Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

Сергей Ильин

В настоящую книгу включены 137 контрапунктных баллад. Это абсолютно новый жанр. Контрапунктная баллада состоит из строго чередующихся стихов и преимущественно эссеистской прозы. Иногда стихи – это просто стихи, а иногда и гораздо чаще – баллада в чистом виде. Но в любом случае стихи и проза, дополняя друг друга, как раз и создают стилистически новаторское, балладное звучание… Почему, собственно, баллада? Да потому что все в мире, по убеждению автора, если брать только сердцевину, есть баллада. Сотворение мира – баллада. И вечное бытие тоже баллада. Рождение и гибель цивилизаций – баллада. И уж конечно, любая человеческая жизнь, если выразить ее предельно кратко и динамично, будет тоже балладой… Отсюда прямо следует, что баллада зиждется на самом существенном событии: будь то внешнем или внутреннем. А не такое ли именно событие лежит в основе как нашей жизни, так и искусства? Ведь должен быть сюжет, а как он рассказывается – от начала к концу, от конца к началу или от середины к началу и концу, не столь важно. Так что балладный рассказ о психических коллизиях и даже метафизических проблемах, от века волнующих ум и сердце человеческое, есть прямое жанровое дополнение к так называемой «классической балладе», образцам которой автор тоже не забыл уделить должное внимание.

VI. Баллада о Возвращении

1. Эпиграф к Возвращению

Снова домой

после дальней поездки вернувшись,

мир и покой

на душе ощущаете вы,

мир и покой —

они очень похожи на небо,

прочих же чувств

совокупность — она как земля, —

но как не то

небо за самолетным окошком:

скучно оно

и ужасна его пустота,

в то время как

в него глядя из грешного мира —

снизу наверх —

все величие видишь его, —

так, если вы

слишком долго в покое и мире

будете жить,

они пресными станут для вас, —

вот почему

посреди приключений житейских —

да, только там —

мы предвечный находим покой,

и дом родной

в юном возрасте мы покидаем,

лишь для того,

чтоб под старость вернуться в него:

оба пути

в основанье и жизни и смерти,

видно, лежат, —

было так, есть и будет всегда,

и никогда

им в окружность одну не замкнуться,

как никогда

сердцу слиться с умом не дано, —

ну и потом —

возвращение больше чуть весит,

нежели путь,

что предшествовал в жизни ему:

значит ли то,

что когда-нибудь жизни не будет

и бытие

в чистом виде заменит ее?

этот вопрос —

как эпиграф ко всей нашей жизни —

пусть же теперь

и поставит все точки над i.

2. Пролог к Возвращению

Возвращаясь домой после очередной воскресной прогулки, я иду обычно через центр города, где каждый отрезок маршрута, будучи пройден многие тысячи раз, напитан воспоминаниями, как кусок янтаря медом веков, конечно, иной раз думаешь: а не свернуть ли в какой-нибудь малознакомый переулок, чтобы придать ритуальному пути хоть какое-нибудь разнообразие? однако, поразмыслив минуту-другую, я продолжаю идти по знакомому маршруту, точно какая-то посторонняя сила не позволяет свернуть в сторону, — так, наверное, малоопытный рисовальщик, отрабатывая чей-нибудь профиль и найдя правильный абрис, уже не рискует новым штрихом отклониться от него и лишь по инерции повторяет карандашные росчерки, отчего рисунок делается толще и отчетливей, причем эта примитивная в своей основе весомость не только не боится однообразия, но даже откровенно и точно кому-то назло всячески ее подчеркивает.

Впрочем, из тех же самых штрихов состоит и обыкновенная жизнь: рождение, шалости детства, любовь, семья, работа, болезнь, старость, смерть, — все это уже было и будет тысячу раз — это и есть профильный рисунок любой жизни, неоднократно наносимый и повторяемый на фоне никогда не прекращающегося бытия, — и вот, запомнив его, можно сказать, на генетическом уровне, мы инстинктивно воспроизводим его где надо и где не надо, в данном случае, пожалуй, скорее где не надо: когда я, например, возвращаясь с воскресной прогулки домой, стараюсь ни на шаг не отклониться от привычного маршрута.

3. Притча о Возвращении

Колокол громко звонит — но по ком?

сын возвращается в отческий дом:

сколько провел на чужбине он лет,

в землях каких ни оставил свой след…

Свет повидать для мужчины не грех —

вот домоседа поднимут на смех,

плохо, когда, инородством греша,

к землям чужим прирастает душа.

Год на двадцатый несчастная мать

сына устала на родину звать, —

в доску отчаявшись — шутка ль сказать?

мать перестала звонить и писать.

Да и отец выбивался из сил,

выпороть сына он даже грозил:

«Нет, уж позволь, — говорил он в сердцах, —

не на таких ведь, как ты, подлецах

держится русская наша земля:

всем докажи, что ты лев, а не тля —

страх победи ты вернуться домой,

чтоб я сказал — сын воистину мой!

да и к тому же, с библейских времен

знают сыны всех великих племен:

вновь на круги возвратиться своя

есть непреложный закон бытия».

