Здравствуйте, а Коля выйдет? Роман о приключениях и любви в эпоху больших перемен

Сергей Горбунов, 2023

«Здравствуйте! А Коля выйдет?» – автобиографичный роман о том, как не просто взрослеть, особенно в 90-е. Узнаваемые исторические события, атмосфера советского и российского детства – автору, популярному блогеру Сергею Горбунову, удалось написать увлекательную историю о том, что добро всегда побеждает зло. Главный герой, Коля, оказавшись невольным свидетелем кражи, не побоялся вмешаться. И на своем примере убедился, как важно быть верным слову и друзьям. Книга будет интересна всем, кто хоть раз жалел (или гордился), что живет на стыке эпох. В книге вас ждут приключения и романтика, погоня и раскрытие преступления.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Здравствуйте, а Коля выйдет? Роман о приключениях и любви в эпоху больших перемен предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← Предисловие

Бабка →

Дворовые девяностые

Думал ли ты, смуглый почти одиннадцатилетка, задувая свечи на праздничном торте, о том месте, где оказался сегодня, долгое время спустя? Загадывал ли ипотеку, пластмассовые бургеры из McDonald’s и головную боль в виде смены резины на не очень-то любимой машине в межсезонье?

Где те пацаны, с растрепанными волосами, из соседних подъездов, которые собирались с тобой за лакированным столом-книжкой в ожидании компота и своего заветного куска торта с кремом? Куда, почти внезапно, подевалась скромная Лена Терехина в красной юбке и на класс младше? Девочка, в которую были влюблены все мальчики и которая подарила тебе книгу «Дети капитана Гранта». Лена, которая вывела ровным почерком: «На долгую память, счастья, здоровья, с днем рождения! 5.09.1994» — в углу переплета.

Я не знаю, где ты, Ленка, не знаю, куда подевался Довгань. Понятия не имею, как дела у дяди Скруджа и других уток.

НИКОМУ НЕ ИЗВЕСТНО, НАД ЧЕМ СЕГОДНЯ РАБОТАЕТ КРУТОЙ УОКЕР И НА КАКОЙ АНТРЕСОЛИ ЛЕЖАТ ПОСТЕРЫ ИЗ ЖУРНАЛА COOL И МАЙКИ С ДИ КАПРИО.

Выцветший корешок «Детей капитана Гранта», запрятанный на полке венгерской стенки, — маленькое, емкое напоминание о всех нас, — по-прежнему вполне себе материален в квартире родителей, а стол-книжка редко, но продолжает расправлять шумные, опасные крылья в центре зала.

Как так вышло, что торт и курица с пюре случились вчера, но мне почему-то уже тридцатник, картридж бритвенного станка просится под замену, а ремень выторговывает очередное отверстие. И никто, черт возьми, никто под балконом не просит скинуть попить. Домой нельзя, а то загонят. Господи, как же хочется, чтобы хоть кто-то все-таки загнал, твердым голосом и под угрозой сурового наказания. Чтобы Милли-Орейро снова молодая убегала от Иво-Араны, а Супонев, попивая Yupi, звал писать письмо на Академика Королева, 12.

НА ДИВАНЕ ПРЫГАТЬ НЕЛЬЗЯ, А ТО ПРОДАВИШЬ;

КИНЕСКОП ПОСАДИТЬ МОЖНО, НО НЕЛЬЗЯ; А КОМПЬЮТЕР — ПРИЗНАК КРАЙНЕ СОСТОЯТЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА, ВОТ БЫ С ТАКИМ ЗАВЕСТИ ДРУЖБУ И ИГРАТЬ ЧАСЫ НАПРОЛЕТ, ВМЕСТО «ДОМАШКИ».

Если говорить о материальном достатке, мое детство пришлось на времена крайне неблагополучные. Забытые, покинутые девяностые — совсем не «святые» и не «кровавые». Мои девяностые — это дворовые одиннадцатилетние пацаны, в спортивных штанах и синтетических толстовках с Микки Маусом, бьют палкой крапиву и покупают первые сигареты поштучно. Обмениваются фишками, обсуждают боевики.

НО НЕ НАДО С ЖАЛОСТЬЮ ПОКАЧИВАТЬ ГОЛОВОЙ. КАКИМ БЫ НИ БЫЛО ЭТО ДЕТСТВО — ОНО МОЕ; ВОЗВРАЩАЯСЬ ТУДА, Я СТАНОВЛЮСЬ СЧАСТЛИВЕЕ, ПРИДУРКОВАТАЯ УЛЫБКА ВЫПОЛЗАЕТ НА ЛИЦО.

