Похищение Европы

Сергей Кишларь, 2021

Сверстники считают Дениса странным парнем: он не пьёт, не курит, не любит шумные молодёжные компании. Большую часть свободного времени он проводит со стариками-соседями, слушая их противоречивые рассказы о прежних советских временах и споры о временах нынешних. А во дворе провинциальной «сталинки», в которой проживают в основном представители русской диаспоры, бушуют нешуточные страсти. Старики-соседи, как и вся Молдавия, до хрипоты спорят о геополитическом выборе страны. Убеждённые в том, что страна находится под внешним управлением, они решают похитить приехавшего с официальным визитом европейского чиновника и потребовать в обмен на его освобождение провести всеобщий референдум. Но ситуация неожиданно выходит из-под контроля. Теперь Денису нужно не только помочь старикам выпутаться из дурацкой истории, но и самому разобраться с любовным треугольником, в который он неожиданно попал.

Глава 1. Виноградное небо

Паутина даже не пытается заморочиться вопросом: а вдруг не все мужчины любят стерв? У неё твёрдые убеждения — раз мужчина, значит, должен любить! И сколько не забивай в поисковую строку формулу самооправдания: «Мужчины не любят», а всемирная плевать хотела на то, что ты чувствуешь себя белой вороной, — отправив в игнор частицу «не», она заводит привычную мантру: любят, любят, любят… Иногда: предпочитают.

И вот ещё одна глупая затея — давать повторную команду на поиск, вписывая «НЕ» большими буквами: смотри, бестолковая — эта частица придаёт отрицательное значение! Фирштейн?..

В ответ всё те же двести двадцать тысяч издевательских «любят», услужливо собранных по миру за какую-то четверть секунды.

Я сижу в стоматологическом кресле, растеряно сдувая разлетающийся по лабиринту клавиатуры пепел. Гляжу в ноутбук, щурясь одновременно и от лезущего в глаза табачного дыма, и от досады на великую и всемирную. По малолетству мне казалось, что это я сижу в центре неё, дёргая за ниточки, «заглатывая» добычу, сохраняя впрок: на панель закладок, в кладовую жёсткого диска, в загашники флэш-накопителей.

Сомнение зародила статистика, утверждающая, что на планете больше двух миллиардов таких «я», каждому из которых кажется, что именно он сидит в центре паутины. Окончательно иллюзию разрушила сама глобальная, обозначив своими «любят» отведённое мне на задворках место.

Кресло, в котором я сижу, с детства вселяло такой ужас, что я до сих пор отчётливо слышу переходящее в яростный свист жужжание бормашины, чувствую палёный запах спиленной в пыль зубной кости, вижу розовую от крови слюну, тягуче сползающую в фарфоровую воронку плевательницы. Теперь здесь можно сидеть без страха, радуясь торчащему из стоматологической установки многожильному обрывку электрического кабеля, пустому держателю для инструментов, потёртой коричневой обивке кресла, под которой в местах разрывов виден ощипанный поролон.

Кресло стоит за углом длинного сарая, сложенного из выкрошенного временем и позеленевшего от дождей камня ракушечника, или как в Молдавии говорят — котельца. Возможно, этот ракушечник добыт под тем самым местом, где сижу я, ибо наш городок с его пятиэтажным центром и одноэтажными окраинами — только вершина айсберга, подземную часть которого составляют несколько сотен километров известняковых штолен, которые за пять веков сплелись в такой клубок, что никто уже не помнит, где его начало.

В сарае восемь дверей, две из которых переделаны в металлические гаражные ворота. Напротив — восьмиквартирная двухэтажная «сталинка». Большой заасфальтированный двор — от дома до сарая — полностью укрыт виноградом, поднятым на металлический каркас. Оттого у нас во дворе два неба: зимой обычное, летом — виноградное.

В соседнем дворе жгут сухую лозу. Голубой дым скользнёт по краю пробившего виноградный заслон солнечного луча, спустя секунду высветит ещё один, обозначит третий, четвёртый, родит в памяти мимолётную картину синхронно вскинутых к небу копий римского легиона и растает в воздухе.

А потом окажется, что даже в легионе найдётся тот, кто не любит ходить строем — слепит из разбитого стоматологического светильника, заставляя щуриться сильнее, чем от дыма зажатой в зубах сигареты.

Все в спину, а он — в глаза.

В противоположном конце двора асфальт раскроен горбатыми корнями старого платана. Пятнистый и облезлый ствол будто сшит из лоскутов пастельных тонов: здесь и цвет вылинявшей в чае лимонной корки, и выцветший мышиный, и блёклый кофе с молоком, и выгоревший на солнце хаки.

Кроны из-за винограда не видно, зато хорошо слышно: иногда зашумит на ветру как накативший на берег девятый вал, — виноградные листья тут же отзовутся шёпотом смирившейся отливной волны. Но сейчас полный штиль и тишину редкой строчкой прошивает только звонкий стук шлёпанцев по голым пяткам.

Судя по шагам — дядя Рома, сосед из пятой квартиры.

— Малой, ты здесь? — заглядывает он за угол сарая. — Ну, конечно! Облюбовал местечко.

Хотя мне двадцать два и во мне метр восемьдесят роста для дяди Ромы я по-прежнему «малой». Он имеет право называть меня так уже только за то, что в незапамятные времена на своих новеньких тогда «Жигулях» привёз из роддома моего новорождённого отца. Я уже не говорю о том, что двадцать три года спустя он на той же «копейке» вёз из того же роддома меня.

Ему шестьдесят пять, но черты лица не одрябли и по-прежнему мужественны. Фигура не по-стариковски крепка, хотя чуть приметная пивная «подушечка» уже просматривается под одеждой.

Есть мужчины, которые и в пенсионном возрасте внушают уважение одной только внешностью. Дядя Рома из таких. И хотя он уже заметно полысел, а оставшиеся волосы стрижёт так коротко, что у некоторых щетина на щеках длиннее, плюгавым его никак не назовёшь, ибо лысина лишь усиливает ощущение мужественности, исходящее от него.

С молодости приклеилась к нему кличка Командор, сверстники и сейчас иногда так кличут его, правда, теперь всё больше в шутку, ну а я зову его дядей Ромой, хотя мысленно для меня он тоже Командор.

Моей матери — учительнице русского языка и литературы — всегда казалось, что если она любит грамматику, то все окружающие должны быть солидарны с ней, а я на правах наследника должен не просто любить, а обожать. В детстве все эти морфологии и синтаксисы навевали такую скуку, что челюсти сводило от зевоты, а теперь нет-нет, да и вспомню кое-что по случаю.

Например, оксюморон — сочетание несочетаемых слов. Если это понятие рассматривать не как языковое явление, а перенести его в жизнь, то примеров наберётся сколько угодно. Вся жизнь сплошной оксюморон, особенно в политике. Сочетание несочетаемого.

Или глаза Командора: ярко голубые, чистые и молодые, они в обрамлении жёстких загорелых морщин кажутся мне оксюмороном, воплощённым в жизнь.

— Задолбали своим ремонтом. — Плющу окурок об край плевательницы, кидаю его внутрь к десятку размокших собратьев, плавающих в пожелтевшей от табака дождевой воде. — С утра до ночи прямо над головой. Здесь единственное спасение.

— А мне каково? А дяде Павлу через стенку? — Командор берёт забытое мною на подлокотнике яблоко, показывает его мне блестящей от сока надкушенной стороной. — Витамины не доел, а никотин высосал до фильтра. Это как? Это здоровый образ жизни?.. Ты лицо-то не вороти. Бросать когда собираешься?.. — понимая, что ответа на этот вопрос ждать бесполезно, он присаживается на подлокотник, с надеждой заглядывает в ноутбук. — Погондурасим? Или занят?

Слово «гондурасить» у нас имеет совсем не тот смысл, который в него принято вкладывать — для нас это пробежка по новостным сайтам. Мне кажется, Гондурас нормальная такая страна: зелёные пальмы, белый песок, ламбада по щиколотки в лазурной океанской воде, но вот незадача — в старые времена вляпался в анекдот, а попасть в русский анекдот, значит, попасть в историю. Не в какой-нибудь инцидент, а в настоящую историю на долгие годы. Да что там годы — с таким звучным для русского уха названием — на века!

По версии Командора в советские времена был период, когда по телевидению и в газетах частенько вспоминали Гондурас. То ли революция какая-то там была, то ли просто политическая нестабильность, но строгие дяди и тёти с экранов телевизоров выражали озабоченность Коммунистической партии и Советского правительства. Ну и в газетах — само собой.

Анекдот по этому поводу родился не хитрый: сидят два мужичка на скамейке, неловкое молчание затянулось — надо то ли про погоду заговорить, то ли про политику. Тот, что более продвинутый начинает: «Что-то меня этот Гондурас беспокоит». Второй в ответ небрежно пожимает плечами: «Не чеши — перестанет».

И вот зимой, когда замайданило Украину и сводки новостей стали напоминать растянувшийся во времени триллер, Командор вспоминает этот бородатый анекдот. С тех пор и гондурасим, только беспокоят нас более близкие страны — без пальм и белого океанского песка. Обычно делаем это втроём: я, Командор и дядя Павел — одногодка Командора и наш сосед из восьмой квартиры.

Раньше старики довольствовались телевидением: Командор зависал на российских каналах, дядя Павел предпочитал наши молдавские и румынские, но вскоре этого оказалось мало, ибо, как утверждают старики, время поставили на перемотку вперёд и для того, чтобы разобраться в припадочном мелькании картинок и птичьем щебете голосов, нужны другие ресурсы. Да и пропало у стариков доверие к телевизионным грандам: и к румынским, и к российским, и к украинскому телебаченню, и ко всем этим евроньюсам и прочим бибиси. Лишь пожимают плечами: «На войне как на войне!»

Им давно уже надоели попытки сложить мозаику из огромных каменных глыб. Так уж повелось, что лучшая мозаика складывается из мелких разноцветных камешков, а много мелких и разноцветных — это в сети. При условии, что ты умеешь отличить камешек от засохшего дерьма.

Старики не стремятся освоить компьютер, поэтому в мире великой и всемирной я их глаза и уши, а вместе с ними подсел на информационную «иглу» и я. Что такое зависимость от компьютерных игр усвоил лет с десяти. После шестнадцати выбрался, но тут же влип в другую — никотиновую, а вот то, что зависимость может быть информационной, открылось для меня только после начала этой заварухи на Украине.

Часа два не видел ни одной новостной ленты — ломка! Кажется, что за это время уже решилась судьба человечества, и где бы ты не находился, рука тянется к карману джинсов за смартфоном, а если сетевой лимит исчерпан, то подушечки пальцев так и начинают нетерпеливо зудеть в предчувствии пружинисто-податливой клавиатуры компьютера.

А как иначе, если события катятся как лавина, доставая холодными снежными клубами до неба?! Ещё чуть-чуть и накроет с головой! Украина-то вот она — только руку протяни.

— Эта информационная войнушка уже достала, — сетует Командор на то, что с каждым днём всё труднее становится докопаться до правды. — Запомни, малой — это та война, в которой бомбометание производится при помощи дерьма. Не в тебя метнули? Отлично! Промахнулись? Замечательно! Надо зигзагами как по коровьему пастбищу ходить? Фигня в сравнении с мировой революцией! Вопрос не в этом, а в том, как правду искать? Целят-то в неё. Вот и лежит она как в той старой рекламе — под толстым-толстым слоем совсем не шоколада: где может — обтекает, где не может — впитывает, а тот, кто хочет до неё докопаться — гребёт лопатой.

Голос у старика низкий и спокойный — из тех, которые даже по телефону вызывают невольное уважение, несмотря на то что ты не знаешь собеседника и даже не видишь его. Взгляд не суетливый, жесты на первый взгляд могут показаться даже скупыми, но Командору они и не нужны — он умеет подчеркнуть мысль взглядом, едва приметным движением бровей, нужной интонацией или небольшой, но многозначительной паузой.

— На это и ставка, малой, — продолжает он. — Накидать столько дерьма, чтобы стало противно в нём правду искать. Знаешь, сколько тонн породы надо просеять, чтобы извлечь тридцать грамм золота?.. Семнадцать тонн, малой. Сем-над-цать! Думаешь, была бы золотая лихорадка на Клондайке, если бы пришлось тоннами ворочать не породу, а дерьмо?.. Жди! Пошли бы только самые отмороженные, да и те скоро запыхались бы.

Старики изо всех сил пытаются быть над схваткой, заставляя меня шерстить паутину по полной программе: российские и украинские сайты, молдавские и румынские, переводы из мировой прессы, вещающие на русском языке западные «голоса». Они уже давно учат меня не верить ни газетам, ни телевидению, ни радио.

— Собирай как можно больше информации, анализируй, сопоставляй и только потом делай выводы, — вторит Командору дядя Павел. — И плюй на авторитеты, если чувствуешь, что они пытаются манипулировать тобой, иначе превратишься в зомби, — он скрючивает пальцы по подобию птичьих лап, иронично подмигивает. — А жить с зомби в одном подъезде мне как-то не по себе.

— Уже само по себе то, что врут — страшно, — добавляет Командор. — Но страшнее всего, когда это делают те, кого ты считал иконой свободы и демократии. Вот скажи, что важнее — свобода слова или совесть слова?

— Ну так… это… — сомневаюсь я. — Они вместе должны быть.

— Вот, — поднимает указательный палец Командор. — Они как две сестры-близняшки — куда одна, туда и другая. А как объяснить это тем, кто из свободы делает любимую дочурку, а из совести постылую падчерицу?.. Запомни, малой: нет такой свободы и демократии, которые не были бы попраны ради геополитических соображений. А как завуалировать это попрание, или вывернуть его наизнанку и превратить в великое достижение — об этом знают газетчики и телевизионщики. Мотай на ус.

У меня в закладках около двадцати новостных сайтов, по которым мы ежедневно стараемся пробежаться. Это дело порой затягивается на несколько часов, особенно когда старики добираются до аналитики, но в этот раз не ушло и секунды, — Командор только поудобнее пристроился на подлокотнике кресла, как голос тёти Ларисы — жены Командора — прерывает попытку:

— Рома! Ты здесь?

Командор не отвечает, зная, что жена не позднее чем через десять секунд заглянет за угол сарая. Кому как не ей знать места, где может прятаться от неё муж.

— Привет, Денис. — В одной руке у тёти Ларисы карандаш с ластиком на конце, в другой — лист газеты «Аргументы и Факты», сложенный так, что виден только кроссворд.

Она на пять лет моложе Командора и хоть не стройна как девочка, но для своего возраста — полный вперёд! Даже морщинки и лёгкие одутловатости на её лице говорят о том, что в молодости она была настоящей красавицей. А ещё она блондинка, которая вопреки предубеждениям умна и начитана. «Натуральная» — любит уточнять она, пальцами взбивая на затылке короткую модную причёску.

Переведя взгляд на Командора, тётя Лариса помахивает карандашом, указывая себе за спину.

— Там дочка его приехала! Пакеты какие-то понесла, наверное, еду для строителей. Может с ней поговорить?

Я закрываю ноутбук, боясь пропустить хоть слово, ибо речь идёт о той, из-за которой я вспомнил о стервах.

— Что она решает? Соплячка. — Командор с тоской глядит на закрытый ноутбук, но через секунду решительно встаёт. — Ладно! Дети не отвечают за родителей, но другого выхода не вижу.

Вслед за тётей Ларисой он скрывается за углом сарая. Шлёпанцы до самого подъезда решительно хлещут по пяткам, будто лепят пощёчины направо и налево, и только один раз им отвечает чугунный стук неплотно прилегающего канализационного люка.

Взяв под мышку ноутбук, иду к подъезду и я, правда, не для того чтобы поучаствовать в споре, а чтобы понаблюдать со стороны. Трое против одной — это уже перебор, будь она тысячу раз стервой.

Да и спор банальный — таких вагон и маленькая тележка в любом городе. Приехали новые соседи, разрушили привычную провинциальную тишину, наполнили её гудением перфораторов, стуком кувалд, визгом болгарки. Облака строительной пыли летят из пустых оконных проёмов, демонтированные окна прислонены к стене у подъезда, здесь же матовые полиэтиленовые мешки с кусками разбитых гипсолитовых перегородок. Ладно, длилось бы это часов до семи вечера, стерпели бы, но, когда грохот продолжается до самой темноты, нервы не выдерживают.

О новом соседе известно, что зовут его Дорин, переехал с севера республики, и пока в новой квартире идёт ремонт, живёт с семьёй где-то у родственников в Кишинёве. У нас в городе перекупил какой-то бизнес, сопряжённый с виноделием: то ли корковые винные пробки, то ли термоусадочные колпачки на бутылочное горлышко. То ли собственное производство, то ли импорт-экспорт. Сарафанное радио с этим пока не определилось.

На вид ему чуть больше сорока — интеллигентный, обходительный. Черты лица правильные, но невыразительные: у таких людей одежда запоминается лучше, чем лицо. Со смартфоном не расстаётся. По крайней мере, я ни разу не видел его без смартфона в руке.

На все наши претензии понимающе кивает головой:

— Поговорю со строителями, чтобы пораньше заканчивали. Хотя… — он смолкает, будто вспомнил что-то важное, в сомнении почёсывает ребром смартфона под носом. — У них другой заказ, торопятся быстрее управиться. Да и вам не резон, чтобы всё это до осени растянулось. Правильно я говорю?.. — он смолкает, выискивая понимание в наших глазах, и не найдя его, резко бросает вниз руку со смартфоном. — Ладно, поговорю.

Но, несмотря на все обещания, ничего не менялось в режиме работы строителей, а в последнее время хозяин перестал появляться в нашем дворе и телефон отключил.

Ругаться с мастерами надоело, а говорить с ними по-хорошему бесполезно:

— Все вопросы к хозяину. Мы люди маленькие — нас наняли, мы делаем работу. Вы же не хотите, чтобы этот ремонт на полгода растянулся? — и отворачиваются, подставляя взгляду присыпанные белой пылью спины; опускают со лбов защитные очки, вскидывают перфораторы, чтобы дальше крушить комнатные перегородки.

Грозили вызвать участкового — строители лишь жмут в ответ плечами:

— По закону нарушение тишины считается после десяти вечера. А мы после десяти шумим?

Если отец семейства поначалу купил нас своей фальшивой политкорректностью, то жена и дочь уже с их первого появления в нашем дворе показались мне эталонными стервами — именно такими, каких предлагает мне любить липкая и всемирная: красивые, ухоженные, а в каждом взгляде и движении сквозит готовность выплеснуть на тебя порцию превосходства, едва ли не презрения.

И вот младшую из них ждём у подъезда. Командор стоит у крыльца, по-хозяйски обламывая виноградную лозу, разросшуюся так, что заставляет пригибаться тех, кто повыше ростом. На нём камуфляжные шорты, майка-тельняшка. На плече линялая от времени голубая наколка — эмблема воздушно-десантных войск. Сидя на облезлой зелёной скамейке, тётя Лариса обмахивается газетой. Я грызу яблоко.

Горячие солнечные пятна расползлись по асфальту, виноградные листья застыли над головой, за сараем сонно кудахчет разморённая жарой курица. Тот, который не любит ходить строем, — рикошетом бьёт в глаза из прислонённого к стене старого демонтированного окна. В такие минуты не только старикам, но даже мне хочется прикрыть глаза и сидеть, ни о чём не думая, наслаждаясь тем, как пригревает спину один из тех, кто предпочитает строй.

Наверное, ради таких минут и придумали сиесту, но почему-то не прижилась она в наших краях. Да и как ей прижиться, коли спустя секунду запускается разрушающая тишину цепная реакция: злобно жужжит на втором этаже дрель, и словно разбуженная ею, визгом отзывается вгрызающаяся в металл болгарка. Остро пахнет раскалённой металлической стружкой, горелым пластиком, известковой пылью.

Морщась от звука болгарки, тётя Лариса глядит в кроссворд.

— За каким подарком у японцев скрывается пожелание благосостояния?

Держа зубами яблоко, открываю ноутбук, но едва начинаю забивать в поисковую строку вопрос, как в подъезде слышится цокот каблучков. Девчонка выходит во двор, на ходу опуская со лба на нос солнцезащитные очки.

На вид ей лет восемнадцать-девятнадцать. Туго затянута в джинсы, стройная, гибкая. Поверх лёгкого белоснежного топа — коротенькая джинсовая куртка с узкими рукавами. Высоко прихваченный резинкой длинный хвост русых волос раскачивается за спиной в такт шагам.

— Здравствуйте. — Командор стоит у неё на пути с лозиной в руке.

