Компромисс. Иностранка. Чемодан. Наши

Сергей Довлатов

Сергей Довлатов – один из самых популярных и читаемых русских писателей конца ХХ века, и он «обречен» оставаться таким еще долгое время. Его произведения – та самая великая классика, которая, при всей своей значимости, остается интересной и близкой читателям, независимо от возраста, национальности, эрудиции или, говоря словами самого Довлатова, «степени интеллектуальной придирчивости». Лев Лосев сформулировал это качество довлатовской прозы так: «Довлатов знал секрет, как писать интересно». В настоящее издание вошли ранние рассказы и повести Довлатова, а также широко известные и любимые произведения: «Зона», «Компромисс», «Наши», «Иностранка» и «Чемодан».

Солдаты на Невском

Рано утром на плацу капитан Чудновский высказался следующим образом:

— Кто шинель укоротит хотя на палец — будем взыскивать!

Он задумался и добавил как-то совсем не по-военному:

— Притом это не модно, если верить журналу «Силуэт»…

У ефрейтора Гаенко шинель была обрезана, подшита, но все равно из-под нее едва виднелись ослепительно начищенные яловые сапоги.

Стоял ефрейтор Гаенко в шеренге последним. Он и только он на вечерней поверке, делая шаг вперед, задорным голосом восклицал:

— Расчет окончен!

Друг его, ефрейтор Рябов, как это нередко случается, был противоположностью Гаенко. Высокий, медлительный и сильный, он жутко терялся от крика, а всех людей со звездами на погонах спокойно, искренне боготворил.

Любовные истории, которые Гаенко рассказывал после отбоя, волновали ефрейтора Рябова, открывая перед ним, уроженцем глухой Боровлянки, таинственный мир с красивыми вдовами, ночными поездками в такси, умелыми драками, загадочными нежными словами: декольте, будуар, гонорея…

Ефрейтор Рябов уважал приятеля и часто будил его ночами, тихо спрашивая:

— Это верно, Андрюха, есть такая птичка — колибри, размером с чмеля´?..

У Рябова было суровое детство, но Васька так и остался покладистым человеком. Отец его, мрачный боровлянский конюх, наказывал Ваську своеобразно. Подвешивал за ногу к ветке дерева…

В армии Рябову нравилось. Он гордился своим хлопчатобумажным тряпьем. Усердно козырял сержантам. И с натугой, однако без лености, преодолевал солдатское ученье…

Ефрейтор Гаенко вырос среди пермской шпаны, где и приобрел сомнительный жизненный опыт, истерическую смелость и витиеватый блатной оттенок в разговоре.

Наука давалась ему легко, с сержантами он был на «ты», одежду свою без конца перешивал и любил смущать замполита каверзными вопросами:

— А вот отчего, к примеру, в той же сэшэа каждый чучмек автомобиль имеет, а у нас одни до`центы, генералы и ханурики?

Рябову часто шли посылки, и ефрейтор охотно делился с другом, которому мать, нянечка детского сада, только писала, да и то изредка:

«Может, ты в армии станешь на человека похож. А то совсем не знаю, что и делать. Так и сказала майору в военном комате: или он будет человек, или держите его под замком. Боюсь я за тебя, Андрюша, повис ты надо мной, сынок, как домкратов меч…»

Начальство ценило в Рябове послушание, а Гаенко многое прощалось за ум и так называемую смекалку. Как-то раз Гаенко напился, уронил питьевой бачок и обозвал сержанта Куципака генералиссимусом. Его вызвали на комсомольское собрание дивизиона…

— Обещаю, — сказал, чуть не плача, ефрейтор, — обещаю, товарищи, больше не буду. Пить больше не буду!

Потом он сел и тихо добавил:

— И меньше тоже не буду.

И все-таки его любили. Если Рябов внушал к себе почтение, то Гаенко любили, любили за остроумие, за какую-то вздорную блатную независимость, за веселый нрав, а главное — за его умение рассказывать истории, которое высоко ценится на Руси, потому что скрашивает будни.