Сравнения с днем сегодняшним тут неуместны, как невозможно сравнить Джеки Чана и Арнольда Шварценеггера, хотя весь двор этой «невозможностью» пренебрегал. Там, в этих дворах, случилась целая, сегодня подзабытая, жизнь; ее рано оценивать, но ответы на сотни взрослых вопросов всегда можно найти в детстве. Девяностые — детство моего поколения, моей любимой супруги, моих коллег и друзей, детство тех людей, которые сегодня вступают в зрелость и сами начинают выстраивать детство для своих детей.

Если меня спросят, где я хотел бы провести детство и хотел ли поменять что-то в прошлом, размышлять перед ответом долго не стану. Да, это не хлебосольное советское время, где вожатые «Артека» откармливают киевскими котлетами, а родители румяные и уверенные в том, что будет завтра. Это и не та спокойная заводь нефтяного государственного капитализма, которая стала лейтмотивом десятых — двадцатых годов нового века. Умные мужчины и женщины долго будут вспоминать это время как причину демографической ямы, с сумасшедшей наркоманией, начинавшей поднимать голову эпидемией СПИДа и молодыми институтами хромого, многострадального общества.

СТАРИКИ У ПОДЪЕЗДОВ ПРОРОЧИЛИ НАМ СУДЬБУ ПОТЕРЯННОГО ПОКОЛЕНИЯ И РАСПЕКАЛИ ПО ПОВОДУ И БЕЗ, А МЫ ВЕРИЛИ, ВЕДЬ СТАРИКАМ ПРИНЯТО ВЕРИТЬ. НИКТО НЕ ГОВОРИЛ, ЧТО И ОНИ СЕГОДНЯ НЕСИЛЬНО ПОНИМАЮТ ПРО ЗАВТРА.

Как бы громко, задорно ни орал на записи только что почивший Цой о переменах, те наступали очень болезненно и вовсе не так, как ожидалось. Родители, с их классическим инженерным высшим образованием, с пятерками за историю КПСС в зачетках, тихо сходили с ума от осознания, что на пару талонов и продовольственные квитки из заводской столовой семье придется жить очередной месяц.

В НОЯБРЕ ЗАВОДСКАЯ БУХГАЛТЕР ВЫДАЛА МАМЕ ЗАРПЛАТУ ЖИВЫМИ ГУСЯМИ. МЫ ПОСАДИЛИ ИХ ПЛАВАТЬ В МАЛЕНЬКОЙ ЧУГУННОЙ ВАННЕ. А ОНИ ГАДИЛИ И НЕ ПОНИМАЛИ, ОТЧЕГО В ГЛАЗАХ ГЛЯДЯЩЕГО НА НИХ ОТЦА СТОЛЬКО ТОСКИ.

Летом отключали воду, и папа, уставший после смены в коксовом цеху, целый час сидел у тазика с кипятильником, чтобы влезть туда голышом и, намыливая мочалку, смотреть на серый кафель на стенах и змеевик с присохшими носками. Это даже роднило его с гусями, с той лишь разницей, что ему приходилось оплачивать «коммуналку», а в шесть утра проклятое Радио России начинало гимном молодой страны будить на работу, впрягая в длинную тугую лямку бурлака.

СПАСИБО ВАМ, ПАПЫ И МАМЫ. ОДНОМУ БОГУ ИЗВЕСТНО, ГДЕ ВЫ БРАЛИ СИЛЫ СТРОИТЬ НАШЕ ДЕТСТВО.

Дураки скажут, что поколение девяностых — потерянное. Нет, мы не потерянное поколение. Мы поколение, которое взрастили наши родители, обесценив и потеряв свою молодость.

* * *

Чаще всего в воспоминаниях я возвращаюсь в не очень-то жаркое лето 1997 года. Семья наша переезжала. Копеек с завода, на котором работал еще дед, нам больше не хватало, и отец добился перевода на моторный завод в другом регионе. Он собрал по окрестным магазинам картонные коробки, и, упаковав книги и посуду, мы продали квартиру. Затем и мою любимую дачу, с грядками клубники и кустами крыжовника. Мама плакала. Она говорила, что годами удобряла там землю и белила деревья. Но я думаю, она плакала потому, что там совсем несмышлеными ляльками загорали мы с братом, а она, молодая и счастливая, встречала свою новую семейную жизнь.

Родители уехали раньше обустраивать новое место, встречать вещи. Папу уже ждали в отделе кадров. Мне же в ателье «Улыбка» заказали новые брюки, деньги заплатили, а еще предстояло забрать папку с чеками из БТИ^[2] и затем, под надзором проводника, на верхней плацкартной полке в одиночестве провести сутки.

Сейчас я думаю, что вряд ли усадил бы своего ребенка ехать одного в поезде, тогда же выбора особого не было, да и дискуссий на эту тему никто разводить не стал.

Мы много ездили на поездах — вся страна много ездила на поездах. В семье не было автомобиля. Владельцев автомобилей в ясный день можно было без проблем перечесть по пальцам, на дорогах не случалось толкотни, а крутость и дороговизна машины оценивались исключительно верхней границей циферблата спидометра. Машина, даже не дорогая, являлась статусом, признаком хорошего заработка.

