Запрещенная Таня

Сергей Комяков

Две женщины – наша современница студентка и советская поэтесса, их судьбы пересекаются, скрещиваться и в них, как в зеркале отражается эпоха…

5

Следующий допрос состоялся через долгих семь дней. Сокамерницы уже стали гадать, что Татьяне изменили статью, что пристегнули к другому дели или пустят по большому процессу. Новый вызов на допрос пришел к вечеру. После коридоров и переходов, выкрещенных зеленой краской боец завел Татьяну в камеру. И вышел.

Татьяна осталась одна. Без следователя камера казалась не филиалом продмага, а обыкновенно необжитой дырой рабочего с Судостроительного завода.

Вместо угрюмого следователя в кабинет вошла крепкая женщина в форме НКВД без знаков различия. Она подошла к Татьяне, ильными руками прижала ее к столу и, завернув юбку за пояс содрала не ее рейтузы. Правую руку она спокойно засунула в вагину Татьяне. Вынув руку она развернула Татьяну к себе лицом и, задрав ее кофточку, сдернула с нее лифчик. Татьяна стояла перед ней со спущенными рейтузами и свисающими грудями. Женщина с навыками гинеколога мясника бегло осмотрела Татьяну и влажной рукой что-то написала на желтом листе бумаге:

— Пропуск, подадите на выходе.

После того как она вышла Татьяна долго стояла в ступоре и смотрела на дверь. Она была не напугана — раздавлена какой-то простой обыденностью произошедшего. Сейчас ей казалось, что она согласиться на все, что ей скажет угрюмый следователь и подпишет все, что он ей подсунет. Потом Татьяна натянула рейтузы, заправила груди в лифчик и оправила одежду. Взяв пропуск, она вышла из кабинета.

Ей казалось, что сейчас ее завернут обратно в кабинет и придумают еще что-то. Но коридоры были пусты, а у выхода сидел боец НКВД, который не глядя, поставил на пропуск Татьяны синий штамп и пробубнил для себя совершенно буднично:

— Предоставите по месту работы. Как предоставите, они по нему вам прогулы ставить не будут.

Потом он широко зевнул и посмотрел на часы, они показывали 11,00. Татьяна поняла, что было время обеда и смены. В этот пересменок ее и выпустили из тюрьмы. Вроде, как и не стало тюрьмы. Вроде, как и было тюрьмы. Не было постоянных предложений написать донос на любимого мужа. Как не было этой камеры с сорока семью, рыдающими по вечерам бабами. И душного воздуха не движимого единственной крошечной форточкой под потолком камеры.

Все это прошло. И боец охраны, стоявший на углу здания ей даже улыбнулся. А она растрепанная и три недели не мытая, шла по тротуару, мелко переставляя ноги.

Бравый солдат Швейк Гашека утверждал, что не всем арестантам можно ходить по тротуарам, но ей видимо было можно. Во всяком случае, еще можно. Правда, почему-то ее это не успокаивало. Может в камере она свыклась с тем, что поедет за Костей, но без Кости в Сибирь, на Магадан или Беломорканал? Может, думала, что жизнь уже прошла, а тут она взяла и началась снова. Неожиданно и нелепо. Обыск. Попуск и открывающаяся тяжелая дверь НКВД.

Выйдя из здания НКВД, она не сразу поняла, что случилось. Даже не сон и не горячка, а какой-то провал. Переступая по асфальту, она прошла три квартала, прежде чем решилась сесть на трамвай. Он довез е до квартиры и добрая старушка — соседка не удивилась тому, что она вернулась. Она подала ей ключ, а потом принесла свое большое и много раз луженное ведро.

— Ты, как с поля, — старушка поправила платок, — трудно было?

Татьяна провела рукой по пыльному комоду.

— Ты не подумай, — быстр, сказала старушка, — как тебя забрали так никто сюда и не входил. Не зачем было это делать. Никто вами не интересовался. Домком сказал, что никто не интересовался и по вашему поводу никто не писал и не звонил. У вас даже обыск не делали.

Услышав это Татьяна подумала, а хорошо это или плохо, что не делали обыска? Может это и слушает соседей — враги народа есть, а обыска у них нет?

Что же это за враги такие?

Может ошибка?

Или может органы работают не так правильно и быстро как надо?

Пленяться органы госбезопасности и возникают большие дыры для лазутчиков и шпионов. Вот именно поэтому и гребут жен и детей врагов народа. Вот всяком случае именно об этом говорили в тесной камере внутренней тюрьмы НКВД несчастные женщины, лишенные свободы, детей и жизни. Так они были в этом уверены, но доказать не могли.

Татьяна собрала белье и выбрала новое платье. Ей не хотелось сидеть после мытья в халате.

— А вы за бубликами не сходите, — попросила она соседу, — здесь не далеко. Можно в соседнем доме в булочной там еще есть с утреннего привоза.