Клеймит наш народ болтунов и лоботрясов, славословит дельного и неразговорчивого человека, но вот какой-нибудь чудак на стройке или в цехе вытирает руки паклей, закуривает и тихим голосом заводит речь:

— А вот у нас был случай в прошлом годе, так пил один в лесу из родника, и в голову ему личинка жабы просочилась, стала натурально жить, расти за счет его мозог, а у того головные боли начались — это страшное дело, врачи, значит, трепанацию ему сделали и видят — жаба, белая, как калач, потому что она, блядища, без хлорофилла росла…

И вот уже протягивают болтуну и лентяю портсигары, улыбаются: «ну и трепло», а ведь слушают, хохочут, и каждый в гости зовет…

Друзья служили под Ленинградом четвертый месяц, но в увольнении были раз, да и то в поселке, до Эрмитажа ехать времени не хватило бы, на три часа всего отпускали. Час дорога туда, час — назад, а на остальное не разгуляешься, зато поселок вот он, близко, и клуб с репродуктором, и велосипеды, прислоненные к соснам у входа, и хмурые парни в шелковых кашне, и девушки в брюках, которые с солдатами танцевать отказываются…

На этот раз пустили с утра до отбоя.

В десять часов Гаенко и Рябов уже шагали к переезду, и каждый из них сжимал в кармане заполненный бланк увольнительной.

Мрачные, без окон, склады и пакгаузы не сдерживали порывов осеннего ветра, который гонял по пустырям омертвевшие листья, бумажки и сор, образуя тут и там крошечные случайные водовороты. Трубы цементного завода четко выделялись на фоне бледного невидимого неба, их параллельные стволы казались такими надежными среди всей этой зыбкой и потускневшей осенней природы. Над мокрыми крышами покачивались бедноватые сентябрьские кроны, и сами крыши выглядели мрачно, в сыром их блеске не было утренних красок…

Гаенко и Рябов вышли на платформу и стали под часами.

— Ну, куда пойдем? — спросил ефрейтор Рябов.

— Программа такова, — ответил друг его, — сначала — естественно — Эрмитаж, потом — Медный всадник, дальше, значит, Петропавловская крепость, и под конец — Третьяковская галерея.

— За день столько всего?

— Нормально. Мы особенно вдаваться не будем. Раз, сфотографировано, и дальше… Так, для общего развития.

— Неплохо бы с девушками познакомиться, — мечтательно произнес Васька Рябов, — со студентками.

— Это бы да, — согласился Гаенко, — взяли бы «маленькую» или там шартрезу, пошли бы к ним в общежитие…

— Студентки белое и пить-то не станут, — высказал предположение Рябов.

— Что?! — обиделся за студенток Гаенко. — Да они его ведрами хлещут, на лекцию не идут, покудова не опохмелятся.

— Уж ты скажешь, — не поверил Рябов.

— Да я, — расшумелся Гаенко, — да у меня этих студенток навалом было, штук пятьдесят как минимум.

— Пятьдесят? — испугался Рябов.

— Ну, пять, — сжалился Гаенко, — ей-богу, Эмкой звали, газотопливный техникум кончала, на сплошные пятерки шла…

Билеты они покупать не стали, зато честно поехали в тамбуре. Стекла были выбиты, холодный ветер мешал им прикурить. Напротив двери сидела девушка в забавной вязаной шапке, но, когда Васька начал любоваться красным помпоном, она сразу достала из сумки книгу и углубилась в чтение.

— Кокетничает, — установил Гаенко, — завлекает. Действуй, Вася, не робей.

Но Рябов действовать не стал, да и не имел он этого в виду, просто ему нравилось смотреть на девушку, и он смотрел, как она читает, пока электричка не замерла у перрона Московского вокзала.

Друзья оказались в толпе, сразу потеряв девушку из виду, а затем Гаенко вытащил карту и пытался развернуть ее на ветру, как парус.

— Так, — сказал он, — это Невский, а тут, значит, река. Пешком, я думаю, надо идти, тут недалеко.

Андрей ткнул в карту растопыренными пальцами.

— Так. Масштаб — один к десяти тысячам. Это значит… это значит… В общем, тут километра два…

В этот сумрачный день толпа на Невском оказалась пестрой, как и бесчисленные витрины, разноцветные автомобили, непохожие друг на друга дома. Гаенко то и дело разворачивал карту, огромную, как пододеяльник.

— Так, — говорил он, — это Фонтанка, а мы вот тут находимся. Тут мы, Васька, стоим. Понял?

