Души военные порывы

Сергей Константинович Зарин, 2020

Люди всегда воевали. Люди всегда воюют. Люди всегда будут воевать. Потому что души людей, порой, требует войны. Души людей, порой, порываются на войну. Все знают об этом. Все об этом с пафосом и говорят. И лишь некоторые из людей действительно знают, о чем они говорят. Они об этом стараются как раз и не говорить. За них говорит книга. Представленная вам на суд книга содержит короткие рассказы о войне, сведенные в одну повесть. Не всегда эта повесть должна быть гладкой и ровной. Не всегда эту повесть вы должны читать… Содержит нецензурную брань.

Капеллан

После госпиталя меня направили в другой полк, который также бесконечно ходил в атаки, держал бесполезную оборону, а в перерывах между этим пополнял себя молодым пушечным мясом.

Среди такого мяса к нам прибыл и священник. Обыкновенный священник Петропавловской епархии, отец Федор. В миру — Илья.

Склонный к полноте пожилой мужик в рясе с небольшим, по размерам, крестом на небольшом, по объему, животе довольно быстро завоевал расположение наших бойцов своим веселым нравом. Изначально мы считали, что будут от него лишь заунывные песни о Боге, которые, кроме как в тоску, никуда больше ввергнуть не могли. И это несмотря на то, что каждый из нас исправно молился на свои окопы и бил поклоны каждой пролетающей мимо железяке. Одним словом, на войне действительно ни одного атеиста не было.

Но все равно, особым желанием подтягивать теоретическую часть по основам возни господней с нашим людским племенем, наши воины не бесные, не горели. Хотя с первым же лучиком солнца первого дня знакомства с ним комполка приказал нам собраться именно для этого, так как была суббота, и никто в округе особо не воевал.

Вот именно с того момента он и начал завоевывать расположение суровых мирян, что с оружием в обнимку сидели напротив него. Не очень приветливые лица выражали лишь два желания: поспать и поесть. А это было возможно только при выполнении третьего, но главного желания — уйти.

— Здравствуйте, воины!

— Приве-ет…

— Бонжур…

— Коничива.. — вразнобой ответствовала паства.

— Чем сегодня жили? Что ели, что пили?

— Да ты, отец, издеваешься что ли? Не жрамши, не спамши уже вторые сутки сидим! Про кухню ты и сам знаешь!! Конь — косоногий, повар — полоротый, бог от нас отвернулся! А на духовной пище мы много не навоюем…

— Бог никогда не отворачивался от нас. Прости, но я — человек служивый, поэтому на первое, что среагировал, так это на это.

— Не отвернулся? Почему же тогда столько гов… горя вокруг? А? ты скажи мне? Как служивый служивому!

— И то правда, что бога нет, — подал голос другой солдат по фамилии Дудков. — Как же иначе объяснить всю ту несправедливость, что сейчас нас окружает?

— Да и до войны-то ее особо не было, — это Филин. Фамилия у него такая — Филин. Да и прозвище, впрочем, тоже.

— Не видите бога, значит?

— Не видим! — рявкнули едва ли не хором.

— Отвернулся?

— Отвернулся, отвернулся. Ты, давай, мякину тут не разводи. Сразу задвинь нам пару писаний, да мы пойдем делами заниматься. Нужными!

— Конаненко! — голос командира полка раздался прямо над ухом, хотя сам полковник стоял метрах в тридцати от аудитории. — Ты опять бучу поднимаешь? Совсем ничего святого не осталось уже? Еще раз встанешь — сядешь! Понял?!!

— Такточ, тврщполкник!!

— Всё! Всем глаза раскрыть, рты — нараспашку! Сидеть, внимать! И негромко молчать!! Всем ясно? Конаненко?

— Такточ, тврщполкник!!!

— Я ушел. Но я — повсюду.

После того, как спина командира полка скрылась в блиндаже, Конаненко, которому только что грозил срок на «губе», буркнул:

— Вот если кто из вездесущих и существует на Земле, так это — наш комполка.