— Изголодалась там? — участливо спросила старушка, — а как же схожу, сбегаю.

Когда дверь хлопнула за старушкой Татьяна, наконец, поставила на пол большой жестяной таз и сняла с плиты большое ведро горячей воды. Она так устала от постоянного окружения десяткой незнакомых людей, постоянно смотревших на нее, что не могла терпеть даже старушки — соседки за стеной.

Вода медленно потекла по ее телу, она текла широкими струями, сливаясь в единый поток, потом обрывалась и разбивалась о жесть таза. Вода быстро кончила, но хотела еще и еще. И Татьяна вылила на себя два ведра холодной воды. Потом она стояла и смотрела в потолок. Это был давно беленый потолок их с Костей комнаты. Комнаты, в которую Косте никогда не суждено, будет вернуться. И она поняла это именно сейчас.

Хлопнула входная дверь. Голос старушки произнес, стараясь не разрушать те мгновения спокойствия, которые уже прошли и сползли с тела:

— Я не только бубликов, но и сахара тебе взяла. Сахар хороший, надо с чаем его. Чай у вас есть. На кухне нашей стоит я его никому не отдавала. И брать не разрешала. Говорила, что как вы вернетесь, то он ваши и будет.

— Спасибо, бабушка, — Татьяна выглянула из-за двери, обернувшись в легкий халат.

— Да уж за что? Это тебе спасибо, — ответила бабушка, ее рука уже морщинистая, но еще живая протянула Татьяне кулек с баранками и сахаром.

— А мне — то за что? — не поняла Татьяна, — мне за что?

— А вот поймешь, — старушка легко поклонилась, — что все так хорошо прошло. Ты отдыхай сейчас, поешь, поспи. Ты не спеши.

Татьяна забрала кулек, а старушка, не настаивая на общении, уже растаяла в тусклом свете коридора.

Татьяна положила кулек на стол все еще покрытый посеревшей скатертью. Надо было собраться, пойти и поставить на кухне чайник. А еще было бы хорошо помыть чашку. Ту самую синюю чашку которая стояла в ее буфете. Именно сейчас Татьяна переживала период восстановления контроля над своим личным пространством и своим телом. Про тело она ничего не могла сказать. Эти недели показали ей, как все текуче и как все переменчиво. Позавчера она была ленинградской поэтессой, вчера заключенной, а сегодня оказалась выращена из большого дома НКВД. Выращена быстро и жестко. Может именно это и показало ей все никчемность и пустоту ее места. Она мечтала о свободе пока была в большой, забитой бабами вонючей камере, а теперь переместившись в свою комнату, поняла, что этой свободы нет. И не потому, что сегодня или завтра за ней могли опять прийти, а потому, что даже здесь в своей коммунальной квартирке она продолжала оставаться в заключении.

В дверь тихо поскреблись. Татьяна протянула руку и откинула крючок белый от многих слоев краски. Старушка держала в руке свой черный чайник:

— Я воду вскипятила. Ты не ходи. Посиди, отдохни, попей чайку-то. Попей.

Татьяна кивнула в знак благодарности и взяла чайник. Ей подумалось, что старушка совсем не против поговорить еще. Так было и так, в большой камере стесненной высокими углами, когда приводили с допросов. Поговорить, обсудить, что-то, такая наивная как желание взять свою судьбу под контроль. Как будто все зависит от нас, а не от человека в гладком синем кителе подворотничок, которого сереет к вечеру рабочего дня.

Она понимала это желание соседки, но разговаривать о совместном заключении и той клетке прописанной для всех у нее не было сил.

— Хорошо, хорошо, — поняла старушка, она отдала чайник и опять пропала.

Татьяна не понесла нквдэшный пропуск на Радио. Она взяла больничный на три дня. Врач не глядя на нее, прописал ей контрастный душ и усиленной питание, оговорившись, что ей надо больше спать и больше гулять.

Ничего этого Татьяна не рассказала Коле. Не рассказала об унизительном обыске и той красной полоске застывшей крови на внутренней поверхности бедра, которую она долго оттирала хозяйственным мылом стоя жестяном тазу.

Не сказала она и того, что давно готова отказаться от Кости. Отказаться как от вырванной руки. Так сложилось, а ее упорство ничего уже не решало.

Вечером Коля пришел. Он осмотрел ее комнату. Прошелся из угла в угол, как бы примеряя на себя эту небольшую, но все ее чужую комнату.

Потом он настойчиво бубнил, расписывая прелести своей версии ее освобождения от Костиной тени. Татьяна нечасто кивала, подсказывая Косте как он прав, и раззадоривая его на новые подвиги. Сейчас ей было важно не получить свободу, которой как она прекрасно понимала уже никогда не будет, а убедить Колю с том, что эта свобода пришла к ней из его рук. Пусть он думает о ней как о верной возлюбленной и терпеливой жене. Наверное, ему так легче будет жить.