Египтянка

Сергей Дубянский

В сборник вошли лучшие из ранних произведений автора. В большинстве из них ещё ощущается память о спокойных годах «застоя» с их мистикой душевных исканий, но в «Египтянке» и «Любви со второго взгляда» уже чувствуется жёсткое влияние наступившей Перестройки.

Максимально приближенное к боевому

Они шли с самого утра, ступая почти след в след, словно прижимаясь друг к другу, стараясь создать нечто единое в огромном и чужом море зелени. Лес угнетал, подавляя своим однообразием, отупляя, делая безразличным ко всему. Даже взгляд остановить не на чем. Березки посветлее, дубы потемнее, а трава совсем темная в тени деревьев. И все это стоит неподвижной бесконечной стеной. Вдоль нее можно идти вечно и не встретить ничего, радующего глаз.

Андрей поглубже надвинул фуражку. Опустил взгляд на свои пыльные сапоги и грязно-серый песок. За спиной он слышал частое сбивчивое дыхание, но не оборачивался.

Одним из самых значительных изменений в восприятии мира с тех пор, как Андрей после беззаботной студенческой жизни оказался в этом забытом богом и людьми месте, стало отношение к зеленому цвету. Шелестящие листья в отсветах фонарей над парковыми скамейками; шелковистая трава, на которую совсем не страшно падать принимая мяч; соблазнительные платья, сверкающие автомобили и пивные бутылки, вечно занимавшие подоконник… Все это какая-то другая, ласковая зелень, которая бесследно растворилась в окружавшем его теперь глухом зеленом лабиринте. Этот цвет казался всеобъемлющим, затмевающим даже голубизну неба.

Может быть, попавший сюда случайно, различил бы шорохи и птичьи крики; даже нашел бы красивым какой-нибудь кривой, изуродованный природой сук, но Андрей жил здесь уже целых два месяца, и лес стал для него немым и безликим. Он уже не раздражал, а являлся той неотъемлемой частью гнусного бытия, от которой невозможно избавиться и бороться с которой бесполезно. Зеленая слепота…

Неохотно наползали сумерки. Это был пока не вечер, а просто скрылось солнце, сделав окружающий мир менее приветливым. С другой стороны, это говорило о том, что еще один день тупого бессмысленного существования прошел, и ощущение этого радовало…

— Подожди, я портянку перемотаю, — услышал Андрей сзади.

Остановился; оперся спиной о толстую сосну с теплой шелушащейся корой и закурил. Напарник его сел и начал, пыхтя, стягивать сапог. В конце концов, он освободил ногу и вопросительно посмотрел на Андрея.

— По-моему, мы отмахали километров сорок, — сказал он.

— Ну, сорок — не сорок, но явно больше двенадцати.

— И где же этот чертов тригопункт?

— Ты у меня спрашиваешь? — голос Андрея звучал так равнодушно, будто этот вопрос его совершенно не интересовал.

— Я, вообще, спрашиваю, — второй, которого звали Виктором, вздохнул и принялся наматывать портянку заново, аккуратно и вдумчиво, будто делал это первый раз в жизни.

— Спрашивать «вообще», бессмысленно, — заметил Андрей философски.

— А что теперь делать?

— Идти.

— Куда?

— Вперед.

— Ты что, не понимаешь?.. — Виктор наконец засунул ногу в сапог, топнул ею, проверяя удобно ли получилось, и встал, — мы же идем не по той дороге.

— Понимаю. Но и она должна куда-нибудь привести, — слова выползали лениво — казалось, разговаривая, Андрей делает собеседнику великое одолжение. Такая интонация могла вывести из себя кого угодно.

— Как это, куда-нибудь?! — истерично крикнул Виктор, — ты что, дурак?!.. Мы даже не знаем, сколько идти до… — тут он запнулся, — … туда, куда она ведет. Еды у нас нет, воды — полфляжки. Ты псих, да?! Робинзон Крузо!..

