Это я понял. Чем они новые? Чем от старых отличаются?

— Как я тебе объясню? Не «Металлика», но всё ещё метал. Послушай — и сам поймёшь.

— Где я послушаю?

— У меня есть кассета, — ответил Лёнька.

— Какая кассета? — насторожился я. Обычно мы сразу рассказывали друг другу о купленной музыке.

— Кассета «Линкин парка», где эта песня, на которую клип. Альбом «Хайбрит Теори».

— Откуда у тебя?

— Из нового рок-магазина «Бидон», который у Золотых ворот. Знаешь, где «Ермак Мобайл»?

Я кивнул.

— Вот под ним в комнатке и открылся «Бидон». Мне там переписали за двадцать рублей. Цена эпик. Фирменная кассета стоила бы сорок или пятьдесят, а диск — наверное, не меньше сотни. — Лёнька подошёл к столу, взял кассету в футляре TDK и протянул мне: — На, можешь переписать. Только завтра верни. Я каждый день слушаю.

— Спасибо! Завтра обязательно верну. — Я выхватил кассету из его рук и побежал домой.

У нас был двухкассетник Panasonic, который постоянно жевал плёнку. Вот и теперь около него возилась мама. Она сказала, что магнитофон перестал включаться и его нужно нести в ремонт. В общем, переписать «Теорию» не удалось, зато вскоре у нас появился диалап-модем, и я по карточкам за три дня выкачал клип на One Step Closer. Посмотрел его несколько раз и только потом позвонил Лёньке. Он тут же прибежал и на весь вечер оккупировал мой компьютер. Своего-то у него не было — только «Плейстейшн», поэтому с тех пор он частенько заходил ко мне — скачать песню или почитать форумы. Допускаю, что это вообще был единственный раз в жизни, когда Лёнька мне хоть в чём-то завидовал. Поэтому иногда поддевал.

— Врубай клип. Прикол покажу, — сказал Лёнька с порога.

Я сразу понял, что за клип. Послушно включил компьютер и дважды кликнул по авишному файлу, который хранился в отдельной папке на рабочем столе. Началось видео. Сначала модная молодёжь. Потом гитара. Честер. Общий план.

— Стоп! Видишь басиста? — вдруг вскрикнул Лёнька.

Я нажал пробел и ответил, что вижу. Пригляделся и констатировал:

— Басист как басист.

— М-да-а-а, — произнёс Лёнька, — клип под рукой. Интернета жопой жуй. И интервью тебе, и живые выступления, и форумы, а ты как слепой котёнок. Всему тебя учить надо. Ты эпик лузер.

— Ты чего? — Я растерянно посмотрел на него.

— Того. Я кое-что интересное сейчас вычитал на флоридском фан-сайте «Линкинов». Там ребята очень шаристые сидят.

— В интернете? Но как?

— Как, как… по старинке. Через компьютер и кабель. Был в «Галактике», которая в седьмой учаге. Отец денег прислал, вот я и решил отдохнуть. Сказал вчера бабке, что у тебя останусь, а сам ходил на ночь в игротеку. Сначала в «Героев» поиграл. Потом немного в «Контр Страйк», но ты сам знаешь, я в нём не эпик. А с утра, под открытие, в интернете полазил. Фан-сайты почитал. Там сто-о-оль-ко ссылок на музло. Жалко, в «Галактике» качать нельзя.

— Понятно. А почему не сказал? Я бы тоже, может, сходил, — обиженно пробубнил я.

— Тебя бы мамка не отпустила, — ухмыльнулся Лёнька.

Пауза.

— Проблем не было с общажными? — поинтересовался я.

Сам я боялся ходить в «Галактику», потому что эта игротека находилась около общаг и там запросто могли избить и ограбить.

— Пускай только сунутся ко мне. — Лёнька показал кулак. — Я им сливы-то начищу.

Он играючи ударил меня в плечо. Мы немного побоксировали.

— Так что про басиста? — спросил я.

— Так вот про басиста, — Лёнька кивнул на экран. — Басист-то в этом клипе другой. Не тот, что на твоём рабочем столе.

— Да ладно? Не может быть.

Я свернул видеопроигрыватель и стал рассматривать фото на рабочем столе.

— Этот же басист? — ткнул я пальцем в брюнета с деревенским лицом.

Лёнька кивнул. Я вернул клип, а там и правда был другой человек. Блондин и, кажется, толще.

— А кто он? Откуда?

— А хрен его знает, но зовут его Скотт Козёл. — И вдруг Лёнька как заблеет — громко и от души.

Мы оба рассмеялись. Вообще у него был талант пародиста. Он любил мяукать, кукарекать и мычать, но лучше всего у него получались люди. Помню, как однажды он разыграл бабушку, позвонив ей голосом Винокура, или, например, спел на кассетный диктофон Shut Up When I’m Talking To You^[2] и включил запись на уроке литературы. Молодая учительница аж подскочила на стуле. Крикнула:

«Прекратить безобразие! Встать!» — и стукнула рукой по столу. Лёнька выключил диктофон и встал. Учительница подошла к нему и спросила, зачем он это сделал. Лёнька честно ответил, что это его сочинение на тему «Любимое классическое произведение», которое им задавали на сегодня и которое он выполнил голосовым способом.

— Песня One Step Closer группы Linkin Park — уже классическое произведение, что признано миллионами людей по всему миру, в том числе и в России. Я записал отрывок из этой песни, а именно легендарный скрим вокалиста Linkin Park Честера Беннингтона, — закончил Лёнька.

Учительница улыбнулась:

— Хорошо, Леонид. Ставлю тебе кол за качество исполнения и пять — за идею. Итого — три балла.

— Эпик, — еле слышно ответил Лёнька. Выходка сошла ему с рук.

* * *

Я дошёл до подземного перехода через Ленинский проспект. Сильно сушило. Я поставил рюкзак сбоку от лестницы и вытащил бутылку воды. Пшикнул. Наблюдая за автомобильным движением, сделал пару глотков. Глаза слипались. Я потёр их кулаком и представил, какие они красные. Особенно на фоне бледного, осунувшегося лица с каплями пота на лбу. Я вытер их ладонью. Попытался взбодриться, встряхнул головой и вскинул плечи, но, видимо, слишком резко, чем испугал проходивших мимо девушек. «Придурок», — прошипела одна из них, а вторая рассмеялась и повертела у виска пальцем. «Извините», — еле слышно сказал я и, дождавшись, когда они скрылись в переходе, начал осторожно спускаться вниз.

3. With You (С тобой)

Спускаться по лестнице оказалось не так просто. Тело превратилось в желе, ноги дрожали, а в ушах начало трещать… «Р2-Д2 или сварочный аппарат?» — подумал я и прислушался… скретчи и синтезатор. Потянул носом и продолжил плыть в каннабиноидной дымке, пытаясь никого не сбить. Когда ступеньки кончились и я ступил на бетонный пол, разразились гитары. Тяжёлые и душные, как тропический ливень. Я замер под их напором. Меня кто-то задел плечом. Я качнулся, но не сдвинулся с места, пригвождённый Шинодой. Он читал буднично и красиво. Я наслаждался его куплетом, стоя в полумраке перехода, но начался припев, и Честер вернул духоту, липкую и вязкую, как гудрон.

— I’m with yo-o-ou, — тянул он.

— Я с тобой, — повторил я за ним достаточно громко, — я с тобой!

Фраза гулко разнеслась по переходу. На меня испуганно взглянула симпатичная девушка, которая шла навстречу. Я кивнул ей, улыбнулся обкуренной улыбкой и развязно сказал:

— Привет!

Но девушка никак не отреагировала и прошла мимо.

Ожидаемо. Знакомства всегда были для меня проблемой, и виноват в этом Лёнька. Он игнорировал слабый пол из-за «бесперспективности взаимных отношений и отсутствия потенциала к симпатии». Лёнька верил, что непривлекателен, поэтому, чтобы «не трахать мозг», направил нашу энергию в другое русло. Мы паяли цветомузыку, читали Марка Твена и воровали карбид, но совсем не испытывали полового влечения. Вернее, делали вид, что не испытываем, во всяком случае, избегали его. Лёнька говорил: «Это пустая трата времени» — и каждый раз в присутствии девчонок громко рыгал, причём с запахом какой-то тухлятины. Лёнька называл это «антисексуальным терактом» и громко смеялся, изображая очередную жертву, которая произносит «фу-у-у» и зажимает нос пальцами.

Понятно, что с таким подходом мы оказались в изоляции. Гуляли только вдвоём и делали кучу странных вещей. Не всегда правильных или законных, но обычных для нашего возраста. В начале десятого класса, кажется, в сентябре, Лёнька спросил, не хочу ли я заработать денег, мол, он знает лёгкий способ. Я пожал плечами, потому что особой нужды не было: мама давала на завтраки, папа — на карманные расходы, так что на «сникерсы» и «Доктор Пеппер» хватало, но Лёнька хотел большего. Дело было даже не в деньгах, а в адреналине и прочих химических реакциях в мозгу. Он мечтал провернуть тёмное дельце, сказал, что в школьной пристройке хранится сантехнический хлам, в том числе латунные смесители, и предложил забрать их и сдать в цветмет, а деньги — поделить пополам.

— Ты с ума сошёл? Что значит забрать? То есть украсть? — Я сильно струсил.

— Ну украсть. Пускай так. Чего ты ломаешься, как девчонка? Все вокруг воруют, почему нам нельзя? Я предлагаю плёвое дело. Никакой опасности. Управимся за пятнадцать минут, и всё будет эпик, — убеждал Лёнька.

— Ну не знаю…

— Тебе деньги, что ли, не нужны?

— Не нужны, — выпалил я. — А тебе зачем?

— Хочу майку Linkin Park купить. С обложкой «Хайбрит Теори». На форуме пишут, что в Москве, на «Горбушке», за штукарь продаётся. Прямо из Америки.

— На каком ещё форуме?

— Российский фан-сайт «Динкинов». Я там под никнеймом «Лёнька Park». Главный по Владимиру, поэтому, сам понимаешь, майка нужна. Без неё какой я главный? Нужно обязательно купить.

— Ну да, — согласился я. Его желание мне было понятно, поэтому я сбавил тон и спросил: — А если нас поймают?

Лёнька рассмеялся:

— Кто нас поймает? Кому ты нужен?

— Сторож. Охрана. Милиция. Да кто угодно. Прохожий случайный.

— Успокойся, — ответил Лёнька, — там никого не бывает по вечерам. Я два дня караулил. Только кошка пробегала, и за ней — собака хромая.

Я судорожно думал, как ещё возразить.

— А как попасть в эту пристройку? Там же дверь железная.

— Через неё и попадём.

— А как ты откроешь её? Взломаешь, что ли? Или взорвёшь?

Лёнька победно вытащил из кармана массивный ключ.

— Откуда у тебя? — спросил я.

— На той неделе трудовик отправил меня туда за клещами и рубанком. Ключ, понятно, дал, а я случайно забыл вернуть его… — Лёнька кашлянул. — Вечером сделал дубликат и на следующий день отдал ему ключ в целости и сохранности. Он и забыл о нём уже сто раз. Сам знаешь, он по утрам похмельный. Не дрейфь, Серёг, всё будет эпик. Соглашайся! Лёгкие деньги.

В очередной раз Лёнька был хорош, но я всё равно не хотел ввязываться. Идея мне не нравилась.

— Не знаю даже. Мама хочет, чтобы я в Москву поступал. Если нас поймают, будут проблемы, — не унимался я.

— Трусишка! — презрительно сказал Лёнька.

Это было обидно.

— Хорошо. Я в деле.

— Точно?

— Точно.

— То есть ты со мной?

— С тобой!

— Эпик!

Мы сделали это вечером в один из будних дней. Мне было страшно, но я вовсе не чувствовал стыда, тогда ведь никто ни за чем не следил и не было вообще разницы между добром и злом. Обыденность девяностых и начала нулевых состояла в том, что, если бы украли не мы, подсуетился бы кто-нибудь другой. Это было в порядке вещей, поэтому Лёнька без лишних терзаний взял заботы на себя — меня поставил на шухер, а сам провернул остальное. Открыл дверь и в три захода вытащил шесть фанерных ящиков, заполненных смесителями, прокладками и ветошью. Мы избавились от ненужного, а латунь, разложив по пакетам, спрятали за трубами около магазина «Стекляшка». Купили по пачке сушёных бананов и разошлись по домам.

На следующий день после школы мы попёрлись на барахолку. Она находилась около рынка «Факел» — на пустыре, покрытом щебёнкой и тряпками, на которых были разложены бюсты вождей, шерстяные носки и кипятильники. Но если пройти дальше, начинались гаражи, где размещались пункты приёма всего на свете: от макулатуры до железного лома. Цветной металл там тоже можно было сдать. Его принимал лысый мужик в трениках Abibas, а вокруг него ошивались сумасшедшие бабки, деклассированный элемент и мужичьё со всяким хламом. На их фоне мы, школьники, выглядели неуместно, но нашему визиту там никто не удивился. Лысый просто заплатил нам половину от причитающейся суммы, и мы тут же ушли, удивлённые, что получили так много. Помню, моей доли хватило бы на кеды Converse, о которых я мечтал тогда, но всё сложилось иначе.

* * *

Я наступил на шнурок и, сделав три шага, впечатался в стену, слегка ударившись лбом. Потерев его, поморщился, но обошлось без увечий и синяков. Сверху доносился гул машин, и я, подняв голову, увидел потолок. Потрогал уши и понял, что вылетели наушники. Они, пропущенные под майкой, болтались на воротнике. Я вставил их обратно. Шинода зачитывал, Честер надрывался, a With You заканчивалась, как и переход. Затуманенным взглядом я посмотрел направо в сторону улицы: там были дневной свет, ступеньки и за ними — тротуар Ленинского проспекта. Я сел на корточки и погладил свои чёрно-белые «Конвёрсы», о которых так мечтал в школе. Завязав шнурки, встал и неспешно стал подниматься по лестнице.

4. Points of Authority (Моменты силы)

К середине лестницы появилась одышка. Солнце слепило глаза. Я прищурился и приложил ладонь козырьком ко лбу. Остановился и подумал, что травка, конечно, хорошо, но, когда её много, она размазывает, как сила тяжести на Юпитере. От этого затряслись колени. Голову клонило вниз, но я, превозмогая себя, сделал шаг вперёд под незатейливый синтезатор, похожий на шуршание. Оно сменилось Шинодой на фоне глухих гитар, а я оказался на Ленинском проспекте. Налево парк, прямо тротуар. Я выбрал второе, и тут же в полную мощь зазвучали гитары, но как-то вяло. Резкости добавляли скретчи. Вдруг всё успокоилось, и начал Честер. Под его безбурный вокал я медленно пошёл вдоль паркового забора. Думал о Лёньке и о том вечере после латуни. «Ёбаный цветмет», — прошептал я, но опять ворвался Шинода и под металлический лязг зачитал:

Forfeit the game, (Сдайся в этой игре,)

Before somebody else (Пока тебя)

Takes you out of the frame, (Не сбили с ног,)

Puts your name to shame. (Пока твоё имя не покрыли позором.)

Меня потрясли эти строчки. Поразили своим пророческим смыслом. Так всё и было, когда мы отмечали продажу латуни. Лёнька настоял, что нужно пропить первый заработок. «Такова традиция. Хрен с ней, с этой майкой», — сказал он, а я и не спорил. Как бы я объяснил маме появление новеньких кед? Вместо них мы купили бутылку портвейна «Три топора», баклажку «Лакинского пива», две пачки чипсов и палку «золотой» салями с викингом. Отнесли всё это к пруду за Политехом и устроили небольшой пикник. Ближе к вечеру пошли в сторону дома, захватив в ларьке бутылочного пива. Сели на детской площадке и начали пить из стаканчиков, обсуждая планы на будущее. Идей было громадьё.

