Убырлы кеше

Сергей Жоголь

Устраивать смотрины красавиц, чтобы найти невесту для государя, принято ещё со времён византийских императоров. Настасья – дочь князя Тихона – тоже приглашена на невестины смотрины ко двору. Пусть шанс стать царицей и невелик, но князь Тихон верит в успех и велит собираться в дорогу. Однако идти замуж за злобного старца Настасья не желает!Изменить решение ей помогают слова, сказанные убогим Мишаней.Все в округе знают, что юродивый никогда не ошибается.

Слуги государевы

Натянув одеяло до подбородка, Настасья долго ворочалась в постели. Мурашки бегали по спине невидимыми муравьями, и лишь под утро она забылась в полудрёме. Ей тут же приснился кошмар. Тощий старик трогал её костлявыми руками и приговаривал: «Ай да де́вица, хороша да сладка. Пойдём-ка, голубушка, да в спаленку». Потом старик превратился в ворона, а она сама — в нечто страшное и непонятное… Настасья проснулась и какое-то время лежала с открытыми глазами. Непонятное предсказание Мишани ничего не прояснило, не успокоило. Зато от чудных слов убогого уж больно интересно стало. Что за дом такой её ожидает, коль она в путь отправится? Что за демон встанет на её пути, а ещё ворон какой-то? С первыми же петухами Настасья вскочила с постели и выбежала в сени.

Здесь пахло опарой, кислой капустой и рыбными пирогами. Зачерпнув воды из ведёрка, Настасья прильнула к ковшику пересохшими губами. В сенях было темно и прохладно, но на лбу девушки всё ещё блестели холодные капельки. Настасья утёрлась рукой, даже не вспомнив провисевшее на стене полотенце, и сделала ещё пару глотков. «На мне свет клином не сошёлся — глядишь, отведёт от меня Боженька сию напасть, и всё снова будет, как прежде. Нужно просто успокоиться», — внушала Настасья себе самой, однако унять не покидавшую её дрожь всё равно не удавалось.

Параська — тощая рыжая кошка, — увидев молодую хозяйку, тут же принялась тереться о её ноги, но Настасье было не до кошачьих ласк. Она слегка пнула Параську ногой и только сейчас приметила в глубине длинных сеней Глашку. Та стояла у приоткрытой входной двери и что-то разглядывала через образовавшуюся щель.

Увидав молодую хозяйку, Глашка тут же захлопнула дверь, склонилась в полупоклоне и тоненьким голоском проворковала, точно пропела:

— Добренького утречка, Настасья Тихоновна! Чего изволишь? Умыться ли, может, молочка? Дуняша уж корову подоила.

— Чего? Корову? В такую-то рань? — удивилась Настасья. — Нет! Молока не надобно, а вот умыться… Да-да, принеси водицы… тёпленькой, и рушник. Пока эти, московские, не приехали.

Глашка поднесла ладошку ко рту и прыснула в кулачок:

— Помилуй, Настасья Тихоновна, как же не приехали? Ещё как приехали!

Настасья вздрогнула:

— Когда ж?

Глашка сделала шажок, склонилась и прошептала тихонечко:

— Ещё давеча заявились, все конные. Старшо́й ихний, царёв боярин, так тот точно гусак — важный, аж жуть: смотрит хмуро, правда, борода недолга — не до пупа, как у наших бояр, и не космата, а коротко стрижена. Он сразу же к батюшке вашему ввалился, да без докладу. А с ним ещё четверо: двое в возрасте мужички, третий помоложе, а четвёртый… — Девка выпрямилась и пригладила растрёпанные волосы. — Хоть и ростом велик, но совсем безусый ещё.

— Какие ж они тебе мужички? — возмутилась Настасья. — Не мужички, а мужи — слуги государевы!

Глашка повела бровью, махнула рукой:

— Да полно тебе, княгинюшка! Мужички — не мужички… ведь не бабы же! — И девка снова затараторила сорокой: — Я их из светёлки давеча разглядела. Кафтаны у всех с отворотами да с золочёными пуговками, все рослые, как наш Тришка-бондарь, мордатые да холёные. Держатся важно, но перед боярином своим тянутся. Да-да… Грозный, видать, боярин. Один из тех, что постарше, — седой как лунь и кривой на один глаз. Второй — чернявый, глазищи раскосые, ни дать ни взять татарин. Третий — тот, что помоложе, — сутулый малость, рожа здоровенная и круглая, как капустный кочан, а вот молоденький… — Глашка снова прыснула в кулак, — уж дюже пригожий, румяный да бровастый; у нас туточки таких красавцев днём с огнём не сыщешь!