Мрачным предчувствием с детства томим,

в путь отправляется сын-пилигрим:

всем европейская жизнь хороша, —

что же так плачет родная душа?

Должно вернуть ей мистический долг,

только кому — не возьмет она в толк,

чувствует: минула чтобы беда —

лучше сейчас, чем совсем никогда.

Подлый свой страх наконец одолев, —

стал он не тля, а воистину лев, —

сын возвратился в отеческий дом —

колокол плачет: и знает, по ком…

4. Квинтэссенция Возвращения

Если Будда действительно прав и мы обречены рождаться снова и снова, пусть в разных обличьях, и ничто не может не только упразднить, но даже просто ослабить этот великий космический закон, и мы на самом деле уже не раз приходили на эту землю и просто не можем вспомнить, когда, где и как именно это было, — короче говоря, если все это действительно так и никак иначе, то сама невозможность вспомнить о прежних инкарнациях, по-видимому, только и спасает нас от безумия осознания тысяч и тысяч нанизанных друг на друга, подобно пестрым бусинкам, жизней, потому что все эти жизни, будучи связаны таинственным законом кармы, психологически для нас никак не связаны, и — всего лишь в качестве гипотетического примера — чем больше мы бы о них узнавали, тем абсурдней они бы нам казались, так что всего лишь узнавание того факта, что наша мать, которая в силу предвечной раскладки ролей, должна быть нашей матерью и никем больше, была когда-то… да кем угодно, но только не нашей матерью, мгновенно и радикально обратило бы весь этот мир в абсурдный спектакль: недаром тень абсурда лежит на нашей жизни, и мы эту тень смутно улавливаем боковым зрением.

Но если бы наша память вдруг раскрыла скобки наших предшествующих существований, и тень абсурда, разросшись и поглотив привычные контуры бытия, выступила бы на сцену мира во всем своем сумасшедшем великолепии, то каждый из нас увидел бы себя в роли человека, покинувшего рожденьем дом родной и на протяжении всей жизни к этому дому родному возвращающемуся, и окончательное возвращение означало бы смерть.

Это как если человек после долгих странствий возвращается на свою старую родительскую квартиру, он намерен стучать в дверь до тех пор, пока ему не отворят, — и просить у отца с матерью прощения, если надо, на коленях, за то, что он забыл про них или же умереть на пороге родного дома, но, миновав лестничный пролет, отделявший подъездное окно от родительской квартиры, он знакомой двери не найдет, а на месте квартиры, из которой он когда-то, давным-давно вышел в мир, будет зиять сплошная каменная ниша, и ради пущего правдоподобия будет еще, наверное, пахнуть известкой.

И тогда блудный сын пойдет по лестнице наверх: в надежде, что он ошибся этажом, он отсчитает тысячу ступеней, а потом, вымотавшись и потеряв ощущение времени, присядет на холодный пол, он забудется и начнет вспоминать, как когда-то выбегал по этой лестнице во двор, как писал нецензурные надписи на стене, как ходил в родной сад, как ездил в город, чтобы посмотреть новый фильм, и припомнится ему, как это обычно бывает в столь важную минуту, еще множество иных, не идущих к делу подробностей, не сможет он только вспомнить одного: когда же именно, на каком этапе своего возвращения на родину он сам умер — и это будет самым неприятным во всей истории.

Да, действительно, возвращение только тогда полное и окончательное, когда человек покидает родные края надолго, а то и навсегда, не надеясь, а может быть, даже втайне и не желая возвращаться, и вот после как минимум двух десятилетий, подчиняясь настойчивому требованию обстоятельств — тут и мольбы родителей «увидеться напоследок», тут и непреодолимое любопытство соотнестись хотя бы один раз с друзьями и приятелями (как они распорядились жизнью? и чего в ней достигли? и в чью пользу вышло соревнование судеб?), тут и уникальная возможность посмотреть, как насиженные места, будучи символом мира как такового, изменились за двадцать лет — человек этот, наконец, решает возвратиться.

Но делает это не торопясь, оформляя свое возвращение по всем правилам искусства: он, во-первых, приезжает в родной город не с обычной, западной стороны, а с противоположной восточной, потому что там у них с отцом и матерью был когда-то сад, и в этот сад он приходил работать с весны по осень еженедельно в течение долгих-долгих лет, а однажды даже застал в саду отца с любовницей, короче говоря, поскольку сад оказался самым незабываемым и тоскливым его воспоминанием, и еще, поскольку он странным образом связывал их развалившуюся семью, а также, поскольку сад стал со временем и в европейском далеке воплощать с его точки зрения всю российскую сновидческую реальность, — постольку он через Европу, Америку, Японию и Сибирь возвращается в родную квартиру именно через сад, и в нем предварительно встречается с давно живущими в разводе отцом и матерью — он даже поставил условием своего возвращения приезд их в сад в установленный день и час — а потом, молча посидев за самодельным столом, выпив водочки, вкусив и колбаски, и нехитрый салат из только что собранных овощей — новый владелец сада за скромную плату предоставил сад в полное распоряжение его прежних владельцев — они идут уже на старую квартиру, где он родился и вырос и в которой проживала теперь одна мать.