На этом запал иссяк, потому что Андрей никак не реагировал на его эскапады, задумчиво разглядывая огромный ярко красный мухомор, выделявшийся среди всеобщего однообразия, как окурок валяющийся посреди комнаты. В голосе Виктора послышались примирительные нотки:

— Слышь, Андрюх, не может быть, чтоб тут не было людей, ведь ездит же кто-то по этим дорогам. Нам лучше вернуться к мотоциклу и ждать. Может, даже удастся починить его.

— Вернуться? А ты найдешь обратную дорогу? — Андрей усмехнулся, — Дерсу Узала… если я Робинзон Крузо.

Виктор закрыл глаза и поднял лицо к небу — видимо, аргументы у него закончились.

— Но мы же не в джунглях, правда?.. — спросил он так, что ответить отрицательно явилось бы величайшей жестокостью, — Волино должно быть километрах в тридцати…

— Да, — согласился Андрей, — километрах в тридцати от тригопункта, которого нет.

Виктор открыл глаза, полные самого неподдельного ужаса. Красноречивее всяких слов они говорили, что лишь сейчас он наконец полностью осознал суть сложившейся ситуации. Это не занятия по топографии и не простая поломка старенького мотоцикла — они заблудились. По-настоящему! Забрели в гиблое место, усеянное квакающими и чавкающими болотами, утыканное белыми грибами размером с суповую тарелку, перепаханное старыми и новыми воронками, неправильно расчерченное заросшими травой дорогами, по которым давно никто не ездил… И название этому месту — полигон.

— Пошли, — сказал Андрей, пытаясь вывести товарища из состояния ступора, — надо двигаться на восток.

— Почему на восток?..

— Потому что на запад двигаться хуже.

Несмотря на нелогичность и неопределенность этого довода, ответ удовлетворил Виктора. Он больше ни о чём не спрашивал, а только покорно кивнул. Скорее всего, исчерпав запас собственной воли и не имея в душе Бога, он готов был довериться кому угодно, пообещавшему спасение, причем, за любую цену. Покрутил головой, пытаясь определить, где же находится тот спасительный восток.

Андрей решил, что с задачей справился. Больше всего он опасался истерики с катанием по земле и призыванием на помощь мамы — тогда они потеряли бы еще несколько часов драгоценного времени. Теперь все встало на свои места, и продолжать дальнейший разговор не имело смысла. Ведь двигаться на восток — являлось его собственной догадкой, в аргументацию которой он боялся поверить до конца, потому что тогда… Андрей молча повернулся, глубоко вздохнул, как спортсмен перед стартом, и зашагал вперед, безжалостно топча высокую траву.

Виктор шел сзади. Перед его глазами, ориентиром, маячила спина, по которой из-под ремня разбегались темные лучики пота, образовывая большое влажное пятно. Зрелище утомляло не меньше, чем безликость леса, зато пока эта спина не исчезла из вида, можно самому ни о чём не думать и не принимать никаких решений. Раз человек так уверенно идет на восток, значит, он имеет для этого вескую причину, и все, точка! Надо просто следовать за ним, а в голове пусть роятся какие-нибудь мысли, не связанные с его «военным» настоящим. Он так хотел вспомнить что-то хорошее, но ничего не получалось…

Уезжая из лагеря на мотоцикле, который одолжил им, по такому случаю, командир роты, Виктор мечтал увидеть пуск настоящей боевой ракеты. Это такая редкость даже для настоящих солдат, а уж им, так называемым «курсантам», подобное и не снилось. Разве можно упускать такой случай? Ведь через месяц, получив звание «лейтенант запаса», все они устроятся на производство или разбредутся по каким-нибудь офисам, а вспомнить-то будет и не о чем…

И в принципе все складывалось нормально, пока не заглох этот старый драндулет. Полчаса они бились, пытаясь оживить его, но, похоже, тот сдох навсегда. Пришлось замаскировать бесполезную груду железа возле трех приметных дубов на обочине и идти пешком. Тогда казалось, что до тригопункта «111», принятого в качестве места встречи с офицером дивизиона, вызвавшимся сопроводить их на позиции, гораздо ближе, чем до лагеря. Видимо, они все-таки ошиблись, когда искали нужный поворот (это и не мудрено для людей, выросших в городе и привыкших читать названия улиц на стенах домов).