Настасья укоризненно покачала головой и тут же спросила:

— Старшой к батюшке, а где ж остальные?

— Остальные?.. — Глашка прильнула к двери и снова поглядела в щель. — Вон! Вон!.. Из терема выходят. Так… к колодцу подошли, стоят. Ух ты, чур меня, зыркают-то как по сторонам, точно псы цепные, точно вот-вот набросятся.

— На кого набросятся?

Глашка сдвинула брови, наморщила лоб:

— Ну как это на кого?.. Ну на кого-нибудь… Так чего ж ты меня, Настасья Тихоновна, всё пытаешь? Сама вот подойди и глянь.

— Вот ещё! — Настасья нахмурилась.

Глашка шмыгнула носом, утёрла его ладошкой и снова затараторила:

— Тётка Лукерья, с тех пор как гостюшки заявились, у печи хлопочет, ушицу варит. Манька с Дунькой скатёрку уж на стол постелили, ложки да миски таскают, а Тимошка в подпол за бражкой полез. Батюшка ваш велел встретить как полагается — вот все и суетятся.

— А ты тогда чего? Тебе заняться нечем? — Настасья махнула рукой. — Ступай-ступай, не мозоль глаза! Не по твою душу московские гости пожаловали.

Глашка фыркнула, поджала губки и прошипела:

— Так воду тёплую нести?

— Воду? Какую воду? Ах, воду… — Настасья махнула рукой. — Не надо воду.

Глашка хмыкнула и величаво удалилась на женскую половину. Настасья же накинула телогрейку да платок, сунула на ноги в сафьяновые чеботки́ и спешно вышла на крыльцо.

Утренний лучик заставил зажмуриться. Настасья прикрыла ладошкой лицо, зажала пальцами нос, чтобы не чихнуть. Под крыльцом ярким игристым ковром поигрывал декабрьский снежок. Небо было чистое, дым от печи приятно щекотал ноздри. От состоявшегося накануне шумного гулянья не осталось и следа. У колодца стояли московские. Настасья задержала дыхание, поняв, что сердце забилось чаще.

Все царёвы людишки с ружьями да с саблями. Одинаковые с виду: на каждом стёганый тягиляй, подшитый металлическими бляшками; все в высоких шапках да длинных сапогах с задранными носами. Тут же поодаль топчутся ещё взмыленные лошади. Все лошадки жесткошёрстные и низкорослые, зато широкогрудые и с сильными ногами.

Уж не опричные ли? Да нет. Пёсьих голов да мётел на лошадях вроде не видать, только у одного коня к седлу лук да колчан со стрелами приторочены. Хоть и отменил уж давно царь опричнину, но страх перед чёрными всадниками-кромешниками, несущимися на добрых конях со своим ужасным «Гой-да¹!», всё ещё вселял ужас во многих.

Московские тоже приметили юную княжну; смекнули, видимо, кто перед ними, — закивали, стали перешёптываться. Настасья смутилась, хотела было уж зайти обратно в дом, но тут дверь соседнего терема распахнулась и из неё вышел отец, да не один. Перехватив взгляд отцова спутника, Настасья смутилась, но взора не отвела. Чужак сразу же впился в Настасью цепким и колючим взглядом. «Даже шелома с головы не снял, — подумала Настасья. — Опасается, что ль, кого?»

Был московский боярин высок и широк в плечах — настоящий великан; немолод уже, но лицом пригож, хотя и угрюм сверх меры. Одет он был гораздо богаче своих подручных: на голове шлем с медной насечкой и бармицей, на плечах плащ бархатный зелёного цвета. Грудь великана покрывал стальной доспех с притороченными снизу и на руках кольчужными сетками, на руках коричневые перчатки из козлиной кожи. Сабля у боярина турецкая, ножны марокканской кожей обтянуты, а за пояс пара дорогих пистолей воткнута. Ручки у тех пистолей перламутром и белой костью украшены. Батюшка, помнится, сказывал, что лет десять назад, когда вся Россия голодала, на пару таких вот пистолей целую деревню было выменять можно. Да уж, богато московские нынче живут, ни дать ни взять!

Князь Тихон Фёдорович, завидев стоявшую на крыльце покоевых хором дочь, забеспокоился. Брови домиком сдвинул, насупился и незаметно погрозил дочери пальцем. Потом, пожав плечами, что-то сказал московскому гостю, и оба прямиком двинулись в сторону немного оробевшей Настасьи.