Девчонка таким жестом возвращает очки на лоб, что и говорить ничего не надо, — весь вид её с вызовом вопрошает: «И что дальше?»

— Куда ваш отец пропал? — Командор, неторопливо ломает лозину пополам, потом ещё раз, и ещё, пока в руке не остаётся тугой пучок изломанного стебля и скомканных листьев. — Не вижу его уже несколько дней.

— На работе. — Пожимает она плечами. — Как обычно.

Вслед за девчонкой из подъезда выходит дядя Павел, на ходу натягивая на обнажённый торс футболку цвета хаки. Он чуть ниже Командора, но плотнее. Руки на первый взгляд кажутся по-стариковски дряблыми, но стоит им согнуться в локтях, как прорисовываются бицепсы, вызывая невольное уважение.

На тыльной стороне ладони линялая наколка как у Командора на плече, только поменьше размером: раскрытый парашют и два самолёта по бокам. Слегка волнистые и зачёсанные назад волосы такие густые, что, если бы не седина, позавидовал бы и я. Усы у него узкие, аккуратные и тоже седые.

Ещё пару месяцев назад усы казались мне пережитком прошлого и отличительной особенностью мужчин старшего поколения, но после того, как в Голливуде пошла мода на усы, я вдруг заметил, что дяде Павлу растительность на верхней губе весьма к лицу. Мода часто совершает кульбиты и догоняет на новом витке тех, кто казалось, безнадёжно от неё отстал, и тогда происходит почти как в Библии: «И последние станут первыми».

Дядя Павел с детства занимался в ансамбле народного танца. В советские времена даже на гастроли по Европе ездил, и, хотя танцы не стали его жизненным призванием, а навыки не забылись, и старик на любой вечеринке отжигает так, что молодёжь завидует.

Главная фишка у него — танец со стаканом вина на голове. Хоть молдовеняска, хоть лезгинка, а стакан как влитой держится не голове. Вино кружится, омывает стенки стакана, примеряясь к самому краю, но не решается ослушаться дядю Павла, потому как «талант не пропьёшь».

— Когда ремонт заканчиваете? — Дядя Павел расправляет подвернувшуюся внутрь футболку, натягивая её на выпуклый, заросший седыми волосами живот.

— Обещали к середине июля, — добавляет Командор, — а конца и края не видать. Август уже как-никак.

Девчонка не знает, кого слушать, крутит головой, глядя то на стоящего позади неё дядю Павла, то на Командора, то на тётю Ларису. Только на меня — ноль внимания.

— Не знаю. — Она наконец определяется с тем, кто здесь старший и останавливает взгляд на Командоре. — Все вопросы к отцу.

— Как же я ему их задам, если у него телефон отключён?

Я вспоминаю, что у меня в зубах яблоко, откусываю его с таким хрустом, что девчонка невольно ведёт в мою сторону глазами, но сразу теряет интерес и, порывшись в сумочке, вынимает смартфон.

— Почему отключён? — Она указательным пальцем скользит вверх по дисплею, несколько раз клюёт ноготком с пастельно-сиреневым маникюром, подносит смартфон к уху. — Может, разрядился.

— И он его уже неделю не заряжает? — в голосе Командора не прикрытый сарказм.

Девчонка не отвечает, стоя неподвижно как во время игры «замри-отомри». Я тоже часто ловлю себя на привычке замирать, слушая сигнал вызова. Если жевал — перестаёшь двигать челюстями, если шёл — останавливаешься, будто получил команду «замри». Сигналы вызова кажутся пунктиром, штрихи которого, уменьшаясь и исчезая, летят в ту даль, откуда ты скоро получишь команду «отомри».

Девчонка наконец вздрагивает, поворачивается спиной, пытаясь отгородить от нас своё личное пространство.

— Алло, папа, что у тебя с телефоном?.. Говорят, не отвечает… Ничего не случилось, всё нормально. Я здесь, возле новой квартиры… Пока. — Она оборачивается и, повернув к нам дисплей смартфона, предъявляет его в качестве доказательства. — Всё в порядке у него с телефоном.

Командор недоверчиво достаёт из кармана бриджей мобильник, близоруко отстранив его от себя, тычет подушечкой большого пальца в джойстик, выискивая в ворохе контактов нужное имя. Дядя Павел стоит, так и не расправив до конца футболку, отчего виден голый живот, нависающий над резинкой джинсовых бриджей.

Я делаю вид, что занят важным делом — с серьёзным видом втыкаю в ноутбук, бессмысленно прокручивая вверх-вниз страничку с ответом на вопрос тёти Ларисы. Стараясь громко не хрустеть, осторожно жую яблоко, украдкой вскидывая взгляд на девчонку. Сняв со лба очки, она кончиком дужки нетерпеливо постукивает по ровным белоснежным зубам в ожидании, когда Командор освободит ей дорогу.

Понимая, что от неё ничего не добиться, Командор отходит в сторону. Девчонка под ненавязчивый и деликатный цокот каблучков идёт к воротам той походкой, которую принято называть «от бедра».

Мне кажется, женщины на подиуме неискренни, да и в жизни от походки многих из них веет фальшью, потому что «выписывают» они только тогда, когда кто-то смотрит им вслед. А чувствовать взгляды спиной они умеют. Одно не могу понять: почему эта фальшь всем нравится?

Может паутина права? Вон даже ветер, будто очарованный девчонкой, скользит по цокающему следу её тонких каблучков. Мистика какая-то — только что не шевелился ни один лист, и вдруг шорох поверху — от подъезда к воротам, вслед за девчонкой.

Виноградные листья играют всеми оттенками зелёного цвета — от бутылочного до гусенично-ядовитого, в зависимости от того как падает на них свет. Яркие солнечные пятна рыщут по старому растрескавшемуся асфальту, будто в стаю собираются для перелёта — туда же, к воротам.

Девчонка выходит со двора, железом по железу стучит кольцо калитки, и тогда я, отхватив зубами кусок яблока, говорю тёте Ларисе набитым ртом:

— Веер.

— Что веер?

— Японский подарок. — Утираю сгибом указательного пальца яблочный сок в углу рта.

— А-а, — наконец вспоминает она о кроссворде и тупым скруглённым кончиком карандаша, ищет нужные клеточки.

Командор подносит к уху телефон, напряжённо ждёт в позе «замри». Ветер утихает, на солнце набегает дымка. Пятна на асфальте пригасают, сжимаясь в размерах. Блекнет зайчик в окне.

С балкона, из-за почти сравнявшихся по цвету потемневших листьев слышен голос тёти Нади — жены дяди Павла:

— Паша! Возьми из сарая банку капусты.

Дядя Павел не отвечает, глядя на Командора. Тот возмущённо отрывает телефон от уха.

— Вне зоны. Нас разводят как лохов.

— Судя по всему, у него два номера. — Дядя Павел, наконец, прикрывает футболкой живот. — Для дома и для работы.

— Да уж понял.

— Надо было у этой Монтаны второй номерок узнать, — я отогнутым большим пальцем указываю себе за спину на калитку.

— У кого? — Оборачивается Командор.

— Куртка у неё «Монтана», — поясняю я.

— Паша, — кричит тётя Надя. — Слышишь? Ключи держи.

Связка ключей, коротко прошуршав в виноградных листьях, со звоном плющится об асфальт как железный осьминожек.

— Слышу-слышу. — Дядя Павел наклоняется за ключами, шаркает шлёпанцами к сараю.

Держа карандаш за кончик большим и указательным пальцами, тётя Лариса задумчиво постукивает себя по носу белым цилиндриком ластика.

— Денис, а вот ещё не могу найти ответ… — Она замолкает, взглядом выискивая потерявшийся вопрос.

Захлебнувшись, смолкает болгарка, с чугунным стуком падает в доме срезанный радиатор отопления. Становится слышно, как где-то вдали лает собака, как квохчет одуревшая от жары курица и галдят скворцы, собираясь в стаю, чтобы совершить очередной налёт на чей-нибудь виноградник.

Притухшие солнечные пятна медленно разгораются на асфальте, пригревают спину, заставляя блаженно расслабиться и лениво слушать далёкие сельские звуки, которые после визга болгарки кажутся составной частью тишины.

А из треснувшего старого окна настырно подмигивает проснувшийся солнечный зайчик, будто силится сказать: «Эй, чудила, голову не вороти. Ты такая же белая ворона, как я».

Глава 2. Старики

Я родился через год после распада Советского Союза. Командор и дядя Павел любят поправлять меня: «Не распада, а развала», ибо Союз, по мнению стариков, не распался сам по себе. Даже карточный домик не развалится, пока не подуешь на него, либо не стукнешь кулаком по столу. А тут огромная страна с развитой промышленностью и сельским хозяйством. Вот и валили её все, кому не лень и изнутри, и извне, прикрываясь лозунгами о лучшей жизни, свободе, демократии.

Под эти лозунги и бросили миллионы людей в нищету. Воров вознесли на Олимп новой жизни, анархию объявили демократией, нищету — свободой.

Командора хлебом не корми, дай зло поиронизировать на эту тему:

— Слава Всевышнему, империя рухнула и пришёл счастливый миг, когда мы стали абсолютно свободными!

Он поднимает перед собой ладони, смотрит в небо, будто собирается совершить намаз, но вместо этого приспускает руки и начинает загибать пальцы:

— Свободными от работы! От сбережений! От пенсий! От горячей воды и отопления! Да у меня рук не хватит пальцы загибать. Столько хлебнули в девяностые, что теперь при словах «свобода» и «демократия», не знаю, как у кого, а у меня шерсть дыбом встаёт, как у кота, который увидел бультерьера.

Я в таких случаях молча пожимаю плечами: мол, это ваши дела, вы и разбирайтесь с ними, а меня при распаде… ладно, при развале ещё и в проекте не было.

Дядя Павел в целом согласен с позицией Командора, но детали видит по-другому:

— Да, у Союза было множество недостатков, как и у любой другой страны, но вопрос не в том из какой страны мы вышли, а в какую вошли. Знаешь, малой, я ведь тогда был не против цивилизованного развода. Можно было всем пятнадцати республикам разойтись, ничего не ломая и не нарушая старых связей. Но нас вместо этого просто вытряхнули из вполне благополучной страны в полную нищету. Понимаешь? Наизнанку вывернули.

А если бы мы не рушили как варвары всё то, что создавали в предыдущие годы, а отталкиваясь от того, что имели, шли бы вперёд?.. Уверяю тебя, никакой ностальгии по Союзу теперь не было бы. Поболели бы годик-другой, как пересаженное на новое место дерево, и забыли бы. Но кто-то очень влиятельный хотел разрухи: полной, окончательной и бесповоротной.

Говорили — без этого демократию не построить. А какое отношение имеет демократия к разрушению заводов и фабрик? Дядя Рома прав — хлебнули по самые не могу. Теперь если придёт к нам реальная демократия, мы её и не узнаем в этом диком хороводе ряженных под неё самозванцев. Прогоним дубинами. Как пить дать, прогоним!..

А ещё старики говорят, что если бы демократию строили реально, засучив рукава и под лозунгом: «Хочешь сделать доброе дело, сделай его молча», все двумя руками были бы за такую демократию: и Командор и дядя Павел и весь народ, но когда вместо этого начинают очередную шумную компанию по очернению прошлого и борьбе за светлое будущее, у людей невольно возникает вопрос: «В какое дерьмо нас пытаются втянуть в этот раз?»

Мне было лет шестнадцать, когда я впервые услышал такие политические уроки и в те времена взгляды стариков никак не хотели вписываться в картину великой победы над «империей зла», нарисованную школой. В отличие от некоторых моих сверстников, я не задавал тупых вопросов: «А, правда, что памятники Ленину делали с вытянутой вперёд рукой, чтобы не тратиться на виселицы?»

Или так: «Они там совсем тупые были в Союзе, если тоскуют по временам, когда ходили мимо колючей проволоки и спрашивали у солдата в краснозвёздной ушанке разрешения пойти в магазин?» Но непререкаемый авторитет стариков тогда сильно покачнулся — слишком уж откровенно они говорили вразрез с тем, что излагалось в моих учебниках. А учебники были истиной.

Понимание того, что их пишут люди, пришло позже.

Командор и дядя Павел друзья — как выражаются они сами — ещё с прошлой жизни, хотя реально познакомились только в армии, где вместе служили в десантных войсках. Они хоть и разные по характерам, но мне всегда казалось, что их взгляды на жизнь очень похожи.

Так оно и было, пока не начались эти манёвры с ассоциацией в Европейский Союз. Сонная страна забурлила, переругалась и собралась «за бугор», правда долго не могла решить за какой именно. С одной стороны: «Наш дом Европа!» С другой: «Наше будущее в союзе с Россией!»

Пока спорили и перетягивали канат, ушлые парни от власти приняли решение втихушку, оправдав междусобойчик тем, что глупо спрашивать мнение у народа с плохой советской наследственностью.

Иногда мне кажется, что никакого Советского Союза на самом деле не было, его придумали нынешние политиканы, чтобы иметь отмазку на все случаи жизни. Советское прошлое стало сродни ругательству «Тва-аю мать!» Стукнулся локтем о дверной косяк и сразу вспоминаешь её, хотя к косяку она имеет такое же отношение, как Советский Союз к вороватости ушлых парней.

Ещё полгода назад я был таким наивным, что так и сыпал смешными вопросами:

— А нельзя так, чтобы и «Европа наш дом» и «союз с Россией»?

— Шаг вправо, шаг влево — попытка усидеть на двух стульях! — с шутливым видом Командор делал движение, будто передёргивает затвор. — Стрельба без предупреждения!

— Видел, что с Януковичем сделали за попытку сидеть враскорячку? — продолжал его мысль дядя Павел. — Голой задницей да между стульев. А внизу для большего эффекта и горящую автомобильную шину можно бросить, и бутылку с коктейлем Молотова разбить. Чтобы приземлиться было приятнее.

— А если взять длинную лавку, как у нас во дворе? — не сдавался я. — Человек пять вместится, и даже если захочешь, на полу не окажешься. Все вместе. И всем хорошо.

— Ты конечно парень умный, но идеалист, — снисходительно усмехался Командор. — Принцип «разделяй и властвуй» никто не отменял. С точки зрения совести и справедливости можно было бы всем усесться на одну скамью, но там, — он поднимал палец к небу. — Другие принципы. И мне иногда кажется, что у них таких понятий как совесть и справедливость даже в списках не значится. Вот это и называется геополитикой.

Дядя Павел путь в Европу поддержал однозначно, хотя к «пацанам» у власти отнёсся без симпатии. Командор поначалу равнодушно жал плечами: «Куда народ, туда и я», но, когда народу предложили не раскатывать губу по поводу того, что кто-то собирается спрашивать его мнение, старик раз и навсегда определился с выбором, и дяде Павлу этот выбор не понравился.

По утрам старики просыпаются в одно и то же время. Выходят на балконы, позёвывая и почёсываясь, перекидываются какими-то прибаутками, строят планы на очередной пенсионерский день.

Помню утро после подписания ассоциации с Евросоюзом. Я тогда ещё работал и выходил из дома спозаранку. Услышав вверху голоса, задержался у подъезда. Старики не видят меня, — под их балконами сплошной ковёр виноградных листьев, переходящий в серую крышу сарая. Желобки шифера засыпаны шелухой прошлогодней платановой листвы, на край заброшена всякая рухлядь, дабы не путалась под ногами: пара поломанных тёмно-синих пластиковых ящиков, моток двужильного электрического кабеля, кусок ржавой трубы-дюймовки.

— Как твоя первая европейская ночь? — слышен ироничный голос Командора. — Сны европейские видел? Разницу почувствовал?

— Конечно! — в том же духе вторит ему дядя Павел. — Земля и небо!

В этом оба старика единодушны и с охотой посмеиваются над нашей молдавской верой в сказки. Из детских сказок мы вырастаем быстро, но потом перестаём расти, потому и верим во взрослые сказки пожизненно.

«Вот подпишем ассоциацию с Евросоюзом, и сразу жизнь превратится в рай на земле. Европа — это новые дороги, это передовая медицина. Это культура, в конце концов» — убеждают одни. Другие возражают: «Лошадь удачи скачет с Запада на Восток. Войдём в таможенный союз, газ станет дешевле, сельское хозяйство попрёт вверх, разворованные заводы и фабрики отстроим заново».

И начинаются споры, почти война. Не холодная и не горячая; не захватническая и не освободительная. Так… война сказок.

Ждём каких-то договоров и ассоциаций, как тот чудак, который собирался начать новую жизнь с понедельника, потом с начала месяца, потом с нового года.

А проснуться?! Сказать, глядя на себя в зеркало: «Всё, чудила! С этой минуты окурки бросаю только в урну, машину поперёк тротуара не паркую, взяток не беру».

Слабо?

Ответ известен: «С понедельника».

И никакие ассоциации этот понедельник не приблизят.

У Командора и дяди Павла традиция: раз в неделю они собираются за кувшином вина в соседнем дворе у деда Тудора, подальше от жён и суеты. У них это называется разгрузочный день.

В том закутке за сараем, где стоит стоматологическое кресло, есть небольшая калитка, ведущая на задворки к деду Тудору. Двор деда выходит на параллельную улицу, и чтобы добраться до него обычным путём, надо обойти целый квартал, а тут — шмыг в заднюю калитку, прошёл через огород, и ты уже там.

Участок у деда большой: придомовые постройки, огород, виноградник. Дом одноэтажный в старом молдавском стиле, теперь так уже не строят. В глубоком и сыром подвале стоят заплесневелые бочки с вином, а двор от ворот до дома укрыт виноградом.

Для Командора и дяди Павла дед Тудор такой же старик как они для меня, хотя, если честно, все старики для меня входят в одну возрастную категорию: где шестьдесят пять, там и восемьдесят пять. Ну и, кроме того, Командор утверждает, что применительно к течению человеческой жизни все законы физики, кроме одного, не работают.

— Время течёт не всегда одинаково, — говорит он. — Вспомни, какими длинными были летние каникулы в классе этак пятом-шестом. А теперь? Лето короче?

— Сто пудово, — без тени сомнения отвечаю я.

— Раз-два — лето прочь. Дальше — ещё быстрее. После сорока в неделе остаётся всего два дня: понедельник-воскресение, понедельник-воскресение — до мельтешения в глазах. Тут как раз и включается тот единственный закон физики, который работает. Про ускорение свободного падения помнишь?.. Ну вот! Применительно к человеческой жизни работает безотказно: чем ближе к земле, тем выше скорость, а то, что мы летим к земле и все там будем, никто в этом не сомневается, — он с усмешкой смотрит на меня, хитро подмигивает. — Ну разве, что ты. И то до поры до времени.

К концу лета, когда домашнее вино начинает терять вкус и цвет, у Командора и дяди Павла появляется тяга к переменам, и на длинном дощатом столе во дворе у деда Тудора появляется бутылка водки, а сам дед начинает ворчать:

— Что вы за молдаване, раз водку пьёте?

Дед Тудор к «змию» никогда не прикасается и пьёт только вино, которое в понятие «змия» у него не входит. У нас в Молдавии бытует такое мнение: раз пьёшь таблетки, значит, калечишь организм побочными эффектами, а пьёшь вино, значит, лечишь. Вопрос в дозировке.

Веру в целебную силу вина в Молдавии искоренить невозможно. Каждый у нас знает хотя бы одну историю о его чудодейственной силе.

«Тётю Веронику знаете? Жену дяди Иона, который работает водителем на «двойке», ну тот, помните, у которого брат построил двухэтажный дом возле русской школы?.. Нет, не этот, этот давно уехал, — тот у которого жена в Кишинёве в собесе работает. Так вот, у тёти Вероники соседка была, а у той соседки дочка малая, в те времена только говорить научилась. Заболела она, и что за болезнь у неё ни один врач не знает. У девочки жар несколько дней, а она постоянно клянчит: «Хочу оно». Что оно? И то ей дают и это, — всё ручонкой отталкивает, плачет и клянчит: «Хочу оно!» Так и продолжалось, пока однажды за столом не увидела стакан вина. «Оно, оно, оно!» — кричит и тянет ручонки. Отлили ей в рюмашечку на два глотка, и следующие два дня по чуть-чуть давали. Всё, милые мои! Болезнь как рукой сняло. Девчонка выросла, в школу уже ходит и не про какие болезни не вспоминает».

Во время разгрузочных дней всё лето разговоры шли только об Украине. Дед Тудор ко всему происходящему там относится спокойно, как к чему-то постороннему, а для Командора и дяди Павла Украина — это особая тема в отношениях. Здесь их мнения тоже разошлись, но если о выборе Молдавии они могут спорить со снисхождением друг к другу, то в спорах по поводу Украины ещё некоторое время назад у них доходило до крика.