И там их ждут многие из тех, кого он знал до отъезда, и стол накрыт яствами, и чтобы передать друг другу все накопленные за двадцать лет впечатления, не хватит, кажется, и года… и вот они окунаются воспоминаниями в прежнюю жизнь как в омут, все глубже и глубже — и то сказать: только она, эта былая жизнь до отъезда на Запад ему только и снилась, тогда как его хваленое существование заграницей, в котором он якобы «души не чаял», не приснилось ему ни разу! — и кажется уже нашему великому возвращенцу, что былые участники его довыездного жития-бытия так плотно его обступили, что из их смертоносного кольца ему уже не выбраться, что и речи нет о том, что ему нужно рано или поздно возвращаться в Европу, где у него тоже семья: жена и сын и кое-какие новые знакомые, и работа, да и вообще: новая жизнь, куда там!

Незаметно, под шумок и стопочки! стопочки! стопочки! строятся планы его женитьбы на девушке, с которой они сидели когда-то за одной партой и которая умудрилась так ни разу и не выйти замуж (поистине знак судьбы!), и она сама жмется к нему за столом, а все либо отводят глаза, либо понимающе им подмигивают, а кроме того со всех сторон заводятся странные, многозначительные, неслыханные, безумные разговоры о том, что «человек только для того и уезжает, чтобы возвратиться», и вот уже его первая учительница: старушка, которую он еле узнал, подымает дрожащей рукой тост за «того, кто нашел в себе силы наконец вернуться в родимое лоно», а неузнаваемо грузный полковник (давно в отставке) внутренних дел с начисто стертыми чертами лица предлагает выпить за «человека, который сыграл особую роль в истории нашего города, которого в свое время мы выпустили заграницу с дальним умыслом: чтобы в один прекрасный момент он сам и добровольно вернулся, продемонстрировав всему миру, что как ни хороша для русского человека заграница, а по большому счету лучше отчизны для него в мире ничего нет и быть не может», и следом родной его отец, почему-то метая на сына недоброжелательные взгляды и в неприятных подробностях пересказав, как они с матерью на протяжении десятилетий уговаривали его хотя бы раз посетить родину («ну точь-в-точь тащили его из Европы, как больной зуб изо рта»), добавляет, «что пусть заграницей хорошо жить, зато умирать нужно только там, где родился».

И вот тут уже наш герой по-настоящему настораживается, нехорошее предчувствие (которое он всю жизнь имел: потому, наверное, и не хотел приезжать) пронизывает его до костей, и он решает бежать: сию же минуту и под первым благовидным предлогом он покидает родную квартиру, но застольники, конечно, его не хотят отпускать, пытаются удержать и даже бегут за ним, но он все-таки в последний момент вырывается и захлопывает за собой тяжелую дверь… куда теперь? скорее в аэропорт, благо паспорт и деньги при нем, а вещи… до вещей ли теперь? и вот он бежит сломя голову вниз по лестнице, но что за чудо? вместо двух лестничных пролетов он насчитывает пять, десять, двадцать, тридцать… спускаться дальше ему уже страшно и он возвращается назад, по пути, впрочем, его осеняет спасительная мысль: здесь было когда-то окно, да, вот оно, и подле него лежит лунная полоса — светлая и ровная, настолько слившаяся с подъездным интерьером, что, кажется, отделить ее от пола можно разве лишь отбив ломиком верхний слой, а какая огромная луна висит над землей! и в лунном свете перед ним коснеет знакомый двор без единой людской души, сплошь залитый лужами, в которых без особых искажений, придавленный луной как пресс-папье, отражается слитный силуэт дома, тополей и сараев и в них же, нисколько не портя пейзажа, застыли старые газеты, стаканчики из-под мороженого и прочий мусор.

И вот он разбивает первое и внутреннее окно, отодвигает раму, собирается таким же способом расправиться и со вторым внешним, как вдруг… кулак его с размаху натыкается на стенку, смяв и продырявив картон: какой ужас! это было не настоящее окно, а всего лишь безукоризненно выполненная декорация дворового ночного лунного пейзажа, приклеенная каким-то шутником в каменной нише… откуда она взялась? кто был автором рисунка? когда и как окно подменили нарисованной копией? и, главное, с какой целью? все это были вопросы, на которые только пронзительная щемящая боль в сердце да смутное сознание сгущающейся над ним безнадежности были ответом.

И тогда, цепляясь за жизнь, он со стыдом плетется на старую свою квартиру, откуда только что сбежал: он теперь намерен стучать в нее до тех пор, пока ему не отворят, и просить у отца с матерью на коленях прощения или умереть на пороге родного дома, но, миновав лестничный пролет, отделявший подъездное окно от родительской квартиры, он знакомой двери не находит: квартира, из которой он несколько минут назад выбежал, непостижимым образом отсутствует, а вместо двери зияет сплошная каменная ниша и пахнет известкой.

И тогда, тихо заплакав, он идет наверх, без цели и без смысла, просто потому что физическое движение было последней посланной ему Провидением отрадой: шагать или бежать, то вверх, то вниз, отмеривая ступени — он насчитал уже больше тысячи! — было все же легче, чем стоять на месте… в конце концов, вымотавшись и потеряв ощущение времени, он приседает на холодный пол: наверное, он ненадолго сумел забыться, потому что ему показалось, что он идет в свой родной сад, но деревья, обрамляющие аллею, стоят голые и корнями наверх.