Через три часа бесполезных поисков, полностью потеряв ориентацию, Виктор уже не думал о ракете. Он мечтал добраться обратно до лагеря, чтоб закончилась неизвестность, и утром можно было спокойно лежать на койке и ждать, когда ровно в шесть ноль-ноль голос дневального поднимет тебя на зарядку и далее жизнь снова покатится по расписанию.

Потом прошло и это. Хотелось просто увидеть живого человека, который бы знал, куда и зачем идет. Но если они, действительно, углубились в полигон, то даже этот шанс становился призрачным. Виктор монотонно переставлял отяжелевшие ноги и в очередной раз пытался переключить сознание на приятные, но далекие воспоминания.

*

— Колька! Ты где, оболтус?! Мне на работу пора! — молодая женщина в немодных туфлях и мешковатом цветастом платье, сшитом совсем не по ее фигуре, заглянула по очереди во все комнаты и выйдя на крыльцо, оглядела просторный двор.

Серый самодовольный кот сидел в тени сарая и лениво вылизывал лапу; в нескольких шагах от него, вытянувшись на земле, дремала большая дворняга (ее лапы чуть подрагивали, будто во сне она гналась за кем-то); у забора мирно бродили куры, не обращая внимания ни на того, ни на другого хищника.

— Колька! — снова крикнула женщина, — я ж из-за тебя опоздаю! Вот отец вечером придет, он тебе врежет!..

Из узкого закутка между стеной сарая и забором появился мальчуган лет двенадцати — загорелый и босой, в одних штанах, подвернутых до колен.

— Ну, чо орешь? — спросил он совсем не по-детски, — знаю я, что с Аленкой надо сидеть. Я ж здесь — я ж никуда не ухожу.

— Здесь он… — мать сразу успокоилась, — нечего слоняться! Иди в дом и читай книжку. На лето их сколько задали, помнишь? А ты хоть одну прочел до конца?

— Ну, не прочел, так что с того? — Колька с вызовом взглянул на мать, — а кто отцу на тракторе помогал? Кто картошку окучивал? Кто скотину целый месяц пас?

— Вот когда пас, мог бы брать с собой книжки и читать, — назидательно сказала мать.

— Еще чего!..

— Ох, договоришься ты у меня… — но в ее голосе больше не слышалось угрозы, — Аленка проснется, дашь ей молоко и картохи помнешь, понял? Сам поешь заодно. И чтоб из дома ни ногой! Если узнаю, что опять с Сашкой в лес бегал, отцу скажу, так он тебе…

— Знаю-знаю, — перебил Колька, — врежет он мне, — по его тону и интонации чувствовалось, что это являлось стандартной, но никогда не выполнявшейся угрозой.

— Я серьезно говорю, — мать спустилась с крыльца и подошла к сыну, — ступай в дом и никуда не смей отлучаться. Предчувствие у меня дурное. То ли про тебя, то ли про Аленку… Сердце чего-то не на месте.

Колька удивленно поднял глаза.

— Ты чо, ма? Ты ж знаешь, все нормально будет… Хоть во дворе-то можно играть, когда книжку почитаю?

— Во дворе можно, только играй здесь. За сарай не ходи, а то там ничего не видно и не слышно, — она погладила сына по голове, — помощник ты мой, — и пошла к калитке.

Колька не стал дожидаться, пока яркое пятно платья исчезнет за поворотом, и вернувшись в дом, осторожно заглянул в комнату. Аленка спала, раскинув по кровати пухлые ручки; длинные светлые волосики паутиной накрыли подушку; она улыбалась во сне и смешно шевелила губами.

…Вот подрастет, никому ее не отдам, — подумал он ревниво, — красивее девчонки не будет в селе… Ох, и погоняю я ее женихов! Нечего ей коров доить — пусть в город едет. Замуж выйдет за богатого, а там, глядишь, и меня заберет. Буду у ее мужика телохранителем. Я ж ничего не боюсь и драться умею. Только не скоро это будет… — он поднял глаза к потолку, производя несложные вычисления, — когда ей будет восемнадцать, мне уже стукнет двадцать шесть. А что? Нормально. Только все равно ждать еще долго… Вздохнул, тихонько прикрыл дверь и уйдя в другую комнату, взял со стола книгу; пролистал ее, ища загнутый уголок страницы, но в это время в окно неуверенно постучали. Его дружок, Сашка, красноречиво показывал пальцем на дверь, и Колька радостно вскочил. Конечно, жизнь у старателей Аляски интересная и пишет про нее этот… (он взглянул на обложку)…Джек Лондон классно, но все равно это ж его фантазии, а здесь все настоящее, все можно потрогать руками!..