В какое-то время я стал замечать, что стремление стариков докопаться до правды начало угасать: Командор всё больше склонялся на сторону самопровозглашённых республик Донбасса, дядя Павел на сторону Киева. Увы, крылья правды тоже устают, и тогда парить над схваткой становится трудно, — нет-нет, да и приземлишься где-нибудь сбоку, откуда не всё видно, но где спокойнее, уютнее и понятнее, — хотя не факт, что правдивее. Тем более, что правда бывает мерзкой как скрип пенопласта по стеклу.

Чисто внешне всё было как раньше, — старики изучали различные источники информации, что-то доказывали друг другу, прислушивались к аргументам, соглашались с неоспоримыми фактами. Да и меня не переставали поучать: «Единственный способ не стать информационным болванчиком — сцепив зубы, читать ненавистные тебе источники альтернативной информации», но я чувствовал, что поиск правды для стариков превратился в формальность, а в душе каждый оставался при своём мнении, ибо свои врут ладно и лихо, а чужие — мерзко и возмутительно.

Они даже стали приходить ко мне порознь. Если раньше им было интересно всё без исключения, то в последнее время Командор не просит меня заходить на проукраинские сайты, дядя Павел не интересуется сайтами пророссийскими. Ответы у обоих одинаковы: «Достали, тошнит уже»

Особенно сильно накалились отношения между стариками, когда над Донбассом сбили «боинг». Вот тогда мне и стало казаться, что дружба стариков, тянущаяся «ещё с прошлой жизни», готова разъехаться в разные стороны, как ноги у человека, впервые ставшего на коньки. Хотя куда денется одна нога от другой? А вот затылком об лёд — это запросто.

Сходились во дворе:

— Тебе промыли мозги, — кричит Командор, теряя свою обычную степенность и яростно потрясая указательным пальцем.

— Кто мне мыл мозги? — с таким же запалом отвечает ему дядя Павел. — Одной и той же информацией пользуемся.

Досадливо махали руками, разбегались по квартирам, но уже через несколько минут, то один, то другой выбегал на балкон, кричал, нисколько не заботясь о том, что спрятавшийся в доме адресат может и не услышать:

— Зачем из украинцев делают фашистов?

— А зачем из жителей Донбасса делают террористов? Якобы они сами обстреливают и разрушают свои города. Утром проснулся, поехал на передовую, развернул пушку, взорвал свой дом с женой и детьми. Нормально, да? И главное верят в эту чушь! Всей страной верят!

— А ты слышишь, что говорят русские? Убийства русскоязычных граждан при помощи систем залпового огня. Нормально, да? У украинцев появилось новое оружие — ракеты, наводящиеся по этническому признаку — наводятся только на русскоязычных, а украиноязычных обходят стороной.

— Ну что ты пристал? На Донбассе большинство русскоязычных. Убивают всех! Тебе от этого легче? А голодомор тоже самонаводящимся был? Поражал только украинцев, обходя русских?

Непонимание порождало злость, злость порождала крик, крик порождал обиду. Казалось, дружба стариков не просто разлетелась вдребезги, но и сами дребезги распылилась на наночастицы.

Когда речь идёт об Украине, старики готовы спорить до хрипоты, но начни в их присутствии хаять Советский Союз, и оба волшебным образом оказываются в одной упряжке. При Союзе всё было лучше: и деревья выше и доллары зеленее. Хотя дядя Павел говорит, что доллар тогда стоил всего пятьдесят семь копеек, но в свободном обращении его не было. Так что неизвестно, был ли он зеленее, но то, что девки давали чаще, — дядя Павел при этих словах делает хитрые глаза, заговорщически оглядывается, — не слышит ли тётя Надя, и, пригладив указательным и большим пальцами усы, нарочито переходит на шёпот: «Это доказано теорией и практикой».

Иногда я пользуюсь этим единодушием стариков, чтобы отвлечь их от «огнеопасных» тем. Сойдутся они из-за Украины, а я тихонько перевожу разговор на совок, ляпну что-нибудь нарочито пренебрежительное, вроде бы и не в тему:

— Да кто сейчас захочет вернуться в ваш Союз? Там ни компьютеров, ни мобильных телефонов не было.

Всё! Украина забыта, старики наезжают на меня с двух сторон.

— Ага! — говорит Командор. — А в Римской империи не было ни автомобилей, ни поездов. Весь мир развивается, а Советский Союз, сохранись он, должен был бы застыть на уровне начала девяностых. Так, по-твоему?

Но в случае с Украиной такие хитрости не срабатывали — здесь, что называется, нашла коса на камень. Я пробовал другие варианты: в шахматишки бы сыграл, да компании нет. А, может, бутылочку водки возьмём? Ввиду сложной международной обстановки ещё один разгрузочный день не помешает.

Надо было видеть глаза стариков в тот момент. Я категорически не беру в рот спиртного, за исключением пива на самом донышке стакана, и то ради того, чтобы не обидеть стариков, поэтому моё предложение шито белыми нитками: «Ну, что ещё сделать, чтобы вы помирились?» Именно неуклюжесть моей попытки тогда чуть охладила стариков, и они ради меня на время спрятали свои обиды.

— Точно, выпьешь?

— Пацан сказал — пацан сделал!

Вместе пошли в магазин за бутылкой. В разгрузочные дни старики всегда чередовали водку: один раз российского производства, другой — украинского, а тут вдруг сцепились прямо у прилавка. Продавщица только увидела их вместе, понимающе улыбнулась:

— Российскую или украинскую?

— Российскую! — Командор сказал, как отрубил.

Продавщица только потянулась за бутылкой, как дядя Павел негромко, но требовательно:

— Украинскую!

— Российскую!

— Украинскую!

Продавщица ошарашено переводила взгляд с одного старика на другого.

— Вы определитесь уже.

— Они определились, — поспешил я на помощь. — Одну российскую и одну украинскую.

Но примирение в тот день не состоялось, — старики так и разошлись по квартирам каждый со своей бутылкой.

В первые два дня после авиакатастрофы было по-настоящему страшно. Крушение огромного самолёта само по себе — жуть, а над зоной боевых действий, — это всё равно, что бензовоз в пылающий дом вкатить. Тогда, казалось — всё! — рванёт так, что весь мир содрогнётся.

Сто лет назад сербский чувак застрелил наследника Австро-Венгерского престола, и из этого выстрела разгорелась Первая мировая война. Понятно, что тот выстрел был лишь поводом, а суть состояла в том, что в тесном переулке Европы столкнулись лбами множество проблем и противоречий, завязавшихся в такой узел, что дипломатам стало не под силу распутать его.

Пришлось рубить при помощи всех тех военных средств, которые в те времена под рукой были.

И где гарантия, что сейчас противоречия не подобрались к красной черте? В конце концов, почти триста пассажиров «боинга» перевешивают одного эрцгерцога, пусть он и наследник императорского престола.

Слава Богу, пар вышел хоть и шумно, но без «битья посуды»: мир покричал, назначил виновных и благополучно забыл о катастрофе. Ссора между стариками тоже тянулась не долго. В одно прекрасное утро, когда тётя Лариса ушла на базар, Командор вышел на балкон, перегнулся через перила, призывно свистнул:

— Паша!

Дядя Павел сердито вышел, почёсывая заросший седыми волосами живот. Командор показал ему бутылку водки, подмигнул, кивая подбородком в сторону подворья деда Тудора, мол, место встречи изменить нельзя. Дядя Павел готов был мириться, но принципы не картошка — в пюре не перетрёшь. Он ещё сильнее нахмурил брови, отрицательно покачал головой и ушёл бы с балкона, если бы Командор не крикнул ему в спину:

— Наша, молдавская!

Дядя Павел в раздумье поджал губы и, распрямляя сдвинутые брови, с заговорщическим видом оглянулся на балконную дверь, из которой сквозняк парусом выдувал тюлевую занавеску, — не видит ли жена? Потом растопырил пятерню, мол, пять минут, и я там.

С тех пор старики в очередной раз поумнели.

— Слушай, а чего это мы ругаемся?

— И то верно. Другие врут, а мы за них расхлёбываем.

На том и сошлись: ну их всех к японе маме. Американцы бессовестно включают чёрный пиар, пачкая грязью всех, кто им неугоден; европейцы идут у них на поводу, безжалостно топча собственные же ценности; россияне выпячивают то, что им выгодно и замалчивают то, что не по вкусу; украинцы вообще переворачивают всё с ног на голову.

При этом все любят правду: за то, что она у каждого своя, за то, что ею можно приструнить соперника, за то, что её в случае чего и под сукно можно спрятать. А истина от правды отличается 3D форматом. Поэтому и стараются от неё избавиться — слишком явно выступает из-под сукна острыми краями.

Глава 3. «Ах, какая женщина!»

Вечером старики пришли ко мне с двухлитровкой «Кишинёвского» светлого и пакетом сушёных анчоусов.

— Покопошимся? — Командор суёт мне в руки холодную запотевшую бутылку пива, по-хозяйски идёт в кухню за стаканами.

Слово «гондурасить» в последнее время начало выходить у нас из употребления. Зачем обижать хорошую страну? Теперь мы копошимся, несмотря на то что семнадцать тонн пугают нешуточно.

Дядя Павел поправляет щель между шторами тёплого серого цвета. Окно моей комнаты выходит не во двор, а прямо на тротуар, поэтому по вечерам оно всегда зашторено, иначе любой прохожий заглядывал бы ко мне так же просто, как в аквариум, стоящий в соседней кафешке.

Разлив пиво по стаканам, Командор придвигает стул, садится на него верхом.

— С чего начнём?

Но не успеваю я выбрать из развернувшейся панели закладок какой-нибудь сайт, как посиделки прерывает тётя Лариса:

— Эй, мужички-и, — вместе со скрипом входной двери раздаётся из прихожей её голос. — Вы здесь?

Командор срывает со стола бутылку, прячет её за стол, сердито шепчет мне:

— Ты что дверь не закрыл?

— Так вы последний заходили, — я задвигаю свой стакан и стакан Командора в сумрак за монитор.

Окно распахнуто настежь, сквозняк от раскрывшейся входной двери вздувает шторы, шелестит ядовито-жёлтыми стикерами-напоминалками наклеенными на стену над компьютерным столом, отчего кажется, что они собираются взлететь к потолку, в жёлтый круг света от настольной лампы.

Дядя Павел ставит свой стакан на системный блок, стоящий в боковой ячейке компьютерного стола, двигает его глубже в тень, подмигивает мне.

— «Какая женщина» пришла.

Когда я был мелким, учудил на дне рождения тёти Ларисы. Все поздравляли её, дарили подарки, а про меня забыли: не поставили даже на табуретку, чтобы услышать от меня что-то вроде «Нашей Тани». Чтение стишков с табуретки мне страшно не нравилось, — хоть и мелкий был, а понимание того, что я не пудель дрессированный имелось. Но в тот раз так обидно стало, что я сам по доброй воле взобрался на четырёхногий постамент.

Долго кашлял, привлекая внимание шумной и безразличной ко мне публики. Потом раскланялся как заправский исполнитель, артистично задрал кверху подбородок и, расставив в стороны руки, запел, вернее, заорал писклявым козлетоном. А знал я тогда единственную песню, вернее одну строчку из неё, но, нисколько не смущаясь, пустил эту строчку по кругу, пока не охрип.

«Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую», — я так орал и фальшивил, так старался понравиться, что все от смеха чуть ли не лбами стучали об края стола. С тех пор старики периодически напоминают мне о той гастроли, не забывая при этом иронично подмигивать.

Не помню, как выглядела тётя Лариса в те времена, но сейчас она даст фору всем своим сверстницам. Как не зайдёшь вечером к ним с Командором, у неё либо лицо блестит от крема, а она подушечками пальцев осторожно постукивает себя под глазами, либо голова повязана платком, — что-то типа маски для волос, или как это у них там называется? Иногда просит найти в интернете комплекс новомодной утренней гимнастики или рецепт похудения от Малышевой.

Говорят, когда муж и жена много лет живут вместе, они становятся похожи друг на друга. Командор и тётя Лариса похожи, особо роднит их хитринка в глазах и не стариковская готовность к шуткам. Оптимистичная такая парочка.

— Опять Гондурас беспокоит? — «Какая женщина» поочерёдно оглядывает нас, обмахиваясь как веером номером «АиФ». — Смотрю, пивком балуетесь?

— С чего взяла? — округляет невинные глаза Командор.

— А анчоусы так… — она пренебрежительно шевелит пальцами, берёт из пакета кусок рыбы, откусывает с самого кончика. — На сухую грызёте?

— А на сухую это преступление?

— Не преступление, но колпачок от бутылки я бы на вашем месте спрятала. Кто-то утром жаловался, что у него желудок болит. Или мне показалось?

— Это не тебе, это мне показалось, что болит. Ложная тревога.

Тётя Лариса плохо говорит по-молдавски, поэтому общаемся мы с ней только на русском языке. С Командором я тоже разговариваю на русском, а с дядей Павлом на румынском…

Стоп! Не забывать о политкорректности!

Политкорректность по-молдавски, это когда ты называешь в одной компании наш язык молдавским, а в другой — румынским, чтобы никому обидно не было. Оказывается, и такое бывает: язык, которому сотни лет, никак не может определиться, как ему называться.

Одни говорят, что молдавский язык — это такая же глупая выдумка, как и современное Молдавское государство. Другие твердят, что в те времена, когда Штефан чел Маре говорил и писал на молдавском и был властелином Молдавского княжества, Румынии и румынского языка даже в проекте не было. На этой почве и поселился в душах разлад.

Дядя Павел уверяет, что молдавский язык пытаются упразднить — вычеркнуть даже воспоминания о нём. Сам дядя Павел говорит на молдавском языке и никогда на румынском не заговорит.

Иногда ему возражают:

— Как не заговоришь? Вот же — уже говоришь.

— Я говорю на молдавском, — гнёт свою линию дядя Павел.

— А в чём разница? — спросят его.

— Разница в названии. Молдавский язык был раньше румынского, и не пытайтесь меня переубедить. Знаю я все эти ваши словесные выкрутасы.

Командор русскоязычный, поэтому лишь пожимает плечами:

— Ваш язык вы и разбирайтесь, а то скажете, что лезу не в своё дело.

Я тоже русскоязычный и не лезу не в своё дело, но раз дядя Павел свой выбор сделал, я должен этот выбор уважать.

Итак, с дядей Павлом я общаюсь на молдавском языке, а вот когда мы встречаемся втроём: дядя Павел, Командор и я — это надо слышать. Говорим по-русски, потом дядя Павел по привычке обращается ко мне на молдавском и Командор, сам того не замечая переходит на молдавский. Заходя в дебри рассуждений и не в силах подобрать нужное молдавское слово, я снова перехожу на русский. Так и кочуем с одного языка на другой, порой не замечая перехода.

Пока тётя Лариса лениво читает нотации Командору, на выдвижной полке рядом с клавиатурой просыпается мой смартфон. Хватаю его, пока никто не засёк засветившееся на дисплее имя.

На том конце — мелодичный женский голос:

— Деды не задолбали ещё? — а в другое ухо льётся тоже мелодичный, но более строгий голос тёти Ларисы: — Вот ты и стараешься, чтобы заболело. Осень не за горами, а там — сезонное обострение.

— Э-э… — неловко тяну я и изо всей силы плющу смартфоном ухо, превращая его в присоску, чтобы голос абонента не прорвался к старикам. — Нет, всё нормально.

— Так пиво же, — приходит на помощь Командору дядя Павел, нагибаясь и вытаскивая стакан из сумрака, в котором прячется системник.

— А меня задолбали, — говорит голос в трубке. — Чем вы там столько времени занимаетесь?

— Вот именно. — Тётя Лариса сторонится, чтобы пропустить меня. — Как раз пиво бьёт по организму сильнее водки.

— Э-эм… — Я протискиваюсь между тётей Ларисой и сидящим верхом на стуле дядей Павлом. — Как тебе сказать… Нормально всё.

— Мама? — спрашивает меня в спину тётя Лариса.

— Ага, — вру я.

— Привет передай.

Поднимаю ладонь, мол, передам и выхожу из комнаты.

Моя мать работает в Италии, и я не видел её уже четыре года, разве что на экране смартфона. Она находится там нелегально, поэтому приезжать домой хотя бы раз в год не имеет возможности, иначе, обратно уже не сможет уехать. Говорит, ещё немного денег накопит и вернётся домой. Год-полтора максимум.

Отец — инженер по образованию — года три находится в России. Неплохо устроился, сколотил свою строительную бригаду. Работает официально, ни от кого не прячется, поэтому в отличие от матери приезжает домой на Рождество и на Пасху, когда в России длинные праздники. Так что у нас по современным молдавским меркам «нормальная» такая семья — по скайпу.

Прикрыв за собой кухонную дверь, тихо, но сердито говорю в трубку:

— Чего разоралась? Хочешь, чтобы они услышали?

— Ничего я не орала. Нормально говорю.

— У меня динамик такой, что на всю комнату слышно.

— Да, они всё равно глухие как тетерева. Ты отправишь их однажды? Я уже полчаса, как из ванны вылезла, сижу дура дурой.

В кухне полусумрак. С одной стороны — рифлёное стекло кухонной двери, густо засеянное из прихожей искрами преломлённого электрического света, с другой — окно, в которое сквозь вертикальные жалюзийные жабры скупо цедится зеленоватый неоновый свет.

— Куда отправлю? — с сомнением говорю я. — Они только пришли.

— И что мне делать?

— Потерпеть можешь?

— Могу, но не больше пятнадцати минут.

— А потом?

— Пойду куда-нибудь, — голос в трубке приобретает игривые нотки. — Я женщина свободная.

— А чего так? Развод получила?

— Типун тебе на язык! Временно свободная.

— Ладно, потерпи, сейчас тётя Лариса их разгонит, она это умеет. Давай! Перезвоню.

Потирая раскрасневшееся ухо, возвращаюсь в комнату, где старики перетирают всё ту же тему:

— Смысл в том, что водки выпьешь грамм двести, а пиво пьёте литрами, — видя меня, тётя Лариса решительно взмахивает рукой. — Всё! По домам! Не мешайте парню, может ему на свидание надо.

— Да никуда ему не надо, он в последнее время всё дома сидит. — Дядя Павел хитро посматривает на меня, прихлёбывая пиво. — Где эта твоя с короткой стрижкой?

— Не сошлись характерами.

— Так давно уже не сошлись. — Командор косит глазами за монитор, но не решается достать свой стакан. — Пора другую завести.

— Это тебе что? Кошка? Собака?.. Завести! — передразнивает тётя Лариса. — Кормишь, гладишь её, а она тебя за это любит. — Отмахивается газетой от стариков, мол, что с вас взять. — Денис, у меня снова проблема с кроссвордом. Найди, как называется финский квас.

За окном слышится шарканье ног по стене, дребезг жестяного отлива с наружной стороны подоконника. Шторы приоткрываются, и в просвете между ними появляется голова моего приятеля Влада. Тётя Лариса от испуга прижимает к груди ладонь.

— Добрый вечер! — Влад лежит животом на подоконнике, оглядывая комнату. — Не помешал?

У него лёгкая щетина на щеках, стрижка в стиле милитари, татуировка в виде штрих-кода на правой стороне шеи. Он редко пользуется дверью, когда приходит ко мне. Это надо обогнуть дом, зайти в железную калитку рядом с воротами, потом в подъезд. А тут прыг грудью на подоконник и любой вопрос решай, не слезая с окна.

— Уф-ф! — наконец отнимает от груди ладонь тётя Лариса. — С тобой заикой можно остаться.

— Я на секунду. — Влад шуршит ладонью по крепкому выбритому затылку. — Думал, может, пойдём на террасе посидим.

— Ты что не знаешь, что он у нас непьющий? — Командор наконец понимает, что прятать пиво глупо и достаёт из-за монитора стаканы. — Вон, на два пальца нацедил и то не может выпить.

— Я же не предлагаю ему пить, просто посидеть.

— Не, Влад, — отрицательно мотаю я головой. — Не охота выходить.

Сидеть по барам — это не моё. Когда все трезвые — тогда да! Но этот период длится не долго, потом сознание компании устремляется в коллективный полёт, а твоё по-прежнему остаётся пристёгнутым вместе с задницей к стулу. Все становятся весёлыми, забавными, но чужими. Иногда бывает весело смотреть как их штырит, но быстро надоедает, а потом вообще подходит черта, за которой — непонимание. И тогда остаётся два варианта: либо маяться от скуки и тайком посматривать на часы, либо проявить решительность, сослаться на срочные дела и уйти.