— Если у человека есть иномарка, он, скорее всего, бандит! — говорил Саня Проснев, мой друг из второго подъезда.

Словом, ездили мы всей семьей на поездах. Старый добрый плацкартный вагон, где титан с кипятком у входа и попутчики, совершенно случайно подобранные. Удивительная штука: как бы судьба ни распределяла людей по вагону, никогда не доставались мне плохие соседи. Так случилось и в этот раз.

Бабушка, всучив рюкзак и пакет, передала меня проводнику и, поцеловав в лоб, ушла с перрона.

— Здорово, боец! С тобой, выходит, поедем? — В купе сидели трое парней в камуфляже. Не просто военные — десантники. — Проходи, пацан, мы не обидим.

Я засунул руки в карманы и робко прижал зад к сиденью. Страшно было ехать одному. А вдруг проспишь, и высадят тебя на полустанке в лесу. Могут еще цыгане пристать, думал я, денег у меня, конечно, немного, но ведь они в рабство заберут, будешь на вокзале Буланову петь, а мелочь им отдавать, так Саня говорил.

Теперь вот еще военные. Интересно, у них есть оружие?

Поезд, собравшись с мыслями, толкнулся, и серый осенний вокзал, тетушки-торговки и электронный циферблат потянулись вправо.

— Ну чё, теперь можно? Медведь, дай-ка там.

Самый рослый, со шрамом под глазом, Диман, потянулся за спортивной сумкой. Медведь, его лучший друг, тряхнул ногой, и незашнурованный берец улетел под стол. Он наступил на рундук^[3], ловко привстал и дернул с третьей полки сумку.

— Мадам, нам чайку, если можно! — крикнул в коридор Медведь, присаживаясь обратно.

— Тронуться не успели, чайку ему! Дай хоть билеты проверю, мне до чайка еще полчаса! — отозвалась с головы вагона проводница.

— Ну, минут двадцать у нас точно есть!

Медведь потянул молнию на сумке, и откидной стол начал преображаться. На него упали: ароматный сверток фольги, пакетик с яйцами, полбуханки хлеба, желтый кругляш из яйца «Киндер-сюрприз», наполненный солью. И одноразовые пластиковые стаканчики.

— Давай-ка, малой, как тебя, кстати, зовут? Разворачивай курицу, а мы серьезными вещами займемся. — И Диман выудил из-под стола прозрачную пластиковую бутылку из-под лимонада, но без этикеток.

— Меня зовут Коля. — Я с опаской посмотрел в эти прокопченные кострами загорелые лица. — Бабушка тут тоже положила картошку и пирог.

Десантники меня как будто уже и не слушали. Медведь, Диман и третий парень распределяли жидкость.

— Ты лимонад будешь? Давай налетай.

Так началась моя дорога.

* * *

Эти трое, огромные как глыбы, в затертых штанах цвета хаки, достались мне неожиданно — и так же неожиданно ураганом пронеслась вся поездка. Они рассказывали байки, громко смеялись и выходили покурить в тамбур. Почему у них такие клички, думал я. («Не клички, малой, а погоняла! Клички у собак!») Я не знаю; не уверен, что они и сами помнили, отчего так называли друг друга.

Но поезд отстукивал часы, а мы вчетвером покачивались в такт этому стуку. За окном стал моросить дождь, и струйки потекли по стеклу квадратного окна параллельно земле и проводам. Уже не снег — и то хорошо. Поезд проходил брошенные деревни, серые, с черными домами, с выпавшими ставнями и стальными антеннами на длинных жердях. Пролетали перроны с торговцами, развалы жирных шпал и железнодорожники в оранжевых жилетах с масляными пятнами.

Сижу и жую, размышлял я, а время несет меня от моего любимого двора, где Саня Проснев сейчас, наверное, пинает мяч в стену. Я уезжаю от любимой дачи, где клубника в этом году созреет без меня и некому будет мастерить чучело от ворон. Новые хозяева ведь не знают, какие они у нас наглые. Сосед-пенсионер дядя Аркадий теперь один сидит на крыльце своей одноэтажной избушки, потягивая иван-чай, а старый седой Кубик храпит у ног.

КАК СТРАШНО ПОДНИМАТЬСЯ В ВАГОН БЕЗ РОДИТЕЛЕЙ, ДУМАЛ Я; НАВЕРНОЕ, БАБУШКА ПЛАКАЛА, ПОЭТОМУ И УШЛА ТАК СКОРО С ПЕРРОНА, ПОЭТОМУ И ДОЖДЬ ИДЕТ — ДОМА ВЕДЬ НЕТ БОЛЬШЕ МЕНЯ И МОЕГО МЛАДШЕГО БРАТА, К ЧЕМУ ТАМ ХОРОШАЯ ПОГОДА.

