Татуировщик снов

Сергей Катуков

Сюжет рассказа основан на повествовании от лица художника, попавшего в сети той стороны реальности, которая дарует вдохновение. Либо же сам наяву перешёл в прозрачные, губительные воды собственных иллюзий.

© Сергей Катуков, 2019

ISBN 978-5-4496-6776-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

Впервые о нём я услышал давно. Странная, нелепая и в то же время спасительная для меня новость. Заброшенная вначале, как мелкая иглистая искра в сено, она долго лежала в памяти и тлела. Но со временем мысли о нём стали приходить всё чаще, вращаться всё длительнее, и, наконец, уже не давали мне сомкнуть по ночам глаз.

Говорили, что его не существует вообще или есть некто подобный, но рассказы о нём сильно преувеличены. Пойти же к нему было бы невозможной самоуверенностью, и я долго не решался о нём спросить. И постепенно снова забывал.

Но в богемном мире многие его знали. И когда штурвал разговоров среди друзей совершил полный круг, корабль предчувствий повернул на прежний путь бессониц и ночных видений.

— Как мне его найти? — спросил я однажды Лео.

— Ты о татуировщике?

Он стоял вполоборота к окну и, помешивая кофе, пробовал, не остыл ли тот.

Тень от оконной рамы ровным сгибом пересекала крепкую фигуру Лео, его пушкинистое хитрое лицо, густой рыжий левый бакенбард, суровый — рыком хищника — невыспавшийся глаз, фарфоровое яйцо подбородка. Графическая карандашная тень падала далее через всю комнату на пол косой спиной, поверженной ярким утренним солнцем.

— Я могу спросить о нём. К нему всегда кто-нибудь ходит. Но ты ведь ещё не уверен, хочешь ли пойти.

— Нет, я уверен.

Лео поджал губы и посмотрел на рисунок кофейной пенки в чашке.

— Ты не боишься, что твоя жизнь изменится?

— Жизнь меняется каждый день, только мы этого не замечаем.

Он расслабился и посмотрел в окно.

— Тогда лады. Скоро ты с ним познакомишься.

Трудно быть хорошим художником. А в окружении других художников — ещё труднее. Меня в шутку называли Гефестом — из-за тяжеловесности и излишне тщательной подготовки, которую я уделял картинам.

— Никогда не выставляйся в одиночку, — сказал однажды Лео, — Всегда с кем-нибудь. Зрителю нужно разнообразие.

Он делился ценными советами. Особенно легко они удавались при его успехах на фоне моих кропотливых трудов. Многие думали, что я ему завидовал. Нет. Просто у него была хорошая фантазия и твёрдая рука.

Через неделю, ближе к вечеру, ко мне пришёл один из наших общих с Лео друзей. Я как раз грунтовал холст и размягчал кисти.

— Пойдём, а то у же темнеет, — сказал он, пристально посмотрев мне в лицо.

Я всё понял и, отложив кисти, вытер руки.

Мы сели в трамвай и поехали в старый город. Небо темнело, в окнах появлялись огни, смотревшие, как я буду проезжать мимо них в последний раз прежним, знакомым себе и остальным, человеком. На одной из остановок, неожиданно возникшей из грохота, друг дёрнул меня за рукав, пока я отвлечённым взглядом беседовал с островком светлого неба. Голубого, с вечерней сизеватостью, окружённого рыхлыми облачками. Мы быстро выбежали. Попав под прозрачный колпак ржавого фонарного света, накрывавшего остановку, я увидел возле лампы дрожащую сетку насекомых, пленённых её тусклым светом. Можно было подумать, посмотрев на это чрезвычайно карликовое, утрированное солнце и темноту вокруг него, что мы оказались не в центре большого, шумного мегаполиса, а в далёкой галактике провинциального городка, в котором ночь стирала границы жилых окраин. Пошли тёмным и глухим, как водосточная труба, переулком. По сторонам дороги стояли старые особняки. Вошли во двор одной из усадеб. В глубине светился старой штукатуркой дом, выдвигая вперёд поросшее каменное крыльцо. Квадратные волны ступеней скатывались в темноту травы. И я подумал, что ночь приходит снизу и земная поросль принимает её первой. Пройдя глубоко внутрь, следом за своим проводником, я оказался перед широкой дверью. Снизу из щели сочился истрёпанным, бархатно-рваным одеялом воздух оттенка красноватого чая. Я посмотрел в лицо друга и вошёл.

2.

Комната была мастерской. В ней стелилось тряпьё, багеты, пустые рамы. Стоял большой, длинный стол, заваленный холстами. Верстак, уснащённый плотницким инструментом и деревянными заготовками. За столом, спиной ко мне стоял человек. С маленьким и широким телом, на котором — неподвижная и бесшейная голова.

— Зачем пришёл? — спросил он меня нерусским, крикливым голосом.

— Я думал, что вы знаете…

— Что ты хочешь? — последнее слово произнеслось как «хэчэшэ», гортанным, холодным и негибким тембром. Он повернулся — как тяжёлая деревянная колода.

Это был низенький старый татарин, с плотным, словно скрученный матрац, телом. Фигура степной каменной бабы. Черты лица расплывались от долгого ветра времени, сглаженные в угрюмую маску языческого идола.