Когда начало темнеть, к нам подошли общажные пацаны Карлуха Шнобель и Юпи. Оба старше нас лет на пять, с мерзкими рожами будущих алкашей и животными повадками: пить, есть, срать и курить сигаретки. Я презирал их и боялся, но Лёнька, весёлый от выпитого, предложил им присоединиться к нам. Они, конечно, не отказались, и мы продолжили бухать вчетвером. Вскоре алкоголь кончился, и Лёнька, сунув мне денег, попросил сбегать в ларёк за добавкой. Я шепнул ему, что лучше пойти домой, а то общажные нас обворуют, но он ответил: «Не дрейфь. Всё под контролем». Возражать было бессмысленно. Я взял четыре баклажки «Ярпива» и к ним три пачки жёлтого полосатика. Когда вернулся, все поджидали меня, куря сигареты. Даже Лёнька, который раньше был их противником.

— За Лёньку! — сказал Карлуха и, шмыгнув носом, пшикнул баклажку.

Он постоянно шмыгал своим длинным шнобелем, что-то вынюхивая, и вертел головой, что-то высматривая. Костлявый и с глазами мопса, безжалостными и слегка выпученными. Настоящий урод из Кунсткамеры.

— За Лёньку! — повторил Юпи и присосался ко второй баклажке.

Он выглядел менее примечательно: увалень в берцах и камуфляжной кепке. Свою кличку он получил, потому что ел порошки Yupi сухими.

— И за тебя. Не знаю, как тебя зовут. — Карлуха посмотрел на меня и шмыгнул.

— Сергей.

— За тебя, Серёга. Откуда бабки, пацаны?

— Цветмет сдали на барахолке, — ответил Лёнька.

— Откуда у вас? — заинтересовался Юпи.

Пауза.

— У меня сад около детской больницы. Там бочка алюминиевая продырявилась, — уверенно сказал Лёнька.

— А ещё есть?

— Не-а.

Карлуха сказал, что лично проверит, и шмыгнул.

— Проверяй, пожалуйста. Там ничего нет. — Лёнька протянул руку за баклажкой. — Можно пива?

Юпи отдал ему и, ухмыльнувшись, сказал:

— Раз нет, то и волноваться нечего. Посмотрим и свалим. А если что-то найдём, то станет нашим. Да?

Лёнька молча глотнул пива. Я стоял потупив глаза.

— Чего молчите, школота? Бочки есть ещё? Только без ля-ля-фы. Я чую её за три километра.

— Нет, — ответил Лёнька, передав баклажку мне, — она же одна была. Говорю же, продырявилась. Бабушка выкинуть её хотела, а я себе выпросил. Типа на карманные расходы.

— Так уж и быть, на первый раз поверим, — сказал Карлуха и, шмыгнув, резко спросил: — А бабок у вас много ещё осталось?

— Бабок совсем нет. Кончились. Мы же пива и жёлтого полосатика купили. — Лёнька обвёл рукой лавку, заставленную бутылками. — Это всё на последние деньги. Даже мелочи нет. Докежь, Серёг!

Я молча кивнул и глотнул из баклажки.

— Пиздите! А если найду? — крикнул Юпи. — Я видел, как ты ему деньги совал. Трепло позорное!

— Успокойся! Не дави! Если захотят, сами поделятся. Правильно я говорю, пацаны? — вмешался Карлуха, изображая доброго полицейского.

— Да-да-да, — наперегонки затараторили мы, — мы бы с удовольствием поделились, но денег нет.

Юпи выхватил баклажку и презрительно посмотрел на Лёньку.

— Была бы моя воля… — Он замахнулся.

— Пей уж, Рэмбо хренов! — Карлуха схватил его за руку. — Я потом кое-что интересное расскажу. Тебе понравится. Вам, пацаны, тоже! — и подмигнул нам.

Юпи глотнул, а Карлуха начал рассказывать о тёлке, которую трахает вся общага. В том числе он и его старший брат. Карлуха утверждал, что вчера они её напоили и устроили «смачную оргию, как в порнушке». Он этим очень гордился и поведал несколько пикантных подробностей, отчего Юпи не на шутку возбудился. Учащённо дышал. Потел. Часто прикладывался к пиву и постоянно поправлял член. Ему тоже хотелось секса, но такому едва ли кто-то дал бы по доброй воле. Мерзкий жирный ушлёпок. Так и хотелось сказать ему это в лицо, но мы с Лёнькой только посмеивались, делая удивлённые глаза каждый раз, как Карлуха или Юпи говорили сальности.

Атмосфера стала какой-то воспалённой, а алкоголь только ухудшал её, и вскоре начался пьяный дебош. Юпи помочился в песочницу, Карлуха обломал куст вербы, а Лёнька ползал на карачках и кукарекал. Я забрался на него и прокричал: «Вези меня, большая черепаха». Редкие прохожие с опаской проходили мимо, ничего не говоря. Да и плевать на них было. Чувство безнаказанности в нас росло пропорционально количеству выпитого. Когда мы окончательно нажрались, то начали крушить всё вокруг: лавку, домик и забор. Потом переключились на деревянную горку, но она оказалась добротной и не поддалась, поэтому мы начали использовать её по назначению: с криком забирались на неё по лестнице и сбегали вниз по жестяному скату, соревнуясь, кто произнесёт больше матерных слов.

— Суки, бляди, хуеплеты, пидорганы ёбаные, эпик! — проорал Лёнька, но, оказавшись на земле, не успокоился и стал бить ногой по горке.

Грохот стоял на всю улицу. Из дома напротив нам сделали замечание, но Лёнька, ничего не соображая, продолжал дубасить по жестяному скату. Я подбежал к нему и попытался успокоить, но он вырвался и, матерясь, продолжил шуметь.

— Ты что-то разошёлся, Маня! — крикнул ему Карлуха.

Лёнька замер. Посмотрел на Карлуху и чётко проговорил:

— Не называй меня так. Я — Лёнька Парк. Понял?

— Чё ты сказал, козёл? — Но Лёнька опять начал дубасить по горке.

— Да он в белке, — вмешался Юпи. — Надо мочить его, а то фараоны приедут. Сиди из-за него потом сутки.

— Слышь, Маня! Ко мне! — рявкнул Карлуха и шмыгнул.

Но слова на Лёньку больше не действовали.

— Ты с ума сошёл? — крикнул я. — Успокойся! Успокойся, пожалуйста!

— Успокойся, чмо позорное! — раздражённо крикнул Карлуха. — Последний раз предупреждаю!

— Отвали, уродец! — ответил ему Лёнька и рассмеялся.

— Ты мне? — не поверил Карлуха, но, не дождавшись ответа, добавил: — Придётся тебя наказать!

Он напрягся всерьёз. Стоял на горке и смотрел на Лёньку сверху вниз, часто шмыгая, будто у него обострилась аллергия.

— Пацаны, Лёнька прикалывается! Не обращайте на него внимания. Выпил лишнего! — попытался я спустить ситуацию на тормозах, но Лёнька как ни в чём не бывало обошёл горку и начал на неё забираться по лестнице.

Я попытался его остановить, стащить вниз, но Лёнька отпихнул меня ногой. Я упал и ударился головой о песочницу.

— Хочешь конфету «Красный богатырь»? — спросил Карлуха у Лёньки, когда тот оказался на горке.

— Давай, — ответил Лёнька без задней мысли.

Тем временем на горку по скату забежал Юпи. Втроём там уже стало тесно. Парни почти тёрлись друг о друга, как в час пик на общественном транспорте.

— Вон она упала, — Карлуха сделал неопределённый жест рукой, показывая себе под ноги: — Подними-ка её, Лёнь!

Лёнька нагнулся. Стал шарить рукой по деревянному полу горки, но ничего не мог найти из-за тесноты. Пришлось ему встать на колени.

— Тут ничего нет. Наверное, упала вниз, — сказал Лёнька заплетающимся языком и поднял голову.

Юпи обхватил её двумя руками и двинул вперёд. Лицо Лёньки упёрлось в открытую ширинку Карлухи, из которой торчал вялый кусок бледной необрезанной плоти.

— Маня, я нашёл её. Угощайся конфеткой! — Карлуха весело шмыгнул. — Лучший «Красный богатырь» во всём Владимире. Приятного сосания, Маня!

— Будешь знать, как не слушаться старших! — Юпи ещё сильнее вжал голову Лёньки в пах Карлухи. — Соси! Соси!

— И запомни, Маня, твоя кличка — МА-НЯ. Ишь вздумала чего, поменять Маню на Парк какой-то. Никаких Парков. Твоё дело — быть Маней и сосать, а не клички новые выдумывать. Поняла? Хорошая, хорошая Маня!

Карлуха говорил всё это бегло, будто под кокаином. Казалось, его глаза вот-вот выскочат из орбит, а в воздухе повис звериный гогот, но не было в нём никакой весёлости, только унижение слабого сильным. Я кое-как поднялся с земли и потёр затылок. Голова гудела. Я, покачиваясь, подошёл к горке и умоляюще сказал, что шутка зашла слишком далеко и вообще всем пора домой, но на меня никто не обратил внимания: общажные куражились, а Лёнька, не понимая, что происходит, продолжал безвольно сидеть на коленях. Карлуха стал делать качающиеся движения тазом, имитируя минет.

— Соси, соси, посасывай, Манька семиструнная! — напевал он. Потом положил руку на голову Лёньки и стал её поглаживать: — Маня — сосалка! Сосалочка. В общаге всем расскажу, какая ты сосулька.

— Давай, давай, Манька! Хорошая соска. Влажная дырка. Потом мне сделаешь, хорошо? — Юпи развернул голову Лёньки на себя. — Хорошо, я спрашиваю? Ну, отвечай, подзалупная Манька!

Вдруг Лёнька включился. Вырвался из лап Юпи и двинул ему коленом между ног. Тот скрючился и упал на пол. Начал выть так же, как и гоготал, — по-звериному, будто ему иголки суют под ногти. Лёнька добавил ему с пыра по спине. Потом по голове. Бил жёстко. Даже жестоко. Юпи начал поскуливать: «Хватит, хватит», но Лёнька, рассмеявшись, спихнул его с жестяного ската, как мешок с говном. Карлуха, стоявший почти вплотную к Лёньке, наблюдал за происходящим в растерянности — с членом, высунутым из ширинки. Он вжался в ограждение и чуть не перевалился через него, но устоял. Вдруг Лёнька резко повернулся. Плюнул себе на ладони и, вытерев лицо, сказал решительным тоном:

— Думаешь, если ты старше, можешь беспределить? Нет у тебя такого права, потому что ты глист. Ты мурашка на моей коже. Ты ничтожней мурашки. Я сейчас раздавлю тебя. — И Лёнька двинулся на Карлуху.

* * *

Это был яркий момент. Момент Лёнькиной силы. Я с удовольствием о нём вспоминал, продолжая идти по тротуару, как вдруг рядом пронеслись пять ментовских машин. Все с мигалками, которые лениво вращались, но громко орали, разрывая гул предвечерней Москвы. Я остановился и проводил процессию взглядом. Лёнька и музыка отошли на второй план, уступив место реальной жизни. Я подумал, что она легче воспоминаний, ведь её просто нужно жить. И не так уж важно, что будет завтра или через год, потому что всё предопределено, — а с прошлым нужно работать. Его нужно вспоминать, но это тяжкий труд. Труд без техники безопасности, а значит, травматичный. Я посмотрел на асфальт и стал растирать ногой вздутую трещину. Из неё вылез муравей. Я раздавил его и пошёл дальше.

5. Crawling (Мурашки)

Послышался звук унитаза, журчащий и близкий. Его сменил синтезатор. Сначала мрачный и плавящий, но потом набравший силу — подготовивший почву для гитар. Они взорвались вместе с Честером. Он надрывался: «Cra-a-awling i-i-in my skin^[3]». Сильный момент! По коже побежали мурашки, и меня вдруг осенило, что Лёнька неслучайно употребил это слово. Он, очевидно, перевёл название песни. На автомате. Из подсознания в момент кризиса. Как чувствовал, но весьма метко. Карлуха ведь был человеком только по форме, а по содержанию — хуже глиста, ничтожней мурашки. Лёнька, получается, даже сделал ему комплимент. Это меня улыбнуло. То же испытывает человек, который нашёл сто рублей в зимней куртке, но моё чувство в семнадцать лет было сильнее.

После гитарного взрыва всё притихло. Только клавишные продолжали играть, да им подстукивали барабаны, но начался куплет, и запел Честер. Спокойно, с душой, как вдруг ворвался Шинода и зачитал свой кусок. Честер истошно добавил: «So insecure^[4]» — и опять заскримил: «Cra-a-awling i-i-in my skin». Это было эпик! Магия хита. Пульсации, передающие все оттенки тревожного состояния. Не зря же Linkin Park сняли второй свой клип именно на эту песню. Холодное и напряжённое видео. Лёнька часто его пересматривал. Ему нравилось, как там выглядит Честер. Лёнька даже купил себе такие же шмотки, как у него, подстригся, как он, и проколол ухо, а некоторые в школе стали называть Лёньку после этого… вы не поверите, но Честером.

Впрочем, Честер, как и Лёнька Парк, не прижился, хотя в те времена любимая группа часто становилась кликухой. Например, во Владимире были два брата-мазафакера: запирсингованный Коян (копия Джонатана Дэвиса^[5]) и краснобейсболочный Бискит (копия Фреда Дёрста^[6]). Они тусовались на Театралке — площади у Владимирского драматического театра, где периодически дрались с гопниками, которым не нравился их внешний вид. Это всегда заканчивалось одинаково — ментовкой или больничкой. Для тех или других. Всякое случалось с Кояном и Бискитом (особенно по пьяни), но они всегда были до конца вместе. Не бросали друг друга в сложный момент. Не то что мы с Лёнькой. Не то что я на детской площадке…

Когда Лёнька пошёл на Карлуху, тот опомнился и проворно спрыгнул на землю. Застегнул ширинку и стал наблюдать за Лёнькой — теперь снизу вверх. Карлуха поманил его рукой и сказал: «Ну давай же, Маня, иди ко мне». Потом что-то вытащил из кармана (в темноте я не разобрал что) и шмыгнул. Лёнька осторожно спустился, но не стал атаковать, выжидая, что будет делать Карлуха. Они смотрели друг на друга, сжав кулаки. Вдруг Карлуха бросился на Лёньку и ударил его кастетом по лицу. Лёнька рухнул как подкошенный. Драка внезапно закончилась, и началось избиение.

Ногами по голове и туловищу, но я стоял у горки и ничего не делал. Бискит и Коян помогли бы, а я застыл, не в силах пошевелиться.

Тем временем поднялся Юпи. Он держался за пах и тряс головой. Кепка слетела. Карлуха крикнул ему, что нужно забирать деньги и валить, но Юпи, набычившись, пошёл мстить. Его унизил школьник, пострадал авторитет, а значит, ответ должен быть максимально жёстким. Особенно теперь, когда противник повержен. Таков закон природы. Закон двора. Оказавшись рядом с Лёнькой, Юпи сказал, что его «красный богатырь» хоть и ранен, но всё ещё стоит. Он натужно рассмеялся и, расстегнув ширинку, аккуратно вытащил член. Призывно поболтав им, Юпи сделал Карлухе знак — давай жертву. Карлуха взял Лёньку под руки и приподнял. Тот и не пытался сопротивляться, находясь либо в отключке, либо без сил. Я в трансе наблюдал за происходящим, но, предчувствуя страшное, крикнул:

— Отпустите его. Он и так еле живой!

— Вали отсюда, чертила! — Карлуха посмотрел на меня своими мопсьими глазами и оскалился: — А то и тебя заставим сосать!