А эти три коротко стриженных, словно вырубленных из куска горной породы парня похлопывали меня по плечу огромными ручищами и пододвигали курицу и лимонад. В какой-то момент, чтобы слезы не покатились по лицу, я попытался считать ржавые товарные вагоны и цистерны встречных поездов, но скоро голова закружилась, и счет потерялся.

— Бабка, а как ты на стрельбах уснул? Ну?

Бабка, третий десантник, долго смеялся.

С боковушки к нам подсел дед, у него оказались карты. В дурака я уже умел играть, и довольно неплохо. Чего тут не уметь — король бьет валета, валет сильнее десятки. Если козырь был крести, моя бабушка говорила: «Дураки на месте» — и смеялась, глядя на меня. Самое крутое — это две шестерки в конце оставить и в свой ход их открыть, оставить сопернику «на погоны».

Мы стали играть. Диман и Медведь разделись до тельняшек. Вагон наполнился теплом, стал слышен гомон, который, как старый транзистор сквозь помехи, пробивает себе громкость, рассеиваясь по разным частям пространства. Кто-то перелистывал кроссворды, поплевывая на пальцы, кто-то шаркал тапками в туалет, проводница гремела ложками.

— А ты, Колек, у нас игрок что надо, — прошамкал дед.

— У нас все во дворе играют. — Я гордо держал веер, стараясь не отворачивать рубашки.

БАБКА НЕ ЗАБЫВАЛ НАЛИВАТЬ, И ДЕСАНТНИКИ НЕСЛИСЬ В УВОЛЬНЕНИЕ С ТОЙ ЖЕ СКОРОСТЬЮ, С КОТОРОЙ Я НЕССЯ В НОВУЮ ЖИЗНЬ.

Позже, спустя много лет, я услышал, что какими бы случайными вам ни казались люди в соседних креслах кинозала, они не случайны. Они отражение нас самих, ответ на наши чаяния, доброта, которую заслужили, раздражение, которое несем в мир. В плацкартных вагонах поездов дальнего следования это волшебство работает с утроенной силой. Много раз я проверял это правило.

Бабку из армии не дождалась возлюбленная. Молчаливый, грузный, он не ходил курить на полустанках. Мял хлебный мякиш и, уткнувшись в кулак, смотрел в окно, как будто выискивая в лицах провожающих-встречающих людей кого-то знакомого. Ближе к вечеру я залез на верхнюю полку, и в окно мы стали смотреть уже вместе. Меня завораживали мотылявшиеся на ветру жестяные головы фонарей и кондукторы с флажками на переездах. Зачем они держат эти флажки, думал я, если машинист уже далеко впереди и не видит?

На всех вокзалах как будто работает один диктор; после короткой мелодии булькающим голосом объявляет отправление, и люди разных возрастов вдруг бегут обниматься и затаптывать окурки. Бабка поднимал мне наверх дольки апельсинов и, забирая кожуру, скидывал ее в пакетик под столом.

— Давай спускайся, сейчас Мишаня рыбу принесет, вон они, выторговывают.

Я спрыгнул на нижнюю полку. Ароматная рыбина «вошла» в вагон под неодобрение соседей. Да и кто, признаться, любит в духоте плацкартного еще и рыбину копченую нюхать. И, наверное, нас бы выгнали с ней, но десантники ехали домой после двух лет срочной службы, и не существовало той силы, что способна была отобрать у них душистых лещей.

Даже Бабка, печаль которого нарастала по мере приближения к дому, как будто ожил. У стола вдруг стало живо, по стене поползли отсветы вокзалов, а проводница включила освещение.

— Была такая байка, нам Пахом рассказывал. — Диман наливал новый стакан. — В тренировочный полет летит взвод десантуры, ребят двадцать. И один инструктор — старичок уже, дремлет постоянно, сидит на откидушке, лапы скрестит и сопит в усы. Тут вроде скука ведь, исследуем территорию, смотрим, как машина себя ведет, иллюминаторы, техника безопасности, салаги все. Там больше местность по карте читать учимся. Но есть одно «но», на которое обращают внимание все новобранцы: парашютов ровно двадцать.

— Ну это балабольство, парашют у каждого свой! — перебил Медведь. — У меня два прыжка. — Он пальцем показал на накидной ромбик на груди, с выбитой цифрой два.

— Это не прыжки, нет. На прыжки мы укладываем, тут просто пролет, ты слушай внимательно, Мишаня, — продолжал Диман. — И вот, пацаны к инструктору, мол, товарищ старший прапорщик, а почему парашютов двадцать, когда нас, мол, с вами двадцать один человек? «А я, пацаны, старый уже, мне парашют ни к чему, только купол казенный переводить». И дальше храпеть, голову в ворот прячет.