Влад некоторое время молчит, потом пожимает плечами:

— Ладно, пойду, посмотрю, кто там из знакомых есть. Сигарету дай.

В последнее время сигареты он не покупает, — как приходит, первое, что от него слышишь: «Дай сигарету». Чтобы не доставать постоянно сигареты я держу одну пачку на подоконнике специально для него.

— Там смотри, — киваю подбородком за штору.

Он оглядывает подоконник, суёт пальцы под раскрытую створку окна, выковыривает оттуда пачку.

— Я две возьму, ладно?

— Ладно.

Он суёт одну сигарету за ухо, вторую берёт губами и, прощаясь, поднимает ладонь, спрыгивает за окно. В щель между шторами с улицы виден зеленоватый отсвет неоновой рекламы.

Наш сосед Виорел имеет две квартиры на первом этаже — третью и четвёртую. В одной квартире он живёт с женой и дочерью, а во второй открыл стоматологический кабинет. Прорубил дверь на улицу, отштукатурил фасад, вывеску неоновую установил. Недавно купил в Словакии новое оборудование, старое свалил за сарай. Теперь по вечерам у меня за окном зеленоватое неоновое свечение.

Я разворачиваю к тёте Ларисе монитор, указываю на него пальцем.

— Финский квас называется калья.

— Не слышала. — Записав слово в клеточки кроссворда, она сворачивает газету трубочкой, шутливо хлопает ею Командора по голове. — Всё! По домам!

Я провожаю стариков, но дверь за ними лишь притворяю, не защёлкивая замок. Теперь остаётся только послать вызов на последний входящий номер, но перед этим я принимаю меры, чтобы имя абонента не светилось на дисплее при каждом звонке, а то, так недолго и спалиться.

Зарегистрировать её под цифрой шесть, исходя из того, что она живёт этажом выше в шестой квартире? Или написать «она»?

Но шифровальщик из меня никудышный, поэтому я просто вписываю её имя задом наперёд: «Атир».

Глава 4. Временно свободная

Сквозняк вздувает шторы, входная дверь по-воровски скрипит, закрывается изнутри на два оборота. Свет из прихожей наискось ложится в уютный сумрак освещённой только светом монитора комнаты, но вскоре гаснет и он, а на пороге комнаты появляется та, чей голос звучал в трубке. Атласный халат небрежно перетянут пояском, на голове роскошная копна завитых мелкими колечками светлых волос. На красивом лице ироничная усмешка.

Жёлтый бумажный сквозняк над столом втянул с улицы сладковатый запах маттиолы, которую тётя Лариса каждый год высаживает вдоль дворовой ограды и называет не иначе, как ночной фиалкой. Летом я редко закрываю окно, поэтому Рита всегда приходит с этим ночным ароматом.

Но поднимает меня с дивана не её приход, а сигнал вызова по скайпу. Сажусь за компьютерный стол, боковым зрением ловя осуждающий взгляд.

— А встретить у двери было лень? — Стоя в дверном проёме, Рита меняет позу, полы халата спадают по сторонам, обнажая выставленное вперёд колено.

Таинственно обозначенная в темноте светом монитора, высокая, стройная, она и сама похожа на ночную фиалку, — халат голубого цвета, духи с цветочным ароматом, приходит затемно.

Рита сама выбирает время, когда прийти, поэтому я и не встречаю её у двери. Несмотря на воинственные заявления, она не против такого порядка, и у неё уже вошло в привычку негромко закрыть за собой дверь, аккуратно поставить к стене мои брошенные у порога кеды, по-хозяйски выключить оставленный для неё в прихожей свет.

— Боишься заблудиться? — Я уже хочу ответить на звонок, но своим нарочито строгим покашливанием Рита заставляет меня обернуться.

— Слышь, Матей, — она, когда сердится, или просто играет в недовольство, называет меня по фамилии. — Тебе не говорили, что ты плохо воспитан?

— Ты первая.

— Незнание не освобождает от ответственности, — Рита продолжает играть в суровость. — Придётся отвечать по всей строгости.

Она старше меня на восемь лет, но разницы в возрасте я не чувствую. Рита выглядит от силы лет на двадцать пять, а когда начинает шутливо придуриваться, вообще похожа на малолетку с торчащими в стороны косами и чупа-чупсом во рту.

Дочь на каникулах у бабушки, муж где-то на заработках в России. Свободная женщина.

Временно — как любит уточнять она.

— Ответь, — кивает она на монитор.

— По всей строгости?

— На звонок.

— Это отец, я ему перезвоню.

Рита пожимает плечами — мол, как знаешь, берёт меня обеими руками за ворот рубашки, разворачивает спиной к дивану. Не сопротивляясь, падаю на скрипучие пружины. Деловито раздвигая полы халата, Рита садится на меня верхом.

У Командора на каждый жизненный случай припасён анекдот. Начни с ним говорить на любую тему, он через минуту-другую произнесёт свою коронную фразу: «По этому поводу есть хороший анекдот». Ну и у меня кое-что из его анекдотов остаётся в памяти, а потом вдруг всплывает в нужный момент.

Вот и сейчас вспомнилось: маленький тщедушный мужичок едва успевает к уходящему лифту; запыхавшись, втискивается в дверь и сходу оказывается лицом к лицу с дамой крупного телосложения. «Что, насиловать будешь?» — спрашивает дама. «Нет!» — испуганно крутит головой мужик. Дама деловито засучивает рукава: «Будешь, гад! Куда ты денешься».

Я не маленький и не тщедушный, а стройная и гибкая Рита никак не тянет на тётку из лифта, и всё-таки она в эту минуту так похожа на неё.

— Чего лыбишься? — Рита ёрзает, устраиваясь на мне верхом.

— Анекдот вспомнил.

— Ну? — Она распускает поясок халата.

— Не… — ёрзаю затылком по дивану. — Тупой анекдот.

— Поэтому лыбился?

— Ага! Мне нравятся тупые анекдоты.

Она наматывает концы пояса на руки, распрямляет его как удавку.

— А если мне тоже нравятся?

— Этот не понравится.

— Не надо было начинать.

— Я и не начинал.

Она несколько раз рывком распрямляет поясок, заставляя его вибрировать как струну и, хищно прищурив глаза, примеряется взглядом к моей шее.

— Колись.

— Отстань.

Она закидывает поясок мне за голову, затягивает его на шее и склоняется, накрывая меня волосами. Комнату снова заполняет сигнал вызова по скайпу, но мы уже не слышим его.

После того, когда заканчивается то, ради чего приходила Рита, мы лежим, положив головы на диванный валик. Монитор давно перешёл в режим ожидания и в тёмной комнате светится только рубиновый огонёк компьютерной мыши, бросая красные отблески на окружающие предметы. Впечатление такое, будто и клавиатура, и смартфон и оставленный на выдвижной полке стакан с остатками пива сгрудились вокруг затухающего костра.

Скомканная диванная накидка свесилась на пол, за окном слышен звук проезжающей мимо машины, бубнение музыки в салоне, женский смех.

Подняв вверх руку, Рита ноготком указательного пальца, выводит на тёмном потолке какие-то только ей понятные знаки, потом после длинной паузы, когда меня начинает клонить в сон, ни с того ни с сего вдруг говорит:

— Прикинь, у свиней оргазм длится тридцать минут.

— Чего?

— Тридцать минут, — медленно и внятно повторяет она как нерадивому ученику.

Своими вопросами и резкими переходами с одной темы на другую она иногда ставит меня в тупик.

— И что из того?

— Значит мы не свиньи.

— У меня и до этого не было сомнений.

— А говорят, что физиологически свиньи самые близкие нам создания.

— Слушай, я что-то делаю не так? — Порывисто встав с дивана, вырываю из-под Риты край скомканной накидки, обматываюсь ею вокруг пояса, ибо на мне из одежды остались только носки.

— Почему не так?

— Ну а к чему эти намёки на свиней?

— Дурак! — Она резко поднимается на локте, хватает край накидки, тянет к себе. — Дело не в тебе, а в том, что у женщины оргазм в самом лучшем случае длится пару минут. Раздели тридцать на два. Понимаешь?

— Понимаю. — Я тяну накидку на себя, Рита не отпускает.

— Что ты понимаешь?

— Надо пятнадцать раз за ночь, чтобы не было стыдно перед свиньями.

— Ну-у… — Прищурив глаза, она продолжает заниматься со мной перетягиванием накидки, потом отпускает её и показывает растопыренные указательный и средний пальцы. Я поначалу думаю, что это знак «виктория», но Рита, чтобы мне было понятнее, несколько раз сводит и разводит пальцы как ножницы. — Я, конечно, не изверг, но ещё от двух раз не отвертишься.

— Всего-то? — Сажусь за стол, разворачивая вэб-камеру так, чтобы та часть комнаты, в которой стоит диван не попадала в объектив. — Я отца набираю, тихо сиди.

— Ага, сейчас выскочу с голой задницей и булками перед камерой начну трясти.

Она идёт к шкафу в соседнюю комнату, возвращается оттуда с охапкой сиреневого постельного белья. Пока я говорю с отцом, она неторопливо застилает постель, иногда замирая, прислушиваясь к разговору.

Отец не любит, как он выражается, болтологии. Всегда начинает одной фразой: «Привет, как дела?» И если всё нормально, говорит конкретно по делу. То ли дело мама — она может часами выспрашивать самые незначительные подробности моей жизни или жизни наших соседей.

Отец в этот раз как всегда краток: у его знакомого скоро освобождается место в автосервисе, а я давно уже жду, когда подвернётся хорошая работа, чтобы рвануть в Москву.

Рита в очередной раз замирает с расправленным в руках пододеяльником, будто слушает не ушами, а отведёнными назад плечами и сведёнными вместе лопатками.

— Недели через три будь готов, — подводит итог отец. — Всё, давай!

Когда я встаю от компьютера, Рита уже застелила диван и лежит на животе, уткнувшись носом в подушку.

— И ты скоро уедешь, — обиженно смотрит на меня снизу-вверх одним глазом. — В сентябре?

— Сама слышала.

Не поднимая головы, она скребёт ноготком наволочку цвета ночной фиалки, вздыхает. Иногда мне кажется, что она старше меня на тысячу лет, а иногда, будто дитё малое, — хочется достать носовой платок и утереть ей сопли. Она совсем не глупая, но ей почему-то нравится образ легкомысленной блондинки. По крайней мере, тогда, когда она рядом со мной.

Я знаком с ней самого рождения, но первые смутные воспоминания начинаются лет с пяти. Родители тогда уехали на какую-то вечеринку в Кишинёв, а Ритку попросили забрать меня из детского сада. Я почему-то капризничал, не хотел с ней идти, а она тащила меня за руку, обзывала гадким мальчишкой и ещё каким-то неизвестным мне словом.

Много лет спустя, исходя из своего обогатившегося словарного запаса, я пытался вспомнить, что это было за слово, но догадок и по сей день у меня нет. Запомнилась только обида, хотя не факт, что слово было обидным, скорее обидным был тон, которым Ритка произносила его.

Когда мне было шесть лет ездили всем нашим дружным двором на озеро. Начался жуткий ливень, взрослые прятались в машинах, а дети забилась в палатку, по которой густо и страшно барабанили густые тяжёлые капли. Старшим среди детей был Виорел. Это сейчас ему тридцать два, и он успешный стоматолог, а тогда ему было лет шестнадцать. Ритке — около четырнадцати. Тогда она ещё оставалась для меня мерзкой взрослой девчонкой.

Малышня сидела у входа в палатку, осторожно приоткрывая полог и вслух гадая, когда озеро выйдет из берегов и затопит стоящие на берегу машины и палатку. Только Виорелу и Ритке было плевать на ливень, — они лежали под красным клетчатым пледом и между ними что-то происходило. Мне казалось, они играют в какую-то игру, накрывшись с головами пледом, под которым остро вырисовывалось то чьё-то колено, то локоть. Иногда оттуда слышалось сопение, потом доносился звонкий шлепок ладони.

Вскоре Ритка высунула из-под пледа взлохмаченную голову.

— Денис, замёрз? — Сердито пихнула локтем в шевелящийся позади неё плед, протянула мне руку. — Иди к нам, согреешься.

Уложила меня между собой и притихшим Виорелом, и я неожиданно оказался между двух таких горячих тел, что нисколько не сомневался в том, что вечером и Ритка, и Виорел будут лежать в постелях с градусниками под мышками и ныть о том, как они не хотят пить мерзкое горячее молоко с маслом и содой.

Сердитое сопение Виорела пугало меня, и я непроизвольно жался к Ритке. С одной стороны, мне было жалко её из-за грядущей простуды, а с другой стороны я испытывал от её близости необычное чувство, которому у меня в те времена ещё не было объяснения. Это было так волнительно и приятно, что я несколько дней был обижен и на ливень, который так не вовремя закончился и на отца, который чуть ли не силком вытащил меня из палатки.

В последующие годы я забыл и о Рите, и о том необычном ощущении, — слишком много исконно мужских дел навалилось на меня. Надо было исследовать штольни, играть в наклейки от жвачек, воровать виноград с огромного виноградника, который, как считалось, охраняли злющие сторожа. Сторожей в глаза никто не видел, да мне кажется, в те времена хаоса и разрухи их не было вовсе, но почему-то ждали увидеть их за каждым кустом, и были уверены, — если зарядит тебе из двустволки солью в задницу — мало не покажется.

Божественный «дамский пальчик» рос в глубине виноградника и к нему нужно было пробираться ползком поперёк рядов под натянутой проволокой. Это был настоящий виноград, не то что «кэпшуна», растущая на крайних рядах, и уж совсем не то, что густо висящий у нас над двором «бако», о котором и слов-то хороших не находилось, одни междометия: «Бе!» — брезгливо высунув синий от винограда язык.

Но дело было даже не в «дамском пальчике», а в триумфе, который ждал удачливого «охотника». Сам виноград щедро раздавался направо и налево, а победителю доставалась только раздавленная за пазухой ягода. Настоящие победители всегда великодушны и плевать они хотели на материальные блага, им достаточно триумфа, а тот «виноградный» триумф стоил многого. Это было по-настоящему круто, не то, что меряться писунами.

А потом в моей жизни появился компьютер, и прощайте штольни, наклейки, виноградники, — куда уж тут до Ритки. Вспомнил я о ней только тогда, когда ухажёры начали толпами ходить к нам во двор. Вот тогда во мне и проснулось чувство собственника, напомнившее о том, что собака не просто друг человека, но и страж его собственности. Я спускал с цепи мелкую, но злющую дворнягу Рекса и наслаждался, глядя, как очередной «ходок», отбиваясь ногами, пятится к спасительной калитке.

Но вскоре Рекса за его агрессивность, воспитанную по детской глупости именно мной, отдали куда-то в частный двор, и я начал думать, как устроить ухажёрам новый форс-мажор.

Отец тогда занимался каким-то постоянно прогорающим бизнесом: носился с договорами, сертификатами происхождения и качества товара, постоянно висел на телефоне, приводил домой партнёров по бизнесу. Тогда я и подцепил этот понравившийся мне термин. Звучало круто. На деле же без Рекса получался какой-то бледный форс-мажорчик.

Зимой я поливал водой угол за сараем, куда Ритка водила своих ухажёров целоваться. В отчаянии мечтал, что предательница и её ухажёр поскользнутся и сломают себе ноги, но поскальзывался всё время Командор, когда шёл выносить мусор.

Потом Рита уехала куда-то на учёбу, но так и недоучившись, вернулась через два года с Димой, который вскоре стал её мужем. Те годы, что её не было в городе, я почти не вспоминал о ней. Мне было уже лет пятнадцать, я как контуженный был влюблён в одноклассницу Наташу, и тут вдруг появляется она — Рита, а вместе с ней бессонница, хаос в голове и полное смятение чувств.

В то время я ещё не понимал разницы между любовью и сексуальным влечением. Чувства мои разрывались между Ритой и Наташей, между страстью и нежностью. Это уже потом я понял, что настоящая любовь — два в одном. Но понять проще, чем найти. Некоторые ищут всю жизнь, так что мне ещё рано жаловаться.

Вскоре после свадьбы Рита родила дочь, а я прошёл кое-какие мужские «университеты», успешно забыв и её и одноклассницу Наташу. Но, видимо в своё время я слишком много думал о Рите, и от этого мечта моя материализовалась, пусть и с большим опозданием, когда от неё уже и воспоминаний не осталось. Это случилось два месяца назад, в мой день рождения.

Я не люблю внимания к своей персоне: все эти торжества, поздравления, дежурные похвалы, но мать настояла на том, чтобы я организовал для соседей праздничный стол. Денег прислала больше чем обычно, посылку с напитками и всякими итальянскими вкусняшками, а потом несколько вечеров инструктировала меня по видеосвязи: что ещё прикупить и как накрыть.

Правда, получилось не так, как хотела она, а так как решили тётя Лариса и тётя Надя, которые по-соседски взяли на себя все заботы. «Забудь все эти пиццы-шмицы и прочую доставку, будем готовить всё по-домашнему, а стол накроем по традиции во дворе».

Рита тогда несколько дней ходила мрачнее тучи, и никто не мог от неё добиться, в чём причина её плохого настроения.

— Всё нормально, — криво усмехалась она в ответ на вопросы.

— Я же вижу, что ненормально, — допытывались у неё по очереди то тётя Лариса, то тётя Надя.

— Просто настроение никакое.

— Настроение даром не портится. Что приключилось? Ты сама на себя не похожа.

— Да, что вы ко мне пристали? Вот — улыбаюсь! Так похожа?..

Первую половину дня рождения Рита так и просидела, обиженная на весь свет, потом вдруг будто проснулась: «А что это у нас в рюмках пусто? Тормозишь, именинник. Наливай, давай!»

Уже после полуночи мы носили со двора ко мне в квартиру грязные тарелки, а Рита мыла их на кухне. Получилось так, что она уходила от меня последней. Со вздохом сняла передник, кинула его на табуретку, но вместо того, чтобы попрощаться и уйти, прислонилась задом к кухонной тумбе, опустила голову. Несколько секунд молчала, — руки опёрты назад на тумбочку, золотистые колечки волос закрыли лицо.

— Эй! Ты чего? — склонил я голову, услышав из-под волос всхлип.

Она вместо ответа снова всхлипнула. Я протянул было руку, чтобы отстранить в сторону волосы и заглянуть ей в лицо, но не решился и вместо этого присел на корточки, пытаясь заглянуть под колечки снизу.

— Сока хочешь?

Колечки отрицательно затряслись в ответ.

— Лучше коньяка.

Она вскинула голову как раз в тот момент, когда я поднимался с корточек, и мы оказались лицом к лицу. По её щеке катилась подкрашенная тушью слеза, вторую щёку она уже успела утереть, оставив идущий к виску серый мазок. «Дима, гад!» — всхлипнула она, и я почувствовал её горячее тело в своих объятиях и мокрую щёку на своей шее.

Как там дальше у нас всё это случилось, я помню смутно. Рита взахлёб говорила: «Муж Наташки Беженарь приезжал, рассказал ей… Ещё месяц назад… А она только сейчас сказала… Подруга, блин. Случайно проговорилась… Они вчетвером квартиру в Москве снимали, а Дима ушёл от них, — какую-то девку местную нашёл с квартирой… У неё сейчас и живёт…»

А потом завертелось так, что только обрывки остались в памяти: какое-то сумасшествие, торопливые поцелуи, солёный привкус на губах, тушь у Риты на подбородке, на щеках, на моих руках… Единственно, что знаю точно — не я первый начал. Но это слабое оправдание.

После этого я несколько дней ходил, мысленно отвесив от удивления челюсть. А потом всё вошло в привычную колею и мысли о том, как я буду смотреть Диме в глаза, сошли на нет.

Как ни крути, а привычка лучшая анестезия для совести.

В последующие дни Рита повеселела и быстро превратилась из несчастного котёнка в хищницу. Она приходила почти каждую ночь: уложит дочь и — ко мне. Спустя полчаса бывало схватится, побежит на второй этаж, проверить не проснулась ли Мариша, но вскоре снова спускается ко мне.

На ходу снимет халат, кинет его в меня, лежащего в постели. Запрыгнув на диван, станет надо мной, поставит прохладную ступню мне на грудь как поверженному врагу. Чуть приподняв пятку, заскользит пальчиками с розовым педикюром вниз к моему животу, хищно сузит глаза: «Между первой и второй — перерывчик небольшой?»