От безысходности я бросился к нашей хрущёвке. Взлетев на второй этаж, позвонил в Лёнькину дверь. Долго никто не открывал. Я позвонил ещё раз, но тщетно. Я помчался к себе на третий и начал хаотично жать на звонок. Выскочила мама. Сбежались соседи. Я кричал: «Лёнька! Лёнька! Там Лёнька на детской площадке!» — а потом провалился точно в чёрную яму. Очнулся уже на кровати. Надо мной стоял врач. Я спросил, где Лёнька. Мама ответила, что всё в порядке и он давно спит. Врач дал мне какую-то таблетку, и я отрубился, а с утра узнал, что Лёньку нашли около горки: обоссанным, без цепочки и денег. В полубреду. Он всё повторял: «Мурашки, мурашки, мурашки», и его увезли в Красный Крест.

Милиция оперативно нашла Карлуху и Юпи, но они отделались лёгким испугом: штраф и по два года условно, а вот Лёнька надломился. Из больницы он вышел другим — потухшим и замкнутым. Начал пропускать школу, потому что все вокруг стали шептаться, якобы Юпи провёл Лёньке членом по губам, хотя сам Юпи это категорически отрицал. Мало кто ему верил, ведь на суде он плакал, вставал на колени и вроде как выплатил большую сумму в качестве морального ущерба. В итоге никто ничего толком не знал, но подростковая среда жестока. Она уничтожает лузеров, а Лёнька, безусловно, им стал, только ещё хуже — опущенным лузером. Теперь каждый мог назвать его гомиком и членососом. Началась травля, и Лёнька перешёл на домашнее обучение.

Наши отношения тоже изменились. Для Лёньки я стал тем, кто видел момент его падения и не помог. Он и так относился ко мне снисходительно, но после детской площадки я превратился для него в ничтожество. Я надеялся, это пройдёт, потому что Лёнька никогда не был злопамятным, но, согласитесь, некоторые вещи невозможно забыть. И он всегда помнил о моём бездействии, каждую секунду, каждое мгновение. Может, и допускал к себе только из надежды, что однажды я скажу ему, что всё это было неудачной шуткой: мы просто перепились и устроили шумную вечеринку. Что не было никакой драки, никаких Карлухи и Юпи — только я, он, пиво и жёлтый полосатик, но я стыдливо молчал, не зная, о чём теперь разговаривать с Лёнькой. Я стал избегать его.

* * *

Мимо меня лёгкой трусцой пробежал парень в спортивных лосинах, яркой майке и повязке на голове. Он разговаривал по телефону и не советовал кому-то есть фисташки, потому что это калорийный продукт. Спору нет, но я всегда их очень любил. Особенно с пивом. Вот и позавчера купил двести граммов и съел одним махом. Несколько скорлупок упали на ковёр. Я подобрал их и выкинул в унитаз. С утра пошёл в туалет, а они там плавают. Штук пять. Я ещё удивился, как это они не утонули за ночь, и помочился в раковину, чтобы не смывать. Когда вернулся с работы, осталось три. К ночи плавала только одна. И вот сегодня я проснулся и бросился к унитазу, а там пусто. Скорлупка утонула, и я…

6. Runaway (Побег)

И я тоже пошёл ко дну. Ноги перестали чувствовать асфальт, а руки плетьми упали вдоль тела. Опять накатило. От духоты, ходьбы и воспоминаний. Я стал повторять про себя: «От травы не умирают, от травы не умирают», но не очень помогло. Я остановился и начал тереть глаза кулаками. Под мышками взмокло, и заболело в плече, будто я постарел лет на десять.

— Какая же глупость и чушь! — подумал я вслух и добавил: — Трава врёт. Трава врёт. Тебе кажется.

Посеменил на месте и пошёл дальше.

Впереди показался дорогой ресторан, перед которым была дорожка в парк.

«Там природа и прохладней. Может, свернуть?» — спросил я у себя, и, будто говоря «да», заиграл цветочный синтезатор. На него наложились среднетемповые гитары и дальше фулбэнд^[7]. Честер пел сдержанно. Сосредоточенно. Самая спокойная песня в альбоме. Название на русский переводится как «Побег». Название говорящее. Точнее не описать, чем занимался Лёнька после больницы.

Когда кончался куплет, я зашёл в чёрные ворота парка, а между Честером и Шинодой началась перекличка:

Честер: Now I find myself in question. (Теперь я чувствую себя проблемой.)

Шинода: They point the finger at me again. (Все опять показывают на меня пальцем.)

Честер: Guilty by association. (Виновен за компанию.)

Шинода: You point the finger at me again. (Ты опять показываешь на меня пальцем.)

Честер не выдержал и психанул припевом. Не сказать, что сильно эмоционально, но пронзительно. Со знанием дела. Явно испытав то, о чём пел. Как можно не поверить в его искренний «I wanna run away?»^[8] Тем более сейчас, ведь с Лёнькой всё так и случилось, как в песне. Он, будучи гордым человеком, жестоко страдал от перенесённого унижения. Ему казалось, как он сам мне однажды признался, что все видят в нём теперь только «вафлю, обсоса и минетчика». Его угнетало это. Лёнька пытался сопротивляться, но в итоге выбрал самый лёгкий путь решения проблемы. Он сбежал, порвав по возможности все старые связи. Взамен же нашёл себе новых друзей, теперь не по адресной принадлежности, а по гнилым интересам.

Лёнька много времени стал проводить в общагах на окраине Владимира: между тракторным заводом и объездной дорогой, которую в народе называли Пекинкой. Там жил его новый лучший друг Вовка Вотик — наш ровесник в униформе говнопанка: белые гриндерсы, чёрные джинсы, балахон Exploited^[9] и бейсболка Purgen^[10], из-под которой торчал хвостик ирокеза, или, как мы его называли, иро. Лично я никогда не видел Вовку с гордо поставленным гребнем. Всегда только намёк из-под кепки — просто дань говнопанк-традиции. Как и в целом его жизнь, состоящая из бухла, преимущественно разбавленным спиртом, и доступной аптеки: сиропов от кашля и баклофена. Непостижимо, но этот неандерталец двадцать первого века покорил великого Лёньку, став его проводником в дивный новый мир. Лёнька, как и Римская империя, пал под ударами варваров.

Однажды я был у них в гостях. В тот день я встретил Лёньку около дома: он нёс из подвала мешок картошки и две банки кабачковой икры. Я помог ему, а он в ответ по старой дружбе позвал меня с собой в общагу, где обещал познакомить с прикольными пацанами. Мы дошли туда за двадцать минут. Это было серое девятиэтажное здание с подтёками, плесенью и потемневшими балконами, на которых сушилось бельё. К подъездной двери вела длинная бетонная лестница. Разбитая вдрызг и разрисованная «наскальной живописью». Всюду валялся мусор.

Мы зашли внутрь общаги. В просторном фойе было чисто, стояли кадки с деревьями, на стенах висели детские рисунки, а на «ресепшене» восседала вахтёрша. Она выпотрошила из нас всю душу: кто, куда, зачем. Лёнька отвечал уверенно, и уже через пять минут мы вызвали лифт.

Это была движущаяся клоака: заплёванный пол, вонь из мусоропровода и выжженные кнопки. Поднявшись на последний этаж, мы вышли в тёмно-зелёный коридор и погрузились в тяжёлую затхлость. Воздух был пропитан человеческими испарениями, варёной рыбой и отравой от крыс. К горлу подступила тошнота, но, оглядевшись по сторонам, я с удивлением обнаружил активную жизнь. Мимо меня проскочил пузатый мужик в белой алкоголичке. За ним важно шла полная женщина, видимо его жена, в цветастом халате и с кастрюлей супа. В конце коридора играли дети. Из комнаты правее лифта был слышен звук телевизора — смотрели какой-то боевик с Ван Даммом, по звукам было похоже на «Универсального солдата». В комнате левее шла ругань — женский голос визжал: «Опять ты всё спустил на ставки? О чём ты вообще думаешь? Всю жизнь на тебя угробила, алкаш несчастный! Чтоб ты сдох вместе со своим футболом, гандболом и волейболом!»

От концентрации всей этой чернухи меня взяла оторопь, а вот на Лёньку местные нравы и запахи не произвели никакого впечатления. Выйдя из лифта, он повернул налево и спокойно пошёл в сторону общего балкона. Остановившись у двери с закрашенными стёклами, Лёнька обернулся и крикнул мне:

— Ну чего встал?

Я очнулся и двинулся следом, внимательно смотря под ноги. Когда мы зашли на балкон, там на кортах сидели трое и курили одну сигарету: Вовка Вотик и два урела с «ресничками» на бритых головах.

«Заурядная гопота. И чего Лёнька нашёл в них?» — брезгливо подумал я, но вида не подал и пожал всем руки, а говнопанк Вотик мне ещё и крикнул: «Хой!».

Несмотря на экстравагантный вид, он органично вписывался в эту гоп-компанию. Да, Вотик был белой вороной, но всё ещё своей вороной, потому что сам вырос в общаге — просто предпочёл другую музыку и другую одежду, но это вовсе не значило, что он предпочёл другое мировоззрение. Жили, прозябали и вырождались эти трое одинаково. Без критического мышления и в мечтах о перманентной упорке, чем они, собственно, и занимались, когда мы зашли на балкон.

— Угощайся! Хорошая штука, — сказал мне Ботик и протянул пол-литровую банку с разведенным спиртом.

Я наотрез отказался пить, сославшись на то, что завтра иду лечить зубы.

— Как хочешь, — ухмыльнулся он.

Уговаривать меня никто не стал — им же больше достанется: банка пошла по кругу из четырёх человек. Каждый делал маленький глоток и, поморщившись, передавал спирт следующему. Пили через тягу для большего эффекта. Общий диалог не поддерживался — каждый говорил о своём: гопники — про общажных баб и «брынцаловку», Вовка Вотик — про настойку боярышника из соседней аптеки, а Лёнька всё больше молчал, иногда вставляя своё любимое «эпик». Я слушал и смотрел на них с отвращением. Дегенераты, кретины и вырожденцы. Мне было неуютно среди них, но, к счастью, на меня никто не обращал внимания. Я значил для этой четвёрки не больше, чем табуретка, одиноко стоящая у двери.

Я сел на неё и в позе мыслителя продолжил созерцание балконной жизни. Когда банка опустела, Вотик куда-то сходил и вернулся с горсткой таблеток. На этот раз мне не предложили. Общажные съели по четыре штуки, а Лёнька — то, что осталось: две. Я спросил его: «Что это за таблетки?», а он ответил: «Для настроения, типа аскорбинки». Раз так, то почему бы и нет, лишь бы не героин и не беременность, чем нас пугали в школе. В общем, меня ничего не смутило, но, посидев на балконе ещё какое-то время, я свалил. Было неприятно наблюдать, как Лёнька понижает планку. В нём больше не было страсти. Он будто отупел от таблеток. Говорил глупые вещи, рассуждал о том, чем никогда не жил, и делал то, что ему советовали. И кто советовал? Гопники с ресничками и говно-панк с иро.

Теперь они стали для него «РОЛ МОДАЛ». Лёнька убегал с ними от себя и своих жизненных обстоятельств. Разница была лишь в том, что Вотик и урела ничего из себя не представляли, а Лёньке было что терять, но он решил поиграть в эволюцию. Сначала одичать. Потом оскотиниться и, наконец, стать таким же, как те, кто его унизил, — хуже глиста, ничтожней мурашки. Без целей, идеалов и надежд — только животный инстинкт, который и подсказал Лёньке, что с волками жить — по-волчьи выть. Вот он и стал как тот волк из пословицы: ему больше не нужны были домашняя еда, будка и цивилизация, теперь он ориентировался на алкоголь, наркотики и лес.

* * *

Я шёл по дубовой аллее. Все лавочки были заняты. Вдруг справа от меня встал молодой отец и покатил коляску. Я тут же занял лавку, бросив на неё рюкзак. Подтянул джинсы и сел. Честер надрывал глотку: «МА-А-АЙНД». Песня подходила к концу. Я глубоко вдохнул и выдохнул из себя всё, что было. После Ленинского проспекта это место казалось оазисом. Я вытащил из рюкзака воду и сделал два глотка. Откинулся на спинку и, запрокинув голову, уставился на голубое чистое небо. Ни облачка, только длинный белый след от самолёта. Я дождался, когда он исчезнет, и, допив бутылку, выкинул её в мусорку. Встряхнулся, как мокрый пёс, и похрустел шеей. Физически почувствовал себя легче, но ментально — тяжелей. Дальше в истории Лёньки начиналось самое горькое.

7. By Myself (Сам себя)

Я прокашлялся и встал. Опять захотелось пить, но воды не осталось. Я улыбнулся, решив, что травка хитрит — отпускает, подначивая к пиву. Мне хорошо была знакома эта уловка, когда тэгэкашная рефлексия требует алкоголя для продолжения. Я не стал сопротивляться и, достав из рюкзака банку, сделал пшик. Пошла пена. Я всосал её под злую гитару, которую венчал резкий индустриальный звук. Полноценно глотнув, я неспешно пошёл по аллее. Песня тоже никуда не спешила: гитару сменили синтезатор и густая читка Шиноды. Он нагружал фразами, которые били в живое, точно и туго. Хотелось думать о них, а ещё лучше — понять. Я начал вслушиваться в текст, и почти сразу меня зацепило. Вот эти строчки:

Iput on ту daily facade, but then (Я вновь надеваю маску, но потом)

I just end up getting hurt again, (Я снова предаю себя,)

By myself, myself (Сам себя.)

I ask why, but in my mind (Почему)

I find I cant rely on myself? (Я больше не верю в себя?)

Я повторил последнюю фразу по-русски и подумал: разве можно жить, не веря в себя? Вопрос показался мне глупым. Очевидно, что так жить нельзя — это как тело без ног. Если их нет, то от безысходности садишься в инвалидное кресло, а если нет веры в себя — то в алкогольное или наркотическое. Так и случилось. Лёнька плюхнулся в него и помчался, крутя поначалу «колёса». В прямом и переносном смысле. И всё это произошло как-то буднично, никто ничего не заметил: ни бабушка, ни учителя, ни тем более я, потому что после общаги мы почти перестали видеться, хотя Лёнька продолжал жить подо мной, а я — над ним. Просто мы изменились и не хотели больше встречаться, но однажды Лёнька позвонил мне и сказал, что зайдёт.

— Помнишь, ты давал мне паяльник твоего отца? — спросил он с порога, не поздоровавшись.

— Да, — ответил я и добавил: — Привет.

Но Лёнька проигнорировал моё приветствие.

— Я видел у него в ящике из-под паяльника всякие конденсаторы типа «КМ». Они всё ещё у вас?

— Ты о чём? — не понял я.

— Ну конденсаторы, — всплеснул руками Лёнька, — такие маленькие разноцветные штучки с двумя металлическими выводами. Нужны для работы в цепях постоянного и переменного тока. Это если вкратце.

Я стоял с непонимающим видом.

— Помнишь коробку, где паяльник лежал? — терпеливо спросил он. — Я брал у твоего отца, когда мы паяли цветомузыку.

— Да, конечно, помню, — ответил я, — но папа давно забросил это дело. К тому же он съехал от нас. Ты разве не знаешь?

— Да знаю я всё, поэтому и зашёл.

— Так, а в чём, собственно, дело?

— У меня есть идея.

— Какая идея?

— Заработать денег. — Лёнька сделал жест «молчать». — Ты только послушай! Эти детальки твоего отца стоят кучу бабок. — Он перешёл на шёпот: — В них серебро и платина. Давай продадим их.

— Продадим? — Моё лицо вытянулось. — То есть как это — продадим? Украдём их у отца?

— Не украдём! — крикнул Лёнька, но опомнился и опять перешёл на шёпот: — Зачем они ему? Подумай сам. Просто так лежат и пылятся. Твой отец и не заметит их пропажи, когда вернётся.

— Может, и не вернётся… — вздохнул я. — Здорово они с мамой поругались тогда. Чуть до драки не дошло.

— Ну вот, сам же говоришь, — обрадовался Лёнька. — Тем более что все эти конденсаторы — прошлый век. Советское ретро. С технической точки зрения все эти детальки ничего не стоят. Зато внутренности у них дорогие. Как жемчуг.

— И что теперь? — спросил я, чтобы заполнить паузу.

Лёнька матюгнулся.