Ну, предыдущий призыв эту присказку услышал и решил над «куском» шуткануть. Бабка, давай-ка сюда свой черпак! — Диман снова налил по пятьдесят граммов. — Полет, крыло потряхивает, прапорщик спит. А погода еще выдалась прям сказка, облако идет, что пух. Ну ребята, тихой сапой, парашюты разобрали по одному, сидят ждут. Прапор дремлет.

Самолет отлетал свои круги, зашел на посадку, семь минут рулежки, и вот машина уже в отстойник встала, прапор дремлет. Взвод спустился с парашютами через плечо за борт, остается последний серж. Хватает его за лацкан и начинает трусить что есть силы: «Товарищ прапорщик, товарищ прапорщик! Прощайте, движок отказал, падаем, ребята десантировались, я последний, вы там богу от нас весточку! Словом, пусть вам пухом! Прощайте!» Разворачивается и с парашютом бегом клюку со всех ног. Так этот сонный старый дурак знаете что сделал? Хвост бугеля^[4] ухватил и по башке сержу с размаху! Пока тот в недоумении хлопал глазами и макушку унять пытался, дед — рюкзак на плечи и в люк нырнул. Хорошо, пацаны внизу стояли, а то этот кретин все ребра бы себе об бетонку отщелкал.

Я засмеялся. Мне так захотелось стать десантником в этот момент, обязательно стану, решил. Смеялись и соседи с боковушки.

— И на губу потом? — Бабка закинул руки за голову.

— А я откуда знаю, почем купил, по том и продаю. Ты вот вечно пессимист, может, наоборот, командование парашюты обновило и докинуло один.

— Ну да, догнало и еще докинуло. Мне твой Пахом рассказывал, что половину парашютов на складе продали казахам, а в рюкзаки пеньку набили для объема и тряпок.

— Негативный ты, Бабка, ворчишь как… как дедка. Пойдем, Медведь, покурим.

И парни пошли в тамбур, а Бабка налил мне лимонада.

* * *

— Ты, Коля, их мат не слушай и сам не говори. Слова плохие, просто в армии иначе не получается разговаривать.

У меня мама — учитель русского языка, домой еду и думаю, как бы не выскочило что-то.

— Медведь сказал, тебя девушка не дождалась из армии?

Бабка оттолкнул блюдце с апельсинами и сдвинул брови.

— Не дождалась, да. А Миша наш — болтун. Ты если хочешь знать, я бы и сам ее бросил, — он потер лоб, — мне ненужны неопределившиеся, ветреные девчонки. Я приеду и семью заведу большую. Сейчас денег немного скоплю. У дяди парковка на сто двадцать машин — пока администратором там поработаю, место уже ждет. Найду себе красавицу, а Катя пускай и дальше на этого дебила Игоря слюни пускает.

— Игорь — это ее парень новый?

— Новый, старый. Скотина он, малой. Я ведь жениться позвал. Он знал. Там длинная история, эти пьяницы спать лягут — расскажу тебе, чтобы дров ты не наломал, когда подрастешь. Сам ведь тоже едешь душа не на месте, а?

— На месте. Я просто переезжаю, папа на новую работу устроился, мне в новую школу идти, а друзья все в старой остались.

— Дак ты, получается, все хвосты обрубил? — Бабка улыбнулся и налил мне лимонада. — Ладно, Колек, твои проблемы тоже немаленькие, но чем серьезнее человек, тем серьезнее проблему ему посылают, так что ты гордись.

— Я на поезде сам, в одиночку, впервые еду. Саня Про-снев, мой друг, мне с собой нож подарил, раскладной. Если вдруг цыгане или зэки беглые, в обиду себя не дам, так что не смотри, что я мал.

— ДАВАЙ ДОГОВОРИМСЯ ТОГДА, — ХЛОПНУЛ ПО КОЛЕНЯМ ДЕСАНТНИК, — ЕСЛИ У МЕНЯ ПРОБЛЕМЫ, ТЫ ПОМОГАЕШЬ, А ЕСЛИ У ТЕБЯ — Я.

— Вдвоем-то выжить тут проще будет!

Он подмигнул, а дед на боковушке улыбнулся и крякнул. Мы пожали друг другу руки. Ну как пожали. Моя ладошка утонула в этой жилистой загорелой ручище.

* * *

Поезд тряхнуло.

— Круглое Поле. Стоянка тридцать пять минут, будут перецеплять на тепловоз. Далеко не расходимся. — Проводница ухватилась двумя руками за тряпичный мешок и вытянула его в тамбур.

— Ну что, прогуляемся, Колек?