Вот и сейчас — секундная растерянность от того, что я скоро уезжаю, сменяется хищным блеском в глазах. Я сажусь к ней на край дивана, снимаю носки.

— Ага! — порывисто вскидывает она голову от подушки. — Носки под диван! Вас всех одна мама родила?

— Генетика от Адама.

— Адам в носках? Трудно представить.

— Значит, Ева постоянно пилила ему мозги по поводу сандалий.

Швырнув носки в ящик для грязного белья, лезу к Рите под пустой пододеяльник. Опираясь на локоть, она склоняется надо мной, скользит рукой к низу живота.

— Слушай, а почему у вас яички не одинаковые?

— Что значит не одинаковые?

— То и значит — одно выше, другое ниже. Только не говори, что у тебя не так как у всех. Вот смотри… А? Своего хозяйства не знаешь, блин… Ой-ой-ой — засмущался! Чего я там не видела? Ещё двадцать с лишним лет назад пелёнки тебе меняла, и пальцами вот так вот снизу щекотала.

Она вдруг порывисто вырывает руку из-под пододеяльника. За окном слышится шорох, царапание кроссовок по стене. Рита успевает натянуть на голову пододеяльник раньше, чем шторы раздвигаются, и между ними просовывается голова Влада.

— Опаньки! — Влад прикрывает ладонью глаза, мол, ничего не вижу и отворачивает голову. — Я снова не вовремя.

Рита укрыта с головой, но ноги обнажены и она, повернувшись к стене, пытается натянуть скрутившийся пододеяльник ниже.

— Что-то хотел? — спрашиваю я. — Или так просто?

— Посоветоваться по одному делу.

— Давай через часок.

— Ладно. Я сигарету возьму? — Не дожидаясь ответа, он берёт сигарету, спрыгивает с подоконника.

За окном несколько раз подряд нетерпеливо щёлкает капризная зажигалка, вслед за смачным выдохом слышны удаляющиеся шаги.

Рита одним глазом выглядывает из-под пододеяльника.

— Окно закрывать не пробовал? Хотя бы когда я прихожу! Превратил квартиру в проходной двор, блин.

Перелезая через меня, она хоть и шутливо, но всё же сердито прижимает мне коленом то самое место, где ещё в детстве делала пальцами «вот так».

— Чего дёргаешься? Не покушаюсь я на тебя. — Она подходит к окну, замирает, выглядывая в щёлку между шторами.

Тени мягко лежат в ложбинке вдоль её позвоночника, тушуют едва приметные ямочки на ягодицах, таятся в подколенных впадинах. Но спустя секунду гаснет монитор и тени полностью прячут от меня Риту, только уличный неоновый свет лежит зелёной вертикальной полосой на её щеке.

— Свалил. — Она поправляет шторы так, чтобы даже щёлки не оставалось между ними. — Что у тебя общего с ним? Левый он какой-то. — Она раздражённо хлопает ладонью по плечу. — Ты бы сетку москитную поставил, какая-никакая, а защита и от комарья, и от Влада твоего.

— Окно — это одна из возможностей коммуникации с внешним миром. — Я встаю, снимаю с полки фумигатор. — Как интернет. Радиус действия, конечно, не тот, но зато всё в натуре, без виртуальных заморочек. А комары как компьютерный вирус — с ними надо бороться.

— У меня этой коммуникации в реале во сколько! — Рита сердито подносит ребро ладони к горлу и за полу тянет со спинки стула халат. — Ушла бы с удовольствием в виртуал, да никто не пускает.

Она работает в электросети, сидит за стойкой, принимая платежи. Надо постоянно улыбаться, но не всегда получается, — признаётся она, — попадаются уроды, которые портят настроение, ну и она иногда портит в ответ.

Я дотягиваюсь до халата одновременно с ней, тяну за другую полу к себе.

— Отстань, настроение пропало. Чуть не спалилась, блин.

Несколько секунд мы занимаемся перетягиванием халата, и Рита всё это время пристально смотрит на меня, словно решая, как ей поступить, потом бросает в меня доставшуюся ей полу и смягчает тон:

— Ладно. Только окно закрой…

Минут через сорок пять, она потягивается в мешанине сбитого в кучу постельного белья, смотрит на настенные часы, по которым проплывает приглушённый шторами свет проезжающей по улице машины.

— Иду, — вздыхает она. — Сейчас приползёт твой Васян. Не мог ему сказать, чтобы приходил через два часа?

Всех мужчин, которые ей не нравятся, она именует Васями. Иногда и я удостаиваюсь этого имени, если сержу её, или вызываю иронию.

— Ну чего разлёгся? — Она надевает халат, небрежным жестом поправляет растрёпанные волосы и, не отнимая руки от головы, смотрит на меня. — До двери хоть проводи. Жэнтельмэн, блин!

В одних трусах иду вслед за ней в прихожую.

— Ты слышал, что запасов нефти на земле осталось на пятьдесят лет? — она опять ставит меня в тупик своими резкими уходами в посторонние темы.

— Это тех, которые разведаны, а там ещё куча неразведанных есть.

— Всё равно надо думать о будущем. Если мы используем все источники энергии, что останется детям и внукам?

— Ты страшилок о конце света по РЕН-ТВ насмотрелась или это очередной тонкий намёк на толстые обстоятельства?

Она оттягивает у меня на животе резинку трусов, заглядывает.

— Ну не прямо такие уж и толстые обстоятельства. Я думаю о другом: изнасиловать тебя ещё раз или оставить кое-что на завтра?

— Так это же возобновляемый источник.

Рита ещё сильнее оттягивает резинку и со звонким хлопком отпускает её.

— Вот пусть и возобновляется.

Она берёт шлёпанцы в руки, осторожно выглядывает в коридор, босиком на цыпочках бесшумно бежит на второй этаж.

Глава 5. «Я не здамса без бою»

Едва Рита уходит, слышу знакомое шкрябание кроссовок по стене. Влад прыгает животом на подоконник, просовывает между шторами голову, оглядывает комнату.

— Сам?.. Слава Богу, а то прямо человек нарасхват.

Он садится на подоконнике, свешивает в комнату ноги, но не торопится начать разговор, — глядит в пол, рассеяно покачивая в воздухе кроссовками. На нём чёрная толстовка, лицо в тени капюшона, только подбородок и кончик носа тускло освещены приглушённым светом настольной лампы.

Рита права, — мы с Владом разные и понять, что нас связывает задача не простая. Его друзья — местная полугопота — постоянно зовут его на свои нехитрые развлечения: пивка попить, девчонок подразнить, гонор показать. Но Влад в последнее время старается держаться от них подальше. Всё больше у меня на подоконнике сидит.

Вряд ли бы мы с ним сдружились, если бы он сам не приклеился ко мне. Работали вместе в автосервисе, потом была поездка в Германию, — перегоняли две машины для нашего бывшего шефа, который кроме автосервиса держит салон подержанных автомобилей. После той поездки Влад зачастил ко мне.

Тогда как раз обнаружилось, что у каждого из моих многочисленных друзей есть друг ближе и нужнее, чем я, а у Влада никого важнее меня нет. Потому и сдружились, несмотря на то что мы с ним на разных полюсах.

Ему постоянно нужны какие-нибудь советы по поводу девчонок, а что может посоветовать ему полугопота? Присядут всей компанией на корточки где-нибудь на углу безлюдного едва освещённого далёким фонарём перекрёстка, пристроят на щербатом бордюре бутылки с пивом. Кисти рук с зажатыми между пальцами сигаретами свисают с колен, табачный дым пронизан плевками.

«Братан, ты чё?!»

Рука изумлённо взлетит с колена, вопросительно вывернется ладонью кверху, заставит табачный огонёк «поклониться в ножки». Дым будет гибко пробиваться сквозь указательный и средний пальцы, голубыми струйками как плющом оплетать сигаретный фильтр до тех пор, пока не пройдёт изумление, и рука не вернётся в исходное положение.

«Тёлка сама перед тобой ноги раздвигает, а ты собрался ей цветы дарить и стихи читать? Посадил в машину и вперёд — на траходром!

Потому и приходит Влад за советами ко мне.

В нашем городке всего две школы и молодёжь если не все между собой знакомы, то хотя бы приблизительно знают, кто есть кто, поэтому вопросы Влада чаще всего сводятся к тому, что я думаю о той или иной девчонке.

— Эту помнишь, которая нам на ремонт «туарег» пригоняла?.. Как думаешь, стоит с ней закрутить?

Когда начинаешь убеждать его в том, что это дело сугубо личное, что на вкус и цвет товарища нет, он легко соглашается:

— Да, ты прав, — но через минуту снова на той же волне: — А ты бы с ней закрутил?

— Я — нет.

— Вот и я думаю, зачем она мне? Она только за этот год с тремя уже крутила.

Когда он наконец делает выбор, вопросы сводятся к другому:

— Как думаешь, о чём с ней лучше говорить?

Тут мне приходится делать умный вид, чтобы не признаться в том, что я и сам у кого-нибудь совета попросил бы. Странно получается: если девчонка тебе безразлична, ты перед ней король: весёлый, остроумный, обаятельный, но едва попадается та, которая тебе нравится, ты столбенеешь перед ней дурак дураком и что ни слово, то невпопад.

Другой на месте Влада чувствовал бы себя альфа-самцом: он хорошо сложен, смазлив, но всё портит неуверенность в себе. В нём уживаются два противоположных начала: с одной стороны, он воспитан отцом в пацанском духе и иногда в нём просыпается настоящий сорвиголова, а с другой стороны он робеет в кабинетах, что-то мямлит перед любым мелким чинушей, теряется в присутствии девчонок.

Он ещё пешком под стол ходил, когда отец уже учил его тому, что главное в этом мире — умение постоять за себя и никогда не прятать «клыки». Забылся на минуту, спрятал — считай, сожрали тебя живьём.

Уже тогда отец на руках поднимал его к боксёрской груше, криком и понуканиями заставляя колотить её кулаками и доводя этим до исступления, до злых слёз. Влад хороший рассказчик, да и мне на воображение грех жаловаться, но я всё равно не могу представить себе ту картину. Почему-то лезет в голову бедняга Рекс и старая промасленная спецовка, при помощи которой я воспитывал в нём злость.

Есть такая категория отцов, которые, пытаясь воспитать сыновей настоящими пацанами, перегибают палку. Кому-то из них кажется, что сын не похож на него и растёт размазнёй, другой сам был ботаном и теперь стремиться уберечь сына от судьбы школьного «козла отпущения».

Помню, в детстве шёл к однокласснику через чужой район города и во дворе какой-то пятиэтажки напоролся на «блокпост» в виде разорённой детской песочницы, в которой стоял, сунув руки в карманы джинсов и остренько подняв вверх плечи, местный пацан. Мальчишка был рослее и старше меня. Если мне тогда было лет десять, то ему все двенадцать. Он чувствовал себя самым крутым «на районе» и старался подражать пацанам возрастом постарше.

«Ты чё здесь ходишь?.. — задиристо чеканил он стандартные пацанские фразы, тоненько и презрительно цвиркая слюной в песок. — Это наш двор». И подошвой кроссовки с хрустом крошил трухлявый деревянный бортик песочницы, словно показывая: смотри, с тобой будет так же.

Драться не было никакого желания, но кто меня спрашивал, — отбиваться пришлось и руками, и ногами. В конце концов я оказался лежащим в песочнице, а мальчишка победителем восседал на мне верхом. Я уже собирался зубами вцепиться ему в руку, но тут нащупал под рукой песок и, недолго думая, швырнул полную жменю пацану в глаза. Эффект получился неожиданный: мальчишка испуганно вскочил на ноги, суетливо крутился на месте, приложив к глазам ладони.

Мне бы в тот момент рвануть наутёк, но взыграл древний инстинкт, не позволивший перед лицом близкой победы, выбрать хоть и благоразумное, но позорное бегство. Пока пацан тёр глаза, я кулаками без разбора настучал ему так, что он повалился от бессилия на колени и, прикрывая голову ладонями, заголосил как последняя девчонка.

Отец мальчишки видимо наблюдал драку с балкона, ибо через минуту был уже на месте побоища. Глянув на его огромную фигуру, я понял, что в этот раз бегство будет не позорным и рванул так, что только песок взметнулся из-под кроссовок, но куда мне было с моим детским коротким шагом против «ходуль» разгневанного отца? Он несколько раз прыгнул вслед за мной к бельевой площадке, сграбастал за шиворот и вытащил меня из-под развевающегося на ветру подсинённого пододеяльника.

Волоком подтащил к песочнице, встряхнул за шиворот, чтобы я укрепился на ногах.

— Бей! — коротко приказал он, отрывая руки сына от глаз и показывая пальцем в мой нос.

Испуганно отстранив голову, я сдвинул к переносице глаза, чтобы навести резкость на почти уткнувшийся мне в нос указательный палец. Мальчишка шмыгал носом, нерешительно глядя то на меня, то на отца, — к мокрым щекам прилипли песчинки, глаза красные, волосы всклочены.

— Бей! — сделав порывистый жест, будто хотел воткнуть палец в землю, мужик крикнул так, что и я и мальчишка одновременно вздрогнули. — Ну!

Пацан так нерешительно двинул меня в нос, что я без проблем успел утянуть голову в плечи и подставить под удар сдвоенные кулаки.

— Руки опусти! — рявкнул мужик.

Я как загипнотизированный опустил руки, с обречённым видом шмыгая носом, и угрюмо глядя исподлобья.

Мальчишка секунд десять нерешительно потряхивал кулаком, примеряясь к моему беззащитному носу, потом вдруг бросил руку вниз и, развернувшись, рванул прочь, плечом вклиниваясь между наполненными ветром, похожими на огромные подушки пододеяльниками.

— Стой! — обескуражено крикнул ему отец, бросаясь вслед. — Стой, я сказал.

Мне и сейчас видится та странная картина: здоровенный мужик догоняет сына, отчаянно отмахиваясь от повисших на его пути простыней и пододеяльников. Странная для меня уже тем, что отец никогда не учил меня драться. Улица учит многим вещам сама. И не только плохому. Видно у тех пацанов, которым подражал мальчишка, имелись понятия о чести, не позволявшие бить соперника, когда тот не может дать сдачи.

По рассказам Влада отец у него из такой же категории как у того мальчишки. В какой-то момент своим жёстким воспитанием он перегнул палку настолько, что Влад стал бояться его. В результате влияние матери оказалось сильнее.

Пацанское воспитание, конечно, не пропало даром, но дремлет оно так глубоко, что разбудить его можно только доведя Влада до такого состояния, когда разум полностью отступает перед чувствами и инстинктами.

В прошлом году в Кишинёве мы с ним ввязались в драку с какими-то местными беспредельщиками, вот тогда я впервые и обнаружил у Влада это глубоко спрятанное качество, более важное в драке, чем физическая сила — готовность идти до конца. Меня тогда теснил крепкий парнишка, я только увёртываться от ударов и руки подставлять успевал, а Влад один разогнал двух амбалов, каждый из которых был крупнее его.

Во всём облике Влада читалась не только безумная решимость, но и такая звериная жажда сцепить «клыки» на горле врага, что ошарашенные амбалы отступили. Сплёвывая кровавую слюну на тускло освещённый далёким фонарём асфальт, то ли придумывали новую тактику для нападения, то ли стыдились признать поражение.

Наконец тот, который был разумнее, сказал:

— Оставь, Дан, видишь, его переклинило. Не хрен с психами связываться.

Так и убрались восвояси, сплёвывая с губ кровь и обещая разобраться с нами в другой раз.

С Владом невозможно поссориться на почве политики: начнёт гнуть какую-нибудь походя подхваченную из телеящика мысль, а ты пытаешься его переубедить: не, чувак, ты не прав, всё на самом деле устроено вот так и так. Он некоторое время будет слушать, потом, так и не дождавшись пока ты закончишь мысль, перебьёт: «Да Бог с ним, какая разница — так, значит, так. Что ты грузишься по мелочам?»

Завидую его пофигизму в отношении всего, что происходит за пределами вытянутой руки от него. Глядя на него, иногда думаешь: а, что если отключить интернет и телевизор? Ничего не знать, ничего не видеть! Это же какое счастье будет!

А вот в том, что касается его лично, Влад любит сам себе создавать проблемы на ровном месте. Вот и в этот раз он хмурит брови, глядя в дисплей смартфона.

— Ты время видел? — нарушаю я молчание.

— Начало второго и что? Сам сказал — через час.

Влад опускает голову, полностью пряча лицо в тени капюшона, вздыхает над смартфоном как средневековый монах над чётками. Я его понимаю — обстоятельства! Такие серьёзные, что недели три он уже не просит у меня советов о девчонках. Судя по всему, никакие советы уже не помогут.

Спустя минуту молчание снова приходится нарушать мне:

— К свадьбе готовишься?

— Так… — Он неопределённо шевелит пальцами и, вскинув голову, усталым жестом сдвигает капюшон за спину. — Слушай, давай по-русски. Я в Москву на заработки собираюсь, надо тренироваться.

— Не понял, — недоумённо смотрю в его выплывшее из тени лицо. — Ты жениться собираешься или на заработки? Какая Москва? Ты говорил, её отец тебя на работу берёт.

— После свадьбы обещал в бизнес взять, типа партнёра.

— Тогда я вообще ничего не понял.

— Ты же знаешь ситуацию.

— Свинтить собрался? — начинает доходить до меня.

— Была такая мысль.

— А аборт? Не вариант?

— Не катит. Там уже все в курсе: и мать, и отец. Аборт, говорят, штука опасная, а дочь у нас одна. Свадьбу быстренько сыграем, пока живота не видно, а там — рожать и точка! Чтобы всё как у людей. Типа они уже созрели для внуков.

Ситуация Влада формулируется одним словом — «залёт». Не Бог весть какой случай, можно было бы в Москву не бежать, а решать проблему на месте, но у девчонки отец «крутой буратино», и у нас в городе все знают — этому типу дорогу лучше не переходить.

Влад некоторое время сидит, опустив глаза, потом его прорывает, — вскидывает голову, горячо говорит на родном, забыв, что собирался говорить по-русски:

— Поначалу думал — ладно! — девчонка как девчонка, привыкну. Хозяйка она не очень хорошая, но главное, порядочная. Когда у нас это случилось, она вообще хотела из дома убежать: и самой стыдно было, и отца боялась. А потом мать сумела подкатить к отцу, утихомирила его. Вроде обошлось. Но у меня — вот!

Он порывисто прикладывает ладонь ребром поперёк горла и досадливо отворачивает голову, глядя на длинные ряды книг в уютном сумраке у стены.

Я вижу только щетину на его щеке, стриженый под ноль затылок и растянувшуюся вместе с кожей наколку в виде штрих-кода на шее. Когда-то он объяснял мне её значение. 484 — код Молдавии, 1992 — год рождения Влада, потом — дата и месяц рождения. Последняя цифра — контрольная. Чтобы вычислить её нужно просуммировать все чётные цифры кода, умножить полученный результат на три. К полученной цифре прибавить сумму нечётных цифр кода, от результата отнять все десятки, а оставшуюся цифру вычесть из десяти.

Как-то так, хотя я мог в этих вычислениях что-то упустить: мне всегда казались сложными простые вещи, которые меня не интересуют.

Спустя минуту, Влад поворачивает ко мне голову, — татушка на шее сжимается, штрихи уплотняются как книги на полке, цифры прорисовываются чётче.

— Вчера вообще что-то накатило, — посмотрел на неё и так тошно стало… Нет, не уродина, всё при ней, но… — он досадливо морщится и бьёт кулаком в ладонь. — Не моё! Понимаешь?

Он некоторое время молчит, потом снова переходит на русский:

— Теперь два варианта: либо кольцо на палец, либо бежать. По мне, так второй вариант лучше. Можешь поговорить с отцом, чтобы взял меня в свою бригаду?

— Вопросы надо решать, а не убегать от них. Пойди к её отцу, объясни ситуацию.

Хотя зачем я это говорю? Это не тот случай, когда Влада может переклинить от злости. В этой ситуации он будет жевать сопли, сомневаться, бесконечно советоваться.

— Ага! Объясни! — Он угрюмо смотрит на носки кроссовок, двигает ими поочерёдно вверх-вниз, будто на педали давит. — Он мне голову отвинтит раньше, чем я слово успею сказать. Ты же знаешь, что он за тип.

— Думать надо было, когда ноги ей раздвигал.

— Да ничего я не раздвигал, она сама. Лишнего на днюхе выпила и понеслось.

— А ты типа ни причём! Резинки носить с собой не пробовал?