— Нужно продавать их быстрей, пока покупают. И покупают за хорошие бабки. Что тут непонятного?

— Не знаю даже… — Я был не против, но опять накатила трусость.

Я начал взвешивать все «за» и «против». Решил, что отцу конденсаторы и правда не нужны. Месяц назад он уехал в деревню, оставив в квартире все свои вещи: виниловые пластинки, футбольные значки, книги и паяльник. Видимо, с концами, если мама его не простит — что вполне возможно, но точно необязательно. Да и то через год-два, вряд ли раньше. Папа так и сказал мне, когда прощался: «Серый, сынок, не знаю, когда увидимся, но, если заскучаешь, приезжай в деревню. Пойдём на Оку. Будем рыбу ловить. Яблоки есть. У дяди Саши Заливина немецкая овчарка Линда, которая чёрные корки ест. Помнишь её?» Я крепился, прикусив губу, а он погладил меня по голове и уехал. Иногда звонил, но вообще жил далеко и совсем другими заботами, поэтому пропажу конденсаторов никто бы не заметил.

— А сколько они стоят? — спросил я.

— Две тысячи за сто грамм. Плюс-минус. Цены разные. Зависит от типа конденсатора. Покажи, что есть, и я сразу скажу, что можно сдать.

Я почесал затылок.

— Не волнуйся, я всё один проверну, — добавил Лёнька. — У меня всё на мази. Знакомые есть.

— Заманчиво… — сказал я и подумал, что заработок лёгкий, ведь я ничем не рискую.

— Ну что, — нетерпеливо спросил Лёнька, — поищешь паяльник?

— Поищу, — ответил я.

— Эпик!

Мы прошли в комнату и осмотрелись. Вариантов, где мог находиться паяльник, было три: чешская стенка, отсек под кроватью и стеллаж на балконе. Я предложил начать с балкона, но там в пакетах лежали только валенки, калоши и всякое тряпьё. Под кроватью мы тоже ничего не нашли. Оставалась огромная чешская стенка, занимающая всю длинную сторону комнаты и состоящая из пяти секций. Куча шкафов, полок и выдвижных ящиков. Мы начали по очереди их открывать.

— Чёрт его знает, где эта коробка! — психанул я, чихнув от пыли. — Может, папа её с собой увёз?

— Вряд ли. Ищи лучше. — Лёнька сидел на коленях и аккуратно вытаскивал из ящика подборку журналов «Крокодил».

Так прошло минут десять. Мы уже отчаялись найти, как вдруг Лёнька вскрикнул с антресоли:

— Эпик! Нашёл!

Паяльник лежал за свёрнутым ковром, между виниловыми пластинками и собранием сочинений Дюма-отца. Это был чёрный пластмассовый ящик с ручкой, весь в пыли и в проплавленных ямках. Я вытащил крючок из петли и поднял крышку. На её обратной стороне были приклеены три фотографии: группа Bee Gees, Микки Рурк на мотоцикле и женщина в трусах. Внутри ящика по отсекам лежали кусочки канифоли, прутки припоя, синие бокорезы, сам паяльник, обёрнутый в красную шершавую ткань, и пять картонных коробочек с разноцветными деталями разной длины и пузатости. Лёнька высыпал их на пол и быстро раскидал на две кучи — ценное и дешёвка, примерно пятьдесят на пятьдесят.

— Объясни, как ты их различаешь? — спросил я.

— Всё равно ведь не поймёшь, — ответил он безразлично.

— Детали мои, так что рассказывай.

Пауза. Лёнька смирился.

— Эти зелёные — конденсаторы «КМ5», — начал он ликбез. — Эти толстенькие рыжие — «КМ6». Мои любимые. Забавно выглядят. — Лёнька чуть улыбнулся и повертел «КМ6» в руке. — Говорят, если расплавить тысячу таких, то получишь три грамма серебра и пятнадцать граммов платины. Цветмет!

Лёнька взглянул на меня исподлобья. Я отвёл глаза.

— Это транзистор, — продолжил он и взял детальку с золотым пузом. — Не очень дорогой, но нормально. А эта многоножка — микросхема. Рублей за десять-пятнадцать возьмут. В общем, тут эпик у тебя. На пару тысяч можно сдать. Я ещё поторгуюсь.

— На барахолке?

— Ага.

Лёнька сгрёб ценную кучу в пакет и сказал, что вернётся через сорок минут.

— Как тебе в голову пришла эта идея? — спросил я, когда он уже стоял у входной двери. — Из-за бабок?

— Да. Мне нужно отдать долг, — ответил Лёнька.

Я не поверил, но спросил другое:

— Деньги пополам?

Лёнька замялся.

— Если ты не против…

— Не против, конечно! Мы же всегда всё делили пополам. Как со смесителями тогда… — я осёкся.

Лёнька ничего не ответил. Тут же вышел и вернулся через час.

— Ну как? — спросил я.

— Более или менее, — ответил он и вернул похудевший пакет. Внутри лежали детальки, похожие на летающие тарелки. — Это пятьдесят вторые. За них копейки давали. Не стал продавать. Жалко.

Я прошёл в комнату и бросил «пятьдесят вторые» в ящик. Лёнька продолжал стоять в коридоре.

— Заходи. Чего там застрял? — крикнул я, но он ответил, что спешит и надо бы рассчитаться.

Я вернулся в коридор. Лёнька вытащил из кармана две пятисотки и одну протянул мне.

— Получилось не так много, как я думал, — сказал он. — Вот половина.

— Спасибо! — ответил я, хотя рассчитывал как минимум на косарь.

Лёнька быстро попрощался и вышел, а на следующий день я встретил его около подъезда в невменяемом состоянии. Он стоял, прислонившись к тополю, и тёрся о него затылком. Весь грязный и без одной кроссовки. Рот был приоткрыт, а через губу тянулась слюна. Я подошёл к нему и спросил, что случилось. Он разлепил глаза и уставился на меня. Вдруг побежал, но споткнулся о поребрик и растянулся на асфальте. Я тут же подскочил и перевернул его лицом вверх. Он что-то мычал. Я подхватил его и подтащил к лавке. Усадил. Лёнька был как в коматозе. Схватившись за голову, он начал стонать. Из окна первого этажа выглянула соседка.

— Что с тобой? — спросил я у Лёньки шёпотом.

Он вдруг сжался и бешено посмотрел на меня.

— Серёга?

— Да, это я. Это Серёга. Что случилось? Тебя избили?

— Серё-о-ога… — Лёнька разжался и пьяно улыбнулся: — Серёга, привет! Привет, дорогой человек!

— Привет. Ты как? Ты нормально?

— Эпик. Вполне эпик. Просто я… понимаешь, я устал. Совсем немного устал. Чуточку. Вот и всё, а так я эпик. Я — прозрачная рыба.

— Прозрачная рыба?

— Да. Мы плывём из Аральского моря в Чернобыль… Может, с нами поплывёшь? Тут недалеко. Две морские мили, как у Жюль Верна.

Лёнька начал нести полную ахинею. Я попросил его оставаться у тополя, а сам бросился к нему домой. Открыла бабушка. Я сказал ей, что внизу Лёнька и его, видимо, кто-то избил, а может, он чем-то отравился. Она заохала и, оттолкнув меня, в чём была бросилась на улицу. Я за ней. Когда мы выскочили из подъезда, Лёнька валялся уже у лавки. Бабушка заголосила, а я начал трясти его за грудки. Он опять замычал. Мы кое-как затащили его на второй этаж и уложили на диван. Бабушка вызвала скорую, а потом всё выспрашивала, что случилось, но ведь я правда ничего не знал. Когда приехали врачи, бабушка отправила меня домой и приказала никому ничего не рассказывать. Через пару дней я решил зайти к Парковым.

— Здравствуйте, а Лёня дома? — спросил я у бабушки, когда она приоткрыла дверь и выглянула в щель.

— А, Серёжа! — обрадовалась она и сняла цепочку. — Заходи! Лёня дома. Он наказан сейчас. Объелся какой-то дряни. Опозорил нас на весь дом. Да ты и сам видел, что он вытворял у подъезда. Встретила сегодня соседку с первого этажа Таисию Ивановну, так она рассказала, как он валялся у нашего тополя, как алкашина подзаборная. Орал, как псих ненормальный, на прохожих. Я аж вся покраснела от таких рассказов, не знала, куда глаза деть. Стыдобища!

Бабушка заплакала.

— Поговори с ним, Серёжа, — продолжила она, — вразуми! Вы же друзья! Не жизнь, а мучение. Не дадут умереть спокойно. Откуда у него только деньги на эти гадости? Отец говорит, ничего не высылал ему. Хоть бы приехал, чёрт лысый! Ездит по казармам своим, а ребёнок без отца растёт. Разве можно так? Безотцовщину устроил. Лёнька же преступником вырастет или наркоманом каким. Вот откуда он деньги только взял? Своровал, небось, гадёныш!

— Не знаю, — ответил я, потупив глаза. — Вряд ли своровал.

— Ну проходи, проходи, Серёжа! — Бабушка подтолкнула меня. — Он в своей комнате телевизор смотрит. Хоть бы полезным чем занялся, а то всё в музыку свою таращится. Оры эти американские слушает.

Я зашёл. Лёнька равнодушно взглянул на меня и вернулся к телевизору. Я не решался начать разговор первым. Повисла пауза.

— Знаешь уже? — вдруг спросил он, продолжая смотреть в экран.

— Знаю. Я же и притащил тебя домой. Ты нёс какую-то околесицу, что плывёшь в чернобыльское подземелье, где есть озеро с прозрачными рыбами. И сам ты стал рыбой. Приглашал плыть с тобой. В таком духе.

— Эпик! — Лёнька улыбнулся.

— Ещё совал мне в лицо какой-то пластмассовый тюбик сиреневого цвета.

— Это тюбик от «Тарена». — Лёнька вытер пальцами уголки рта и встал с дивана. — Я «Тарен» съел. Знаешь, что это?

— Нет.

— Таблетки совковые против химических атак. С эффектом мультиков. Переборщил, видать, с дозировкой, хотя на форуме писали, что в самый раз должно быть. — Лёнька развёл руками, мол, бывает.

— Но зачем?

— А просто так, — Лёнька пожал плечами, — для кайфа. Мне так жить легче. В последнее время настроение что-то не очень. Вроде как не верю в себя и всё такое… — И после паузы добавил: — Тяжело не верить в себя…

— Может, к врачу сходить? Есть же в школе психолог.

— Он такое не лечит. — Лёнька отодвинул занавеску и уставился на улицу. — Поэтому я решил полечить себя сам!

— Сам себя?

— Сам себя! — подтвердил Лёнька и задёрнул штору.

* * *

Я огляделся и решил свернуть, как будет возможность. На аллее было слишком людно: праздно гуляющие, опасные велосипедисты и потные бегуны. Зачем они мне? Я нуждался в одиночестве среди кустов и деревьев, наедине с алюминиевой банкой. Я сорвал травинку и начал в задумчивости жевать её кончик. Он был сочным и вкусным. Обожаю этот вкус свежести, но не больше вкуса холодного пива. Я сделал большой глоток, потом ещё один. Впереди показалась полицейская машина, и я, от греха подальше, свернул в лес, но не на тропинку, как хотел, а пошёл по траве, сбивая ногами отцветшие одуванчики, которые, взмывая вверх, кружили десантом белых парашютиков. Под эту красоту и кончилась By Myself и началась великая In the End.

8. In the end (В конце концов)

Заиграл надгробный синтезатор. Примитивный, как из глубины веков, но выдающийся. Я почувствовал сладкую грусть, особенно в момент, когда начинает Честер, а Шинода подхватывает: «It starts with… One thing». Это всегда начинается одинаково. Я выдохнул переизбытком чувств, но их оставалось ещё много. От волнения скрутило в животе. Застучало сердце. Чтобы успокоить его, я запетлял меж деревьев, вычерчивая восьмёрки, отчего закружилась голова. Тогда я пошёл прямо и, слушая выверенную читку Шиноды, вспомнил, как Лёнька однажды сказал, что это глубокая песня. Я спросил почему, а он ответил, что сам не знает точно, но один юзер на форуме утверждает, что каждый пройдёт через это.

— Что «это»? — не понял я.

— Я тоже задал такой вопрос, — сказал Лёнька. — Он ответил, что это у каждого разное.

— И ты веришь в это?

— Верю. У меня это будет эпик.

Забегая вперёд, скажу, что Лёнька ошибся в прогнозе, и, углубляясь в парк, я каждой клеточкой тела ощущал неизбежность In the End. Особенно в припеве от Честера:

I had to fall, (Я вдруг упал,)

To lose it all, (Я всё потерял,)

But in the end (Но в конце концов)

It doesn't even matter. (Это не имеет значения.)

Да… в конце концов уже ничто не имеет значения. Это факт. Задним умом каждый из нас силён, а вот передним — едва ли. Лёньку можно было ещё тогда спасти. Можно было хотя бы попытаться это сделать — не ради него, так ради себя, — но я устранился. После «Тарена» мы долго не виделись, вернее, я встречал его иногда около дома или барахолки, но он всегда был под чем-то, и мы делали вид, что не замечаем друг друга. Так закончился десятый класс, и я на все каникулы уехал в деревню, а когда вернулся, начал готовиться в институт. Редко выходил из дома, да и то в школу, к репетитору или вынести мусор, поэтому Лёньку встретил только в конце сентября и офигел от его вида, хотя кое-что уже слышал.

За четыре месяца он превратился в асоциальную личность: оброс, одежда грязная, лицо загорелое и припухшее. Скандалы с его участием стали обычным делом. Лёньку поставили на учёт в наркодиспансер, а однажды он отсидел пятнадцать суток за пьяный дебош в кафе «Новинка». Потом был суд. Огромный штраф. И по кругу. Дошло до того, что он попал в психушку на «Фрунзе», где пролежал несколько недель, но благими намерениями вымощена дорога в ад. Психушка оказалась не местом лечения, а школой новых возможностей. Там Лёнька познакомился с опытными наркоманами, которые и научили его всем премудростям. После больницы Лёнька стал обладателем знания, как и где можно дёшево оттопыриться.

Алкоголь, аптека, натуральный кайф — он употреблял всё, что горит, дымится или принимается перорально. Всё, что даёт хоть какой-то эффект, и если поначалу с финансами проблем не было, то со временем они появились. Такова жизнь. Кайфа всегда хочется больше, но количество кайфа пропорционально количеству потраченных на него денег и, соответственно, количеству времени на их поиски. Чем Лёнька только не занимался: грузчик в «Овощном», мелкое воровство, продажа вещей из квартиры и даже кредиты, которые он набрал сразу, как ему исполнилось восемнадцать. Он «покупал» бытовую технику и продавал её в два раза дешевле, но за наличку. Обычная наркоманская дорожка. Конечно, на ней он встретил и любовь, ведь любви безразлично, какой у вас путь, она просто идёт навстречу.

Так Лёнька познакомился с Кифой. Не знаю уж, когда, но впервые я увидел их вместе на майские праздники. К тому моменту я ничего не слышал о Лёньке уже месяц, и вдруг он выходит из «Стекляшки». Опрятный, свежий и с пакетом, в котором отчётливо проступала баклажка. «Лимонад или пиво?» — подумал я и решил, что пиво. Он направился к нашей хрущёвке, но вдруг просиял и прибавил шагу. Ему навстречу шла девушка, кажется, старше его: симпатичная и с конским хвостиком чёрных волос. В новеньких кроссовках, голубых джинсах и светлом плаще, хотя на улице было жарко. Они обнялись. Лёнька вытащил бутылку лимонада и, пшикнув, протянул ей. Я как раз проходил мимо. Лёнька, заметив меня, крикнул: «Эпик! Серёга!» — и помахал рукой. Я смутился и, кивнув в ответ, прошмыгнул в магазин. Девушка спросила, кто это, а Лёнька ответил, что знакомый из школы.