— Чудеса, — охотно поражался Рябов.

Таких красивых девушек, как здесь, на Невском, ему доводилось видеть лишь в заграничном фильме «Королева „Шантеклера“». Высокие, тонкие, нарядные, с открытыми смелыми лицами, они шли неторопливо, как пантеры в джунглях, и любая обращала на себя внимание в густой и непроницаемой, казалось бы, толпе.

Рябов глазел на девушек, пока тощий майор не сделал ему замечание:

— Здороваться надо, ефрейтор!

— Так точно. Виноват…

–…товарищ майор.

— Виноват, товарищ майор!

— Вашу увольнительную!

— Разрешите обратиться, — вмешался переминавшийся с ноги на ногу Андрей Гаенко, — товарищ майор, как нам в Эрмитаж попасть?

Лицо майора несколько смягчилось.

— По Невскому до конца и через площадь. Который год служите?

— Первый, товарищ майор.

— Ну так еще встретимся. А сейчас — идите.

— Спасибо, товарищ майор, — проникновенно выкрикнул Гаенко и, уже ни к кому не обращаясь, добавил: — Красивый город! Я бы даже так выразился: город-музей.

— Эх ты, — сказал Гаенко другу, когда опасность миновала, — так ведь и на «губу» угодить недолго. А ловко я его про Эрмитаж спросил? Тут, брат, психология. Человеку нравится, когда ему вопросы задают. У меня в Перми такой был случай. Заловили меня раз урки с левого берега. Идут навстречу, рыл пятнадцать, с велосипедными цепями, а сзади тупик, отвал сыграть некуда. Один уже замахиваться начал. Амбал с тебя ростом, пошире в плечах. Тут я ему и говорю: «Але, не знаешь, как наши со шведами сыграли?» Молчит. Руку опустил. Потом отвечает: «Три — два». — «В нашу, что ли, пользу?» — «Да нет, — говорит, — в ихнюю». А уж после этого и бить человека вроде бы неприлично. Короче, спасла меня психология. Отошел я метров на двести, изматерил их от и до и бегом на правый берег…

С этой минуты Рябов уже не глядел на девушек, а только на офицеров, которых ему и в подразделении хватало…

Эрмитаж Ваську разочаровал, по крайней мере — снаружи. Ему казалось, что дворец непременно должен быть сложен из цельных мраморных глыб, увенчан золоченым куполом и шпилем, а этот, в принципе, не отличался от любого дома на Невском, разве что был втрое шире и стоял на виду.

Они скинули шинели. Затем, нацепив шлепанцы, изменившейся походкой двинулись вверх по широкой мраморной лестнице.

Интерьеры Васька одобрил. Сперва он разглядывал драгоценности, медали, оружие, полуистлевшие знамена, но вдруг Андрей Гаенко зашептал:

— Идем, я тебе одного Рембрандта покажу, вот это художник. Там у него голая баба нарисована до такой степени железно, что даже не стоит… Факт из религии подобран…

— Обнаженная? — с натугой и сомнением переспросил Рябов.

— Да голая, я тебе говорю. Пошли.

К «Данае» Васька подойти не решился, стоял у окна и глядел на нее тайком. Но поразило Ваську другое. Девчонки, молоденькие, в очках, гуляют по залам, не отворачиваются и спокойно глазеют на раздетых каменных мужиков. Даже беседуют о чем-то, вроде бы обсуждают…

«Взбесились городские окончательно, — думал Васька Рябов и тут же мысленно прибавлял: — Вот бы с такой бесстыжей познакомиться…»

В Эрмитаже они пробыли час. Потом Гаенко заявил:

— Ну, все. Главное мы ухватили. Обедать пора.

Денег у них было много, две нетронутых получки, то есть — семь шестьдесят.

К этому времени погода изменилась. На серой ткани неба разошлись какие-то невидимые швы, и голубые отмели возникли тут и там, будто тронулся лед на реке и блеснула вода под солнцем среди шершавых льдин…

Они подошли к столовой, внимательно изучили меню на фасаде и начали было снимать ремни, но тут Андрей Гаенко заявил:

— Пошли отсюдова. Самообслуживание мне и в казарме надоело.