— Да я не планировал… само как-то получилось. Знаешь, как бывает по этому делу, — он ногтем указательного пальца досадливо щёлкает себя по кадыку. — Слетели оба с катушек, а утром ей так стыдно было, что на меня даже не посмотрела, — схватилась, как на пожар, из дома выбежала, даже не причесалась. Теперь слово боится отцу поперёк сказать.

Влад смотрит на меня таким взглядом, будто от меня что-то зависит.

— Да ты пойми: ей на меня абсолютно пофиг! Её эта свадьба кумарит больше, чем меня. У неё там даже пацан какой-то есть… Да, ботан! И что из того? Её старик таких, видите ли, не любит. Главное, чтобы ей нравился, а он…

Влад отстраняет лежащий у него на плече край шторы, перегибается назад за окно, проверяя, нет ли кого на улице. Судя по всему, улица пустынна, но Влад на всякий случай понижает голос:

— Типа если узнает про аборт, хана нам обоим. Ты же знаешь, он больной на всю голову: сказал — сделал! Слышал все эти истории про бандитские времена? Такие дела крутили — крёстный папа отдыхает. Думаешь, что-то изменилось с тех пор? Только то, что он из Вайса превратился в уважаемого бизнесмена господина Албу. А методы всё те же. Бандиты, как и менты бывшими не бывают.

Из тех давних времён, о которых неволей заговорил Влад, мне смутно вспоминается, как мы однажды возвращались на «копейке» Командора с какого-то пикника. Забились тесно, ехали весело. Отец на переднем сидении, я на заднем у матери на руках, рядом ещё кто-то.

Впереди ехал чёрный «мерседес», знакомый не только всему нашему городку, но и доброй половине Кишинёва. Принадлежал он тому самому Вайсу о котором говорит Влад.

Гаишник вытянулся пред «мерсом» по стойке смирно, отдал честь, потом вдруг спохватился и тормознул нас. Я тогда не понимал всех нюансов в отношениях криминала и полиции, но фразу, сказанную Командором, когда он пристраивал «копейку» на обочине дороги, запомнил на всю жизнь: «Бандитам честь отдают, а честных граждан обирают. Кормиться-то с кого-то надо».

Вспоминая это, начинаю понимать, что Влад не сгущает краски, а действительно влип не по-детски.

— Зачем она отцу рассказала? Не могли всё по-тихому сделать?

— Да хрен их этих малолеток поймёшь! Она матери под большим секретом рассказала, типа посоветоваться, а мать отцу ляпнула. Сейчас, конечно, жалеет, что втихую всё не сделали, но поезд-то ушёл. Ещё и мой старик вписался — двумя руками «за». Он в девяностые тоже в той бандитской компании крутился, хотя он только на словах такой крутой, а на деле, наверное, шестерил где-то там по мелочам. По крайней мере, все из той компании теперь уважаемыми людьми стали, а мой не при делах. Наверное, хочет хотя бы теперь к бизнесу примазаться. Типа сваты, то да сё… Короче, получается, что все за свадьбу и за внуков, только мы с ней против. А кому наше мнение интересно?

— Свобода, конечно, вещь хорошая, — из солидарности с ним вздыхаю я, — но…

— При чём тут свобода? — перебивает меня Влад.

Досадливо кривя рот, прихватывает указательным и большим пальцем мочку уха. Я уже хорошо знаю его: этот жест означает, что Влад либо растерян, либо столкнулся с каким-то тяжёлым выбором. Чем сложнее выбор, тем сильнее он растирает большим пальцем за ухом. Иногда до красноты.

— Дело не в свободе…Мне Стелла нравится.

— Какая Стелла?

— Заместителя начальника «зоны» знаешь? Серебристый «крузак» с тремя девятками на номере.

— Ну?

— Отец её.

— Худенькая такая, длинноногая? — наконец, понимаю, о ком он говорит. — Так она выше тебя ростом, и потом она такая… — не найдя подходящего слова, я козой складываю пальцы, шевелю ими, как улитка рожками, в надежде, что Влад сам подберёт нужное слово. — Забей, эта тебе не по зубам.

— Ничего она не выше…Разве, что с каблуком. А насчёт этого, — он повторяет мой жест, показывая козу. — Она только внешне такая. И потом — тупо сдаться, даже не попытавшись? Это нормально для пацана?

Влад отмахивается от льнущей к нему шторы, достаёт из кармана наушники, втыкает их в гнездо смартфона, прыгает большим пальцем по дисплею.

— Смотри, — суёт мне наушники. — Два дня, без перерыва слушаю.

Громкость такая, что даже подносить к уху не надо: «Океан Эльзы», «Я не здамса без бою».

— Сам себя накручиваю, думаю целыми днями, а выхода не вижу. — Влад жестом отчаяния ударяет ладонью по краю подоконника, с надеждой вскидывает на меня взгляд. — Ведь должен быть выход. А?

Всё что мог я ему уже посоветовал и теперь могу только предложить притушить эмоции.

— Выпить хочешь? У меня где-то полбутылки вискаря осталось.

Влад охотно поднимает на подоконник ногу, расшнуровывает кроссовку.

— Это не тот «Джек Дэниэлс», который тебе мать присылала?

— Тот самый.

— Ну ты пьёшь! У меня бы и дня не задержался.

Мать часто присылает из Италии посылки — всё, что ей приглянулось. Нужно это, не нужно — пусть лежит, когда-нибудь пригодится. Доверху забитые посылками микроавтобусы, курсирующие между городами Молдавии и Италии, стали такой же неотъемлемой частью нашей действительности как виноградники вдоль дорог.

Оттуда присылают шмотки, бытовую технику, наши шлют брынзу, солёные огурцы и помидоры. Кухня в Италии не такая как у нас, и наши иногда скучают по привычной с детства еде. Ну мы и помогаем, чем можем. Не оставлять же такую большую страну без солений.

Теперь у меня дома от этих посылок, как в том старом советском фильме: три утюга, три электробритвы, смартфон… тоже три. Особенно мать любит изыскано мятые — как выражается она — льняные рубашки. Как новая посылка, так рубашка. По большей части так и лежат в шкафу ни разу не надёванные. Я такой человек, что если привыкаю к каким-нибудь вещам, то не вылезаю из них до тех пор, пока они имеют приличный вид.

Найти работу по специальности в Молдавии было сложно, да мать со второй половины девяностых уже и не пыталась. Говорит, той учительской зарплаты было курам на смех. Несколько лет проработала реализатором на центральном рынке. Из того времени мне вспоминаются её красные, не сгибающиеся от мороза руки, совсем не похожие на те мягкие руки, которые я знал с детства.

А ещё помню ворохи квитанций на коммунальные услуги, а поверх них — мятые купюры, которые, сколько не считай их, никак не сойдутся с цифрами из квитанций.

И постоянные ссоры отца и матери.

Я сижу в своей комнате: под попой горячая грелка, на плечах плед. Центральное отопление тогда отключили из-за нехватки топлива. Денег на установку автономки у родителей не было, даже на масляный электрический камин не хватало. Да и что в нём толку, если электричество по графику.

Темнело уже после четырёх. На улице — как любил говаривать отец — тьма Египетская. В окнах чуть приметно колышутся огоньки свечей. Тогда это называлось веерными отключениями света, — на два-три часа в вечернее время, а после двенадцати — на всю ночь.

Передо мной раскрытая школьная тетрадь, в коченеющих от холода пальцах авторучка с искусанным колпачком, плед постоянно сползает с плеча. На столе китайский аккумуляторный фонарь с радио и сиреной.

Батарея садится, тускнеет свет…

— Марина собирается на заработки в Италию, — слышен из кухни голос матери. — Зовёт с собой.

— Слушай… — раздражённый голос простуженного отца на несколько секунд прерывается надсадным кашлем. — Тебе так не терпится из дома убежать?

— Что за глупости? Никуда я не убегаю. Просто надо что-то делать. Это не жизнь.

— Давай ещё год подождём, может закончится эта разруха?

— Ты сам веришь в то, что говоришь? Что закончится? Это разрушать легко, а чтобы привести всё в порядок… Ой, не знаю. Увидим ли мы это на нашем веку, а ребёнку расти надо.

— Ты думаешь, ему будет хорошо расти без матери?

— Ну не трави ты душу!

Родители сидят при свече и тени от её света начинают колыхаться в прихожей всякий раз, как повышаются голоса.

— Слушай, давай так: я ещё с этим договором попробую, — слышен не очень уверенный голос отца. — Вот увидишь, всё получится.

— А если в очередной раз прогоришь? Твой бизнес вот уже где сидит. Долгов набрал, квартира в залоге. Если что не так пойдёт, нам с Денисом на улице жить?

Прислушиваясь к звукам ссоры, я рассеяно переключаю режимы фонаря: лампа дневного света, лампа накаливания, мигалка. Когда голос матери срывается на крик, я ненароком включаю сирену, и тут же испуганно щёлкаю переключателем обратно, но отец с матерью уже стоят на пороге комнаты.

— Случайно нажал, — оправдываюсь я.

Они снова уходят, но я в последний момент возвращаю мать:

— А как правильно пишется: «сница сон» или «снится сон»?

— Сница-синица, — передразнивает она и, поднимая сползший на пол край пледа, запахивает его у меня на груди, склоняется, читая мою писанину в тетради.

Объясняя мне, она немного успокаивается, и когда возвращается к отцу на кухню, ссоры уже не слышно, — так, негромкий разговор. Но фраза, сказанная перед этим в пылу ссоры терпеливой и борющейся за чистоту русского языка матерью, до сих пор режет мне если не слух, то память: «Из тебя бизнесмен, как из говна пуля!»

Свет фонаря медленно, но неуклонно тускнеет и вскоре становится невозможно писать. Уроки опять не закончены. В десять часов, когда дадут свет, я буду уже крепко спать.

Мать входит со свечой в руке, стелет мне постель, суёт с одной стороны под одеяло грелку, с другой — деформированную от горячей воды пластиковую бутылку. Я стою у огромного книжного шкафа, поставленного в мою комнату специально для того, чтобы я с детства привыкал к книгам. Одна из книг нравилась мне больше других потому, что была самой толстой, а чем толще книга, тем она интереснее. При условии, что это не школьный учебник.

Та книга и сейчас стоит на полке: Ирвинг Стоун «Муки и радости», пугая меня своей толщиной с той же силой, с какой в детстве притягивала.

— Ну что застыл? — говорит мать. — Умываться, чистить зубы и спать.

— Давай, я утром почищу, а? Холодна-а!

— Это, что за разговоры? Ты мужчина, или нет? — Она поднимает край висящего с моих плеч пледа, распрямляет его как мантию короля. — Я сегодня твой верный паж. Вперёд, мой господин.

Умывшись, ложусь в обнимку с грелкой. Поцеловав меня и пожелав спокойной ночи, мать ещё ходит по комнате со свечой в руке, собирая разбросанные мною вещи. С потолка на длинном шнуре висит бессмысленный светильник, тень его движется по кругу как на привязи, то укорачиваясь, то удлиняясь. За окном слышны далёкие полицейские сирены, скачет в темноте стрелка настенных часов.

— Воют и воют, — говорит мать, вернувшись в кухню.

— Раз нашли бензин для выезда, значит что-то серьёзное.

Сухой мучительный кашель душит отца, сбивает пламя со свечи. На стенах прихожей гаснет колеблющийся бордовый отсвет. Отец долго кашляет, чиркая о коробок ломающимися спичками.

Свет автомобильных фар бежит по полкам, перебирая книги. Мать любит иногда вот так же скользнуть тылом указательного пальца по корешкам книг, — звонким ноготком как мальчишка палкой по забору: «Здесь мудрость всего человечества за сотни лет».

Автомобиль проезжает, «мудрость человечества» гаснет, а вместе с нею гаснет и циферблат часов, — слышно только как в темноте скачет на одной ноге стрелка, будто играющая в классики девчонка шлёпает подошвой сандалетки по расчерченному мелом асфальту, да бессильно скулят за голубоватым заснеженным окном далёкие полицейские сирены.

Такими я и запомнил те годы после развала Союза.

— В прихожую отнеси, — говорю, глядя, как Влад снимает кроссовки и аккуратно — один к другому — пристраивает их на подоконнике.

— Не, я обратно через окно вылезу.

Спрыгнув в комнату, он разглядывает плакаты на стене, будто впервые видит их. Через минуту кричит мне в гостиную:

— Давно хотел спросить, почему у тебя на всех стенах сплошная разруха?

Найдя в баре забытую бутылку виски и, прихватив квадратный стакан, возвращаюсь в комнату, киваю подбородком на плакат, который рассматривает Влад.

— Это Детройт.

Он недоумённо пожимает плечами, переходит к другому плакату.

— Балаклава, — поясняю я, скручивая с горлышка бутылки колпачок. — Заброшенная база подводных лодок в Крыму, а там — кладбище паровозов в Боливии.

— Ну и зачем тебе всё это? У нас такого добра мало? Я на день по Молдавии с фотоаппаратом поеду, — у тебя места на стенах не останется. Повесил бы здесь «Астон — Мартин-Рапид», — он поочерёдно тычет указательным пальцем в плакаты. — Здесь девятьсот восемнадцатый «Спайдер». Было бы дело.

— В этих местах есть своя красота, — наливая виски в стакан, киваю подбородком на клавиатуру. — Набери «Красота заброшенных мест».

Он набирает, некоторое время смотрит картинки, потом равнодушно поворачивается ко мне.

— Это на любителя. По мне, так никакой красоты в этом нет. Разруха она и в Африке разруха. — Он смотрит на одинокий стакан. — Может, возьмёшь со мной?

— Первый день меня знаешь?

— Ладно, будь здоров! — Он залпом выпивает, морщась, смотрит на дно стакана: — Самогон.

В этом весь Влад. Когда были в Германии, он восхищался, неторопливо потягивая местный виски: «О! Это дело, не то, что наше вино. Европа!» Теперь — самогон! Уедет в Россию, будет говорить: «О! Это настоящая русская водка, не то, что у нас».

— У меня сильный акцент, когда говорю по-русски? — Он возвращает стакан на стол, но не отпускает его — покручивает между большим и средним пальцами.

— Почти не заметно.

— Вот ты чисто говоришь, — в сомнении качает он головой, — а у меня акцент.

— Ну так это мой родной язык, как у меня может быть акцент?

Он переводит взгляд со стакана на меня.

— Так что? Поговоришь с отцом?

— А как же Стелла?

— А свадьба?

— Это решаемо. Дату уже назначили?

— Сказали в первую субботу, как закончится пост.

— Значит, надо действовать быстро, пока колесо не раскрутилось. А то приглашения разошлют, зал забронируют, тогда будет труднее отмотать назад.

— С отцом поговоришь? — клонит он в свою сторону.

— Давай так: ты ещё день-другой «Эльзу» послушай, потом поговорим. Сдаться всегда успеешь.

Влад жёстко сжимает губы. Хмуря брови, смотрит на настенные часы.

Два ночи.

— Пойду потихоньку, — вздыхает он.

Сидя на подоконнике, обувает кроссовки, на прощание поднимает ладонь, прыгает за окно в ядовитый отблеск неона.

Уходит бесшумно, только на секунду до меня доносится из наушников тихий, как тараканий шорох отзвук музыки.

Мелодию разобрать не успеваю, но знаю: там звучит призыв не сдаваться без боя.

Глава 6. Штольни

Шаги деда Тудора у калитки между нашими дворами я всегда слышу издалека. Старик обычно не торопится: поправит покосившийся тычок на помидорной грядке; задержится у виноградника, прикидывая, не пора ли сделать подвязку; оглядит выступающую из густой листвы крышу дома — не сполз ли в очередной раз лист потемневшего от дождей шифера, но в этот раз он идёт не останавливаясь, и только увидев меня, замирает у сбитой из штакетника калитки.

— Дениска! — По старой привычке дед зовёт меня уменьшительно, будто мне по-прежнему десять лет. — Рома и Павел дома?

— Дома были.

— Сходи, позови.

Он пошатывает подгнивший заборный столб, будто проверяет его на прочность и подумывает о ремонте, но, судя по всему, озабочен старик чем-то другим. Хмурит брови, теребит между указательным и большим пальцами дряблую кожу на шее, висящую как горловой мешок игуаны.

Для своих восьмидесяти пяти лет дед ещё тот живчик. Сам управляется с двенадцатью сотками огорода, половину которого занимает виноградник, а с виноградником хлопот невпроворот на всю весну и лето, я уже не говорю об осени, когда приходит время уборки винограда и колдованья над вином.

Оставив ноутбук в кресле, иду к дому, который из-за виноградного неба кажется одноэтажным. Подниматься на второй этаж лень, поэтому я взбираюсь ногами на древнюю кухонную тумбочку, стоящую у двери сарая, потом становлюсь ногой на железный крюк, торчащий из стены, просовываю голову сквозь виноградный заслон, по плечи выступая из него.

— Дядя Павел!.. — кричу в сторону правого балкона.

— Дядь Рома! — поворачиваю голову к левому.

Первым появляется Командор, щурится от солнца, выискивая мою голову среди сплошного ковра виноградных листьев. Спустя секунду на соседнем балконе дядя Павел отстраняет с дверного проёма тюлевую занавеску.

— Чего раскричался?

— Дед Тудор зовёт. Обоих.

Спускаюсь на тумбочку, прыгаю на землю, снова попадая в прохладное царство рябых теней. Сквозь густую листву и недозрелые гроздья винограда с балконов слышатся ленивые голоса стариков:

— Что это ему приспичило?

— Чудит, как обычно.

Подождав стариков у подъезда, иду вместе с ними к задней калитке. Дед молча манит нас вслед за собой к дому. Крайний штакет старой просевшей калитки будто ножкой циркуля цепляется за землю, углубляя проделанную в тропинке дугообразную канавку.

Через огород выходим на укрытый виноградом парадный двор. За воротами — городская окраина, больше похожая на сельскую околицу. По эту сторону разбитой асфальтовой улицы — частные одноэтажные дома сельского типа. По другую — широкая зелёная долина.

На небольшом футбольном поле пасутся гуси. От самодельного баскетбольного щита доносятся приглушённые расстоянием голоса мальчишек, мягкие упругие удары мяча в землю и звонкие — в дребезжащий щит.

Поначалу создаётся впечатление, что дед ведёт нас на улицу, но у подвала он останавливается, открывает одну из дверных створок. Командор сокрушённо хлопает ладонями по бокам:

— Я думал, тебе наша помощь нужна, а ты вон куда. Давай оставим это дело на вечер.

Дед уже опустил одну ногу на ступеньку подвала, стоит, пригнувшись в низком дверном проёме, осуждающе смотрит на Командора.

— Думаешь, я тебе стакан вина хочу предложить?

— А разве нет?

— Налью, но потом. Пока не заслужил.

— А чего сердитый такой?

— День не удался. — Дед ощупью шарит по стене в поисках выключателя. — Идите за мной.

Сгибаемся в дверях в три погибели, бочком спускаемся по крутой каменной лестнице.

В углах ступеней — треугольные лоскуты густой шелковистой паутины.

Пахнет плесенью, сырым камнем.

Лампочка такая тусклая, что свет от неё едва ли ярче пламени свечи. Стеклянная колба укутана облаком распылённого золота, в котором почти безболезненно для глаз видна красная раскалённая спираль.

В одном углу подвала полка с солениями, в другом — две заплесневевшие дубовые бочки на двести пятьдесят литров каждая.

— Здесь осторожною. — Дед манит идущего следом за ним Командора, пальцем показывает в угол за бочку. — Спрашиваешь, почему такой сердитый?

Командор наклоняется, некоторое время смотрит, потом негромко, но с чувством произносит:

— Япона мать!

Его тень на потемневшей от сырости стене распрямляется и, ломаясь, переходит на потолок, отчего голова кажется вытянутой как древние загадочные черепа, которые находят в Перу и приписывают инопланетянам.

Дядя Павел удивлённо присвистывает, его тень чешет затылок, а я нетерпеливо протискиваюсь между спинами стариков и второй бочкой.

— Тише-тише, малой, — придерживает меня дядя Павел.

В углу полная темень — мы спинами прикрыли низко висящую на проводе лампочку, и я не сразу различаю, что земляной пол за бочкой провалился и чёрная дыра ведёт куда-то вниз.

Дед устало присаживается на краешек нижней полки с солениями, опускает голову, сухой ладонью с чёрными глубокими трещинами приглаживает седые волосы от макушки на лоб.