Колька выглянул на улицу — Сашка уже стоял на крыльце.

— Привет. Я видел, как мать твоя на работу шла. В лес пойдешь? — спросил он сходу.

— Не, — Колька вздохнул, — мать Аленку дома оставила. У нее вчера температура была. Сегодня с утра упала, но она все равно ее в садик не повели.

— Жалко…

…И что он находит в этой сопливой мелкоте? — подумал Сашка с детским недоумением, хотя понимал, что уговаривать друга бесполезно — младшую сестренку он ни на что не променяет. Даже на «клад», который они нашли вчера возле старого блиндажа.

— А ты куда дел все это? — спросил он, смирившись с тем, что сегодня раскопки отменяются.

— В «штабе» оставил.

— Пошли, еще поглазеем.

— Пошли, — Колька прислушался, не проснулась ли Аленка, и только после этого осторожно спустился с крыльца.

— А мне сон сегодня снился, — сказал Сашка, — будто голос с небес со мной разговаривал.

— Ты чо?.. — Колька прыснул со смеха.

— Нет, правда. С бабкой Мотей же он все время разговаривает и предсказывает ей про всякие события. Я у нее сегодня спросил, какой он, тот голос? Она говорит — благостный. А у меня какой-то злой был и сказал, что все в нашем доме перевернется, а у тебя тоже какая-то беда будет.

— А я-то здесь причем? — испугался Колька.

— Не знаю. Но, думаю, все это враки. Я ж не баба Мотя. Мне знаешь, как часто мотоцикл снится?.. Блестящий весь — прям, зверь! Но никто мне его до сих пор не подарил.

Оба засмеялись, тем не менее, Колька боязливо оглянулся. Хотя нет, ерунда все это — на фоне ясного голубого неба поднимающийся из зелени домик казался сказочным, если, конечно, отбросить залатанную свежими кусками шифера крышу, облупившуюся краску на когда-то белых окнах, и стены с похожими на крохотные молнии трещинками.

Пацаны свернули за сарай, где в дальнем углу возвышалась странная конструкция из жердей, накрытая сверху серыми пожухлыми ветками — это был «штаб». Здесь хранились деревянные мечи и ружья (использовались те или иные, в зависимости от настроения и последнего фильма, показанного по телевизору); еще там имелся старый компас, часы-ходики, стрелки на которых приходилось переводить вручную, и много всякой ерунды, которая не шла ни в какое сравнение со вчерашними находками. Пригнувшись, оба проскользнули внутрь и уселись на травяных матах, сплетенных под руководством Сашкиной матери.

— Где? — спросил Сашка с нетерпением.

— Вот, — Колька приподнял тряпку. На земле, скалясь беззубым ртом лежал желто-коричневый человеческий череп, изъеденный ржавчиной пистолет и помятый бинокль без линз.

— Класс!.. — Сашка схватил пистолет и направил его во двор, — бах! Бах!.. Интересно, а починить его можно?

— Вряд ли, — Колька со знанием дела взял оружие. На маленькой ладони пистолет казался огромным, — смотри, он весь… — ковырнул ногтем, и от ствола откололся кусочек.

— Хорош! Ты чо?!.. — Сашка выхватил драгоценную находку, — это мой! Это я нашел! Найди себе и делай с ним, что хочешь!

Кольке стало обидно, ведь это он, а не Сашка, случайно обнаружил тот блиндаж, и раскапывать холмик около него придумал тоже он.

— Слушай, интересно, чья это черепушка — нашего или немца? — спросил Сашка, отвлекая внимание друга от пистолета.

— Не знаю. Надо еще покопать. Он же, наверное, был одетый — если на пуговицах звезды, значит, наш; если свастика, то немец.