Через двадцать минут они сидели под люстрой за столиком, на котором, помимо солонки, перечницы, блюдечка с горчицей и забытого стакана, лежал измятый клочок папиросной бумаги с расплывшимся, плохо отпечатанным текстом. Васька Рябов смущенно ерзал, ударяя то и дело латунной бляхой по краю стола. Гаенко нетерпеливо оглядывался. Подошла официантка с унылым лицом, в стоптанных домашних туфлях и с пятнами ржавчины на фартуке. Она стояла молча, держа в руке крошечный блокнотик, утомленно ждала.

— Так, — сказал Гаенко, — три антрекота для начала.

— Кончились, — еле слышно произнесла женщина и снова замолчала, видимо совершенно обессилев.

— Тогда, — сказал Андрей, розовея и приподнимаясь, — тогда, — выговорил он с отчаянным размахом, — тогда давайте жареной картошки с чем-нибудь!

— Биточки? — вяло предложила официантка.

— Да, — сказал он, — пять биточков!

— Пять порций? — уточнила официантка.

— Да, и еще пива. Две бутылки. Три. И пачку «Казбека».

— Гуляем, значит? — шепнул восхищенно Рябов.

Вернулась официантка с подносом.

— Биточки с макаронами, — выговорила она.

— Годится, — снизошел Андрей.

Они ели медленно, курили, выпившие посетители заговаривали с ними. Гаенко шутил, даже чокнулся с кем-то раза два, и так все это было непохоже на казарменную столовую с голубыми клеенками и репродуктором в углу, где все едят торопливо и невнимательно, а вышел через пять минут и кто-нибудь спросит тебя: «Что давали на ужин?» — а ты и не помнишь, то ли рыбу, то ли кашу…

— Три двадцать, — холодно произнесла официантка.

— Четыре, — Андрей разжал кулак с приготовленными заранее измятыми бумажками, — держите четыре, — в голосе его появились угрожающие нотки, — и сдачи не надо!

Стало прохладнее. День остывал. Друзья перешли Аничков мост, чуть замедлив шаги у ограды. Над крышей лодочной станции трепетал застиранный бледно-розовый флаг. Тесно прижатые бортами лодки веером расходились от серого дощатого пирса.

— Были бы у нас знакомые студентки, — говорил Васька Рябов, — можно было бы на лодке покататься…

Они прошли метров двести по Невскому, свернули на Литейный, остановились возле тира. Стойка была покрыта истертой ковровой дорожкой. Четыре лампы под жестяными козырьками ярко освещали противоположную стену. Там были укреплены фигурки, грубые, аляповатые, рябые от пуль. Они то и дело переворачивались, повисали вверх ногами, на месте жирного империалиста в цилиндре вырастал фиолетовый негр со сжатыми кулаками, львы прыгали через обруч, лопасти мельницы сливались в ровный блестящий круг, а когда флотский мичман всадил пулю в едва различимую белую точку, сначала раздалось шипение, а потом зазвучали слова довоенной песни:

В запыленной связке старых писем

Мне недавно встретилось одно,

Где строка, похожая на бисер,

Расплылась в лиловое пятно…

Что же мы тогда не поделили,

Разорвав любви живую нить…

— А! — сказал хромой начальник тира. — Вот служивые покажут, как нужно стрелять.

— Это же не боевое оружие, — возразил Андрюха, — из боевого я бы показал, а тут все мушки сбиты, и траектория как у футбольного мяча…

Друзья облокотились на стойку. Рябов прицелился в гуся. Мишень была величиной с чайное блюдце. Он слышал, как полный юноша с бакенбардами, наклонившись и не отрывая щеки от приклада, сказал своей знакомой:

— В тире, как нигде, мы ощущаем тождество усилий и результата.

«Видать, не русский», — подумал Рябов.

Гаенко промахнулся. Васька тоже. Через минуту пульки кончились.

— Ну и ружья у тебя, хозяин, — сказал Андрей, — из такого ружья по динозаврам бить, да и то в упор. Слыхал про динозавра? Большой такой…

— Целиться надо как следует, — усмехнулся хромой, — а ну, смотри!

Он поднял ружье и тотчас же выстрелил — зеленый арбуз распался надвое.

— А ты говоришь, — некстати произнес Гаенко, и друзья покинули тир.