И мы побрели по перрону станции Круглое Поле. Будучи пассажиром на незнакомой станции, ощущаешь необычную легкость. Не режет лямка сумки плечо, не давишься в толкотне, вдыхая табачный дым, не ищешь встречающих, не сдерживаешь слезы по провожающим. Ты тут случайно, но волею случая дано некоторое время осмотреться. Осмотреться здесь и вообще.

В темноте с фонарями шли железнодорожники, в щели, дверные прорехи свистел холодный весенний ветер, и мы глубже кутались в свою одежду, Бабка застегнул верхние пуговицы, а я втянул голову в ворот. Заспанные пассажиры, медленно шаркая тапками вдоль поезда, зажигали огоньки у лиц и с облегчением выпускали первое облачко. Вся Земля в тот момент остановилась на перроне перевести дыхание, и никому уже не нужен был ни свой двор, ни калитка, ни коробка с фотографиями, они остались где-то в далекой забытой глубине за сотни километров тайги, откуда ведет нитка — железная дорога. Пахнет углем, и дальний путь, казавшийся всего лишь десятком часов на билете и циферблате, превращается во вполне себе материальные версты, а уголь здесь — спутник горячей энергии, спутник тоски, на генетическом уровне закрепленной в наших сердцах.

И каким бы сильным ни был пассажир, выйдя на станции посреди леса, он вдруг обнаруживает, что стенка поезда совсем не толста, что прелая теплота лучше ночного мороза, что стакан чая — это не просто стакан чая, но еще и беседа, за которую не станет стыдно и которая может быть взаимно искренней без оглядки на статус собеседника.

Я шагал, стараясь не наступать на трещины в асфальте, то увеличивая, то уменьшая шаг. Бабка курил, не обращая внимания на меня, изредка сплевывал, как будто сцеживал, на рельсы.

— Хоть бы фонарей тут поболее повесили, темень.

Проводники у своих вагонов подносили к глазам билеты, подсвечивали фонарями и по одному, а то и группками впускали в теплоту раскрасневшихся новичков.

— Да, Колек, пропащая станция. Тут надо сходить, если сгинуть хочется. Смотри вон, дед еле тащит свой чемодан, бросил бы, дурак старый, куда ему.

Вдоль пандуса ковылял пожилой мужчина с кожаным чемоданом, одна сторона которого была ободрана — явно от того, что местами его тащили волоком. Дед напоминал скорее бомжа, нежели благополучного старика. Горбатый, прикрывавший ладонью оба глаза, в спортивных трико с белыми полосами. Непонятно к чему наглаженные на этих штанах стрелки совсем сбивали с толку.

И тут случилось, возможно, самое странное событие поездки. Из-за угла вышли двое парней и преградили «бомжу» дорогу. Завязался разговор, они указывали деду на чемодан, тот попятился.

— Баб… Рома, там старичок этот, что-то происходит там. — Я потянул десантника за рукав.

Бабка обернулся и шмыгнул носом.

— Пойдем пообщаемся.

* * *

Двое парней в спортивных костюмах и кепках подходили к деду все ближе. Тот, что повыше, пнул в сторону лежавшую под ногами бутылку.

— Алло, ребята, вы дедушке этому родственниками приходитесь?

Парни развернулись в нашу сторону. Теперь я мог их разглядеть. Низкий был сутул, в кожаных туфлях с тупыми квадратными носами. Он сплевывал шелуху от семечек и надменно задирал подбородок. Над бровью красовался глубокий, успевший давно зажить шрам. Второй же ловко подрасстегнул ворот олимпийки и закусил нижнюю губу. Выше Бабки на голову, одну руку он завел за спину, второй стал нервно постукивать по карману.

— Канеш, родственники, ты, мистер генерал, разве не видишь. Племяши. А что такое? Вы с сыночком мороженку купить не знаете где?

Низкорослый развернулся к Бабке и расставил ноги чуть шире плеч. Длинный отшагнул в сторону, явно намереваясь зайти нам за спину.

«Бомж» двумя руками ухватил чемодан и попятился в темноту.

СТАЛО ОЧЕНЬ СТРАШНО: Я ПОНЯЛ, ЧТО СЕЙЧАС БУДЕТ ДРАКА.

Саня Проснев про такое не говорил, но это ведь бандиты, раз они чемодан хотели у старика отобрать? Значит, дело — табак и пора пускать в ход тяжелую артиллерию.

— Деда не трогайте, у него и без нас жизнь не сахар, пусть идет себе, а нам разборки не нужны, ребята.

— Ну чё вписываешься, если не нужны.

Сутулый сделал шаг в мою сторону. Бабка потянул меня за ворот пальцем ближе к себе.

Напряжение достигло апогея, и я, как учил Саня Проснев, правой рукой выхватил из кармана свой складной ножик с зеленой ручкой, нажал кнопку, и лезвие со щелчком встало на свое законное место.

Сутулый опешил и остановился, длинный громко сплюнул.

— Мальчик, ты что тут с перышком делать собрался?