Припомнились ему, как это обычно бывает в столь важную минуту, и множество иных, не идущих к делу подробностей, зато не мог он вспомнить лишь одного: когда же именно, на каком этапе своего возвращения на родину он сам умер, — и это было самое неприятное во всей истории… — да только тогда и при таких условиях возвращение становится полным и окончательным.

5. Баллада о Возвращении

В далеких семидесятых

двадцатого века он

путем формального брака —

не будучи даже влюблен —

землю родную оставил

ради чужой стороны:

с детства любил он Европу,

как светлые любят сны.

Здесь и засел он надолго:

на добрые двадцать лет,

на просьбы родных вернуться

ни «да» отвечал, ни «нет».

Он возвращенья боялся

даже и как визитер, —

но кто же тоску об отчизне

ему из памяти стер?

Зажил он припеваючи

на Западе, как в раю, —

а мать и отец все ждали

сыночка в родном краю.

Ждали — и письма писали,

а он лишь время тянул,

и каждый из них упрямо

свою все линию гнул.

Его погостить просили,

как принято у людей:

лучше — хотя бы на месяц,

хуже — на пару хоть дней.

Но была в его ответах

какая-то ерунда:

мол, если уж возвращаться,

так истинно навсегда.

Еще условье поставил:

встретиться в бывшем саду,

который давно был продан, —

впрочем, за добрую мзду

новый хозяин уступит

бывшим владельцам их сад

на день, чтоб они забыли

пыльный семьи их распад.

А было в семье их единство,

в супругах была любовь, —

пока в отце не взыграла

к другим вдруг женщинам кровь.

Взрастили сад они вместе —

то есть отец и мать,

и в том же саду он начал

женщин чужих принимать.

Пришлось развестись им скоро,

отец ушел из семьи,

а он подался на Запад,

ища там пути свои.

Не часто ведь так бывает:

родившись в одной стране,

имеешь ты принадлежность

совсем другой стороне:

как будто не там родился,

не счастлив ты там душой, —

здесь проявление тайны,

быть может, самой большой.

К чему клоню я, читатель?

к тому, что совсем не вдруг,

на родину возвращаясь,

земной описал он круг.

Так точно, двигаясь к смерти,

от точки, где рождены,

мы к новому лишь рожденью

идем с другой стороны.

Западней сад находился

дома, где жили они, —

что, если к саду подъехать

с Запада? большей фигни

выдумать, кажется, трудно,

да и оно ни к чему:

два миновать океана

точно придется ему,

плюс к тому целые Штаты,

Азии добрую часть, —

можно о том на досуге

пофантазировать всласть,

но чтобы сделать на деле

оригинальный столь ход…

так удаляют лишь гланды —

через анальный проход.

Все же не может быть большей

в мире земном красоты,

чем торжество над привычной

жизнью безумной мечты:

вот этот жизненный подвиг,

оставшись самим собой,

совершил легко и просто

наш неприметный герой.

И было в саду свиданье,

и скромный, как жизнь, обед, —

потом пошли они к дому

во тьме сквозь полдневный свет.

Им встретился мальчик странный:

собрался он рыб удить

в дождливой громадной луже,

где рыб не могло и быть.

В трамвае сидели люди,

болтая о том и сем,

но лишь он к ним обращался,

в горле вставал у них ком:

будто на чуждом наречье,

он все обращался к ним,

они ж от него скрывали,

каким он был им чужим:

сочувствуя отводили

догадливые глаза,

и взгляд его застилала

обидчивая слеза.

Вот наконец и достигли

они родного двора:

детство припомнить и юность

пришла для него пора, —

минувшая жизнь с отъездом

не только распалась в прах,

мстить за себя ему стала,

являясь все чаще в снах,

тогда как все эмигрантство,

в котором он счастлив был,

ни разу и не приснилось:

но кто же смысл его смыл?

И если у сна со смертью

глубокая общность есть,

не выиграл он ни йоты,

в Мюнхене вздумав осесть:

сойдет с него эмигрантство,

как старая чешуя,

останется русская сущность —

бессмертная, как змея.

И мыслью этой пронзенный,

в которой обмана нет,

опять обратил вниманье

на странный вокруг он свет,

и тонкая — ниоткуда —

вонзилась в него печаль,

и больше всего на свете

себя ему стало жаль.

Зачем он сюда приехал?

вернется ли он назад?

в душе поселились разом —

чистилище, рай и ад.

Благо, желая развеять

черные мысли его,

отец ему знак вдруг сделал,

не вымолвив ничего.

И точно: перед подъездом,

взгляд держа у земли,

бывшая одноклассница

что-то чертила в пыли

носком старомодной туфли,

точно карандашом,

и жадно пломбир лизала

острым своим язычком.

И спрашивать она стала,

помнит ли он, кто она,

и что у него за паспорт,

и ласкова ли жена,

чем хороша заграница,

какой он проделал путь,

и не хотел бы в награду

мороженого лизнуть?..