Отец Настасьи — князь Тихон Фёдорович — был росту высокого, круглолиц и тучен, но нраву кроткого — незлобли́в. Оттого, видимо, и беден. Лицом князь тоже не больно-то уж уродился: нос, как катыш хлебный, глазки узкие, точно у порося́, а губы, как две оладушки.

На счастье, а может (всяко бывает), и впрямь на свою беду, Настасья лицом вышла в мать: личико, как яблочко наливное, глазки-угольки, а ротик крохотный, точно вишенка. Ростом же Настасья пошла в отца. Все девки сенны́е, да почитай половина холопьев — те, что мужского полу, — на неё снизу вверх глядят. Высока молодая княжна, да не дылда; не тоща, да и не толста. Всем удалась девка, ни дать ни взять. Знала Настасья, что хороша собой, да вот гадала: до́бро это аль нет.

Всегда думала, что до́бро, а тут…

— Ну, вот и она — дочь моя Настасья Тихоновна, — приблизившись к крыльцу, сказал князь. — Ожидали мы вас, Никита Игнатьич, лишь к обеду, потому и не одета подобающе голубица наша. — Князь снова украдкой погрозил дочери. — Велеть сейчас же ей пристойное надеть?

— Не требуется, — пробасил царёв посланник.

— Ну, коль так, тогда гляньте да полюбуйтесь! Чего скажешь, Никита Игнатьич: хороша аль нет?

Здоровяк осмотрел Настасью с головы до пят. Настасья высока, но боярин всё равно на неё сверху смотрит.

— А ну, девица, поворотись, — говорит.

Настасья бросила недобрый взгляд на отца — тот насупился, поспешно закивал. Девушка повернулась вполоборота.

— Теперь спиной, — продолжал московский боярин. Настасья нехотя выполнила и эту просьбу, гость одобрительно крякнул. — Статная девка, и лицом хороша, вот только худовата малость. Государь справных девок любит — таких, чтобы в теле. Ну да ничего, и такая сгодится.

— Вот и пусть себе толстух ищет! — оживилась Настасья. — А с меня-то какой спрос?

— Вот и славно, вот и славно, — зачем-то дважды пролепетал князь Тихон Фёдорович и поспешно перекрестился.

— Макарка! — окликнул гость одного из своих. К крыльцу подбежал самый молодой.

Высокий, крепкий, в поясе тонок. Про этого, видать, Глашка сказывала, что пригож, — не врала. Глаза зелёные, огнём горят; воло́сья светлые и золотистые, точно льняная кудель. Сердце забилось чаще, Настасья мысленно отругала себя за нахлынувшую слабость, пригляделась: на царёва боярина чем-то похож — уж не сынок ли? Теперь Настасья похвалила себя за наблюдательность — догадка-то её тут же подтвердилась.

— Чего, бать? — гулко прокричал светловолосый. — Поесть, помыться-то успеем? Всю ночь, почитай, скакали.

— Васильке скажи, чтобы Беса моего оглядел: что-то поступь у него нынче неровна. Как бы чего не случилось, и ещё: пусть распорядится, чтобы его в отдельное стойло поставили, ну и… Да он и сам всё знает, что да как…

— Да полно тебе, Никита Игнатьич! — возмутился князь. — Да я ж распорядился уже обо всём… — Поймав хмурый взгляд московского гостя, князь Тихон Фёдорович умолк на полуслове.

Боярин втянул ноздрями воздух, но тут же выдохнул, лукаво улыбнулся князю и пояснил:

— Мой Бес, окромя́ меня, к себе только Васильку — конюшего моего — и подпускает. Вон наш Федька уж на что с конями обращаться мастак, а тоже подходить к Бесу не решается. — Плетнёв тут же снова стал грозным и продолжил давать указания Макарке: — Тимошке скажи, чтобы помывочную да мои покои поглядел. Догадываюсь, какие у них тут холопы расторопные.

— Ой, обижаешь, Никита Игнатьич! — взмолился князь.

— Клопов-то хоть нет?

— Откуда ж им быть, батюшка?

Макарка тут же предложил:

— Может, я сам, бать? Ну… проверю всё. Я ж тоже знаю, что да как быть до́лжно. Знаю, что на жёстком спать любишь, да чтобы киселя клюквенного не забыли приготовить, а в баньке, чтобы помимо дубовых, можжевеловый веничек сыскался.

— Делай, как я сказал. Ты ж боярский сын! Пусть Тимошка хлопочет, а ты гляди у меня, девок князевых ла́пать не смей!