Длинный начал вытягивать руку из-за спины. Что у него там было? Пистолет? Бабка выступил на полшага вперед и принял боевую стойку. Я почувствовал, как под футболкой капля пота скатывается по животу. Никогда еще не приходилось мне держать в руках нож, представлять, что пущу его в ход… Саня Проснев про это не рассказывал.

КАК ТАК ВЫШЛО, ЧТО ЕЩЕ ДВАДЦАТЬ МИНУТ НАЗАД Я ПИЛ ЛИМОНАД В ВАГОНЕ, А СЕЙЧАС ПОПАЛ В ПЕРЕПЛЕТ?

— Ну так куда воткнешь, мальчик? — Длинный снова громко сплюнул и слегка пригнулся, словно лис, готовясь к прыжку.

— В ж…у твою сухощавую воткнет, жираф.

Я обернулся. Сзади, утирая лоб рукавом, стоял Медведь, а Дима, прижимая к подмышке кирпич, застегивал ширинку.

— Ты, малахольный, руку свою не торопись из-за спины доставать, у меня разряд по метанию кирпичей в башку м…..м, щас вот дела доделаю.

— Так, пацаны, сыр-бор из-за чего? — Медведь выступил в роли парламентера. — У нас поезд, мы покурить вышли, давайте в рассос, все по своим делам. У вас свои, а у нас свои, чего делить-то?

Сутулый посмотрел по сторонам. «Бомжа» с чемоданом и след простыл.

— Да нормально все, солдатики, доброй дороги. Мы пойдем. — Они встретились взглядами с длинным. — У нас горшки звенят, будете в наших краях, заезжайте! Хлеб, соль, а тебе, — он посмотрел на меня так, что вдоль позвоночника похолодело, — тебе ромовую бабу. — Он цокнул.

Парни попятились, и через полминуты их уже и не было.

В вагоне появились новые люди, они спешно развешивали вещи по крючкам, раскладывали по сетчатым полкам. Держали простыни, перепрыгивая из ботинок в тапки, потирали руки и знакомились. У нас, понятное дело, все было без изменений. А за перегородкой появились две пары пенсионеров.

Трудно было говорить, колени дрожали, и унять эту дрожь, как ни старался, я не мог. Все как-то сбилось в кучу в голове, но я гордился собой, вот бы Проснев это все увидал, не поверит же.

И НЕВАЖНО, ЧТО БАБКА РАЗЖИМАЛ МНЕ РУКУ С НОЖОМ, А МАЙКА СТАЛА ВСЯ МОКРАЯ ОТ ПОТА. Я НЕ СТРУСИЛ.

— Слушайте, ребятки, вы вроде и не курите, и не пьете толком, а в переплеты попадаете. — Дима покачивался чуть сильнее, казалось, произошедшее было для него всего-навсего шуткой, игрой. — Медведь, начисляй!

И дорога понесла нас дальше. Я отогрелся, отпустил мысли о том, что могло бы случиться, если бы не вовремя подоспевшие Дима и Медведь. Захотелось есть.

— Кипятка кому принести? Я поужинаю.

Но ребята, увлеченные беседой, меня не услышали. Я сунул стакан с пристывшей к стенке заваркой в подстаканник, подумав: что ж, прогуляюсь. Это ведь особое удовольствие — заботиться о себе самому. Самостоятельно налить кипятка, пройти мимо соседей — да, сам, сам еду в поезде, сам завариваю себе чай. Если надо помочь, и вам кипятка могу принести.

А что, если завтра на вокзале папа не встретит? А если машинист решит проехать чуть подальше, чтобы ближе было идти в буфет, и я перепутаю перрон? Ладно, решил я, главное, чтобы не цыгане. А остальное не так страшно.

В первом от проводника купе уже спали. Люди, отвернувшись к стенкам, похрапывали, с верхней полки торчали мужские пятки. И как взрослым удается не врезаться, проходя мимо этого человека? Сейчас поем и тоже залезу на свою верхнюю полку, накопившаяся усталость потянула к подушке. Только напомню проводнице, чтобы разбудила.

Я постучал в дверь. Тишина. Дернул рукой, и купейная перегородка отъехала в сторону — проводника не было. Собрался я было закрыть дверь, но тут взгляд упал на торчащий из-под нижней полки край чемодана. Того самого чемодана, со стертым углом, который тащил старик на вокзале Круглого Поля. Сердце бешено заколотилось. Что он здесь делает, металось в голове. Как он тут оказался? Надо срочно рассказать об этом парням. А вдруг это не тот чемодан? На смех поднимут.

— Коля, ты меня ищешь? — Из тамбура выглянула проводница.

— Да, хотел напомнить…

— Я отлично все помню, ложись спать — разбужу так, чтобы зубы успел почистить до санитарной зоны. Все, дуй давай, товарищ пассажир. — Она проскочила в свое купе и захлопнула дверь.