От этих странных вопросов

кругом пошла голова,

а в тополях шелестела

цинковая их листва…

И солнце в небе сияло,

и не было облаков, —

это и было мгновенье,

в котором — веки веков.

Даром за все это время

тайны срывая печать,

слова ему не сказала

его же родная мать?

Напрасно хотел он вспомнить,

что было — здесь, а что — там,

поскольку не ясно было,

когда же он умер сам.

6. Легенда о Возвращении

Однако как нельзя сразу и наобум совершить какое бы то ни было великое достижение, в том числе даже такое и всем, казалось бы, доступное, как идеальное возвращение на родину, но к нему (достижению) надлежит прежде долго и терпеливо готовиться, так точно последнему и окончательному возвращению обязательно предшествует своего рода генеральная проба, и она может выглядеть, например, таким образом: молодой человек, покинув отчий дом, скитается долгие годы с какой-нибудь бродячей актерской группой, а потом, возвратившись домой, застает отца разбитого параличом и почти лишенного памяти, однако у старика хватает все же сил кротко упрекнуть сына в долгом отсутствии и даже ворчливо попричитать, как трудно было ему, одинокому старику, содержать дом и вести хозяйство, а сын его, устыдясь своего бесплодного отсутствия, возьми да и скажи отцу, что он никуда не уезжал, а все это время был здесь, при отце, тот только запамятовал, ему, сыну, мол, неудобно вдаваться в подробности отцовского недуга.

И вот случилось чудо: отец поверил сыновней истории (память-то у него стала точно у малого дитя), а вслед за ним, дабы не огорчать больного старика, биографическую поправку усвоила и прислуга, а уже за ней, сначала шутки ради, потом по привычке и весь город: постепенно факт двадцатилетнего отсутствия молодого человека в городе как-то незаметно стерся в коллективном сознании его обитателей, и вот уже злые языки начали поговаривать, сколько терпения и почти женской покорности нужно иметь, чтобы в продолжение добрых двух десятилетий ни на шаг не отойти от престарелого отца, пожертвовать юношеской свободой и устройством семьи: поистине такие свойства характера подходят женщине: жене, дочери, подруге, сестре, — но чтобы ими обладал юноша, будущий мужчина и наследник отца — обыватели сомнительно качали головами.

И вот наконец молва о безвыездном житии-бытии сына в четырех стенах отцовского дома доходит до старика-отца, и видит тот скрепя сердце, что люди правы, что не должно мужчине жить подле другого мужчины, точно женщине, даже если это отец родной, но надлежит ему свой путь в жизни проторить, собственный домашний очаг выстроить, семью создать, детей взрастить, и когда придет час, скромно, но с достоинством указать отцу на достигнутое в жизни: то есть ввести его в дом свой и, подведя жену и детей для благословения, просто сказать: «Вот, отец, плоды трудов моих, пусть их немного, зато все честное, доброе, прочное, и всем этим я обязан силе семени твоего, а потому да послужит содеянное мною умножению чести твоей и восстановлению памяти в потомстве, как в свою очередь все достигнутое тобой послужило во благо доброго имени отца твоего».

И так невыносимо тяжко стало на душе старика-отца, что позвал он сына своего к себе и, хотя и знал, что не следовало бы ему этого делать, горькими сомнениями насчет городской молвы как бы перед ним исповедался, сын же, как легко догадаться, обрадовался несказанно перемене в образе мыслей отца своего и с сердца его точно камень претяжелый упал, и стал он, сначала робко, но с каждой минутой воодушевляясь, рассказывать отцу историю своей жизни, потому как и ему было в ней чем гордиться: ведь снискал он как-никак, совершенствуясь с годами в трудном, но благородном ремесле лицедейства, славу первого актера в той земле, где странствовала труппа, и сам бургомистр здешней столицы наградил его почетной медалью и даже предложил организовать городской театр, но иное было у него на уме, ибо в сердце его, терзаемом укорами совести, созрело уже непоколебимое решение возвратиться в дом отчий.

Да, вот как все было по правде, ничего он от отца родного не утаил, отец же слушал его и слезы у него наворачивались на глазах: он ведь думал, что сын его все это выдумал, чтобы скрасить последние его часы, — и тогда, не желая огорчать любимого сына — он-то понимал, что изменить ничего нельзя — он сделал вид, что поверил ему и поцеловал на прощанье в лоб, сын же его, безмерно растроганный, однако, стараясь казаться спокойным — он безудержным волненьем боялся ускорить кончину отца — сказал только: «Подожди минутку, отец, я сейчас вернусь», и побежал в подвал, где у него в походном сундуке хранилась та самая памятная бургомистрова медаль (он прежде стеснялся показать ее отцу)… поднимался он назад веселыми прыжками, преодолевая разом несколько ступеней, вертя увесистой золотой цепью на руке, точно крохотной цепочкой, и насвистывая песенку шута из шекспировского «Короля Лира», одной из любимейшей его пьес.