В толпе нестройно засмеялись. Юмор тут присутствовал на каждом шагу (иначе не выдержать) однако те шутки, что на «гражданке» имели бы ошеломляющий успех, в окопах порой вызывали лишь пару коротких смешков. И наоборот — совершенно непритязательная шутейка (ну глупей просто некуда) иногда разрывала суровых воинов степей просто в хомячки.

— Ну так о Боге не я разговор завел, сами подняли, — отец Федор также, с лукавОй в глазах смотрел на нас с артиллерийского ящика.

— А как это? Ты ж — поп, о чем тебе еще-то гутарить? Бог, рай, ад, грехи — вот и весь ваш набор, — Конаненко смачно сплюнул себе под ноги.

— Я о жизни вообще-то разговор начал. Про Бога-то, я гляжу, вы и без меня всё знаете. И даже больше. Я только инструкции на старославянском-то и знаю: как отпеть, как покрестить, как поженить… Поженить-то никого здесь не надо?

Пара хмыков. Три плевка.

— Видимо, нет, — продолжил батюшка. — Ну так вот, я продолжу. Жизнь, я так понял, у вас — не сахар: войну вести заставляют, землю рыть требуют, голодать по три дня — я сейчас разговор веду! — внезапно повысил Федор голос, едва заметив в толпе намеки на какие-то комментарии.

— Так вот, — продолжил он, когда все успокоились. — Жизнь эту мы выбрали сами, и поэтому нечего на других пенять. Я закончил. Начинайте.

— Дак — хэх! Да как же мы-то в этом виноваты, когда на нас эти лупни европейские полезли! Сами!! А мы тебе виноваты! Мы, что ли и не жить должны были вовсе, чтобы их не раздражать?

— Нет, должны. К Богу вы, конечно, обращаться сейчас не будете — не в доверии он у нас, у людей. Но тогда я прошу вас обращаться к тому, кто у вас в самом сильно доверии… — отец замолчал.

— А кто? — не выдержал Дудков, — Кто это?

— Так ну вы же сами! Иль чо? Тоже доверия нету? Ежели так, тогда вам — к Богу. Никого еще не предал ни разу, но многих, правда, наказал. Но никого никогда не обманывал.

— Отец святой, ты, конечно, наверное, святой, но такую ересь нам, пожалуйста, не неси больше! Да из-за твоего божка тут уже тысячелетиями кровь рекой льется. По всей Земле, по всем углам!

— У Земли нет углов, Конопейкин. Она — шар. В школу не курить ходить надо было, а умных людей слушать, — донесся басовитый, с легкой ленцой голос.

— Да заткнись ты, Стеблов! — Конаненко, которого старый артиллерист называл Конопейкиным (была история) едва слюной не брызнул. Несмотря на относительную гиперактивность солдата, таким взвинченным его видели редко, и лишь в минуты великого гнева. Однако, чтобы его в такой великий гнев ввести, нужно было очень сильно постараться. А тут — завелся, считай, из-за пустяка.

— Чё «заткнись», наркоман хренов! Тебе, дураку, старших благодарить надо, что тебя, дурака, посадили здесь на мягкую травку, и тебя, дурака, не дергают за всяким делом, а дают дураку мудрости начерпать, да свою дурь попрятать! А ты пока обратным делом занимаешься! — спокойно парировал тот же голос.

— Слушай, Стеблов: вот ты, вроде, немолодой уже человек, а все в затычку играешь! Не надоело? А мне, ежели интересно, так я спрошу. А ежели не согласен, то возражу.

— Добро пожаловать в наши ряды затычек, Конопейкин. Я, вроде как, тоже возразил. Только для тебя разница почему-то есть, между теми, кто рассуждает, а кто вмешивается, а для меня — нет. Вот ты, по-твоему, не вмешиваешься, а чинно ведешь беседу, а я, значит, в каждую бочку влезаю, так?