— Голова… — Сашка с уважением посмотрел на Кольку, — тогда лопату надо взять, а то палками много не накопаешь… Слушай, может, ничего с Аленкой не случится? Пойдем, а?

— Не, сейчас не пойду, — Колька вздохнул, — мать говорила, какое-то у нее предчувствие было плохое, а она у меня бешеная — уж если чего в голову влезет… она ж может и с работы сорваться, проверить «предчувствие». А меня нет. Я так не могу.

— А завтра Аленка выздоровеет, как думаешь? — в Сашкином голосе прозвучала такая надежда, что Колька даже улыбнулся.

…Никуда он без меня не пойдет, малявка. Это он тут горазд хвастаться, кто что нашел, а сам-то жидок на расправу, — эта мысль настолько возвысила Колькино самомнение, что он ответил с достоинством:

— Не знаю. Как выздоровеет, так скажу. Сразу и пойдем.

— Я пистоль возьму пацанам показать, ладно? — попросил Сашка, осознав, кто здесь главный.

— Бери, — милостиво разрешил Колька, решив, что одному играть в него не интересно, а сегодня у него вряд ли появится время выйти со двора, ведь вечером вернется отец и надо будет помогать ему заниматься с трактором.

— А вдруг мы найдем что-нибудь не ржавое, а настоящее?.. — перебил его мысли Сашка заговорщическим шепотом.

— Может, и найдем — там же не только с войны все осталось. Мать почему не разрешает в лес ходить? Там же и сейчас учения всякие проводят — там полигон.

— Я знаю. Но, думаешь, настоящие солдаты тоже могут потерять какое-нибудь оружие?

— Потерять все могут.

— Класс!!.. — мечтательный Сашкин взгляд переместился в угол и остановился на черепе, — а эту штуку ты зачем притащил?

— Я по телику видел, — разъяснил Колька, — «новые русские», особенно, бандиты, любят в своих домах черепа старые ставить. Почистят, лаком покроют, и они у них, вроде украшений.

— Чо, правда?!

— Говорю ж, сам видел. Даже специальные люди есть. Они на кладбищах могилы раскапывают и черепа воруют, а потом продают. За это их в тюрьму сажают, но здесь-то не кладбище. Здесь он просто в лесу валяется. Вот и пусть до поры до времени лежит. А когда мы с Аленкой в город переберемся, я его кому-нибудь продам за дорого.

— Классно ты придумал, — Сашка вздохнул, видимо, сожалея, что такая замечательная идея пришла не ему, — это даже лучше, чем настоящий пистолет.

— Конечно. С пистолетом тебя сразу в милицию загребут, а это в лесу нашел, и никто ничего не сделает. Он же ничейный, а деньги будут, наверное, хорошие…

Поскольку поход в лес откладывался, Сашке стало скучно просто сидеть в шалаше. Пистолет будоражил воображение, поэтому так не терпелось показать его остальным.

— Ну что, я пошел? А то тебе за сестрой надо смотреть, наверное, — сделав этот хитрый ход, Сашка поднялся.

Расстались они посреди двора. Сашка побежал на улицу, а Колька повернулся к дому, наблюдая, как солнечные зайчики играли на стеклах. Часов у него не было, но, по любому, отсутствовал он совсем недолго; довольный запрыгнул на крыльцо, распахнул дверь… и почувствовал характерный запах дыма. Заглянул на кухню, думая, что мать забыла что-то на плите, но там дыма оказалось гораздо меньше, чем в коридоре. Он бросился в Аленкину комнату. Оказалось, что в окнах отражались вовсе не солнечные зайчики…

Языки пламени поднимались по сухим деревянным стенам, а от постели, где лежала девочка, полз удушливый голубоватый дым. Пол под кроватью уже выгорел, но Аленка продолжала спокойно лежать, не чувствуя опасности — правда, теперь она свернулась калачиком, закрыв лицо ручками, и что самое страшное, не шевелилась.

Колька рванулся вперед, но жаркая волна выбросила его обратно. Схватив с вешалки отцовскую майку, он навернул ее на голову и вновь шагнул через пламя, поднимавшееся над порогом. Если б он намочил ее, дышать стало бы легче, но для этого надо бежать к колодцу, а как же Аленка?..