Когда же он вошел в отцовские покои, то увидел, что отец его мертв, и похоронил он отца своего, и остался в доме его, и вел хозяйство так умело, что приумножил доход от виноградников и масличных деревьев… и семью успел он завести на старости лет, и родился у него сын, и в положенный час поведал ему старик-отец историю своей жизни: «Поскольку я стар, — сказал он молодому человеку, — то надлежит тебе, продолжая семейную традицию, отправиться в путь дальний, но чтобы ты не повторил моих ошибок, тебе нужно оставаться в чужеземных краях так долго, чтобы все прежде знавшие тебя окончательно разуверились в твоем возвращении: лишь тогда докажешь ты людям, а главное, себе самому, что жизнь не театр, и что любую настоящую роль в жизни можно сыграть один-единственный раз», — вот только после подобного мудрого напутствия и только учтя пробный опыт отца своего, молодому человеку удалось, наконец, совершить многотрудный подвиг полного и окончательного возвращения.

7. Черновик к Возвращению

Я тоже был — пусть в самой малой мере —

тем самым человеком молодым, —

в том смысле, что и я к тому стремился,

чтоб уважал меня родной отец…

Хотел меня он видеть инженером

и лучше просто выдумать не мог

судьбы моей в то время и в том месте:

один и тот же на всю жизнь завод

с зарплатой и надежной и приличной,

и люди тебя будут уважать,

после работы тайная попойка

с приятелями, скажем, в гараже —

жена ведь знает, как чинить непросто

подержанный, надорванный «Москвич»,

и сколько нужно времени, искусства,

чтоб, не имея нужных запчастей,

им самодельную найти замену, —

она поймет, на то, чай, и жена…

Ну и с жильем пожизненно проблемы

я тоже б, разумеется, имел,

как, впрочем, большинство людей в те годы…

И ладно бы втроем всю жизнь прожить

в уютной однокомнатной квартире

с отцом и матерью — куда ни шло…

Но нет, придется ведь и мне жениться

когда-нибудь — и вот мы вчетвером,

а там, глядишь, у нас родятся дети,

и чтоб свою квартиру заиметь,

есть три возможности: большие деньги,

иль блат, иль упомянутый завод, —

десяток лет там нужно проработать,

и верою и правдою служить, —

тогда он и квартирой обеспечит:

он много может, тот завод родной…

А если — ведь бывает же такое —

он чужд вам — и до глубины души,

но жить прилично вы хотите — разве

не должен жить достойно человек?

а плюс к тому по вкусу одеваться,

и мир хотя б немного посмотреть, —

ведь скромные по сути пожеланья:

но невозможно их осуществить

мне было в юности моей и близко!..

И я решил уехать навсегда —

без политических соображений,

желая моей родине добра,

но как бы и себе добра желая, —

разводятся супруги так в семье,

поняв, что брак простительной ошибкой

их был, и в нем никто не виноват,

и нужно им не больше как расстаться,

друг другу напоследок пожелав,

по крайней мере, искренне: удачи,

ибо о счастье трудно говорить

в такой момент, то есть интимном счастье…

Клянусь, что в чувствах именно таких

я родину мою тогда покинул —

в конце семидесятых, в прошлый век,

и до сих пор нисколько не жалею, —

Европа так близка моей душе,

как будто здесь частенько я рождался,

и лишь последний раз в чужой стране

я странным образом на свет явился, —

но вовремя вернулся в дом родной…

Отцу родному это я поведал —

в иных, конечно, путаных словах,

уж и не знаю, смог ли мою душу

я донести до моего отца —

когда в рабочей, помнится, столовой

в обеденный недолгий перерыв

я сообщил ему за кружкой пива

о предстоящем выезде моем…

Он с матерью давно уже в разводе

был, я же чудом отыскать сумел

невесту из одной семьи еврейской:

пожалуй, и единственной семьи

в провинциальном нашем городишке,

готовой эмигрировать… куда?

совсем не обязательно в Израиль:

в Америку, а если повезет,

то и в самой Европе зацепиться…

Я с гордостью об этом сообщил

отцу родному после кружки пива:

вот, мол, смотри, отец, чего достиг

твой сын — по праву можешь ты гордиться:

от семени он семя твоего,

и путь твой дальше жизненный продолжит,

откроет земли новые — и в них

создаст очаг семейный, что не снился

вовек тебе, но это не в упрек

будь сказано — традиции великой

мои слова, отец, посвящены…

Давай же мы деянья сопоставим,

что сделал ты, что сделать я смогу

в аналогичный времени отрезок:

квартиру от завода получил

ты — и скажу я: это очень много,

но я квартиру тоже получу,

что будет комфортабельней и больше,

а где же расположится она?

в одном из европейских городов,

а то, пожалуй, в самом его центре,

не то, что та, где мы теперь живем —

в провинциальном пригородном месте…

Ты приобрел подержанный «Москвич»,

я же куплю себе, клянусь, «Мерседес» —

пусть и не сразу новый — и когда

ты в гости как-нибудь ко мне приедешь,

по очереди будем мы водить

немецкую и славную машину

по улицам старинных городов,

где множество готических соборов,

а в них звучит торжественный орган…

И за продуктами стоять не нужно

униженно — заметь — в очередях,

на Западе есть все на каждый вкус,

и фильмы можно посмотреть любые,

а это много значит для меня:

не интересен мне, отец, «Чапаев»,

а вот есть фильм про «Крестного отца» —

рецензию читал я в «Комсомолке», —

мне этот фильм пришелся б по душе,

и много есть еще ему подобных,

которых не смогу я посмотреть —

а почему и по какому праву?..