В июле после институтских экзаменов я опять их встретил. Мама попросила купить хлеба, и я пошёл в нашу булочную «Светлячок». Они сидели на детской площадке и кайфовали. Девушка каталась на качелях и что-то увлечённо рассказывала, а Лёнька — в новом зелёном поло — неподвижно смотрел вдаль. Я сказал ему: «Привет!», а он, резко подняв голову, вытаращился на меня. Девушка истерично рассмеялась и, спрыгнув с качелей, начала тараторить, что её зовут Кифа, что её папа — сириец, который учился в «Педе» на учителя химии, а теперь делает шаурму на рынке «Факел». Предложила скидку, потом вдруг спросила, друзья ли мы с «этим», и кивнула в сторону Лёньки. Я ответил, что да, старые друзья.

— Тогда передаю эстафету. — Кифа сделала пионерское приветствие.

— Какую эстафету? — Я стоял перед ней с пустым белым пакетом.

— Отведи Парка домой, а то я третий час с ним валандаюсь.

— Парка?

— Ну, Лёньку Парка. Твоего старого друга.

— А-а-а, — протянул я. — А почему ты сама его не отведёшь? Мне за хлебом нужно в булочную.

— Меня бабка его не любит, — ответила Кифа, — да и времени нет. Выручи. Скоро на работу нужно выходить. В ночную смену кручу шаурму на «Факеле». Папа вторую точку открыл. Собираться пора. Голову помыть. Вздремнуть часок. Потом поесть. Хочу пельменей сварить. У нас кетчуп новый. Какой-то цыганский, — она рассмеялась и вдруг сменила тему: — Если не хочешь встречаться с бабкой, посиди с ним тут. Максимум часок. Ну, может, два. Только не бросай его одного. Мы с ним в больнице лежали. Он хороший, но мелкий ещё. Не бросишь? Обещаешь?

— Обещаю.

Кифа довольно улыбнулась и спросила:

— Хочешь, я тебе шаурму принесу? Бесплатно.

Я отрицательно покачал головой.

— Как хочешь! Зря! У нас соус новый. Если пойдёшь прибарахлиться на «Факел», просто скажи, что от тёти Кифы. Тебе сделают скидку и вот такую шаурму. — Она показала большой палец.

— Ладно.

Кифа помахала мне рукой и, кинув Лёньке что-то типа «сяу-сяу ариведерчи», побежала от нас вприпрыжку.

— А что с Лёнькой? — крикнул я ей в спину, но Кифа даже не обернулась.

Я подошёл к Лёньке и спросил, как он себя чувствует.

— Домой, — прошептал он и попытался встать, но не смог.

Я взял Лёньку под руку и повёл к нашей хрущёвке. Мы с трудом поднялись на второй этаж. Дверь открыла бабушка. Я начал оправдываться, что уже встретил его таким, но она, подбоченясь, спросила, видел ли я рядом с ним косоглазенькую девушку. «Да, — признался я, — Кифа, кажется». Бабушка как с цепи сорвалась: начала хлестать Лёньку по щекам и орать, что он врун, что он обещал больше не встречаться с этой больничной прошмандовкой, которая опять его чем-то обколола. Лёнька никак не реагировал, опустив голову на грудь. Бабушка втолкнула его в квартиру и хлопнула дверью, но почти сразу открыла её и сказала мне:

— Совсем забыл о нас, Серёжа! Я слышала, ты в институт московский поступил. Молодец. Не то что оболтус наш. Заходи как-нибудь в гости. Чайку попьём. Пускай Лёня посмотрит на тебя. Поучится, как жить нужно. Чтоб стыдно ему стало. Сам видишь, во что превратился Лёнечка наш. — Она заплакала. — Не дадут спокойно умереть. Всё, иди, Серёжа. Иди. Не буду тебя задерживать. Здоровья и хорошей учёбы тебе! Маме привет передавай!

— Спасибо! Передам, — сказал я и пошёл в «Светлячок».

Больше я никогда не видел Кифу, но без неё (или с ней) Лёнька вернулся на дно. Я встретил его в августе, перед своим отъездом в Москву. Он вёз на санках ламповый телевизор. Стоял чудовищный скрежет. Лёнька был в каких-то шлёпанцах, грязных джинсах и дырявом зелёном поло. Мы поздоровались. Он с ходу попросил сто рублей в долг, добавив, что устроился на работу. Я не поверил, поэтому денег не дал. Тогда он спросил, не нужен ли мне по дешёвке электрический чайник. Я сказал «нет». «Может, сигареткой угостишь?» — попытался хоть что-то выжать из меня Лёнька, но я ответил, что не курю. Он попрощался и повёз телевизор дальше, в сторону барахолки.

Я хотел было догнать Лёньку и поговорить с ним за жизнь, но так и не решился. Во-первых, я бы ничего не добился, а во-вторых, я косвенно был виноват в его проблемах, поэтому Лёнька мог рассчитывать на репарации, то есть брать в долг и не отдавать. Если бы я проявил интерес к нему, он бы непременно выклянчил у меня сто рублей. Но самое главное, почему я решил не начинать этот разговор, — потому что трус не имеет права читать мораль, а я был им по отношению к Лёньке. Я боялся его, потому что его жизнь стала адом. Она теперь вся крутилась вокруг одного слова — «мут-ки», и ничто, кроме них, уже не имело значения.

* * *

Говорю же, между мной и Лёнькой уже ничто не имело значения. Дружба кончалась, a In the End доигрывала ей некрологом. Я обогнул белую ротонду и вспомнил клип на эту песню, где группа выступает на готической башне: вокруг пустыня и мёртвые лианы, а по желтоватому небу летает кашалот. Снято в духе времени, дорого и красиво, но мне всегда клип казался недостойным песни. Слишком компьютерный для тех настоящих эмоций, которые я испытывал от In the End, но опять заиграл надгробный синтезатор — это был конец песни. Я остановился и посмотрел вдаль, ощущая сладкую, пронзительную грусть. Глотнул пива, и банка кончилась. Я смял её и пошёл к лавочке, около которой стояла мусорка.

9. A Place for My Head (Место для моей головы)

Я выкинул банку. Достал из рюкзака вторую и пшикнул. Огляделся. Никого. Стряхнув с лавки песок, сел и, глотнув пива, стал слушать девятую песню. Она началась незамысловато. С гитарного треньканья на восточный мотив. Когда перебор повторился четыре раза, его усилили тарелки, скретчи и басуха. Звук стал качёвей, но остался назойливым. В таком формате перебор повторился ещё четыре раза. Наконец грянул речитатив, как у Deftones, и всё затмил, но тюркская гитара продолжала зудеть на фоне. Я лениво почесал ухо. Зевнул и вдруг почувствовал себя уставшим и расшатанным. «Как Лёнька зимой две тысячи третьего», — подумал я, а Шинода подтвердил это в конце куплета…

I’m sick of the tension, (Я устал от напряжения,)

Sick of the hunger. (Устал от желания.)

I hate when you say (Я ненавижу, когда ты говоришь,)

You dorit understand. (Что ты не понимаешь.)

Кое-что из этого Лёнька сказал мне той самой зимой две тысячи третьего. Почти две тысячи четвёртого. В канун Нового года, когда Россия в едином порыве гуляла и пьянствовала, а во Владимире было как везде: снежно, нарядно и весело. Люди бездельничали, влюблялись и били друг другу морды, а я выделил часик и сидел за компьютером, записывая клипы на сидиэрки, чтобы потом отправить их другу в Пермь. В дверь позвонили. Мама готовила «шубу» и оливье, поэтому открыл я. Передо мной стоял Лёнька. В осенней куртке, кедах, без шапки и шарфа. Он дрожал и в целом выглядел плохо. Худой и с нездоровым лицом, на котором проступали красные пятна и печать деградации. Лёнька зашёл трезвым, и тем отчётливее она была заметна.

Но дело было не только во внешности, изменилось отношение к нему. Его образ жизни стал обыденностью для окружающих. Теперь, если он валялся, никто ему не помогал. Максимум звонили и сообщали: «Там ваш Лёня, у третьего подъезда. Заберите». Если начинал буянить, вызывали милицию. Та приезжала и успокаивала его дубинками. На Лёньку все махнули рукой. Кроме бабушки, конечно. Она продолжала о нём заботиться, искала, таскала, отпаивала. Кормила обедом и даже иногда помогала деньгами, потому что остальные перестали давать ему в долг, но ко мне Лёнька зашёл впервые. Не знаю, может, из-за детской площадки, а может, потому что дорожил нашим прошлым, ведь для опустившегося человека былые деньки всегда дороже, чем для обывателя. Для первого это — соломинка, для второго — только воспоминания.

— Привет. Как дела? — спросил Лёнька.

— Привет. Нормал. Сдаю первую сессию. Вот приехал домой на праздники. — Я смерил его взглядом и хмыкнул: — А у тебя, смотрю, без изменений.

— Да, — подтвердил он и выдавил улыбку, но как-то по-лакейски — жалко и подобострастно. Не в своём стиле.

Повисло неловкое молчание.

— Давно не виделись, — наконец сказал я.

— Да, — повторил он.

Мы продолжали стоять в дверях. Мне и в голову не пришло пригласить Лёньку внутрь — своего бывшего лучшего друга, настолько это казалось неестественным. Он и не просился, видимо, привык к разговорам в таком формате.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Нет, то есть да. Вот зашёл увидеться. Давно же не виделись. — Он смутился и опять изобразил улыбку, а после некоторой паузы добавил: — Помнишь, мы с тобой детали сдавали?

— Да, конечно. Конденсаторы, кажется.

— Именно! — Лёнька взбодрился. — Я тебе тогда вернул пятьдесят вторые. Помнишь? Круглые.

— Которые как летающие тарелки?

— Да, да! Давай сдадим их — и деньги пополам?

— Ты же сказал, они копейки стоят.

— Скупщик тогда ошибся. Дебил просто! Ну и хорошо, что дебил. Теперь выгоднее продать можно. Спрос большой. Говорят, в Америке дефицит цветного металла, так что продадим эпик. Пятьдесят вторые у тебя же с чёрной крышкой?

— Без понятия! — ответил я.

— С чёрной! Я точно помню. Это эпик! Там много тантала и серебра. К тому же с тех пор цены выросли. Спрос больше, а предложение упало. Это всё из-за Америки. — Уши у Лёньки покраснели. — Нужно спешить! Хорошо бы сегодня всё сделать. Я быстренько смотаюсь на барахолку. Там скупщик новый. Лох пока. Впарю ему в два конца.

— Я сейчас не могу. Мама дома.

— Давай вечером тогда я зайду? — сделал он ещё попытку.

— Нет.

— Ты мне должен, — вдруг сказал Лёнька и посмотрел на меня, как в старые добрые.

Передо мной стоял начальник, а я опять был подчинённым. Лёнька требовал, и я заколебался.

— Что должен? — тихо спросил я.

— За детскую площадку.

— Но… — я оглянулся, проверив, где мама. — Это было давно. Больше двух лет назад. Я же ни в чём не виноват. Что я мог сделать тогда?

— Но ты ничего не сделал.

Пауза.

— Лёньк, деталей больше нет, — соврал я. — Отец заезжал. Забрал все свои вещи. И паяльник — тоже. Ничем не могу помочь.

Мы недружелюбно смотрели друг на друга.

— Почему же? Можешь.

— Как? — Я вышел за дверь и прикрыл её.

— Дай двести рублей. — Лёнька ухмыльнулся. — Сто — за испорченную жизнь и сто — в долг. На месяц.

Я сжал зубы от злости. Был у него ещё порох в пороховницах.

— Ссышь, что не верну стольник? — спросил он. — Не ссы, Серёга, отдам с получки. Меня взяли грузчиком в «Стекляшку».

— Хорошо. Подожди тут.

— Эпик! — сказал Лёнька, а я зашёл в квартиру и запер дверь на ключ.

— Кто там? — спросила мама.

— Знакомый один. Надо ему диск «Оффспринга»^[11] отдать, — опять соврал я, потому что мама была в курсе Лёнькиных дел и всё это ей очень не нравилось.

Я вернулся в подъезд. Лёнька стоял там же, облокотившись на стену.

— Давай поднимемся между этажей, — сказал я. — Ты же куришь?

— Курю.

— Покури тогда. Поговорить надо.

Мы поднялись на площадку между третьим и четвёртым этажами. Лёнька вытащил из кармана пачку «Тройки» и предложил мне сигарету. Я отказался. Лёнька закурил и, глубоко затянувшись, выдохнул мне дым в лицо. Я закашлялся и, размахивая руками, сделал шаг в сторону.

— Ты чего?

— Не нравится? — Лёнька улыбнулся.

— Не нравится, — ответил я.

— Мне тоже не нравится, когда мне читают мораль. Ты же за этим меня позвал? — Он вдруг рассмеялся. — Так уж и быть, отработаю стольник, который в долг. Послушаю тебя. Можешь начинать!

— Зря ты так. Я же помочь хочу.

— Ты помог уже на детской площадке. Давай выкладывай, чего хотел. Мне идти нужно. Дела.

Пауза.

— Зачем тебе деньги? Опять? — спросил я как можно жёстче.

— Да, представь себе, опять. — Лёнька затянулся и снова выдохнул мне дым в лицо. — Это всё?

Я поморщился, но, разогнав дым, сказал, что не всё, и спросил, не надоело ли ему так жить.

— Как так? У меня всё эпик, — ответил Лёнька. — Зачем ты вообще начал этот тупой разговор?

— Просто хочу помочь.

— Помощничек, — передразнил он. — Я слишком давно тебя знаю, чтобы поверить в это. Знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь потом говорить всем, что пытался помочь, а я оказался наркоманом несчастным. Да? Я прав?

Лёнька подошёл ко мне вплотную. Затянулся. Я увидел его жёлтые зубы. Волосы в носу. Красные пятна на щеках. Он выдохнул дым в сторону.

— Нет, — ответил я.

— Теперь всё? — Лёнька нахально улыбнулся.

Продолжать разговор было бессмысленно.

— Держи, — я протянул ему двести рублей. — Можешь не возвращать.

Лёнька взял.

— Знаешь, что я с ними сделаю? — вдруг спросил он серьёзно.

— Догадываюсь, — ухмыльнулся я.

— Ничего ты не догадываешься! — заорал он. — Ты же ничего обо мне не знаешь. После детской площадки мы перестали быть друзьями. Хочу, чтобы ты знал это! — Лёнька сделал паузу и добавил уже спокойно: — А сейчас я зашёл к тебе за компенсацией. Имею на это право.

— Ты получил её. Цену сам назначил. Пока!

— Стой! — Лёнька схватил меня за руку. — Цену не я назначил. Это псих один столько просит. — Лёнька смотрел на меня в упор. Понизив голос, он добавил: — Ты легко от меня отделался. Если бы не Кифа, я бы никогда к тебе не пришёл. Слышишь? Никогда!

Лёнька замотал головой.

— С ней что-то случилось?

Лёнька отпустил мою руку и подошёл к подоконнику. Забычковал сигарету и выбросил её в форточку.

— Она опять в психушке. Я сегодня был у неё. Она плакала. Говорит, ей плохо там. Умоляла принести что-нибудь на Новый год. — Лёнька прикусил губу, а пятна на лице стали пунцовыми. — Я договорился там с психом одним, что он после вечерней проверки продаст мне «обсосы».

— Обсосы?

Лёнька начал заламывать пальцы. Попытался ухмыльнуться.

— Они хитрые, эти психи. Хорошо там на обсосах зарабатывают. Им же выдают циклодол для лечения. Они делают вид, что проглатывают таблетки, а сами под язык. Под язык. Когда медсестра уходит, выплёвывают и продают. Мы их обсосами и называем. Я не брезгливый, так дешевле. Эпик! Псих этот и обещал десять штук из окна скинуть. По двадцать рублей за циклодолину. Итого двести рублей. Вот… Мне пять и ей пять. Как раз закинуться по разу. Я завтра кровь из носа должен ей отнести, а то она обещала повеситься.