* * *

Да нет, не тот это чемодан, думал я, просто привиделось, неоткуда ему тут взяться, сдался нашей проводнице чемодан какого-то бомжа из деревни.

Бабке я ничего говорить не стал, плотно поужинал, залез на полку и, завернувшись в шерстяное одеяло поверх простыни, уснул.

Мне снился мой двор с ржавой каруселью, которая когда-то крутилась, но сейчас уже не крутится. Все коты сбежались к тете Нюре из третьего подъезда, а она крошит им хлеб в молоко на крылечке. Небо над домом высокое и голубое, а когда набегает ветерок, облака ползут чуть быстрее.

— Саня, Саня! Выходи скорее, я тебе сейчас такое расскажу! — кричу я.

Но Саня не появляется на своем, единственном незастекленном, балконе.

— Саня, нуты где? У меня уже горло болит орать, выходи во двор!

Куда пропал мой лучший друг, недоумеваю я. Почему во дворе никто не гуляет, только кошки и тетя Нюра? Может, зайти постучаться в дверь? Но тут я обнаруживаю, что не могу попасть в подъезд, не могу переставлять ноги — какое же все ватное!

— Ну что, пацан! Я тебе тут ромовую бабу принес…

Это вовсе не тетя Нюра кормит кошек, это сутулый бандит со станции вымачивает хлеб в молоке.

— Не надо мне, отстаньте от меня, пожалуйста!

Господи, что же происходит вокруг, почему во дворе никого нет…

Сутулый протягивает мне хлебный мякиш и скалится. Вот он делает шаг, вот еще один… Не могу бежать, как же все медленно.

— На, покушай, мальчик! — Он шагает кожаными туфлями ко мне.

Не могу, не могу бежать, хоть кто-нибудь, помогите!

* * *

— Да твою ж мать! Вы совсем офигели? Я сейчас стоп-кран дерну, и ссадим вас, нарядом милиции! Берега попутали!

Я открыл глаза: в вагоне горел свет, посреди нашего купе стояла и орала проводница.

На нижней полке напротив меня сидел сонный Дима, подо мной — ничего не понимающий Бабка и потирающий левый глаз Медведь.

— Что случилось? — Я свесился вниз.

— Случилось! Вон лбы, а интеллекта каку ребенка! Ну если гуляете, так по-людски же надо! Сейчас транспортный наряд подойдет — не доедете, идиоты! — Проводница не на шутку разошлась.

Только сейчас я обратил внимание на то, что в проходе стоит семья пенсионеров-соседей и проводник смежного вагона.

— Ну перепутал я, перепутал, простите, темно же! — Медведю было явно неловко; судя по всему, он был зачинщиком скандала.

— Я тебе покажу перепутал! Сопляк! Форму еще носит. Не позорился бы! — В проходе тряс кулаками супруг-пенсионер. — Вас, дураков, лупить надо! В советской армии таких дебилов не было никогда! Нашел он бабку!

— А что, собственно, произошло, кто-то может мне объяснить? — вмешался Дима.

— А домогаться начал ваш пьяный друг мою жену, вот что произошло, и я этого оставлять не собираюсь, я заявление напишу! — Пенсионера было не остановить.

— Да сдалась мне твоя жена, ты чё упоролся, старый, ты мне за что клюшкой своей влупил? — У Медведя под глазом наливался синяк.

— За что? Ты еще спрашивать будешь? Нахальная твоя рожа. Залез к моей жене в койку и шепчет: «Бабка, подвинься», да я тебя щас убью, дурак! — И старик замахнулся клюкой.

На представление стянулось пол вагона, все навострили уши и ожидали, чем же это закончится.

Первым заржал Диман.

— Отец, смотри, это — Бабка, — он показал на Рому, — погоняло у него Бабка, с армии. Полка расположена как у твоей супруги, а Миша просто промахнулся купе и присел к ней с просьбой «подвинься», ожидая, что там его друг, понимаешь?

Теперь заржал Бабка, стали похрюкивать и все собравшиеся. Проводница выдохнула. Вагон заполнился гоготом.

— Идиоты, — постучала она пальцем у виска, глядя на Бабку. — Заявление писать будете?

— Спать мы будем, я ему под глаз уже заявился. В советское время такое было недопустимо, дегенераты наплодились! — И пенсионеры пошаркали за перегородку.

— Спать мне дайте, пожалуйста, господа! — Диман отвернулся к стене.

— Обидно, хоть бы бабка была симпатичная, а так фингал ни за что! — Медведь полез на полку.

— Ты еще пооскорбляй давай, хамло, — донеслось из-за перегородки.

Верхний свет погасили, и вагон погрузился во мрак. Меня покачивало. Навстречу со свистом пронесся товарный состав.