В таком вот духе моему отцу

причины я отъезда и поведал,

прибавив, что хоть он и разведен

с моею матерью, ОВИР желает

формальное согласие иметь

его на выезд мой, — и если уж не трудно…

Ему я лист бумаги протянул:

его он кротко, с каверзной улыбкой

качая головой, назад вернул, —

в том смысле, что и речи быть не может

ту странную бумагу подписать,

а жест свой пояснил известной песней:

«мол, как в Россию я домой хочу,

поскольку я давно не видел маму»…

Я был, признаться, сильно потрясен —

и песней из «Ошибки резидента»,

и тем, кем стал я вдруг в глазах отца:

пусть не предателем, но отщепенцем,

и, главное, реакцией моей —

во мне не только не проснулась совесть,

но за отца мне сделалось смешно, —

и за его фальшивый детский голос,

и за упрек в подвыпивших глазах…

Мы разошлись в той заводской столовой

совсем не так, как в море корабли:

последним хоть случайно повстречаться

еще дано в каком-нибудь порту,

тогда как даже малое сближенье

меж нами исключалось навсегда:

друг друга мы ни в чем не упрекали,

и объясненья были ни к чему,

и очень быстро из души исчезло

желание друг друга повидать…

И стало ясно, что есть в мире вещи —

как Гамлет замечательно сказал —

которые осмыслить невозможно, —

их нужно просто сделать и принять, —

в конце концов, не мой отец родился

в местах, откуда должен выезжать,

чтоб рано или поздно возвратиться

туда, а я — к нему претензий нет…

Точнее, лишь одна и от искусства:

мне кажется, что тот старик-отец

из вышеприведенной мной Легенды —

не то что был бы лучше моего —

судить об этом не имею права —

но мне-то он как раз гораздо ближе,

и сам я с его сыном очень схож, —

а то, что мы в родстве, причем буквальном,

по всем законам и не можем быть, —

так это еще, как и те законы,

попробуйте, ребята, доказать…

8. Эпилог к Возвращению

Пусть вы ровным счетом не добились ничего в этой жизни и пусть имя ваше после вашей смерти будут знать только те, кто лично вас знал, — но если вам на склоне лет вдруг покажется, что вы родились не в той стране, в какой следовало бы — потому что вы не можете представить себя в ней полноправным и счастливым гражданином — и не в той семье, в которой следовало бы — тоже по причине тонкой дисгармонии, сделавшей невозможным чувство постоянной и взаимной любви между вами и вашими домашними — и если это ваше странное убеждение постепенно станет вашей второй натурой и вы будете себя в нем упрекать — еще бы! ведь получается, что вы в жизни являетесь тем самым знаменитым танцором, которому, как говорится, яйца мешают, но ничего с собой поделать не сможете, — успокойтесь, еще не все потеряно!

Вам всего лишь следует задуматься над законом великого контраста: ведь согласно этому закону, понять столь основополагающие вещи, как соотношение собственной сущности со страной и семьей, в которых она призвана раскрыться, можно лишь пережив их полную противоположность, а это значит, что вам все-таки удалось, как бы вы это ни скрывали, познать и другую страну и другую семью, — и уже из этой, зеркально отраженной перспективы, вы осознали то, что осознали, но если так, значит, вы все же под конец жизни нашли то, что искали — ведь счастливая находка была бы невозможна без неблагоприятного исходного пункта.

То есть, иными словами, для того только вы и родились там, где родились, чтобы переехать туда, где вы сейчас живете более-менее покойно и счастливо, и для того только вы имели первый и несчастливый брак, чтобы создать второй и вполне гармоничный: но тогда следует с тем большей благодарностью отнестись и к городу, где вы увидели свет, и к семье, которая дала вам жизнь, и к первой жене, с которой все было не так, как должно было быть, и даже к вашему ребенку от нее, с которым у вас тоже нет, не было и никогда не будет полного взаимопонимания.

Короче говоря: не для того вы родились на этот свет, чтобы сделаться оплотом чего бы то ни было (в данном случае, страны или семьи), а родились вы на этот свет для того, чтобы стать вечным странником по жизни (и даже без религиозного пристанища, которое это странничество идеальным образом оправдывает), — в самом деле, разве можно сделаться истинным странником, родившись там, где надо? и весь вопрос только в том, обрели вы на склоне лет и при «втором заходе» надежную гавань или это всего лишь очередная временная пристань? потому как, чтобы стать «вполне своим» в любой гавани, в нее нельзя приплыть откуда-то издалека, но в ней нужно родиться.

И тогда тень предположения Ницше о «вечном возвращении» ложится на вас, и смутная догадка, что вам отныне всегда будет суждено рождаться не там, где нужно, зато еще при жизни с избытком компенсировать последствия не вполне «удачного» рождения, — она, эта догадка, никогда уже не позволит вам ни слепо надеяться на «природную доброту» матушки-жизни, ни тем более однозначно отчаиваться в ней.