— Вы — татуировщик?

— Да, я. — Он присел на низкую скамейку. На плоском лице появилась улыбка.

— Я хотел бы… как мне говорили… что вы можете это сделать…

Он улыбнулся ещё шире. Глаза колко блеснули.

— Богатства хэчэшэ, славы хэчэшэ? — произнёс татарин ровным, неподвижным голосом. — А вот садыс.

Я огляделся.

— А так садыс.

Я сел на пол. Теперь татарин оказался выше. Его лицо барельефом вылепливалось вперёд под натиском яркого света, бившего сзади.

— Закрой глаза.

Я закрыл.

Чёрная луна чёрным реверсом яркой лампы вспыхнула под веками, и один её оплавленный бок засинел тенью. Тень полукружием неритмично увеличивалась и сжималась — это медленно, из стороны в сторону, качалась голова татарина. Послышалось угрюмое, хриплое пенье, маятником ходившее слева направо, слева направо.

«И почему раньше я не слышал его, этот прекрасный, богатый и сочный аромат. — Подумал я о ярком сосновом запахе в мастерской. — Он струится из свежих разломов сосновых мачт. Целый лес мачт задевает вершинами облака». Но вот облака расправились, распустились крыльями птиц, и стало свободно и широко. Лес исчез, на его место осело море. Стало пустынно, и крики чаек, — слева направо, слева направо, — замелькали, носясь, мельтеша, скрывая чёрную луну. И я, как корабль, колебался на волнах, и двигался одновременно с луной — так же, как тень от столба, которую расшатывал конус фонарного света. А в устье его жёлтого сияния, возле самой лампы — безвольной, разреженной сеткой толклись насекомые.

Было тихо и спокойно. Умиротворённо. Ничего, кроме одинокого столба и тихих, безвольных насекомых, едва слышно трепетавших крылышками, не существовало. Я был одним из них — с равнодушными, терпеливыми глазами, в каждом из которых горел синим телевизионным экраном один и тот же сюжет. Все они — художники из моего окружения. Вот Лео — большой длинный комар, с огромными набрякшими глазами, в которых бьётся ровным лилово-синим цветом неясный двойной абрис. Тысячи мелких глаз комара приблизились ко мне: и в этих фасетках сырым стеклом дрожит насекомоподобный человек, с жаждой и терпением смотрящий в эти равнодушные зеркальца — это я.

3.

Очнувшись, я открыл глаза и увидел каменное, с оспяными выщербинами лицо татуировщика. Маленький, кривой рот сложился в усмешку. Чёрный глаз, блестя, проплыл над тяжёлым поворотом айсберга тела обратно к столу. По толстой нижней губе хищным соком стекала тонкая паутинка слюны.

Всю дорогу, пока мы шли вместе, я не сказал другу ни слова. Он понимающе молчал. Мы расстались незаметно, словно во сне. И из этого сна, начавшегося с трамвайной остановки, просочившегося затем сквозь кирпичную рухлядь дома в красноватый проём двери, в чёрно-лиловую дрёму татарина-маятника, — из этого сна я перешёл в свои новые, неповторимые — нигде, ни у кого.

4.

Я рисовал целый день. Сорванные шторы валялись под низким подоконником, постамент которого попирала обнажённая, природная натура света. Свет был абсолютно прекрасен и абсолютно гол, словно сияние живой, первородной, нерукотворной статуи.

Бывают озарения длиною в комариный писк. Секунды разряда чистого восприятия. Когда сознание выбивается резким головокружительным хлопком из своей тёмной, тесной колбы и расширяется безостановочно и свободно, как Вселенная в первые секунды творения. Тонкая граница между счастьем и безумием едва сдерживается сероватой тенью присутствия наблюдения. Это есть вдохновение.

Способность, дарованная татуировщиком, давала наблюдать это ощущение как замедленное, чёткое, разделимое по всем молниевым прожилкам и членикам движение. Он, как паук, пленял его крылья; не усмирял, но погружал в томительный, медовый, бархатно-плывучий сон. Визуально это чудо воспринималось как сияние чистых, ярких цветов. Словно человеческий глаз, случайно слепленный слепым хаосом, впервые прозрел первозданное, неназванное Бытие.

Я рисовал так, точно на мои глаза было нататуировано всё, что я увидел во сне.

Широкая, объёмная, студенисто подрагивающая картина.

К вечеру, не отвлёкшись совершенно ни на одну постороннюю мысль, я завершил работу. Завесил картину, погасил свет и заснул.

5.

В следующие дни я продолжил рисовать. В глазах стояло последнее сновидение — каждое утро это был новый набросок. По рассказам я знал, что татуировщик даёт каждому, кто к нему приходит, возможность настоящей, глубокой самореализации. Словно очищает душевную кожу. Чувства обостряются, становясь воспаряющими паутинками, «щупальцами». Но взамен приходится отдать часть энергии, проходящей по этим же паутинкам. Ситуация могла выглядеть так, будто жадный паук, сидящий в невидимом поле тяготения, подвешен на энергетической паутине, а в ней завязшими насекомыми дёргались художники, производя свои творческие потуги.

Конец ознакомительного фрагмента.