Задержав дыхание, он в несколько прыжков добрался до кровати. Буквально под его руками неожиданно вспыхнула простынь, но он успел схватить жаркое, вялое тельце; выскочил из комнаты, пронесся по коридору и оказавшись на крыльце, сначала несколько раз вдохнул такой же горячий, но бездымный воздух, а потом закричал, что было сил:

— Пожар!!..

Громким лаем ему вторил лохматый Рекс, давно тоже убравшийся в тень сарая и теперь бдительно вскинувший морду. Откликнулся петух, живший на другой стороне улицы, да стайка воробьев сорвалась с яблони и истерично чирикая, понесла новость по деревне.

— Пожар!!.. — снова крикнул Колька, слыша, как за его спиной что-то грохнулось. В испуге оглянулся; пулей слетел с крыльца и лишь тогда сообразил, какая бесценная ноша находится у него на руках. Только почему Аленка не плачет и не цепляется за него, как обычно?.. В растерянности он опустил взгляд и увидел безжизненно свесившиеся ручки, остатки замечательных шелковистых волос, которые каким-то чудом не успели сгореть, и сморщенное личико с закрытыми глазами. Нет, этого не могло быть!!..

Он оторвался от ужасного зрелища и бессмысленно заорал. Наверное, этот вопль оказался страшнее, чем крики о пожаре, потому что мгновенно появились люди. Но все они были мужчинами и выполняли свою мужскую работу — загромыхали ведра, послышался звон выбиваемых стекол… А Колька стоял посреди двора, судорожно пытаясь придумать, как заставить Аленку вновь двигаться и весело смеяться.

Наконец прибежала соседка (Колька с трудом узнал ее сквозь пелену слез, застилавшую глаза). Он безропотно отдал ей свою самую большую драгоценность и обессилено опустился на землю; лег, мешая разматывать шланги подъехавшей пожарной машины, и в отчаянии начал скрести ногтями траву.

Потом прибежала мать. Она уже знала и то, что произошло, и то, что спасти Аленку не удалось. Девочка задохнулась почти мгновенно, потому что очагов возгорания, по мнению пожарных, было несколько, и все в районе кровати. Это очень походило на поджог, только кто мог такое сделать? Может, она сама стащила спички и уронила одну? Но тогда почему она мирно лежала в постели, и в ее разжатых ладошках ничего не было?..

Мать опустилась рядом с сыном и осторожно коснулась его волос. Колька не поднял головы, но знал, что это могла быть только она.

— Не убивайте меня, — пробормотал он сквозь слезы, — я не виноват… я же так любил ее…

— Я знаю, сынок. Это я виновата, а ты сделал все, что мог…

На другом конце села, куда Сашка увел компанию показывать пистолет, всего этого шума не было слышно, и только, когда вздымая пыль, по улице пронеслась пожарная машина, пацаны поняли, что происходит что-то интересное. Ржавая железка сразу потеряла привлекательность, и выбравшись из громадных, как тропические лотосы лопухов, вся ватага сорвалась с места.

Деревня опустела. Только у Колькиного дома толпился народ, и стояла красивая красная машина, блестя сложенной лестницей и никелированными бамперами. Сашка вдруг вспомнил странный «голос с небес»; не задумываясь, зачем это делает, он стал отставать и, в конце концов, сломя голову, бросился к своему дому.

Дверь оказалась подперта лопатой, и кто-то с силой барабанил в нее изнутри. Сашка отбросил лопату. Дверь распахнулась. В проеме стоял разъяренный отец, всегда в это время приходивший обедать.

— Ах, ты, шпанюга! — он схватил Сашку за ухо, — я тебе покажу, как с отцом шутки шутить!

— Это не я, папка! — завизжал Сашка, пытаясь вырваться.

— Саша, зачем ты врешь? — послышался невозмутимый голос матери (она работала учительницей и считала, что дети, как зеки — они способны на все, и при этом всегда говорят, что не виновны), — за свои поступки, Саш, надо отвечать.

— Сейчас он у меня ответит!.. — громыхнул отец.