9. Равноценный Вариант Возвращения

Если лет двадцать спустя вы решили в места возвратиться,

в коих, как в радостном сне, ваши детство и юность прошли,

вспомнить вам, друг, надлежит ту из классики дивную сцену,

где знаменитый герой в царство мертвых один снизошел.

В обликах явлено двух нам великое таинство смерти,

первый и главный нельзя человеку совсем пережить:

люди чужие вокруг, на его бездыханное тело

глядя, друг другу шепнут, что не жив он, а стало быть — мертв.

Тот же, о ком говорят столь несхожие с истиной речи,

может быть, слушает их, а быть может, уже далеко:

ибо астральных путей нам не счесть, как песчинок в пустыне,

и по какому ему после жизни пойти суждено,

кто это может сказать?.. Зато облик второй и расхожий

смерти нам слишком знаком: преходящесть всех в мире вещей, —

вот настоящая смерть, уникальны мгновения жизни,

всем им присуще лицо, но часы этих лиц сочтены, —

разве что память одна бытие их продлить в состояньи,

только ведь ясно для всех: это есть их вторичная жизнь.

Значит, не раз умереть суждено нам по жизни любезной,

всех же смертей и не счесть, — волновая природа времен

нас милосердно хранит от покосов той квантовой смерти,

но иногда остроту от косы мы почувствуем вдруг…

.....................................

Так происходит, когда, двадцать лет проведя на чужбине,

снова в родные места возвращаетесь вы, точно гость,

встретите там вы друзей: тех, с кем в детские игры играли,

как изменились они… ведь теперь их почти не узнать!

внешность другая у них, но глаза еще чем-то похожи,

разве лишь только глаза… У них семьи и дети давно,

в поте лица своего они хлеб добывают насущный…

снилось такое ли вам? да и мысли иные у них,

также иные мечты, отношение к жизни иное.

Если из точки одной, но всего лишь под разным углом

в двух направленьях идти пусть не быстро, зато очень долго,

цели обоих путей мало общего будут иметь

с точкой исходной: вот так разошлись вы с былыми друзьями, —

чем-то похожи они на знакомых и близких теней.

Но догадались ли вы, что такими же точно глазами

смотрят друзья и на вас? вы для них тоже странная тень…

кто же спустился в Аид, — зададитесь вы важным вопросом?

вы или, может, они? но поскольку роль гостя на вас,

право имеете вы сопоставить себя с Одиссеем:

пусть лишь на крошечный миг… так и действуйте так же, как он!

Прежде всего надлежит принести вам священную жертву:

это уже не овца, миновали три тысячи лет, —

жертву бескровную мы да восславим в причудливой песне:

пусть это будет теперь о душевных делах разговор.

То, что сближало людей в годы юности памятночуткой,

будет сближать их всегда, как душевной природы закон,

если еще и ввернуть в разговор о минувшем детали, —

те, что известны лишь вам: мы интимными их назовем, —

то это будет как раз угощение жертвенной кровью,

вдоволь той крови вкусив, оживили вы юность свою,

вот уж блестят и глаза, и улыбка счастливая бродит,

лицам даря красоту, ночи б так говорить напролет…

.....................................

Но скоро выпита кровь: обсудили вы все, что возможно,

паузы стали встревать в незатейливый ваш разговор,

следом стесненье пришло, и глаза ваши поверху бродят,

точно подсказки ища у предметов, что слушают вас.

Там и прощания час наступил, но еще очень долго

стоя смущенно в дверях, вы расстаться не знаете как, —

Гложет вас тонкая мысль, что последнюю может быть встречу

вы на сутулых плечах прямо в вечность, как гроб, отнесли.

.....................................

Ровно в тот самый момент, когда угли от прежних событий

памятью вы и они перестали любя раздувать,

кончился древний обряд, — и как выйти из царства Аида

должен был славный герой, так придется покинуть и вам

пусть не родные места, но общенья святое пространство,

ибо уже на глазах превращаются в тени друзья

ваши, и тень вы для них. Но бывает, что вдруг напоследок

веское слово о вас вам прошепчет загробная тень,

не было мысли у вас, что сказать вам такое возможно,

в голову вам не пришло видеть в этом аспекте себя.

Помните только одно: все насквозь видят тени в Аиде,

знают они и о вас то, что знать недоступно живым,

стало быть, вовсе не зря посетили места вы родные

двадцать годочков спустя… Вам открылся великий Гомер,

если ж под самый конец вы еще догадаетесь сами,

что за Гомером стоит ему равновеликий Будда:

в жанре немного другом аналитик и жизни и смерти,

плавный замкнется тогда на себя вами пройденный путь.

.....................................

Впрочем, закон есть один: ничего не дает без оплаты

этот загадочный мир, — так что если уж вам удалось

опыт великий свершить, да еще без особых усилий,

знайте, что может вас ждать незавидная в жизни судьба:

по проторенным путям до скончания века скитаться,

может быть, вам суждено, — так, задачки все быстро решив,

праздно сидит ученик, долгожданный звонок ожидая,

глядя со скукой в окно и не зная себя чем занять.