— Сосед к родственникам в село ездил, сестру мою видел. Зашёл к ней в дом, а она засохшую горбушку в миске с водой размачивает…

Дед некоторое время сидит, не отрывая ладонь ото лба, потом вдруг вскидывает голову, жестом непонимания выворачивает кверху ладони.

— Ладно, огурцы-помидоры в огороде есть, летом с голоду не помрёшь. А зимой как с такой пенсией? На дрова, на уголь отложить надо? Надо! Развернуться не успел, а в середине месяца на хлеб уже не хватает. Вот и ходит на старости с мотыгой по селянам, — то одному кукурузу окучит, то другому. Хоть как-то копейку заработать, хотя ноги уже не держат. Люди, когда видят, как её из стороны в сторону качает, деньги ей за работу платят и просят пойти отдохнуть, мол, тётя Домника, мы сами всё сделаем, спасибо. Но она же упёртая как я — пока работу до конца не доведёт, не успокоится, — дед снова опускает голову. — А ты спрашиваешь, почему сердитый. Я не сердитый, я расстроился. А тут ещё эта яма в подвале.

— Да, весёлого мало. — Командор оглядывается на меня. — Малой, неси свой знаменитый фонарь.

Пока я бегал за фонарём, старики сдвинули бочку в сторону и каким-то хилым желтушным фонариком уже светят в провал. Увидев меня, Командор подтягивает шорты, голыми коленями становится на сырой земляной пол, закидывает за спину руку, требовательно шевелит пальцами. Вкладываю ему в руку фонарь, пристраиваюсь рядом на коленях.

Склонившись над провалом, Командор направляет яркий голубоватый луч вниз, клонит голову и в один бок и в другой, заглядывая в яму и высвечивая что-то в ней.

— Штольня, — заключает он, подняв голову.

— Мелковато для штольни, — сомневается дядя Павел.

— Тем не менее, штольня, — подтверждает Командор, вставая на ноги и отряхивая въевшиеся в голые колени крошки земли. — И судя по всему, очень старая. Малой, лестницу неси.

— Не дури, — пытается урезонить его дядя Павел. — Чего там искать?

— Надо же проверить. Вдруг там логово какого-нибудь чудища? — Командор подмигивает мне и глазами показывает, чтобы тащил лестницу. — Ночью выберется и пойдёт бродить по городу как в американской киношке.

— Обвалится, потом выкапывай тебя оттуда, — не одобряет его иронии дядя Павел.

— Мы осторожно. Давай, малой, чего стал? — Он снова светит фонариком в провал. — Здесь и без лестницы можно, по осыпи. Был бы помоложе — рискнул бы.

Вернувшись с лестницей на плече, неловко поворачиваюсь, едва не зацепив банки с солениями. Испуганно кручусь обратно, цепляя другим концом лестницы проволоку, на которой висит лампочка.

Тени шарахаются из одного угла в другой.

Световые отблески на сырой стене то появляются, то исчезают.

— Тихо, тихо. — Командор забирает у меня лестницу.

Опустив её в провал и проверив надёжно ли стоит, он поднимает указательный палец к вентиляционному отверстию, в которое тускло сочиться дневной свет, и виден затканный густой паутиной кружок неба.

— Путь к Богу, — подмигнув мне, он опускает палец, указывая себе под ноги. — И путь в преисподнюю. А мы между ними. Застряли по жизни, как в этом подвале. Оцени мысль, философ.

Философ — это прозвище данное мне Командором за любовь к книгам и рассуждениям. Иногда он ещё называет меня Спинозой — но это реже. Когда я впервые услышал это слово, то был ещё так мал, что отзывался на шутливое родительское «спиногрыз». Тогда мне казалось, что «спиноза» это тот же «спиногрыз», только возрастом постарше.

Живи я в советские времена, никто не стал бы называть меня философом, ибо тогда все читали книги, а в наше время я выгляжу динозавром. Командор не выглядит, и дядя Павел не выглядит, а я — вылитый ископаемый ящер, ибо родился в другом измерении. Когда тебе двадцать два и в твоей руке книга, а не привычный смартфон, кое-кто из прохожих шею сворачивает, чтобы понять, что с тобой не так.

Спустившись на две ступени, Командор стоит по пояс в дыре, с театральным видом помахивая рукой, как Гагарин перед полётом. Потом исчезает внизу. Голубой свет мельтешит в провале как полицейская мигалка, потом вырывается оттуда и, привлекая наше внимание, челноком снуёт по блестящему от сырости потолку подвала.

— Эй, кто со мной? — гулко доносится из преисподней.

Дед Тудор, не раздумывая, лезет в провал. Дядя Павел чуть слышно матерится под нос, приглаживая большим и указательным пальцем усы. У него этот жест получается непроизвольно, когда он в чём-то сомневается. Через секунду-другую он всё же лезет вниз, нащупывая ногами ступени лестницы и приговаривая:

— Приключений ему захотелось на старости. — Голова старика скрывается внизу, голос становится гулким: — Тебе задницу скипидаром намазали?

— Ацетоном, — таким же гулким голосом отзывается из преисподней Командор.

Последним спускаюсь я.

Штольня действительно очень старая, разрабатывали её вручную, а не камнерезным комбайном. Здесь тупик и ещё прохладнее, чем в подвале.

— Судя по всему, твоим бочкам больше ничего не угрожает. — Командор лучом фонаря обводит каменный периметр тупика. — Под остальным подвалом и домом пустот нет.

Он переводит луч фонаря в противоположную сторону, высвечивая длинный коридор с неровными стенами. В нескольких местах пол подземной галереи усыпан камнями.

— Идёт в сторону пустыря, — заключает он. — Здесь они видимо поняли, что массив ракушечника заканчивается, и прекратили выработку.

Сопровождая слова, тонкий луч фонаря порывисто скачет то к одной стене, то к другой, то упирается в потолок, то вязнет в глубине штольни, отчего Командор со стороны напоминает джедая с лазерным мечом.

Мне не привыкать к штольням — в детстве они были любимым местом игр, но в такую старинную и выработанную ручным способом штольню я попадаю впервые.

— Сколько ж ей лет? — Удивлённо слежу за мелькающими в серебристо-голубом пятне света неровностями стен.

— Может ещё с царских времён. — Командор переводит луч фонаря под ноги, разглядывая густо обросший ржавчиной обломок кирки. — А может и с турецких.

В раннем детстве мы боялись заходить далеко в штольни, играя на первой сотне метров от входа. Неизведанная глубина пугала, а после того, как я прочитал «Приключения Тома Сойера», мне и вовсе стал мерещиться в тёмных боковых закоулках индеец Джо.

Потом подвернулся к просмотру «Чужой». Фильмец хоть и старый, но пробирал до мурашек, ощущение которых возникало всякий раз, когда мы с пацанами углублялись в штольни, и расплывчатое световое пятно входа оставалось далеко за спиной.

Тогда у мальчишек нашей окраины появилась мания подвергать друг друга всевозможным испытаниям под лозунгом: «Ты пацан, или не пацан?» Сложность и опасность испытаний с годами возрастали, но когда всё это начиналось, а было мне тогда лет десять-одиннадцать, самым страшным испытанием считалось без фонаря завернуть за угол главной галереи в идущую перпендикулярно штольню, где даже крохотное и уже не дающее света пятнышко входа исчезает из поля зрения.

А фонарик в штольнях — детская игрушка, — сколько не свети им, а сам всё равно стоишь в темноте и видишь только то, что попадает в пятно света на том конце луча.

К повороту выработанной комбайном широкой и имеющей прямоугольное сечение штольни шли гурьбой при свете фонаря, потом испытуемый в одиночку заворачивал за угол, а остальные вместе с фонарём убегали к выходу.

Заходишь за угол, мурашки ползут по спине, темнота обступает, льнёт к тебе. От её объятий тесно в груди. Пацаны со всех ног бегут к выходу, унося с собой спасительное пятно фонарного света и стараясь как можно громче топать ногами, чтобы у тебя не осталось сомнений, — ты остался один на один с темнотой.

Однако ощущение одиночества мимолётно, и уже через секунду ты начинаешь понимать, что темнота и пустота это две огромные разницы и мир тьмы так густо населён личинками «чужого», индейцем Джо, Фрэдди Крюгером и ещё сотнями подобных персонажей, что тебе места не осталось чтобы даже пошевелиться.

Мурашки на спине множатся, превращаясь из сотен в мириады, сжимают плотнее самой темноты, уменьшают тебя в размерах, да ты и сам не прочь подчиниться им и сжаться в крохотного муравья, чтобы забиться в какую-нибудь трещину в сырой стене. Но надо выстоять, ибо быть не пацаном, это страшнее чем воевать с маньяками и инопланетной нечистью.

Инициатором таких испытаний чаще всего был младший сын Командора Артём. Он стоял со старым отцовским секундомером на границе света и тьмы, — там, где ещё можно различить при слабом дневном свете стрелку секундомера. Любой, кто проходил такое испытание, должен был выдержать за углом штольни десять минут, причём он сам решал, когда вышло его время. Иногда мысленно ведёшь счёт секундам и минутам, думаешь, — всё, время вышло. Отсчитываешь в уме ещё минуту для страховки, а когда выходишь, — оказывается, прошло всего пять минут.

Чтобы испытуемому темнота не казалась слишком приятной, пацаны пытались всеми силами усложнить ему жизнь: то в полной тишине вдруг кинут камень, который гулко стукнув в стену, заставит рвануться из груди сердце; то кто-нибудь затаится за углом и в самый напряжённый момент начинает нарочито громко сопеть, будто страшное чудище, запыхавшись от погони, наконец нагнало тебя и замерло перед финальным прыжком.

Одному из мальчишек во время испытания, оставили за углом будильник, заведённый на две минуты. Пока пацан в панике летел к выходу, он два раза упал, разбил голову, а потом бился у нас на руках, не в силах успокоиться. С того дня он стал заикаться. Недавно общался с ним — следы того заикания заметны в его речи до сих пор.

Это уже потом мы узнали, что большинство ходов в штольнях замурованы поперечными каменными перегородками, чтобы чересчур любопытным не заблудиться, но тогда все эти сотни подземных километров давили на нас своей умопомрачительной величиной, такой же непостижимой, какой теперь кажется бесконечность вселенной.

Дед Тудор за нашими спинами дотошно изучает тупик, желая убедиться, что его подвалу больше ничего не угрожает. Жёлтый круг света от его фонаря неоднороден — в самом центре горит почти белое пятно подобно косточке в разрезанном пополам плоде. А яркое пятно света от того фонаря, который держит в руке Командор голодным псом рыщет уже где-то впереди, высвечивая усыпанный камнями проход.

— Куда тебя несёт? — недовольно говорит в спину Командору дядя Павел.

— Надо проверить раз уж спустились.

Командор идёт вперёд, периодически оборачиваясь и подсвечивая нам под ноги. Вскоре выходим к идущей перпендикулярно нашей штольне подземной галерее, которая выработана машинным способом в более поздние времена: у неё правильное прямоугольное сечение, а стены и потолок разлинованы фрезами на прямоугольники по размеру добываемых пильных блоков. В детстве эти пропилы напоминали мне канавки на плитке старого заплесневевшего шоколада.

Пол галереи расположен ниже, и чтобы спуститься в неё, надо спрыгнуть с полутораметровой высоты. Командор, недолго думая, прыгает, дядя Павел неодобрительно тянет ему вслед руку:

— Ну ты посмотри на него!

Командор, не слушая его, отходит куда-то в сторону и нам не остаётся ничего другого, как спрыгнуть вслед за ним.

Стоим посередине широкой штольни, в которой без труда разъехались бы два автомобиля. Желтоватый луч фонаря деда Тудора едва дотягивается до противоположной стены, высвечивая в ней такое же тёмное жерло, из какого мы выпрыгнули. Судя по всему, старинную штольню в более поздние времена надвое разделил проход камнерезного комбайна.

— Сссс… — я тяну сквозь зубы сырой воздух, ёжусь от холода, обнимая себя за плечи. — А этой сколько лет?

Сквозь подошвы лёгких кедов тянет ледяным холодом, футболка уже отсырела.

Командор хоть и успел отойти от нас уже шагов на двадцать, а голос его звучит в звонкой пустоте отчётливо, будто он стоит в шаге от меня:

— Лет пятьдесят не меньше, я её ещё с детства помню. Вот как раз по этим боковым дырам и запомнил. — Командор скачет фонариком, вправо-влево, указывая на жерла штольни из которой мы вылезли. — В них тогда лезть боялись — так, фонариками светили туда и всё. Я даже не думал, что эта дыра ведёт прямо к подвалу дяди Тудора. Почему-то казалось, что это совсем в другой стороне.

— Под землёй быстро теряешь ориентацию в пространстве, — повторяя мой жест, дядя Павел обнимает себя за плечи, досадливо смотрит на шлёпанцы на своих ногах.

— Где-то там должен быть выход. — Луч фонаря превращается в голубую ось, на которую нанизана штольня. — Тот, который к соснам выходит. Два или три перекрёстка, потом налево.

Теперь и мне кажется, что я узнаю это место, — где-то там должен находиться тот самый угол, за которым мы проходили свои первые пацанские испытания.

— А в этой стороне, — Командор переводит луч фонаря в противоположную сторону. — Должна быть стена из котельца, которой отгородили глубинку, чтобы неповадно было шастать всем, кому не лень, — он на секунду смолкает и удивлённо присвистывает: — Япона мать!

Пятно фонарного света выхватывает из темноты остатки стены, сооружённой поперёк штольни. В центре стена почти полностью обвалилась, образовав завал, а по бокам ещё держится, неровными краями проступая в скользящем свете фонаря. Блоки ракушечника торчат из округлого пролома, как внутренние зубья огромной планетарной шестерни.

Командор первым подходит к стене, скользит лучом фонаря по завалу, будто мысленно прокладывает тропинку среди угловато торчащих во все стороны каменных блоков.

— Теперь понятно, почему на входы в штольни навесили ворота, — говорит он. — Все эти перегородки валятся от времени, как стена из детских кубиков.

Дед Тудор пальцем проводит по стыку между блоками ракушечника в сохранившейся части стены, растирает в пальцах цементный раствор, вернее то, что от него осталось.

— А что ты хотел? В такой сырости даже цемент между котельцами не выдерживает.

Командор вместо ответа лезет через завал.

— Рома, с ума сошёл? — сердито кричит ему дядя Павел. — Нам потом откапывать тебя?

Но Командор вместо ответа рукой пошатывает хаотично наваленные котельцы — хорошо ли держатся — и лезет наверх. Уже скрывшись на той стороне завала, кричит:

— Кто со мной?

Лежащий перед нами завал кажется чёрным шипастым горбом заснувшего дракона. Выше него гуляет яркий голубоватый свет, из которого доносится призывный свист Командора:

— Эй, десантура!

— Нет, точно скипидаром, — вздыхает дядя Павел, нехотя карабкаясь вслед за ним.

Я хочу помочь деду Тудору, но старик пренебрежительно отталкивает мою руку и на удивление ловко карабкается тем же маршрутом, который уже прошли Командор и дядя Павел. Мне только и остаётся, что развести руками и пробираться вслед за ним.

— Ну и что ты хотел здесь увидеть? — продолжает ворчать дядя Павел, следя за рыщущим пятном фонарного света. — Штольня как штольня, ничем не отличается.

Вслед за скользящим по полу пятном света мы проходим ещё шагов двадцать, останавливаемся на перекрёстке, где под прямым углом пересекаются две штольни. Командор поднимает голову вверх, словно хочет сориентироваться по солнцу, потом смотрит вправо-влево, мысленно прокладывая направления и подтверждая их движением фонарного луча.

— Судя по всему, — заключает он. — Эта штольня идёт в сторону винных подвалов, а эта к центру города.

Не помню, говорил или нет, но часть штолен под нашим городком облагорожена и превращена в винные подвалы, которые стали не только местом производства и хранения вин, но и туристической достопримечательностью. После благоустройства в широких штольнях и огромные бочки у стен вмещаются, и автомобиль легко вдоль них проезжает.

С детства я слышал от взрослых: «Это целый подземный город, по которому ездят машины, а улицы носят названия вин». Таким он мне и представлялся: некий фантастический город с яркими неоновыми огнями, светофорами и автомобильными пробками. Там назначают свидания на углу улиц Шардоне и Пино Фран, там ездят автобусы и такси, а по белым зебрам на асфальте деловито снуют пешеходы.

Когда я впервые попал туда, разочарованию моему не было предела: город и вправду был огромен, но в нём не было ни светофоров, ни машин, за исключением того электрического и будто игрушечного поезда, на котором ехал я с родителями. Не было и жёлтых такси как в кино. Да и что скажешь таксисту? «Улица Мерло, бочка номер девяносто восемь?»

Видимо тогда я и понял, что любое чудо можно превратить в разочарование, если твои ожидания опережают реальность.

Когда к нам приезжают важные государственные гости их непременно везут в подземный город на дегустацию. Будто мёдом там намазано. Говорят, Юрий Гагарин провёл в этих подвалах целые сутки.

Дядя Павел рассказывает об этом так, будто сам был тому свидетелем: по-военному подтягивается, щепотью прихватывает воздух у лба, делая вид, что поправляет козырёк фуражки, потом ребром прикладывает вертикально поставленную ладонь к носу — говорит, так военные проверяют, по центру ли находится козырёк, и театрально меняет голос: «Вот что я вам скажу, ребята, — мне было легче оторваться от земли, чем от ваших подвалов»

Он делает это так артистично, что мне невольно вспоминается фотография Гагарина и мерещится на голове дяди Павла фуражка с голубым околышем, и голубые же петлицы с золочённой эмблемой военно-воздушных сил.

А ещё рассказывают, что история подземного города начиналась с коллекции вин Германа Геринга, привезённой после окончания войны из Берлина в качестве трофея. Вы у нас янтарную комнату, мы у вас тоже кое-что. По законам военного времени.

Начали думать, что с той коллекцией делать, ну и решили под неё штольни осваивать, благо микроклимат тут будто специально для хранения вин создан.

На разработках известняка в качестве рабочей силы использовали в основном заключённых исправительно-трудовой колонии, и мне в связи с этим вспоминается ещё одна история.

— А это правда, что в старые времена зэки пробили ход в винные подвалы?

Миновав подземный перекрёсток, мы идём в ту сторону, где по предположению Командора должен находиться подземный город. Командор впереди, мы с дядей Павлом за ним, дед Тудор плетётся позади, что-то бормоча под нос.

— Не пробили, а нашли, — отвечает шагающий плечом к плечу со мной дядя Павел. — Когда создавали винные подвалы, их отгородили от всей системы штолен такими вот стенами-перегородками. Ну вот одна из них в каком-то закутке и обвалилась, хотя и не так сильно, как эта. Зеки по ту сторону где-то неподалёку вели разработку и обнаружили проход. Тихонечко заложили дыру камнями, чтобы никто не заметил, и каждый день, когда выезжали на работу, лезли в винодельню, а там территория огромная, — тёмные закоулки, цистерн и бочек — сотни, если не тысячи. Пей — не хочу. Вечером начальство смотрит — весь отряд пьян. Долго не могли понять, что к чему, пока не проследили, — дядя Павел останавливается, говорит Командору: — Рома, ты тоже собрался ход в подвалы искать?

— Ага, как в той песне: «В пещере каменной нашли источник водки и тайный ход на мясокомбинат».

— Мясокомбинат… — ворчит себе под нос дед Тудор. — И мясокомбинатов уже не осталось. Разворовали всё. Слава Богу, хоть подвалы винные сохранили.

У деда во всех бедах правительство виновато: подвал провалился — тоже оно «родное» недоглядело. Дед умеет заводить сам себя: о чём-то думает, хмурит брови, бормочет что-то под нос, и так накрутит себя, что неожиданно для всех вдруг зажигается, будто бы ни с того ни с сего.

Так и в этот раз, — накрутил себя так, что его голос перестаёт хрипеть, приобретая звонкие возмущённые нотки:

— А какие заводы были! Тракторы делали, телевизоры… И что?! — он громко хлопает ладонями по ногам и чуть приседает, с юродивым видом разводя в стороны руки. — А зачем нам заводы? У нас в Европе заводы есть! У нас всё в Европе есть!

— Не травил бы душу, а? — Дядя Павел резко останавливается зябко трёт ладонями плечи, кричит в спину Командору: — Рома, если у тебя есть в запасе валенки и телогрейка — поделись. Если нет — поворачивай обратно.

Дед Тудор тоже останавливается, но продолжает «травить душу», — когда старику попадает вожжа под хвост угомонить его трудно:

— Страну развалили! Расплодили нищету! И после этого они говорят, что создают свободное демократическое общество. Свободное от чего? От населения, которое бежит за границу?