Заметно стемнело. В свете неоновых огней лица прохожих казались бледными, осунувшимися. Мир выглядел ожесточенно, загадочно, трудно. Все наводило на мысль о таинственной глубине и разнообразии жизни.

— Куда мы теперь? — спросил Васька Рябов. — Вот если бы с девушками познакомиться, — мечтательно добавил он, — да к ним бы в гости зайти, и не то что рукам волю давать, а так посидеть, чаю бы купили, сахару…

— Это запросто, — сказал Гаенко, — это в элементе. Ты только покажи, какая тебе нравится.

— Да я не знаю, — смутился Рябов, — все они ничего.

— Эта слишком толстая, — прикинул Андрюха, — а эта какая-то задумчивая. Может, сифилис у ней…

— Да ну? — удивился Васька. — А ведь никогда бы не сказал, в очках, с портфелем…

— Во-во, — заверил Гаенко, — эти-то самые опасные и есть.

Солдаты миновали витрины «Динамо» с мотоциклом «Иж-Юпитер» и рядами двустволок, обувной магазин, пирожковую, за стеклами которой толпились люди, бордовый фасад с кариатидами, шумный перекресток на углу Литейного и Чайковского, а там дома внезапно раздвинулись, и они вышли на набережную.

— Смотри, — вдруг шепнул Гаенко, — видишь?

Мимо почти бежали две девушки в одинаковых курточках.

— Девушки, — каким-то изменившимся, высоким голосом сказал Гаенко. Маленький и кривоногий, он едва поспевал за ними. — Девушки, вы не нас дожидаете?

Те ускорили шаг, не обернувшись. Гаенко сказал:

— Дела у них. Может, экзамены сдают.

— Наверное, — поддакнул Рябов и добавил: — А у меня в Ленинграде знакомая есть.

— У тебя?! — до обидного поразился Гаенко.

— Три года назад у нас веранду снимали на лето. И дочка у них была, Наташа. На лицо и на фамилию всех помню, только адрес забыл. В гости звали…

— Да как же ты в Ленинграде найдешь человека по фамилии? Тут одних Петровых миллион.

— В том-то и дело, что фамилия редкая — Ли.

— Как?

— Ли.

— Просто Ли?

— В том-то и дело.

— Пошли в Ленсправку, есть такая будочка. Там за пятак кого хочешь найдут, любого рецидивиста.

Старушка в будке долго листала толстую книгу, переспрашивала и отчего-то сердилась.

— Фамилия?

— Чья, моя?

— О господи! Того, кто вам нужен.

— Ли.

— Как?

— Ли, — отчетливо повторял Васька, — лэ, и-и, Ли.

— Инициалы?

— Да вроде бы из русских.

— Инициалы, я вас спрашиваю.

— Русские, я же сказал. Отец, тот на китайца смахивает малость, а Наташа русская…

— Нет, вы просто издеваетесь! Имя-отчество мне надо знать.

— Так бы и сказали. Чье, мое?

— Я этого не вынесу… Имя-отчество того, кого разыскиваете.

— Вот этого не знаю, не помню!..

В Ленинграде оказалось два семейства по фамилии Ли. Гаенко записал оба адреса, на Марата, 12, и в Дачном.

— «Малыша» возьмем? — сказал он. — Думаю, не повредит.

Дом на Марата был украшен старинными лепными колоннами. Солдаты миновали полутемный двор. По углам возвышались мусорные баки. Чахлый газон с оградой из проржавевших труб лишь подчеркивал массивное убожество этих неоштукатуренных стен с желтыми и розовыми окошками. Старик с лохматой болонкой указал им дорогу. Солдаты поднялись на четвертый этаж.

— А не попрут нас отсюдова? — вдруг испугался Гаенко.

— Так ведь сами звали. И потом, кабы мы пьяные или что…

Дверь отворил рослый мужчина с жесткими прямыми волосами. На нем была теплая домашняя куртка. Увидев военных людей на площадке, мужчина забеспокоился. Гаенко козырнул.

— Здравия желаем, — бодро начал он, — мы извиняемся…

Но по коридору уже шла девушка, взволнованная, рыжеволосая, в какой-то странной треугольной накидке.

— Папа, это же Вася, — крикнула она, — сын тети Шуры из Боровлянки, помнишь, он меня еще курить учил! Заходите, мальчики, ну что же вы?..