Пауза.

— Не знаю, что и сказать. Не понимаю… Зачем тебе всё это? Не понимаю!

Лёнька с ненавистью посмотрел на меня и неожиданно спросил, помню ли я группу Linkin Park.

— Конечно, — ответил я.

— Помнишь, кассета у меня была с первым альбомом?

— TDK переписанная? Которая из «Бидона», за двадцать рублей?

— Да, она. — Лёнька улыбнулся. Воспоминание было приятным. — Я недавно продал её на барахолке за десятку, но до этого переслушал.

— И как?

— Эпик, конечно! Честера вспомнил, — мечтательно проговорил Лёнька, будто позабыв о скором циклодоле. — До сих пор его плакат в комнате висит. Там ещё «Рол модал» чёрным маркером написано. Помнишь?

— Помню. Классный плакат.

Лёнька стал шарить по карманам. Вытащил пачку «Тройки» и закурил.

— У них же второй альбом вышел недавно, — сказал я, — Meteora называется. Слушал?

— Не слушал. Эпик?

— Естественно, эпик!

Мы улыбнулись.

— У тебя нет случайно? — спросил Лёнька.

— Дома нет. В Москве только.

Лёнька сказал, что обязательно достанет диск и послушает. Потом затянулся и, стряхнув пепел на пол, добавил:

— Так вот о чём я. Нужно обязательно сказать тебе об этом.

— О чём?

— Не о чём, а почему.

— И почему же?

— Потому что Linkin Park мы любили на двоих.

Я кивнул.

— На «Теории» есть песня A Place for My Head, — продолжил Лёнька, — то есть «Место для моей головы». — Он постучал кулаком по лбу. — Она больше всех мне теперь понравилась. Я даже перематывал несколько раз, чтоб послушать её опять. И, понимаешь, засела в голове строчка. — Он зажмурился и тихо напел: — «I want to be in another place. I hate when you say you don’t understand». Понимаешь?

— Ну так. Отдельные слова.

Лёнька укоризненно помотал головой:

— Перевожу! Я хочу быть в другом месте. Я ненавижу, когда ты говоришь, что не понимаешь.

И вдруг Лёнька взорвался:

— Теперь понимаешь?

Я отшатнулся.

— Я хочу быть в другом месте! Я не хочу быть с тобой! Я ненавижу тебя! — орал он. — Я ненавижу, когда мне говорят, что не понимают. Зачем ты это делаешь? Не говори мне так больше никогда. Что тут непонятного? Надо было в школе английский лучше учить. Я ненавижу!

Он перевёл дыхание.

— Всё ещё не понимаешь? Я ненавижу тебя! Я не хочу быть с тобой рядом! Я хочу к Кифе! Но я здесь! Понимаешь, здесь и попрошайничаю! — Вдруг Лёнька сник и еле слышно добавил: — Если бы не бедненькая Кифа! Ей так плохо в психушке. Я так нужен ей сейчас. Я так люблю её…

Он зарыдал в ладони. Мы простояли так с минуту. Наконец Лёнька встряхнул головой и сказал:

— Извини! Если бы не Кифа… Совсем крыша без неё едет.

— Ты меня тоже извини!

— Извиняю.

Он развернулся и побежал по ступенькам вниз.

— Остановись! — крикнул я. — Дальше будет хуже! — Но Лёнька ничего не ответил. Были только слышны его удаляющиеся шаги.

* * *

Я прислушался. Неистово скримил Честер. Агрессивно читал Шинода. Настоящая музыкальная вакханалия. «Интересно, а что вокруг?» — подумал я и вытащил один наушник. Пели птички и говорили люди, а впереди шёл мужик в спортивном костюме и вёл на поводке корги, которая смешно виляла попой. Я улыбнулся и сказал вслух: «Какой хороший пупсик! Вот бы потискать тебя». Мужик неодобрительно посмотрел на мою банку и укоротил поводок. Я огляделся: людей много, а я с пивом. Опять глотнул, вставил наушник и вытащил телефон. Время поджимало, а до конца альбома оставалось три песни. До конца Лёнькиной жизни — тоже. Я влил в себя треть банки и подумал: «Удивительно всё-таки, как Лёнька сросся с этим альбомом. Не жизнь, а трек-лист!»

10. Forgotten (Забыт)

Неплохая идея. Жизнь как трек-лист. Это могло бы стать реалити-шоу на MTV, но стало реальностью. Лёнька образцово прошёл весь путь, от первой до последней песни. Ничего не выбирал. За него всё решил Честер, как, впрочем, и за многих других. Я читал в одном интервью, что «Теория» была выстрадана, поэтому и получилась такой универсальной, понятной подросткам по всему миру. Альбом поколения, спетый голосом поколения. Альбом-каток, проложивший дорогу в ню-метал для миллионов людей. Лёнька был среди них, но что-то пошло не так — каток раздавил его с чудовищной, талантливой силой.

Я сильно ударился обо что-то ногой. Вскрикнул и начал подпрыгивать, подвывая от боли. В ритм заиграла десятая песня. Напористая и громкая. Просто оглушительная. Я почувствовал себя на ню-метал-концерте, когда толпа под гитары качает танцпол.

Но воспоминания качают сильнее. Я опять начал винить себя за Лёньку, хотя, в сущности, не сделал ничего плохого. Просто мне больше повезло: с родителями и кличкой, с менее буйным нравом и более заурядными мозгами, а насчёт детской площадки — херня. Не мог я ему помочь. Мог быть обоссан и мог разделить его унижение — это да, но вместо этого позвал на помощь, потому что всегда был прагматиком и никогда — героем, а вот Лёнька был им по своей сути, но… случилось, что случилось, а с вершины падать больнее. Лёнька сломался и движению вверх предпочёл снижаться. Даже, скорее, пикировать, потому что, как любой одарённый человек, впадал в крайности. Одна из них могла сделать его великим, другая — мёртвым. Честер испытал обе, а вот Лёнька — только одну. В этом и вся разница между ними. Честер был когда-то кумиром, а Лёнька так и остался забытым. Забытым даже мной.

После того разговора в подъезде я не то чтобы вычеркнул его из жизни — это случилось как-то само собой. Я просто перестал о нём думать, потому что переехал в Москву и полностью сменил круг общения. Мама тоже ничего не рассказывала о Лёньке. Он буквально исчез с моих радаров, не умер, но испарился. Так продолжалось вплоть до июня две тысячи седьмого, когда Linkin Park впервые оказались в Москве. Я, конечно же, был в «Олимпийском» и орал всё наизусть, особенно первый альбом. Он-то и напомнил, сконденсировал во мне Лёньку обратно. Я обязательно решил навестить его, когда в следующий раз поеду во Владимир.

Это произошло в июле. Тогда было странное время. Недавно вышел первый альбом Гуфа^[12], и все мои друзья стали его фанатами, то есть начали курить травку и употреблять другие лёгкие наркотики. Я не отставал. Нам всем тогда только исполнилось двадцать лет, и казалось, что попробовать нужно всё, что жизнь — непрерывный саммертайм^[13], а Гуф — его упоительный саундтрек. Под него заваривали плюхи, делали водные приговоры и пили чаи с сахарами. Сначала я толком не понимал, о чём он читает, но уже скоро все термины стали понятны: кругленькая, планчик, кокос, бэд-трип, вес, бошки, шалуха, барыга и косяк. Ничего тяжелее, но сейчас, пересматривая клип на «Новогоднюю», становится жутко. Его главным героем мог стать и я, но, слава богу, пронесло. Моё место занял Лёнька.

Подарков ждут все: девочки, мальчики,

Фуражки, начальники, злобные хачики,

Святые источники, красные шапочки,

Больнички, ой, мамочки.

— Ой, бабушки! — прошептал я и вспомнил, как она открыла мне дверь.

Цепочки не было.

— Здравствуйте! — Я улыбнулся. — Давно не виделись.

— Какие гости! — всплеснув руками, радостно вскрикнула бабушка. — Здравствуй, Серёжа. Заходи, заходи!

Я вытер ноги о половик и зашёл. Внутри мало что изменилось, разве что стало аскетичней. Вешалка опустела, обуви и шапок не было, и только на тумбе, где раньше стояла копилка для мелочи, лежали связка ключей да какие-то рекламки из рыбного магазина. Дверь в Лёнькину комнату была открыта, но ни телевизора, ни видака я там не увидел — только шкаф, табуретку, кровать без матраса и стол, на котором валялись несколько кассет без обложек, линованную бумагу и пачку карандашей. Окна были задёрнуты лёгким желтоватым тюлем. За ним на подоконнике проглядывали помидорная рассада в пластиковых банках из-под майонеза и баклажка с водой для поливки. В комнате явно никто не жил.

— Будешь чай? — спросила бабушка.

— Да. Спасибо, — ответил я.

Мы прошли на кухню. Обстановка была прежней, но будто без мелких деталей. Я сел на табуретку лицом к плите. Бабушка чиркнула спичкой и, пустив газ, поднесла руку к конфорке. Лёгкий хлопок — и пламя. Бабушка подула на спичку и выбросила её в мусорное ведро. Поставила чайник на плиту и, не оборачиваясь, сказала:

— Лёни нет.

— Жаль. А когда он будет?

Бабушка открыла холодильник.

— Леонид тут больше не живёт.

— А как его найти? Мне бы встретиться с ним, а то не виделись сто лет.

Бабушка поставила две чашки на стол и села напротив меня.

— Не стоит, Серёжа. Он не вспомнит тебя, а если и вспомнит, то обманет. Непременно обманет. Такой обманщик стал. Нельзя верить ни одному его слову. Лёня теперь очень изменился.

Я выпрямился на табуретке.

— А что случилось?

— Много всего случилось, Серёжа. — Бабушка тяжело вздохнула. — Постоянная наркомания и пьянство. Припадки, дружки его, сволочь всякая. Воровство. Он продал всё, что смог вынести, — она обвела рукой кухню, — сковородки, смеситель, посуду, вилки, ложки, макароны, крупы, сахар. Даже чайник электрический, который мне мэр подарил. Теперь вот в железном грею.

Бабушка встала и подошла к плите, прибавив огонь. Я сидел замерев. Она повернулась и продолжила:

— Мы пытались с отцом его лечить. Он же врач первоклассный. Устроил Лёню в хорошую больницу. Частную. Так сбежал, гадёныш, через два дня. К этой своей косоглазенькой. Каждый раз к ней сбегал, кобель проклятый. Она его и испортила, прохиндейка. Наркоманка! Наш-то Лёня не такой, сам знаешь. Он в детстве Гайдара любил. Всё как Тимур хотел стать. — Бабушка всхлипнула. — А волк всё в лес смотрит. Вот Лёнечка тоже волчонком оказался. Пришлось выгнать его. Горе-то какое! Преисподняя настоящая. Спокойно умереть не дадут.

Бабушка подошла к раковине и, включив воду, протёрла глаза.

— Серёжа, я все замки поменяла. На подъезде установила домофон за свой счёт, а то он иной раз приходил, хулиганил. Дьявол в него вселился, не иначе. За грехи наши. Горе-то какое! Ребёнка своего пытаемся забыть. Близкий человек. Забыть невозможно. А ведь он теперь буянит под подъездом. Закатывает представления. Дерётся. Не подойти к нему. Гадёныш настоящий. Такие выкрутасы выделывает! Вызываю милицию на собственного внука. Дожила на старости лет!

Бабушка заплакала. Я молчал, не зная, что сказать, но засвистел чайник.

— Кипит! — вскрикнул я и, подскочив с табуретки, выключил конфорку. — Куда наливать?

Бабушка испуганно смотрела на меня:

— Вот же две чашки на столе.

Я снял чайник и налил кипятка. Бабушка достала печенье, сахар и два пакетика чая. Я попросил маленькую ложечку, но бабушка сказала, что она ещё не успела их купить и пока мешает ножом. Я ответил, что без проблем. Взял нож и начал болтать им в чашке, залипнув на чайном водовороте.

— Представляешь, Серёжа, — вдруг сказала бабушка, — недавно подкараулил меня у подъезда и стал денег просить. Я сразу сказала: «Нет, и не проси даже! — говорю. — Дьявол в тебя вселился. Безбожник ты». А он говорит: «Кифа, Кифочка умирает, помоги, бабушка». И так жалобно. По-человечески. Не мог он тогда обманывать. Совсем уж тростиночкой стал, а обе руки исполосованы. — Она начала чиркать ногтем большого пальца по запястью. — Говорит: «Вскрою опять вены. Дай денег». Орал как зверь дикий. Я дала. Не потому, что боялась. Потому что внучок ведь. Какой-то кошмар! За что мне это на старости лет? Как забыть его? Не дадут умереть спокойно…

Бабушка не смогла продолжить. Зарыдала в голос. Я подошёл к ней и обнял.

— Всё будет хорошо.

Минут через пять она успокоилась. Смотрела на меня красными, заплаканными глазами.

— А где он сейчас? — спросил я. — Где я могу его найти?

— А бог его знает. В последнее время они с Кифой жили у бывшего мента из горячей точки. Где-то около психушки. Как едешь на десятом троллейбусе, его дом сбоку от ресторана «Душанбе». У него на балконе ещё флаг российский висит. Я недавно ездила туда, хоть одним глазком взглянуть, где Лёня живёт.

— У них там притон, что ли?

— Да. Принимают наркотики вместе. Выпивают. Бабы, мужики, подростки, может, и дети там есть. Настоящий Содом и Гоморра. Ужас какой-то! — Бабушка опять заплакала. — Разве в СССР такое было? Куда только милиция смотрит?

— Так, может, обратиться к ним? — спросил я. — Разгонят этот притон.

— Серёжа, они же олухи самые настоящие! Я же писала заявление. Ходила к ним несколько раз, а они ничего не делают. Говорят, нет таких прав у них, чтобы врываться в личные квартиры, где не шумят. Мерзавцы настоящие. Не трогают своего просто-напросто. Как мне сказала соседка Таисия Ивановна с первого этажа, ментов бывших не бывает. Они все повязаны, как мафиозники. Подумай только, Серёжа, милиция наркомана покрывает. И никакой управы на них нет.

— Кошмар… — только и мог сказать я.

— И не говори. Погубят они Лёнечку, менты эти поганые. Мафиозники отъявленные. Я буду писать Путину на них.

— Правильно, — поддержал я и спросил: — Как думаете, если я съезжу в этот притон, чтобы навестить Лёню?

Конечно, я бы никогда не поехал, но чувствовал, что должен был это спросить.

— Не вздумай даже, Серёжа! Лёня сейчас на себя непохож. Он и не вспомнит тебя. Он очень похудел. Сам знаешь, он и так не отличался силой, а теперь — как тот, с плаката в его комнате.

— Какой тот? — не понял я.

— Вспомни, у него раньше плакат висел. Там парень с белыми короткими волосами. Худой, как глист. Весь в наколках. Лёня в один из приступов содрал его и съел. Всё орал: «Ты смог, ты смог! Я тоже хочу!»

— Кому орал?

— Плакату орал. Он же под наркотиком был. Помню, Лёня в школе всё показывал мне на плакат этот и говорил, что парень этот лучше всех поёт. Я тогда ему ещё сказала: «Лёня, как же он поёт, раз худенький такой?» У нас все вокалисты — сильные мужчины: Лев Лещенко, Иосиф Кобзон или Олег Газманов. А этот мне всегда не нравился. На наркомана какого-то похож. Лёня сейчас такой же бледный и худой. Он, этот американский гад, видно, и виноват во всех его увлечениях. Убить его за это мало!

Я быстро допил чай и встал, не в силах больше слушать причитания бабушки. Я сочувствовал её горю, но предпочёл бы это делать в одиночку.

— Спасибо, что всё рассказали. Очень, очень, очень… очень жаль, что так происходит. Терпения вам и сил! И здоровья, конечно! Я вас ещё как-нибудь навещу.

— Спасибо, Серёжа!

— Могу я чем-то помочь вам?

— Чем тут поможешь? Мы и сами уже не надеемся. На всё воля Божья.