Но никто кроме эха не отвечает на вопросы старика. Зачем вступать в дискуссию, когда говорят очевидные вещи?

Уступив настояниям дяди Павла, Командор останавливается, исследуя лучом фонаря беспросветную глубину штольни. Я достаю из кармана смартфон, чтобы убедиться в том, что и так очевидно — никакой связи под землёй нет. Дед несколько секунд стоит, в немом вопросе растопырив руки, и наше молчание ещё больше распаляет его:

— Нашей власти майдан нужен! И Европе майдан не помешает! Что-то у них там не так в той Европе, раз они наших бандитов покрывают. Воровство на воровстве, куматризм превыше конституции, старики в нищете, а они называют это историей успеха. Это как?

Слово «революция» устарело. Теперь — только майдан. Старик произносит это слово так, будто не просто зовёт на баррикады, но и сам готов прямо сейчас взять в руки булыжник или коктейль Молотова.

Говорят, настоящий интеллигент всегда должен быть в оппозиции к власти. Дед Тудор хоть и не представитель интеллигенции, но всегда был с властью в контрах. Советы ругал, независимые молдавские власти — всех этих аграриев и коммунистов — хаял на чём свет стоит, но так, как сейчас костерит проевропейский альянс, не ругал ещё никого.

— Ладно, подожди немного — выборы осенью, — дядя Павел громко тянет в себя сквозь сжатые зубы воздух. — Рома, ну что ты застрял? Фонарь отдай, и можешь оставаться, если тебе здесь понравилось.

Командор оборачивается, светит в спину стоящего между ним и мной деда Тудора, и старик из едва проступающей в темноте тени, превращается в тёмный силуэт, контрастно выделяющийся в ореоле голубого света.

Дед иногда бывает по-старчески медлительным, но, когда речь заходит о политике, он преображается на глазах: начинает говорить по-мальчишески запальчиво, а жестикулирует так, будто нет у него никакого артрита.

— Последний раз, Паша, я такой детский лепет слышал от тебя, когда ты спрашивал, почему у девочек не растёт между ног так же как у мальчиков. Какие выборы?! Все они перед выборами обещают одно, а когда протискиваются к кормушке, делают другое. Референдум нужен. Путь определить. Чётко и ясно, чтобы политики юлить не могли.

— Пошли! — машет рукой дядя Павел и разворачивается. — Не будет у нас ни майдана, ни референдума.

— Зависит от того, кто победит на выборах, — отвечает возвращающийся к нам Командор — Победят западники, никто майдан не сделает, — нет ни опыта, ни возможностей, а вот, если победят те, кто за таможенный союз, тогда да! Тогда майдан.

Дед Тудор не слышит нас, продолжая разговаривать сам с собой:

— Как прожить на пенсию в девятьсот лей? Ладно, я! Меня огород спасает, а какая-нибудь старуха в городе всю пенсию на газ и отопление тратит. Что делать, когда на хлебушек не хватает?

Слово «хлебушек» дед произносит с такой дрожью в голосе, что хочется прямо сейчас куда-то бежать, что-то делать, чтобы в следующий раз он произносил это слово без дрожи в голосе, и чтобы старушка у прилавка магазина растеряно не разглаживала в пальцах пару мятых купюр достоинством в один лей.

Даже самая мелкая и рваная купюра имеет своё достоинство, а вот наше правительство, по словам деда Тудора, не имеет. Да и мы сами привычно и равнодушно проходим мимо таких старушек каждый день. Иногда кто-то должен взять тебя за плечи и хорошенько встряхнуть: «Проснись, чудила!»

Проснулся. И что?

Побежал по подземным переходам, раздал нищим содержимое карманов и успокоился, думая, что решил проблемы. Но фишка в том, что никакого пробуждения не было, а был лишь сон во сне, как в том фильме с ДиКаприо.

А как проснуться реально? Катить автомобильные покрышки на площадь перед домом правительства?

Ладно! Кто-то выпустит накопившийся пар, кто-то излишки молодой энергии. А дальше?

Дальше лучше послушать Командора:

— Что ты заладил: майдан, майдан! Посмотри на Украину, — что им дал тот майдан? Крым просрали, на Донбассе война, экономика летит хер знает куда.

Мы возвращаемся обратно к выходу из штольни. Дед Тудор отстал. В гулкой пустоте за спиной отчётливо слышно, как он сопит от возмущения. Я успеваю отмерить шагов десять, когда старика наконец прорывает:

— Зато воров всех в мусорные баки повыкидывали.

— Не факт, что только воров и не факт, что всех, и уж тем более не факт, что на их место не придут другие. А разруха останется, — Командор говорит, не сбавляя шага, его тёмный силуэт чётко прорисовывается на фоне голубоватого свечения. — Дядя Тудор, ты дольше меня прожил на свете и лучше меня знаешь: революция — радость дураков.

— Знаю-знаю, — отвечает дед, но по интонации его голоса понятно, что на душе у старика не всё так однозначно как на словах.

— Есть те, кто делают ветер и те, кто ставят паруса, — продолжает Командор. — Так что не хрен щёки надувать в чужих интересах, всё равно рулевое весло тебе не доверят. Есть кому рулить из-за границы, — он брезгливо сплёвывает в темноту. — Банановая республика.

— Виноградная, — поправляю я.

— Какая разница: виноградная, буряковая, шпротная.

— Вот потому у нас и бардак в стране, что все сразу руки опускают, — голос деда снова обретает звонкость и решительность: — И то нам не доверят и это! А надо кулаком по столу стукнуть, чтобы тебя услышали. В конце концов силой заставить твоего рулевого плыть правильно. Как это делают, когда захватывают самолёт, — старик взмахивает фонарём как поп кропилом, окропляя стену штольни тусклым желтоватым светом. — Давай, мил человек, разворачивайся, курс меняется!

— О! — вздымает руки Командор и голубое пятно света прыгает к изрезанному пилами потолку. — Ещё лучше! Американских фильмов насмотрелся?

— Я тот телевизор почти не включаю. Так, иногда погоду узнать.

Перебравшись обратно через завал, некоторое время шагаем молча. Дед Тудор снова отстаёт, что-то бормочет под нос, в унисон своим мыслям взмахивает фонарём. Я останавливаюсь, поджидая его.

Заброшенная штольня не лучшая площадка для политических дискуссий, — здесь со всех сторон чувствуешь давление не только тьмы в прямом смысле этого слова, но и неких мифических сил тьмы, в существование которых ты, понятное дело, не веришь, но вот проблема: в тёмном подземелье неверие становится не таким твёрдым как у экрана телевизора.

Командор ушёл вперёд, за спиной непроглядная темнота, от которой невольно ползут по спине мурашки, а тут ещё у деда Тудора гаснет фонарь.

Если в детстве мне мерещился в темноте штолен «чужой», то теперь вспоминаются телепередачи о странных и необъяснимых явлениях: всякие там «Секретные материалы» или «Тайны мира».

Дед ладонью стучит по торцу фонаря в надежде выбить из него хоть плохенький луч света.

Стучит и приговаривает:

— Эта страна как после ядерной войны. Сплошная разруха.

— Ладно, тебе, — останавливается дядя Павел. — Смотри, сколько домов строится. Весь Кишинёв в новостройках.

— Это чистая коммерция — плати деньги, а мы тебе строим. Я спрашиваю, что государство для народа построило? На дороги посмотри, на тротуары! В село когда последний раз ездил? Пусто! Одни старики. Дома разваливаются. Молодёжь только летом приезжает и то долго не может там усидеть, — разъезжаются кто в Кишинёв, кто за границу. Сестра младшая — восемьдесят лет… А!.. — дед отмахивается и ещё сильнее стучит ладонью в торец фонаря. — Рассказывал уже. Что толку.

— Ладно, пошли, — говорю ему, зажигая фонарик на смартфоне. — Дело не в контакте, батареи сели.

Мы с дядей Павлом идём вслед за пятном света и силуэтом Командора. Дед Тудор стоит в темноте, плетью опустив к колену руку с фонарём, будто силы покинули его. Судя по всему, старик погружён в раздумья и ему плевать на окутавшую его темноту и на страх, который, к моему стыду, караулит меня за каждым углом.

— Дядя Рома, — останавливаю я Командора.

Луч фонаря, разворачивается на сто восемьдесят градусов и, скользнув между мной и дядей Павлом, выхватывает из темноты фигуру деда Тудора. Старик глядит под ноги, и даже яркий свет не отвлекает его от задумчивости. В этот раз в пятне света контрастно видны черты его лица, отчётливо просматриваются красно-коричневые клетки старой линялой рубашки.

— Дядя Тудор… — Эхо гулко вторит словам Командора. — Остаёшься? Могу тебе матрац сюда принести.

Дед махает рукой — мол, иди куда шёл, но спустя секунду всё же нехотя сдвигается с места, подходит к нам.

— И что? — спрашивает он. — Выхода нет?

— Это как по лезвию ножа, — говорит Командор. — И свободы добиться, и не ввергнуть страну в хаос. Шансов мало. Хочешь свободы, а получаешь анархию.

— Должен быть третий вариант, — сомневается дед. — Тот, который самый правильный.

— Где-то он есть, — усмехается Командор, — но никто его пока не нашёл.

Дед снова останавливается с таким видом, будто не тронется с места, пока не найдёт этот самый вариант. Из солидарности с дедом останавливаюсь и я. Мне в эту минуту так понятны его сомнения и желания.

Командор ещё год назад, не смотря на возраст, смело пошёл бы на баррикады, но теперь сомневается и всё чаще говорит: «Всё будет нормально, главное, чтобы не замайданило как Украину».

И тётя Лариса, пересчитывая в прихожей купюры, отложенные на оплату коммунальных услуг, вздыхает: «Не рассчитала немного, перебрала с продуктами, цены-то растут», но тут же бодро смотрит на Командора: «Справимся. Главное, чтобы не было войны».

Год назад о войне никто ещё и не думал.

Какая война?

Вы что!

В цивилизованном двадцать первом веке живём!

Теперь только и разговоров: будет у нас как на Украине или не будет? Призрак войны преследует любого, кто пытается думать.

А раньше разве не так же говорили? «Какая война? Не в восемнадцатом веке живём — просвещённый девятнадцатый век на дворе, батенька». Ну, а двадцатый вообще мнил себя вершиной цивилизованности, что не помешало ему породить две мировые войны, не считая холодной.

И в двадцать втором с упрямством фанатиков будут верить: «Какая война? Это вам не двадцать первый век». До поры до времени, пока не запахнет.

Неделю назад гондурасили с Командором и дядей Павлом до покраснения глаз. Собираясь домой, Командор негромко спросил:

— Философ, запах чувствуешь?

Я принюхался. Газ закрыт. Может с улицы чем-то несёт? Отодвинул штору, глядя на зеленоватый отблеск неонового света на тротуаре, но с улицы не доносился даже запах маттиолы.

— Не там, — Командор, пальцем ткнул в новостную ленту на мониторе. — Запах войны чувствуешь? Конфликты порождают политики, раздувают журналюги, а заканчивают вояки. Как ни крути, всё идёт к этому. Не завтра, конечно, не послезавтра. Когда вспухнет так, что готово будет лопнуть.

Слова Командора тогда заставили меня поёжится. Теперь тоже мурашки ползут по спине и, хотя в этот раз есть повод свалить всё на холод и сырость, почему-то это не получается.

Говорят, супружеские измены совершаются не в постели, а в умах. Войны — таким же образом. Третья мировая уже состоялась в умах, — утверждает Командор. Переход в горячую фазу — вопрос времени. И как не обвиняй себя в больном воображении, это успокаивает плохо.

Командор и дядя Павел идут вперёд, забыв о нас с дедом. Так и не сдвинувшись с места, старик снова стучит ладонью по торцу фонаря, но уже совсем слабо и рассеяно. Потом вдруг вскидывает голову, кричит вслед дяде Павлу и Командору:

— Эй, парни! Так и будем молчать?

— А что ты хочешь сказать? — Командор оборачивается, издали слепя нас светом фонаря.

— Уж если они там творят что хотят, пусть хотя бы по самым важным вопросам советуются с народом. — Дед вдруг срывается с места идёт навстречу слепящему свету так проворно, что я не сразу догоняю его. Вскинув вверх руку, указательным пальцем ставит в воздухе восклицательные знаки. — Я хочу, чтобы со мной посоветовались, куда идти стране.

— Кто ты такой, чтобы советоваться с тобой? — с чуть приметной иронией спрашивает дядя Павел, поджидая старика.

— Я народ. Тебе, Паша, всё равно, потому что страна и так идёт туда, куда ты хочешь, в твою любимую Европу и тебе плевать, что думают другие люди. А представь, что власть поменяется и страна пойдёт в другую сторону, тогда, что? Будешь доволен?.. Во-от! Потому и говорю: надо бы у народа спросить.

— Никто у тебя спрашивать не будет. Забудь.

Некоторое время идём молча, пока не доходим до лаза в древнюю штольню из которой мы попали в систему подземных галерей. Теперь, чтобы залезть туда обратно, надо подсаживать друг друга, но Командор проходит мимо, даже не глядя на чёрное жерло штольни.

— Рома, у тебя хоть и фонарь, но по сторонам ты не смотришь. — Останавливается дядя Павел.

— Смотрю я по сторонам. Идём, найдём вход в штольни, хочу посмотреть. Здесь не далеко.

Мы снова идём вслед за Командором.

— А Европа чего молчит? — нарушает молчание дед Тудор. — Они должны защищать демократию, или я чего-то не понимаю?

— Европа боится, что результат референдума окажется не такой, на который она рассчитывает, — отвечает Командор.

— Какая им разница, какой будет результат? Главное демократия.

— Им сейчас главное оторвать нас от России, а что дальше с нами будет, об этом пока никто ещё не думал.

— Не слушай его, дядя Тудор, — говорит дядя Павел. — Всё правильно делает Европа, нельзя по любому поводу референдумы проводить. Денег не хватит.

— Ты считаешь, это мелкий повод? Решается вопрос о будущем твоей страны, а ты… — старик сердито топает ногой, по-мальчишески порывисто подтягивает штаны и ускоряет шаги, всем своим видом показывая, что о не хочет иметь ничего общего с дядей Павлом.

Пытаясь догнать Командора, спотыкается, бормочет под нос проклятия, отмахивается от какого-то невидимого собеседника.

— Ничего, дядя Тудор, пробьёмся. Ты сам знаешь, что бывает в конце тоннеля. — Дождавшись деда, Командор сворачивает в перпендикулярно идущую галерею, гасит фонарь, и в наступившей темноте в конце штольни проявляется небольшое пятнышко света — как крохотный битый пиксель на огромном чёрном экране, только сильно размытый и бесформенный.

Выход из штольни закрыт двустворчатыми воротами, сделанными из железных уголков с натянутой на них сеткой рабицей. С левой стороны сетка натянута не плотно, привязана к раме в нескольких местах алюминиевой проволокой. Отдав мне фонарь, Командор легко раскручивает проволоку в одном месте, потом в другом.

— Чем лезть снова через подвал, выйдем как люди.

Во времена моего детства этих ворот не было, и здесь ходили все, кому не лень. Метров на десять в глубину стены штольни исцарапаны надписями, плотность которых возрастает по мере приближения к выходу. Где-то в середине примостилась сделанная мной — ржавым гвоздём по потемневшему от времени известняку: «Денис. 2004».

Командор раскручивает проволоку ещё в нескольких местах и поднимает вверх угол сетки, создавая проход, в который, пригнувшись, легко может пройти человек.

— Давай, десантура, я сегодня выпускающий. — Хлопает по плечу дядю Павла. — Первый пошёл.

Мы выходим наружу. Командор, закручивает обратно проволоку, прикрепляя сетку к раме, я помогаю ему, дед Тудор, не дожидаясь нас, поднимается к городской окраине по идущей наискось в гору тропинке.

— Дядя Тудор. — Управившись с проволокой, Командор идёт вслед за дедом. — Не переживай ты так, мы завтра тебе щит из досок собьём, чтобы дыру закрыть… А хочешь, ещё и обшивку сверху из жести сделаем?

— Ничего ты не понимаешь, — не оборачиваясь и не поднимая руку, небрежно взмахивает пальцами дед. — Не за это душа болит.

Командор разводит руками — мол, что ты с ним поделаешь.

Вздыхая, смотрит, как из-под белых от известковой пыли стёртых каблуков деда стекает вниз по тропинке ручеёк перемешанных с пылью мелких земляных комочков.

Глава 7. Монтана

Каждая поговорка рассчитана на определённый жизненный опыт. Скажите мальцу: «Всё просто, как дважды два четыре». А он только вчера складывал на столе палочки для счёта, сопел, приговаривая: «Две…Ещё две», потом тыкал пальчиком в каждую из них, чтобы убедиться, что их действительно четыре. Для него смысл меняется с точностью наоборот, потому что дважды два — это сложно.

Ещё несколько лет назад я не понимал смысла выражения «Разделяй и властвуй». Мне казалось, речь идёт о дележе каких-то благ: раздели их поровну между всеми и люди в качестве благодарности потянутся к тебе, позволят властвовать.

Или вот ещё: «Все одним миром мазаны». Смысл-то я понимаю: «два сапога пара», но как можно намазать миром? А почему не войной? Давно собираюсь загуглить, но руки не доходят: то гондурасим со стариками до красноты в глазах, то в соцсетях зависаю, то западаю на какие-нибудь фильмы из цикла «Тайны вселенной» и тогда параллельные миры завлекают сильнее, чем миры, которыми мажут.

Я лежу животом на подоконнике, как это обычно делает Влад, только задом наперёд, высунув голову на улицу. Кстати, вот ещё поговорка: «Дурной пример заразителен». Хотя, что в этом дурного? Лежу себе и лежу. Ноги согнуты в коленях, босые пятки закинуты к задним карманам джинсов, смартфон прижат к уху.

— Вовремя я кушаю, — оправдываюсь перед матерью. — Самочувствие нормальное… И настроение!

Мать может себе позволить звонить несколько раз в неделю и говорить по пустякам долго и нудно, — у них там зарплата у сиделок нечета нашим учительским зарплатам. И каждый раз одно и тоже: «Кушаешь вовремя?.. Денег хватает?.. Как себя чувствуешь?.. А голос почему такой упавший?»

Нормальный голос. Мне что, на всю Ивановскую от души крикнуть: «Эге-гей, блин!» чтобы доказать, что у меня всё хорошо? А говорю я тихо, чтобы не привлекать внимание Монтаны.

Минут пять назад девчонка подкатила к дому на серебристом «гольфе», и чтобы не загораживать подъезд к воротам, неумело пыталась въехать на тротуар. Прежде чем преодолеть препятствие, автомобиль несколько раз ткнулся колёсами в бордюр, издавая передком характерный посторонний стук.

Припарковав авто неподалёку от моего окна и открыв дверку, девчонка некоторое время возилась, склонившись куда-то к педалям и рулём сбивая с головы поднятые на волосы солнцезащитные очки. Потом бочком выставила на тротуар ноги, стараясь держать голые коленки вместе, и сразу стало понятно, почему она возилась — обувала босоножки на каблуках.

Моя бывшая девушка, с которой мы недавно разбежались без особого сожаления, обожает ездить без обуви: «Когда чувствуешь босой ногой педаль, эт-та что-та! Сексуальная связь с машиной. Чесс слово!»

Но у Монтаны другая причина езды босиком — каблуки. Вот тогда я и вспомнил о том, что все стервы одним миром мазаны. Лишить их каблуков, всё равно, что у номофоба мобильник отнять.

— Я поняла. — Девчонка стоит у раскрытой автомобильной двери, разговаривая по телефону, вернее слушая и отделываясь коротким поддакиванием: — Хорошо, мама… Ладно…

Она, наверное, отвечает на такие же надоедливые вопросы, на которые отвечаю я, с той лишь разницей, что я делаю это на русском языке, а она на румынском.

— Денег хватает, — ещё сильнее понижаю я голос, хотя Монтана занята своим разговором и ей не до меня. — А что личная жизнь? Бабушкой тебя в обозримом будущем не сделаю, не переживай.

–Ма-ма! — капризно топает каблучком девчонка. — Да поняла я!

Вздыхая, смотрит в небо, бочком подносит ко рту палец.

У той, у которой «сексуальная связь с машиной» тоже такое бывало: машинально тянет палец ко рту, правда ногти не грызёт — вовремя спохватывается, хмурится от того, что детские привычки имеют свойство ни с того ни с сего просыпаться в самый неподходящий момент.

Конец ознакомительного фрагмента.