Пол в квартире блестел, отражая свет импортных немецких бра. Рябов и Гаенко молча стащили сапоги, обернув портянки вокруг голенищ. Когда друзья шли босиком по коридору, тесемки от галифе волочились следом. Гаенко достал из кармана «маленькую» и нес ее перед собой, как фонарик.

— Да тут можно баскетбольные кольца повесить! — воскликнул он.

Комната была просторная, с высоким потолком. На фоне старинной темной мебели выделялись пестрые безделушки, кричащие яркие репродукции, заграничные конверты от пластинок. В кресле сидел худой печальный юноша с интеллигентным лицом. За его спиной девица в брюках перелистывала книгу.

— Я вам шлепанцы дам, — сказала Наташа.

— Да ничего, и так сойдет, — отмахнулся Гаенко. — Абстракция? Уважаю, — добавил он, показав на одну из картин.

Наступила тишина. Чтобы как-то ее заполнить, юноша, который назвался Федей, включил магнитофон. Раздались тоскливые звуки. Гаенко с «маленькой» в руке стал притоптывать в такт. Затем он сказал, шевельнув пальцами босой ноги:

— А вот у нас в Перми был случай. Один мужик ботинки носил сорок восьмого размера. В магазинах не достать. А ему из дому не в чем выйти, старые начисто прохудились. Короче — завал. Что делать? Он и в министерство писал, и в газету обращался, ничего не помогает. Тут ему жена и говорит: «Ты бы, Паша, мозоли срезал». А мозоли у него были — это страшное дело. Мужик послушался, наточил саксан и р-раз, все мозоли долой! Теперь он сорок третий размер носит и хоть бы хны…

Все то время, что Андрюха рассказывал, Наташа и ее гости как-то встревоженно переглядывались. В конце интеллигентный юноша фальшиво засмеялся, а Васька Рябов покраснел.

— Рассказали бы, как вы служите, — попросила Наташа.

— Пардон, но это военная тайна, — отчеканил Гаенко.

И снова наступила тишина.

— Сообразим, — поднялся Гаенко с «маленькой» в руке, — что-то стало холодать, не пора ли нам… — Он умолк, выжидательно глядя на девицу в брюках.

— Поддать, — с испугом шепнула та.

— Что-то стали ножки зябнуть, не пора ли нам…

— Дерябнуть, — еле слышно пролепетала гостья.

Наташа достала рюмки. К удивлению Рябова, девушки тоже выпили. «Верно, белое пьют, не соврал Андрюха».

— Вы бы рассказали что-нибудь, — обратилась хозяйка к Ваське Рябову.

— А чего рассказывать?

— Ну, я не знаю, мало ли…

— Зато он штангу жмет сто килограмм, — вставил Гаенко.

— Ого, — произнесла Наташа, — Федя, ты бы мог?

— Увы, — сказал юноша, — я потерян для спорта.

И снова наступила тишина.

— А вот у нас в Перми был случай, — заговорил Андрей, — так это чистая фантастика.

Потом он, как бывалый рассказчик, выдержал томительную паузу, достал папиросы, закурил, сунул обгоревшую спичку в коробок и продолжал:

— Был у нас случай в Перми, как один мой дружок с похмелья глаз выпил.

Наташа и ее гостья обеспокоенно переглянулись.

— Глаз? — переспросила хозяйка. — Собственный глаз?

— Дело было так. Керосинили мы с Жекой Фиксатым четыре дня. Я аванс пропил, он аванс пропил, и занять не у кого. Я свои «котлы» за десятку вшил. Пропили десятку. На следующий день весь город обошли — непруха. Вечереет, а мы еще и не опохмелялись. Тут Жека мне и говорит: «Идея. У моей мамаши глаз заспиртованный хранится». Мать его в школе ботанику вела и зоологию. И у нее там всякие зародыши в банках стояли. Ну, мы бегом в эту школу. Жека выносит банку. А там, значит, глаз. Большой такой, как помидор, я даже удивился. Фиксатый его выловил и в сортир, а спирт мы тут же и употребили. Жеку выворачивать стало, пена идет со рта, да и мне не по себе. Хорошо, у его мамаши как раз переменка, звонок с урока. Грамотная женщина, шуметь не стала, а сразу за врачом.