— Ну, я пойду тогда, — сказал я и направился в коридор.

Когда уже надел кроссовки, вспомнил, что пришёл не с пустыми руками:

— Кстати, чуть не забыл. Я же принёс Лёне подарок. Если вдруг увидите его, передайте ему от меня с приветом. — Я протянул бабушке диск со вторым альбомом Linkin Park — Meteora, который купил на концерте.

Бабушка посмотрела на диск, покрутила в руках, но ни название, ни картинки ей ни о чём не сказали.

— Музыка? — спросила она.

— Да. Эта группа очень нравилась Лёне когда-то. Думаю, и сейчас нравится.

Бабушка махнула рукой и протянула мне диск обратно.

— Лучше забери. Лёнька об этом всём давно забыл. Он продаст его сразу на барахолке. Он всё туда тащит.

— Нет! — сказал я. — Отдайте ему диск. Скажите — от меня. Мне это важно.

— Он продаст, Серёжа.

— Пускай. Значит, он и правда всё забыл. А что забыто, того не было. До свидания!

Я вышел. Бабушка хлопнула дверью. Я обернулся и уставился на неё, всю обитую жёлтым дерматином. Он потрескался и стал похож на старческое лицо, или на дынную корку, или… «На запястье Лёньки», — подумал я и не пошёл домой, а спустился ниже, на площадку между первым и вторым этажами. На душе было погано. Я опёрся руками на подоконник и, прислонившись лбом к грязному окну, стал смотреть на двор, где прошло моё детство. Прямо по курсу — ржавая помойка с кучей мусора вокруг, справа от неё — турник и брусья, где все выбивают ковры, а слева, чуть поодаль, — здание ЖЭКа, куда мы с Лёнькой ходили на шахматы. Я зажмурился.

* * *

На мгновение взгляд расфокусировался, но опять обрёл чёткость. Впереди за кустами показалась надпись «Шахматный клуб “Белая ладья”». Это был серый павильон, внутри которого сидели задумчивые пенсионеры и медленно передвигали фигуры.

За шахматным клубом начинались теннисные столы. Я остановился, раздумывая, что делать дальше. Честер как раз допевал Forgotten, а я одним глотком допил пиво и, сплющив ногой банку, засунул её в карман. Выбрал укромное место и лёг на землю, почувствовав спиной щекотание травы. Начал водить по ней руками, но загляделся на кроны деревьев. Они качались из стороны в сторону, а дальше них было только небо, густое и хмурое. Не хотелось ни о чём думать, но вдруг раздалось покашливание.

11. Cure for the Itch (Лекарство от зуда)

С него началась предпоследняя песня со странным названием. Я читал, что это игра слов, где itch — одновременно и «зуд», и звук «итч», похожий на звук скретча, но ведь «скретч» переводится на русский как «чесать», а значит, всё верно: лекарство от зуда — скретчи, которых в треке навалом. Я улыбнулся каламбуру, но поначалу песня не впечатляла. Даже не песня, а какая-то унылая музыка из рекламы прокладок. Электронная, лёгкая и почти без слов, вроде отдыха перед решающей битвой. Я даже заскучал, но вступили клавиши и появился объём, устало-нежный и чувственный. Я закрыл глаза, и в них закружились белые пятна. Истории из жизни. Мелкие обрывки памяти.

Зима. Холодно. Люди замерзают, а мы с Лёнькой — совсем дети. Первый или второй класс. Сидим на трубах около «Стекляшки» и болтаем о всяких глупостях. Вдруг он вскакивает и говорит, что сейчас покажет фокус. Загибает жестянку, вырывает кусок стекловаты и прикладывает к голой трубе комок снега. Он медленно тает и капает на землю, отвоёванную теплотрассой у зимы. Лёнька начинает водить комком: воды становится больше, она струится водопадом, идёт пар. Я заворожённо смотрю на это. Магия! Лёнька говорит: «Попробуй тоже». Я спрыгиваю с трубы, загребаю ладонью снег и вдавливаю его в металл. Получилось. Капает. Льётся. Я бегу домой и рассказываю об этом маме.

А на следующий день к нам пришёл участковый. Он сказал, что мы повредили теплотрассу и теперь родители должны возместить ущерб. Мама схватила меня за руку и потащила к «Стекляшке». Лёнька с бабушкой уже стояли там. Мы переглянулись. Он сказал: «Привет», а я, потупив взгляд, что-то промямлил в ответ. Я был очень напуган. Милиционер спросил, кто из нас это сделал. Мы оба молчали. Мама подтолкнула меня в плечо и шепнула: «А ну быстро говори», но я онемел. Мама начала ругаться. Я сказал: «Это не я». И вдруг Лёнька сделал шаг вперёд: «Отстаньте от него. Это я». Бабушка, всплеснув руками, заголосила: «Ах ты, гадёныш!» — а Лёнька спокойно возразил, что провёл эксперимент ради науки. Все улыбнулись, даже участковый, а потом мы быстро починили трубу и пошли кататься с горки.

Затекла шея. Я подвигал ею и, сместив туловище немного вбок, замер.

Весна. Тепло. Люди оживают, а мы с Лёнькой — уже состоявшиеся школьники. Пятый класс. Утро воскресенья. Сидим у него в комнате и играем в «Денди». Сначала размялись в тетрис. Потом погоняли в «Марио». Уже днём, после того как поели лапшу «Анаком» и сосиски, Лёнька вставил картридж с «Контрой». Рэмбо с голым торсом бегает по джунглям и убивает врагов, похожих на туристов. Я влюбился в эту игру с первого взгляда, с первого выстрела, но позвонила мама и велела идти домой. Я, расстроенный, зашёл в квартиру и начал ныть, что хочу обратно, но мама протянула мне «Почемучку» и сказала прочитать минимум три главы, пока она проверит, как я сделал уроки. С домашним заданием всё оказалось нормально, а из «Почемучки» я узнал много нового о ручьях, тайге и бензине. После этого — уже вечером — я опять спустился к Лёньке.

Он всё это время играл в «Контру» и бегал уже с пулемётом, убивая солдат, похожих на сфинксов. Я поинтересовался: «Далеко прошёл?» Лёнька ответил, что больше половины. Я удивился, а он сказал, что ввёл чит-код Конами, который даёт тридцать жизней и полное вооружение. Я ничего не понял, но спросил равнодушно: «Что за код?» Лёнька воспринял вопрос буквально и протараторил: «Вверх, вверх, вниз, вниз, лево, право, лево, право, В, А». Я был поражён. Лёнька рассмеялся и предложил мне убить босса — как раз появился Адский червяк. Я выхватил джойстик и начал стрелять по красному зубастому глисту, но вошла бабушка и, выключив приставку, позвала пить чай с тортом. Мы расстроились, но быстро забыли о «Денди», потому что торт был вкусным и назывался, кажется, «Прага».

Я облизнулся и, сглотнув слюну, плотно сжал губы.

Лето. Жара. Люди задыхаются, а мы с Лёнькой — уже подростки. Каникулы после шестого класса. Видеоигры надоели, даже «Мортал Комбат». Теперь главенствует видак. У Лёньки в семье он появился быстрей, да ещё и записывающий, поэтому скоро у них набралась целая куча виэйчесок со всем на свете. Так однажды Лёнька показал мне клип Rammstein^[14] на песню Du Hast. Там в первом же кадре едет машина с включёнными фарами. Лёнька и говорит: «Нитка, натянутая через дорогу, в свете фар кажется стальным тросом». Попробовали тем же вечером. Сработало. Почти все водители тормозили. Большинство сразу уезжало, но один мужик вышел и направился к кустам, в которых мы прятались. Лёнька не шелохнулся, а я бросился наутёк. Мужик — за мной. Я забежал в девятиэтажку. Лифт был на первом этаже. Я вжал кнопку «девять». Двери успели закрыться.

На следующий день я наотрез отказался натягивать нитку. Мне вдруг стало ясно, как это опасно и чем всё это может закончиться. Лёнька удивлённо посмотрел на меня и спросил: «Ты что, сдрейфил?» Я ответил, что дело не в смелости, а в том, что за такие шутки в зубах бывают промежутки. Лёнька разозлился. Начал давить на меня, но я, возможно единственный раз в жизни, не поддался его давлению. Он обиделся и сказал, что мы больше не друзья, раз я маменькин сынок. Почти неделю Лёнька меня игнорировал, но и нитку больше не вешал. Сидел дома и смотрел видак. Когда ему стало скучно, позвонил мне. Мы весело поболтали и опять стали лучшими друзьями.

Пришла очередь ног. Я повращал ступнями, потом вытянул их вперёд и со всей силы зажмурился.

Осень. Прохладно. Люди увядают, а мы с Лёнькой — уже юноши. Начало восьмого класса. Не знаем, чем себя занять: то сидим в подъезде, то гуляем. Облазили весь район, а однажды наткнулись на шалаш, где тусовались соседские пацаны. Лёнька предложил сделать такой же, только более эпик. В подвале нашей хрущёвки мы заняли пустую комнату и облагородили её. Убрались, сделали косметический ремонт и повесили замок. Притащили с помойки кушетку, я привёз с дачи стул, а Лёнька выпросил у бабушки табуретку. Стол украли со школьного склада, где хранилась рухлядь. На скобу в потолке повесили гирлянду, которая мигала «Новым годом». Нам нравилось на неё глазеть и есть сухарики «Три корочки». Лёнька любил «сёмга, сыр», а я — «томат с зеленью».

В этой каморке мы провели весь октябрь, но в начале ноября кто-то забрался в подвал и вскрыл несколько комнат. Украли много всего. Электрическую пилу, велосипед, санки, даже гвозди вытащили, а у Таисии Ивановны разбили все банки и насрали на пол. Вонь стояла жуткая. Её чуть инфаркт не хватил, поэтому, когда приехала милиция, она им со злости и ляпнула, что в подвале тусуется молодёжь. Мы стали главными подозреваемыми, но у нас было алиби: девятые классы ездили в Москву на экскурсию. Всё-таки участковый осмотрел нашу каморку, потом опечатал и, забрав ключи, показал жест «смотрю в оба», ткнув пальцем в Лёньку. Было обидно до слёз, но подошла бабушка и сказала: «Подумаешь, горе какое!» — взяла нас за руки и отвела в кафе «Новинка», где заказала огромную пиццу и два литра колы.

* * *

Я открыл глаза. Кроны деревьев и тёмное небо. Ветерок обдувает. Я потянулся до хруста в костях и аж взвизгнул от кайфа. По всему телу разлилось удовольствие. Я почувствовал себя почти в норме. Глубоко вдохнул и задержал дыхание. Сердце стучало, как метроном. Я выдохнул и подумал, что электронная музыка, в принципе, гуд, но электричество всегда в приоритете. Что может быть лучше гитары, баса, ударки и вокала? Вдруг я понял, что в этой песне вообще не было Честера, и даже спросил себя: «Зачем тогда нужна такая песня?» — но рассудил, что группа — сложный организм и каждый в ней имеет амбиции. Когда синтезатор начал затухать, я поднялся с травы. Отряхнулся и, закинув рюкзак на спину, пошёл к теннисным столам.

12. Pushing Me Away (Отталкиваешь меня)

Когда я пролезал сквозь кусты, в ушах запиликало. Сначала тихо, но постепенно раздухарилось: ленивый переборчик сменился полным риффом. Совсем не агрессивным — напротив, сдержанным, почти холодным. Вторя ему, Честер запел так же: без скрима, бесстрастно, не надрываясь даже в припевах; и только Шинода иногда выстреливал своей читкой. В целом песня мне нравилась, но… она же последняя. Странное название для «закрывашки». Отталкивающее, хотя нужно притягивать. Алогичное, потому что In the End логичней. Всё это меня удивило, ведь Linkin Park — многомиллионный бизнес, а значит, важна каждая деталь, тем более расстановка песен в альбоме, но чем тогда Pushing Me Away лучше, символичней, чем, скажем, Forgotten или Runaway? Почему именно она стала последней?

Я задумался… и, кажется, нашёл ответ: потому что все последние встречи такие. Кто-то кого-то отталкивает. По крайней мере, у нас с Лёнькой было именно так. Случилось это в две тысячи десятом году, осенью, в субботу. Я уже окончил институт и приехал во Владимир к своей девушке. Шёл одиннадцатый час. Мы обнявшись стояли на остановке «Рябинка» и ждали восьмой троллейбус.

Я шептал ей всякие ми-ми-мишки, а она грустно улыбалась, потому что завтра я надолго улетал в Сургут. Наконец подъехала «восьмёрка». Девушка жадно впилась в мои губы и на выдохе сказала: «Беги. Люблю». Я запрыгнул на подножку. Двери закрылись. Я вжал нос в стекло, изобразив пятачок, и скорчил рожу. «Восьмёрка» тронулась. Я купил билетик и автоматически проверил номер: 411477. Счастливый. Я сел у окна и стал наслаждаться лучшим городом на Земле. Вдруг ко мне подсел парень.

— Привет, Серёга! Узнал? — Я повернул голову и вздрогнул, будто передо мной был мертвец.

Мне хотелось провалиться сквозь землю, но усилием воли я выдавил из себя:

— Конечно… Лёнька. Привет.

Я протянул ему руку. Он горячо пожал её и, широко улыбнувшись, показал руины гнилых зубов, которых осталось вряд ли больше половины. Его ладонь была тёплой и влажной, ногти — жёлтыми. Сам Лёнька отощал до предела и будто стал ниже, с жидкими волосами и молодой лысиной на макушке, но больше всего меня поразило его лицо. Всё в веснушках, губы бледные, язык белёсый, а на крыле носа краснела не то ссадина, не то язвочка. В остальном же Лёнька выглядел как заводской работяга в выходной день: серая демисезонная куртка, красный джемпер, а под ним рубашка с отложным воротником. Чёрные брюки держались на кожаном ремне с потёртой пряжкой и обломанным язычком. Ботинки на молнии казались новыми или, по крайней мере, хорошо начищенными. Их блеск почему-то успокоил меня.

— Уже полгода чистый, — сказал Лёнька с гордым видом, хотя я ни о чём его не спрашивал. — Вообще не употребляю. Даже алкоголь.

— Молодец. Это же отлично!

— Это эпик! — будто поправил меня Лёнька.

— Поздравляю! — Я улыбнулся, а он с довольным видом продолжал трясти мою руку.

— Спасибо! Полностью завязал. Больше ни-ни.

— Рад за тебя! Прекрасные новости!

Лёнька разжал мою руку и привычным движением зачесал волосы на макушку.

— А ты-то как? — спросил он.

— Всё отлично! Окончил институт в том году. Устроился инженером в одну частную компанию. Занимаемся переработкой газа и разделением воздуха. Коллектив весёлый. — Я хитро улыбнулся. — Вчера во Владимир приехал, своих повидать. Тьфу-тьфу, всё нормально. Все здоровы. Как у твоих дела? Как отец, бабушка?

— Всё эпик! Отец всё ещё в Чечне. Он теперь в запасе, поэтому устроился оператором в котельную. На здоровье вроде не жалуется, а вот бабушка сдала. Возраст… И со мной сколько нервов потратила. — Лёнька виновато посмотрел на меня. — Но ты не подумай, я ухаживаю за ней. Стараюсь, чтобы она ни в чём себе не отказывала. Мы с ней теперь ладим!

— Это очень круто! Классно! Молодец! Я рад за тебя… — Запас слов восхищения быстро кончился, так всё радужно описывал Лёнька. — А чем ты глобально занимаешься сейчас? Работаешь?

— Пока нет, но скоро буду! — решительно ответил Лёнька и даже притопнул ботинком. — В понедельник иду в одно место. Мастерская при тюрьме, которую открыл бывший военный. Меня туда взяли учеником. Пока на токарный станок, но потом обещали на курсы по ЧПУ отправить. Платят там немного, но зато по графику и без задержек. И обеды бесплатные, а если еда не нравится, то талоны можно менять на кефир и печенье. Мужики говорят, что и на сахар с макаронами можно договориться. В общем, с голоду не умрём с бабушкой.