Сашка почувствовал, как взлетает в воздух, потом плавно опускается, и тут же его худенькое тельце сжали могучие отцовские колени; противно звякнула пряжка ремня.

— Честное слово, это не я!!.. — он судорожно рыскал руками, пытаясь ухватить вмиг соскочившие трусы, хотя из опыта знал, что это бесполезно, — не надо, папка!!.. — Сашка громко заплакал, весь сжался, готовясь к неизбежному… но вдруг колени ослабли, и он упал. Сверху возвышалась огромная фигура отца с уже занесенным ремнем — только рот его был приоткрыт и глаза сделались круглыми, как у рака. Опасливо скосив взгляд, Сашка увидел, как из кухни медленно выплывает табурет; плавно вращаясь вокруг оси, он остановился посреди веранды и потом, подскочив в воздух, ударился об пол с такой силой, что рассыпался на части.

— Господи, спаси и сохрани!.. — пробормотала мать, которая никогда не верила в Бога.

— Что за чёрт?! — отец выпрямился, не расставаясь с ремнем, но Сашка был уже забыт (на четвереньках он быстро отполз подальше от грозного орудия воспитания, и встал; по инерции еще всхлипывая, неловко натянул трусы одновременно со штанами).

В это время за спиной раздался звон разбитого стекла и большой кусок угля упал посреди веранды вместе с осколками.

— Ну, держитесь!!.. — отец бросился к двери, но она вновь оказалась заперта.

Новый камень точно угодил в другое окно.

— Всех поубиваю, сволочи!!.. — взревел отец всей массой обрушившись на дверь, но она не поддалась — все в их доме было сделано на совесть.

Готовясь к новому «штурму», отец пристально осмотрел веранду. Его грудь тяжело вздымалась, лицо покрылось потом, а глаза стали безумными, как у разъяренного быка.

— Папка, я могу вылезти в окно, — робко предложил Сашка.

— Да?.. — отец перевел на него бессмысленный взгляд, но потом сообразил, о чём речь, — давай, сынок, — сказал он совсем другим, почти ласковым голосом, — ты только глянь, кто это хулиганит. Я всем им ноги повыдергиваю, ты ж меня знаешь.

Сашка, действительно, знал, что перед отцом, много лет ворочавшим в кузне тяжелые раскаленные болванки, расступались все мужики — особенно, когда он чуть выпивал и шел «гулять» по деревне. Ох, как он гордился им тогда!.. Хотя он почти всегда им гордился — ну, за исключением случаев, когда за серьёзные провинности отец снимал с него штаны и порол ремешком — тогда он, наоборот, мечтал, чтоб кто-нибудь намял отцу бока, но такого еще никогда не случалось.

Сашка выскользнул из объятий матери, которая тут же сложила руки на груди и зашептала что-то невнятное. В это время вылетело стекло в комнате. Не мешкая, Сашка подбежал к одному из разбитых окон и легко вскочив на подоконник, спрыгнул вниз.

— Сынок, осторожно, — услышал он отцовский голос, — только глянь, кто это…

Пригибаясь, Сашка миновал двор, выскочил за калитку, где лежал привезенный две недели назад уголь, и… никого не увидел — улица, насколько хватало глаз, была пуста.

— Здесь никого нет! — крикнул он.

— Дверь открой! — глухо отозвался отец.

Сашка вернулся во двор и увидел, что на этот раз она подперта бревном — одним из тех, что отец заготовил для новой бани. С трудом оттащил бревно в сторону.

— Папка, готово.

Отец шагнул за порог и остановился. Вокруг стояла тишина, нарушаемая только разноголосыми петушиными криками. Но неожиданно в воздухе засвистело, и очередной «снаряд» врезался в очередное окно. Оба бросились к калитке. У кучи по-прежнему никого не было, а следующий кусок угля сам собой поднялся в воздух, перевернулся, словно подбрасываемый чьей-то невидимой ладонью, и с неимоверной скоростью полетел в сторону дома. Выпучив глаза, отец сделал два шага назад. Раздавшийся звон стекла уже не производил впечатления после увиденного.

Конец ознакомительного фрагмента.