— Пшёлты…

— Так. Продолжайте, батюшка, паства готова к восприятию вселенских тайн.

— Да что тут продолжать? Дело, вижу, как и везде — одинаковое, то бишь — гиблое. Народ вокруг себя бе́ды ВСЕ видит, в себе — ни одной. С себя же, пожалуй, и начну.

Бородач в рясе зычно хмыкнул, а затем продолжил свой рассказ:

— Значит, родился-вырос-женился я в России, как и все. Но только, когда Союз рухнул, открылась мне широкая дорога в церковь. Я тогда с мамкой туда первый раз попал и был очарован ее величием. И долгие годы это величие мне покоя не давало. Заметьте: не церковь, а именно ее величие. И вот когда я уже женился, начал я туда лыжи свои потихоньку навострять. Во всемогущего бога не верил, а в могущественного попа — до самозабвения. Семья мне при таких мыслях в тягость пошла, я ее и бросил. И поступил в семинарию. И, долго ли, коротко ли, стал, в конце концов, тем самым попом. Не особо могущественным, но уже и не служкой каким-то. Однако мне и этого хватало. Ведь в народе верно говорят, что Христа давно уже в храм не пускают, слышали мож эту историю? Нет? Расскажу, кто не знает, она короткая:

«Сидит прихожанин напротив Храма Христа Спасителя и ревёт горючими слезами. Аж навзрыд. Подходит к нему Иисус и вопрошает:

— Что ж ты, бедолага, так убиваешься, аж на небесах тошно?

— Да как же мне не убиваться, Спаситель? Хотел помолиться да свечу поставить, а они меня в храм не пускают!

Сел Иисус, приобнял горемыку и молвил:

— Не стоит так душу рвать себе, сын мой. Они и меня туда не пускают».

Вот — краткая ситуация в церкви на тот момент этим опусом и была описана. Шел я туда не за Богом, а за слогом. Дабы тем слогом добывать себе злато да удовлетворять свои прихоти. Вот как хотел, так все и случилось: днем я — благочинный служитель, ночью — бес в рясе. Послушницы, алкоголь, яства и оргии. И ничего мне от этого в сердце не щемило. Бога-то нет. А значит, и жить можно так, чтобы тебе было весело, а остальные пусть пропадом пропадут.

— А что ж изменилось?

— Вот, знаешь, знаки есть? Ну, те, что Бог дает? Так вот, посыпались они на меня, аки вша на прокажённого… уж извините. Еще до войны сыпались: то в соседнем приходе батюшка преставился; то в нашем какого-нибудь служку за провинность заловцали… И, что первый преставился по великой глупости, во время разгула да в угаре неправедном, что второй — за непростительную мелочь, скудным умом сотворенную. А я смотрел — и не понимал… Пока знак тот меня не коснулся.

— Ну и что же это за знак-то был? Неужто это-о… без рясы в храме узрели?? — ха-ха-ха-ха-ха!!!

— Видимо это очень смешная шутка, коли «ха-ха» ты такие обильные ловишь, воин… но не поддержу я тебя здесь… Нет. Но лучше б именно что узрели. Погибли все, кого я действительно любил… В одно мгновение погибли. И страдальческой смертью. Грязной. Как моя жизнь. За один вечер Господь лишил меня любви, души и воли… Всех своих даров… Сперва — каюсь — мысли лезли и покончить с собой. Потом, как и все — Бога хулить начал. Вот вишь как: в Бога не верил, а хулить все равно хулил. Того, в кого и не верил. А там и снова на суицид потянуло. И так — по кругу. Но затем… затем Господь свел меня с одним монахом — даже не монахом, а послушником — одной захолустной церквушки, что в дальневосточной тайге обретается. Разговор был долгий, я поносил Бога как только мог, при этом формально находился у него на службе. А монах рёк мне в ответ. Рёк многое такое, что я сейчас до сих пор с удивлением постигаю.