— Отец устроил? — спросил я.

— Да, через дядю Васю. Они с отцом вместе служили. Он на «Марьинке» живёт. Помнишь, мы ему на починку приёмник носили?

Я кивнул.

— Ну класс! А сейчас откуда едешь? — спросил я.

Лёнька замялся и сказал, что со службы.

— С работы?

— Нет. Ты не понял…

Пауза.

— Я в храме был. На службе.

— Ты теперь верующий? — удивился я.

— Можно и так сказать, — уклончиво ответил Лёнька. — Бабушка отвела меня в одно место. Мне там понравилось. Я теперь туда хожу три раза в неделю, а в выходные иногда помогаю по хозяйству. Там хорошие люди. И много таких, как я. — Его бледное лицо чуть покраснело.

— Это православный храм?

— Почти. Не совсем. Немного другое. — Лёнька кашлянул и вытащил пачку «Тройки» из брюк.

— Тут нельзя курить, — сказал я и посмотрел в окно.

Троллейбус остановился. Водитель объявил женским голосом: «Остановка “Черёмушки”. Следующая остановка — “Красноармейская”».

— Ой, извини! — Лёнька сунул пачку обратно.

— Так что за храм? — допытывался я.

Лёнька заёрзал на кресле.

— Не храм даже, а частный дом около гостиницы «Заря». У нас там вроде клуба по интересам. Ничего такого. Мы там фильмы смотрим. Общаемся. Обсуждаем Библию и наши проблемы. Чай с печеньем пьём. За садом ухаживаем. Весной яблони высадили, а в сентябре купили мангал и делали шашлык во дворе. Из говядины и курицы.

— Бесплатно? — спросил я.

— Не знаю. Вроде бабушка что-то платит. На содержание дома. Печенье, мясо, сам понимаешь. Всё это денег стоит.

— Понимаю… Ну и как там? В смысле, помогает?

— Да, — кивнул Лёнька, — там хорошо. Там и девушки есть.

— И Кифа там?

Пауза.

— Кифа умерла в том году.

Я извинился, но Лёнька сказал, что всё это в прошлом, а теперь у него новая девушка. Вдруг он пододвинулся ко мне и перешёл на шёпот:

— Я тебе соврал. Я был не на службе. Я был у неё. Только ты ничего не подумай. Мы просто чай пили. Потом — кофе. Даже пива не было. Ни-ни. Нам нельзя. Просто посидели, поговорили. Хорошая девушка. Очень мне нравится. Настей зовут. Я вас познакомлю. Хорошо?

Я ответил, что буду рад, но завтра улетаю, поэтому знакомство придётся отложить до следующего раза. Лёнька недоверчиво посмотрел на меня и перешёл с доверительного тона на строгий:

— Только ты бабушке ничего не говори. Она думает, я на службе. Если узнает, что был у Насти, опять не даст денег на сигареты. Злая как собака стала. Всё ей не так. Говорит, умереть спокойно не даю ей. Затрахала повторением!

Я заверил Лёньку, что о нашем разговоре никто не узнает. Он резко успокоился и отрешённым взглядом уставился на водителя — женщину средних лет в косынке. Я посмотрел в окно. Мы подъезжали уже к «Педагогическому институту», но молчание затянулось.

— Через одну наша, — сказал я. Лёнька не отреагировал.

— Лё-о-оньк!

Но он словно оцепенел. Я толкнул его в плечо.

— Что? — вздрогнул Лёнька.

— Бабушка передавала тебе мой подарок? Три года назад.

— Какой ещё подарок?

— Второй альбом Linkin Park. Помнишь такую группу?

Лёнька недовольно выдохнул и сказал, что с тех пор мало что помнит.

— Даже Честера? — ухмыльнулся я. Лёнька еле заметно улыбнулся.

— Давно его не слушал. И как второй альбом?

— Не хуже первого.

— Эпик! Я обязательно послушаю. Вот только зарплату получу, сразу диск куплю. Как там, кстати, Честер? Не сторчался?

Оставалась ещё в Лёньке самоирония.

— Нормально вроде, — ответил я. — Музыку пишет, поёт. Читал в интернете, что у него проблемы с алкоголем, но он богатый человек, так что о нём есть кому позаботиться. Надеюсь, он выкарабкается, как и ты.

— Да… — протянул Лёнька.

— Остановка «Кафе “Новинка”». Следующая остановка — «Улица Гастелло», — объявила водитель.

— Пора выходить, — сказал я.

— Да… — повторил Лёнька, но не шелохнулся.

— Так вставай! На «Гастелло» же уедем.

Лёнька продолжал сидеть. Я схватил его за плечи и сильно встряхнул. Он взвизгнул и вытаращился на меня.

— Чего смотришь? Давай! Выходим! — крикнул я и, подняв Лёньку за шиворот, вытолкнул в проход.

Мы выскочили в закрывающиеся двери. Лёнька без сил лёг на лавочку.

— Что с тобой? — спросил я.

— Сейчас пройдёт… — Он тяжело дышал. — Это от таблеток. Подожди.

— Опять?

— Да брось ты! Эти врач прописал. Какие-то жёсткие. Хожу после них как овощ…

— А хотел как Честер, — вырвалось у меня.

— Да… — подтвердил Лёнька и прикрыл глаза.

Он пролежал так минуты две. Потом сел и попросил ещё время. Я нетерпеливо ходил вокруг остановки. Наконец Лёнька встал, и мы неспешно пошли к дому. Я спросил, как он себя чувствует. Лёнька сказал, что плохо, что последнее время часто болеет, поэтому постоянно на таблетках.

— От чего таблетки?

— То тело разваливается, то с головой проблемы, — ответил Лёнька, как мне показалось, с иронией.

Я спросил, можно ли от всего этого вылечиться. Лёнька сказал, что нет, и подытожил:

— Просрал я жизнь.

— Жалеешь?

— О многом жалею. Кто я теперь? Сам видишь.

— Вроде ничего.

— Не будем притворяться. — Лёнька остановился. — Сделаем передышку?

— Конечно. Нужна помощь?

Я сделал шаг к Лёньке, но он отрицательно махнул рукой и, прислонившись к тополю, сказал, что у него режим, а в это время он уже давно должен баиньки, поэтому ноги ватные и еле ходят.

— Ещё и таблетки эти новые. Какие-то сонные.

— От чего таблетки? — повторил я вопрос.

Пауза.

— От головы, — ответил он серьёзно.

— А что с тобой?

Пауза.

— Как Кифа умерла, я с катушек слетел. Употреблял всякую дрянь. Пил. Пожёг всё внутренности. В голове неразбериха. Психический дом. Видения. Голоса. Как обычно это бывает.

Пауза.

— Но сейчас такого уже нет, — заверил Лёнька. — Теперь у меня только обычные мысли. Много мыслей. Мне приходится думать за троих.

— Думать за троих? — не понял я.

— Не смейся только, — ответил Лёнька.

— Я и не собирался.

— Меня три.

Пауза.

— Три сразу?

— Почему сразу? Я же не псих, — ухмыльнулся Лёнька. — По очереди. Я веду три полноценные умственные жизни. — Это было сказано гордо.

— Слушай, а это не опасно? — спросил я. — В смысле, переутомление, нагрузка на психику и всё такое прочее.

Лёнька тихо рассмеялся и сказал, что, во-первых, это интересно, во-вторых, полезно, а в-третьих, совершенно безопасно, потому что он переодевается сам в себе и не трогает окружающих.

— Позавчера, например, я был тем, кем был раньше. Помнишь, с копной волос, в узких джинсах и тенниске без верхней пуговицы? Да… молодой перспективный парень. Вся жизнь впереди. — Лёнька улыбнулся. — Вчера я был Честером. Помнишь, как на плакате в моей комнате? С пирсингом на лице, белыми короткими волосами и татуировками. Весь такой из себя известный. Модный. Талантливый. Кумир молодёжи. Икона стиля. Рол модал, одним словом. — Лёнька выпятил грудь и потряс плечами. — А сегодня я — это я. Тебе повезло. Сегодня я полностью отдаю себе отчёт. Пойдём?

Мы двинулись вперёд. Я переваривал сказанное Лёнькой, а он, видимо, думал о своём или переодевался сам в себе в одного из трёх. «Какая-то шиза», — подумал я и с опаской посмотрел на Лёньку.

— А что врач? — спросил я. — В смысле, он в курсе?

— В курсе.

— И что говорит?

— Говорит, что здоровье у меня хоть и плохое, но жить можно, если бы не…

— Если бы не что? — Я внимательно посмотрел на Лёньку.

Мы шли по тёмной аллее в коридоре из тополей. Впереди показался наш дом. Лёнька ответил:

— Мы поженились с Кифой, когда с ней уже всё было ясно. Там целый букет у неё был: СПИД, гепатит и далее по списку.

— А ты? — Я остановился.

Лёнька прошёл вперёд.

— Я тоже. Только я — мужик. У меня иммунитет сильнее, — ответила его спина. — Не волнуйся, от меня не заразишься.

Я превозмог брезгливость и догнал Лёньку. Мы были уже с обратной стороны нашей хрущёвки. Оставалось обогнуть её.

— Как же так вышло? — спросил я.

— Как обычно у наркоманов. — Лёнька усмехнулся. — Когда бабушка выгнала меня, я сначала у Кифы жил, но не сошёлся с её отцом. Восточный человек, постоянно ругались. Нам пришлось переехать к знакомому Кифы, около психушки. Они лежали вместе. Звали его Миндаль. Он был контуженный после Чечни. Как напьётся, бежал врагов искать в ресторан «Душанбе», но вообще добрый мужик был. От передоза недавно умер. Кроме нас у него ещё двое жили. Итого пятеро. Для кого-то отбросы, а нам хорошо было вместе. Прошлое как-то забылось. И ты, и детская площадка, и даже эта сраная кличка Маня. У Миндаля-то меня все Парком звали. Так прямо и говорили — Лёнька Парк, потому что я так им представился. Музыкой там никто не интересовался. Да и не до этого нам было. Главное — что мне нравилось быть Парком. И я был им. А мог быть Лёнькой Честером, да хоть Лёнькой Папой Римским.

— А сейчас ты кто?

Лёнька задумался:

— Сейчас я тот, кто хотел когда-то быть Честером.

Мы вошли в подъезд и поднялись на второй этаж. Лёнька остановился у своей двери, обитой жёлтым дерматином.

— Вот я и дома. Был рад увидеться, — сказал он.

Я положил руку на Лёнькино плечо.

— Я тоже… был рад увидеться, — повторил я за ним, но вдруг почувствовал страшную неловкость и добавил: — Могу я чем-то помочь?

— Нет. Спасибо.

— Хоть чем-то, Лёньк?! Мне это было бы приятно и несложно. Всё-таки мы… друзья… лучшими друзьями были.

Он вытащил пачку «Тройки».

— Может, привезти что-то из Москвы?

— Не нужно.

— Может, деньгами?

Пауза.

— Мразь ты! — крикнул Лёнька и толкнул меня со всей силы.

Я отлетел к перилам и, ударившись о них спиной, осел на пол.

— Ты что? — простонал я. Лёнька схватился за голову.

— Извини, — прошептал он, — извини ради бога!

Я поднялся, держась за поясницу.

— Всё нормально, Серёг? — спросил Лёнька.

Я сказал, что да. Тогда он резко вытащил ключ и вставил его в замочную скважину, но вдруг обернулся и спросил:

— А ведь не эпик?

Я отрицательно покачал головой:

— Совсем не эпик, Лёнька. Ты был достоин большего.

Он понимающе кивнул.

— Привет бабушке! — сказал я, но Лёнька ничего не ответил, а ночью повесился.

Ровно на десятилетие Hybrid Theory. Не знаю уж, совпадение это или нет, но, как мне потом рассказала бабушка, в тот день Лёнька вернулся домой поздно и в подавленном настроении. Есть не стал и сразу лёг на кровать, отвернувшись к стене. Уже за полночь вдруг оделся и вышел на балкон покурить. Простоял там долго, пока не кончились сигареты. Обувшись, сказал, что пойдёт за новой пачкой и потом заскочит в подвал, где в той нашей каморке обустроил себе мастерскую с верстаком. Бабушка, раз такое дело, попросила его захватить пустые банки. Говорит, ничего не заподозрила, потому что в последний месяц Лёнька проводил в подвале всё свободное время, собирая макеты танков и кораблей.

Но Лёнька так и не вернулся, и в пять утра бабушка пошла его искать. Ещё горели фонари. Под ними проплывали редкие алики с пустыми глазами и предчувствием утра. Бабушка заглянула в подвальное окно — света не было. Она пошла в ларёк. Ей сказали, что Лёнька заходил около двух, но больше не появлялся. Бабушка продолжила поиски, но его не было ни у «Новинки», ни на барахолке, ни даже на детской площадке. Тогда бабушка решила всё-таки проверить подвал: мало ли, свет отключили. Говорит, ожидала найти его под кайфом, а нашла висящим на потолочной скобе — с моргающей гирляндой параллельно телу. Под ногами табуретка. На верстаке листок бумаги и карандаш. Записка гласила:

«В моей смерти прошу никого не винить. Я сам виноват, что не стал Честером. В остальном всё было эпик, но так будет легче для всех. Любимая бабушка, прости за электрический чайник. Я очень тебя люблю, но ухожу за Кифой. Простите меня все!

Лёнька Парк, подпись, 24.10.2010».

Похороны прошли буднично. Как и предполагал Лёнька, его смерть принесла больше облегчения, чем горя, а мне так даже льстило, что наша последняя встреча толкнула его на самоубийство или, по крайней мере, стала последней каплей. Я считал и считаю, что мой друг всё правильно сделал, избавив мир от бесполезного, разрушенного себя. Иногда способ смерти становится важнее самой смерти, даже жизни. Понимаю, что это звучит цинично, но мне есть с чем сравнивать. Я помню Лёньку сильным, в расцвете, а тогда, в троллейбусе, его уже не было. Он перестал существовать, поэтому физическая смерть стала лишь формальностью, но нужно отдать ему должное: ушёл Лёнька красиво — с высоко поднятой головой. Максимум, что он мог выжать из всей этой ситуации.

* * *

Вдруг начался грибной ливень, а я застыл у забора, отделяющего парк от теннисных столов. Только что все они были заняты, а теперь игроки бросились под крышу в кафе. Когда на площадке никого не осталось, я зашёл под раскидистый дуб. Уставился на стену воды и подумал, что спустя семь лет за Лёнькой последовал Честер. Тем же способом. Возможно, по тем же причинам. Я машинально потёр шею и придушил себя. Больно и глупо. Я решил, что никогда бы не смог удавиться: слишком люблю жизнь, — но кончался альбом, и вместе с ним — дождь. Мне стало тошно, и я выбежал из-под дерева, чтобы хоть немного помучиться. Стоял и мок, а когда показалось солнце, я посмотрел на небо и крикнул со всей силы:

— Райская музыка!

Сергей К.

Черновик: Таганка, лето 2019

Чистовик: Реутов, май — июль 2021

Финальная редакция: 17.07.2021

Примечания

1

Role Model (англ.) — ролевая модель (образец для подражания).

2

Заткнись, когда я говорю с тобой (пер. с англ.).

3

Мурашки бегут по коже (пер. с англ.).

4

Так неуверенно, беззащитно (пер. с англ.).

5

Вокалист культовой нью-метал-группы Korn.

6

Вокалист культовой нью-метал-группы Limp Bizkit.

7

Full band — вся группа (пер. с англ.).

8

Я хочу убежать (пер. с англ.).

9

Культовая панк-группа из Шотландии.

10

Культовая панк-группа из России.

11

The Offspring — культовая панк-группа из Калифорнии.

12

Культовый российский рэпер. Один из участников группы Centr.

13

Summer time — летнее время (пер. с англ.).

14

Культовая индастриал-метал-группа из Германии.