— Да по́лно, бать! — хохотнул Макарка и игриво подмигнул Настасье. Щёки у той ту же сделались пунцовыми. Боярин-гость тут же отвесил парню увесистого леща.

— За что? — со смехом завопил Макарка.

— Объясню опосля, ступай.

Макарка крутнулся на каблуках, ещё раз хитро глянул на Настасью и посеменил к товарищам.

— А ты, Тихон, людей моих определишь на постой и готовь дочку в дорогу. Завтра поутру на Москву отправляемся.

***

Когда пропели петухи, в Настасьину светёлку вошли Глашка, Дунька и тётка Лукерья. Одели Настасью во всё новое: длинную белую рубаху с золотым шитьём, поверх неё — ещё более длинный парчовый сарафан; поверх сарафана — летник с собольей оторочкой, богато расшитый золотом; в косу вплели шёлковые ленты, монисто коралловое на шею нацепили; на голову водрузили высокий соболий столбунец. Припрятанный у Лукерьи запасец всё же был потрачен. Однако обошлись без Глашки, отчего та злилась и всячески морщилась, стараясь показать, что ей не особо нравятся купленные накануне наряды.

С непривычки Настасья чувствовала себя неуютно: «А коль и впрямь царицей сделаюсь — что ж, это всю жизнь такое носить?» Когда юная княжна вышла на крыльцо, её уже ожидали.

Все четверо московских стояли поодаль ору́жные, переминались с ноги на ногу. Макарка что-то шептал мордатому, оба посмеивались. Чернявый с длинными усами и куцей бородёнкой что-то нашёптывал на ухо своему коню, трепал рукой густую длинную гриву. Четвёртый стоял отдельно и не отводил взгляда от своего боярина.

Князь Тихон с московским боярином подошли к Настасье — та упала перед отцом на колени, расплакалась. Князь Тихон перекрестил дочь, поднял её и обнял и тоже прослезился.

— Жаль, мамка тебя не видит, — процедил князь. — Такая красавица выросла, вся в неё, в покойницу! Ну, с богом, доченька!

Княгиня Васили́на, мать Настасьи, преставилась ещё три года тому назад, подхватив какую-то непонятную хворь. Вспомнив мать, Настасья тоже всхлипнула.

— Пора, — сухо сказал боярин.

У самых ворот стоял крытый возок с широкими, обитыми железом гнутыми полозьями и толстым дубовым дышлом. В повозку была впряжена пара понурых приземистых лошадок. Окна возка, обитые медвежьим мехом по краям, были крохотные, отчего солнечный свет в повозку почти не проникал. Настасья забралась внутрь, вслед за молодой княжной в повозку втиснулась тучная тётка Лукерья. Третьей забралась вездесущая Глашка. Князь Тихон Фёдорович поперво́й и не думал Глашку с Настасьей в Москву отправлять, но настырная девка так на него насела!

Куда ж Настасье Тихоновне без Глашки-то? Что подать, принести, волосья́ расчесать… Знал ведь князь, что на самом-то деле Настасье от Глашки пользы не особо много будет, просто девке беспутной уж больно охота на Москву поглазеть, знал, но всё равно дал себя уговорить.

Когда один из княжьих холопов забрался на облучок на место кучера, а ещё двое, с короткими копьями и топориками за поясками, верхом на малорослых кониках пристроились за повозкой, боярин махнул рукой:

— Василька!

Тут же один из его людей — тот, что мордатый, — опрометью бросился к конюшне. Вскоре он вывел во двор огромного роста жеребца с косматой гривой и пышным хвостом, свисавшим едва ли не до земли, с широкой грудью и мохнатыми, похожими на сваи ногами. Конь был не только огромен, но и сказочно красив: мускулистая длинная шея, выгнутая дугой; заострённые уши; ноздри, раздутые, как кузнечные меха; короткая и блестящая шерсть цвета воронова крыла блистала шелковистым глянцем. Боярин подошёл, взял в руки повод и сунул в рот коню какую-то сладость. Жеребец приветливо заржал и пару раз ударил копытом. На лице царёва боярина промелькнула улыбка. Он сунул ногу в стремя и взобрался в седло с поразительной для его габаритов лёгкостью.

— С богом!

Царёвы посланцы все разом вскочили в сёдла, и повозка тронулась.

Примечания

1

Опричников также называли «кромешниками» (от слова «опричь» в значении «кроме»). «Гой-да!» — боевой клич и приветствие опричников.