Гаенко стих.

— Ну и что же? — поинтересовался Федя.

— Да у меня-то все о’кей, — сказал Гаенко, — а вот с Фиксатым хуже.

— Помер? — тихо вскрикнула Наташа.

— Да нет. В тот-то раз его спасли, оклемался, а к весне ушел этапом. На танцах одного пощекотил. Шабером под ребра…

Гости сидели бледные, притихшие. Беззвучно, чуть покачиваясь, крутилась заграничная пластинка.

— Пора нам, — сказал Васька Рябов.

— Ой, да вы же и чаю не выпили, — забеспокоилась хозяйка, — это буквально три минуты.

— Пора, — упрямо настаивал ефрейтор.

— Нет, так я вас не отпущу.

Наташа достала из шкафа хрустальную вазу, полную яблок:

— Берите, тут каждому по яблоку, вы же видите, хватит всем, да не стесняйтесь, Андрюша, Вася…

Когда они натягивали сапоги, в прихожую выглянул отец.

— До свидания, молодые люди, — сказал он, — берегите, как говорится, честь смолоду, зорко охраняйте наши рубежи…

— Служим Советскому Союзу! — негромко выкрикнул Рябов.

— Все будет о’кей, — заверил Гаенко.

Не глядя друг на друга, они спустились по лестнице. Моросил дождь. В сыром полумраке желтели фары машин и огни автоматов с газированной водой. Толпа поредела, лишившись ярких красок. Темнота, казалось, приглушила звуки. Над городом стоял негромкий мерный гул.

Некоторое время друзья шли молча.

— А ты ей, видать, понравился, — осторожно начал Гаенко.

Рябов недоверчиво взглянул на него и промолчал.

— Зуб даю, — поклялся Гаенко, — знаешь, как она на тебя смотрела?

Он выпучил глаза, изобразив всем своим видом женский трепет.

— Это она с испугу, — произнес Васька Рябов.

У каждого из них под сукном шинели рельефно и тяжело обозначалось яблоко. Гаенко вытащил свое и с хрустом надкусил. Рябов тоже. Часы над головой показывали без двадцати восемь.

— Успеваем, — сказал Гаенко, разворачивая карту, — до вокзала пять минут и в электричке сорок, а там рукой подать…

Вдруг он засмеялся, свободной от яблока рукой крепко ухватил Ваську за ремень и попытался кинуть его через бедро. Тот широко расставил ноги и без труда избежал приема. Но Гаенко сразу же ушел влево, рванул Ваську на себя, чтобы дать заднюю подсечку. Смятая карта упала на асфальт. Огрызок яблока покатился через трамвайные рельсы.

Слабея от хохота, друзья возились под фонарем, и редкие прохожие без злобы смотрели на них…

Спустя час они подходили к зеленым воротам. Рядом желтело окошко караульной будки. Дневальный, не глядя, пропустил их, звякнув штырем. В десяти метрах начинался забор, увенчанный тремя рядами колючей проволоки. На углу возвышался сторожевой пост.

Из канцелярии доносились звуки аккордеона. Там репетировал капитан Чудновский, пытаясь сыграть буги-вуги. Желтоватые клавиши аккордеона были пронумерованы. Чудновский обозначил фломастером, какую нажимать.

— Не опоздали? — спросил он, продолжая тихо музицировать.

Гаенко взглянул на часы, протянул увольнительные.

— Посмотрите в коридоре завтрашний наряд, — сказал Чудновский. — Рябов поведет бесконвойников на отдельную точку. Гаенко в распоряжение старшего надзирателя Цвигуна. Еще раз повторяю, с зеками не церемониться. Снова опер жаловался, понимаешь… Никаких костров, никаких перекуров… Родственников гнать! Сахара кусок найду при шмоне — увольнения лишитесь, ясно?

— Ясно! — выкрикнул Рябов.

— Все будет о’кей, — заверил Гаенко.

— И с зеками, говорю, построже.

— Да я бы передушил их, гадов! — сказал Андрюха.

— Это точно, — подтвердил Васька Рябов.

— Можете идти.

Друзья козырнули и вышли. Вслед им раздавалось:

От Москвы и до Калуги

Все танцуют буги-вуги…