— Уверовал в Бога? По-новой?

— Именно что не по-новой, ибо и по-старой-то я не очень-то был прилежен в вопросах веры. С верой-то оно как: она либо есть, либо нет ее. Как с беременностью. По чуть-чуть ни того, ни другого обрести нельзя. Так что я обрел веру лишь в первый раз, когда потерял все. Это сейчас легко думать, что, потеряв всё (родных, близких, любимых) легче всего и поверить. Нет! Когда бог у тебя все отбирает, это — личная обида! И оскорбление то тоже личное! Мы же ведь лично нанесенного Богом добра лично нам не помним, но зато нападки непосредственно на нас готовы не забывать даже пред смертным часом! И нас даже не смущает тот факт, что час смерти назначает именно наш «обидчик». Поэтому я люто ненавидел того, кто у меня отобрал то, что… и моим-то никогда не было.

Наш поп внезапно сморкнулся, но в тот час, я помню, никого это даже не смутило:

— Вот и тогда думал также: раньше не верил, а сейчас вообще — отрекаюсь, и во все тяжкие. В омут — с головой, из сердца — с мясом. Ну и не было бы меня сейчас тут, не стоял бы, не говорил бы с вами. Но всё-таки нашел я в себе силы вернуться в лоно церкви. И нести свою службу уже как полагается. У нас и раньше были такие, кто внезапно начинал соблюдать обеты, блюсти себя в строгости. Некоторые уезжали даже в глухие скиты, аскетничали и постились чуть ли не каждый день. Теперь-то я понимаю, что они действительно свои грехи там замаливали, да еще и наши до попутки. А раньше мы тайком шутили, считай, надсмехались, над этими действительно святыми людьми. Я в скит уйти не успел — да и не считал, что мне это было нужно. Я скопил достаточно зла против людей, теперь пришел час отдавать им добро. Но — тоже не успел: началась война. Видимо, недостаточно мы все молились…

— Так а что же? Молитва, хошь сказать, помогает штоль, святой отец?

На говорившего тут же отчего-то зашикали, и, судя по звукам, даже немного постучали ему в затылочную часть.

— Помогает. И не только в окопе, когда на тебя тот же вселюбящий Бог полтонны тротила швыряет. А и по-другому помогает. Вот до войны часто слышал, что молитва — для слабых. И, верите-нет, сам также думал, находясь под куполом церкви. Молился, а сам знал, что слова те — ни о чем. Хотя старшие саны нам наставительно доказывали, что мы не правы. Однако, когда направляешь мольбу к небесам, на самом деле, Бог тебя слышит… по крайней мере, многие так думают. Вы слышали когда-нибудь выражение «молиться от души»? Или «лишь молитва от чистого сердца достигнет небес»? Ну, или что-либо подобное? Так вот: молитва та должна не к небесам идти… а в то самое сердце, что молится сейчас Богу. В душу твою же она должна проливаться, так как именно в душе нашей Бог наш и живет. Ибо — всё просто — частица его там, а не в ста восьми световых годах перпендикулярно Земле. Которая — шар, и без углов… Ну а почему мы Бога не зреем, так на то вы и сами ответить можете.

— И как же?

— А вот смотрите: Стеблов — древний и мудрый, добрый и даже местами ласковый. Но — суровый и едкий одновременно. И все-таки такой человек не существует для Кононенко. Кононенко его просто не видит, хотя Стеблов его не бросал, и, если случится какая беда — первым же придет на помощь. Но сейчас для Кононенко Стеблова нет, и в него он не верит. А все почему? Потому что не Стеблов покинул Кононенко, а Кононенко отвернулся от Стеблова. Просто отвернулся, и все. И нет больше кого-то мудрого, честного, доброго и открытого в жизни Кононенко. Хотя, сурового и беспощадного — тоже. Так и с богом: его для нас нет не потому что он от нас ушел.

Потому что ушли мы.