За веру, царя и Отечество

Сергей Горбатых

Владимир Головинский с детства мечтает быть кавалерийским офицером. После окончания Кадетского корпуса он поступает в одно из самых престижных учебных военных заведений Российской империи: Николаевское кавалерийское училище. После его окончания Владимира направляют на службу в Ингерманландский гусарский полк, в составе которого он воюет на Юго-Восточном а затем на Буковинском фронтах в 1914–1917 годах. Головинский мечтает поступить в Академию Генерального штаба и сделать блестящую военную карьеру. Для этого он обладает всеми необходимыми качествами: у него великолепное образование и воспитание. Владимир проявил в боях свою храбрость и умение командовать подчинёнными. Большую материальную и моральную поддержку ему оказывает его родная тётушка Анастасия Михайловна Дерюгина.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Володя Головинский пристрастился к чтению книг лет в восемь. Только от одного вида рядов книг в кожаных переплётах, которые стояли в шкафах отцовского кабинета, его охватывал восторг. Здесь Юрий Михайлович позволял своему сыну делать всё: читать, пользоваться тяжёлым письменным прибором в виде двух мраморных слонов, подремать на просторном старинном диване… А вот открывать высокий платяной шкаф и заглядывать в него Володе строжайше запрещалось. Но он не мог удержаться от соблазна. Иногда, когда отца не было поблизости, Володя открывал резную дубовую дверь и замирал… В шкафу висели гусарские парадные мундиры деда и отца. Шитые золотыми нитями!

Мальчик тогда забывал обо всё на свете. Он с трепетом рассматривал бесчисленные ордена и медали… Уже тогда Володя твёрдо решил, что тоже будет офицером и, обязательно, гусаром!

Каждое утро, ещё до завтрака, он бежал в конюшни, чтобы посмотреть, как конюхи ухаживают за лошадьми — этими умными и грациозными животными. Когда Володе исполнилось десять лет, отец разрешил ему помогать работникам. В двенадцать — он уже довольно уверенно держался в седле.

В просторном доме Головинских месяцами и, даже годами, жили гувернанты и гувернантки из Москвы, Санкт — Петербурга, Англии, Франции, Германии. Вместе с родным русским языком Володя с раннего детства учил английский, французский и немецкий. Ему, как ни странно, очень нравилась латынь. А вот садиться за рояль фабрики Эрара и разучивать нудные сольфеджио под руководством Нины Петровны не хотел и увиливал под разными предлогами.

Ещё ему не нравились уроки рисования. Часто сменяющиеся учителя отмечали его одарённость, но интерес к этому предмету привить не смогли.

— Зачем рисовать акварельные деревья, если их видно из окна? Зачем изображать реку? Ведь лучше пойти туда и удить рыбу с деревенскими мальчишками? — вслух размышлял Володя.

— Софи, наш сын только страдает от уроков музыки? Зачем она ему — будущему офицеру? Рисование — это другое дело! Офицер должен нарисовать схему боевых порядков, план местности, например… А игра на рояле? — поинтересовался как-то у супруги Юрий Михайлович.

— Юра, музыкальное воспитание — это очень важная часть воспитания молодого человека — будущего российского офицера! Ты это понимаешь? Или нет? — недоумевала его супруга.

Отцу пришлось согласиться.

— И так, Владимир, сегодня я хочу услышать в вашем исполнении этюд номер три Шопена. Мы уделили изучению этого произведения достаточно времени. Я понимаю, что ни мои уроки, ни игра на рояле вам не нравятся. Вы, Владимир, уже должны понимать, что в своей жизни только иногда будете делать не то, что вам нравится, а то, что вы должны.

Начинайте, пожалуйста! — строго потребовала на одном из занятий Нина Петровна.

— Чижик — пыжик, где ты был? На базаре водку пил! — пробарабанил на клавишах, подпевая себе Володя.

— Вы очень дерзкий, мальчик! — покраснела от возмущения Нина Петровна.

Владимир равнодушно смотрел в окно.

— А вы знаете, что слово дерзкий имеет два значения? — справившись с эмоциями вкрадчивым голосом спросила Нина Петровна.

— Какие? — Владимир с интересом уставился на стайку воробьёв, сидевших на дереве.

— Какие? Слушайте меня очень внимательно. Дерзкий происходит от слова дерзить, то есть грубить старшим, совершать мелкие подлости. Дерзкий также происходит от слова дерзать, что значит смело стремиться к чему-то новому, совершать подвиги… Вот и выбирайте вы, будущий офицер, что вам делать дерзить или дерзать!

Владимиру, вдруг, стало нестерпимо стыдно: ведь он не может дерзить! Он не может и не должен делать подлости!

Головинский встал из-за рояля, повернулся к преподавательнице, поклонился ей:

— Нина Петровна, прошу меня простить. Я был не прав! Отныне я буду только дерзать!

Он сел за рояль и прикоснулся к клавишам. Володя играл наизусть…Играл, совершая небольшие ошибки, но играл, вкладывая всю свою душу.

— Действительно, вы очень дерзкий мальчик! — удовлетворённо произнесла Нина Петровна.

После этого урока в сознании Владимира что-то произошло: он почувствовал интерес к музыке. С его абсолютным слухом и великолепной памятью, которую единодушно отмечали учителя всех предметов, игра на рояле стала для него одним из любимых развлечений.

А ещё Владимиру понравилось петь. Очень часто, когда из граммофона доносились песни Шаляпина, он неосознанно для себя подпевал им во весь голос:

— Блоха. Ха-ха-ха. Блоха! — вторил он великому русскому певцу.

— Со временем, когда у вашего сына сформируется голос, у него будет прекрасный баритон. — Уверяла Нина Петровна Софью Николаевну.

Когда Владимиру исполнилось двенадцать лет, родители отдали его в Орловский Бахтина кадетский корпус.

Первые недели в этом учебном заведении стали суровым экзаменом для мальчика. Подъём в шесть часов утра, гимнастика, умывание холодной водой, молитва, первый завтрак, занятия… Всё это Владимир Головинский выдержал с честью. Но вот цукание кадетами старших классов младшеклассников приводило его порою в бешенство.

С этой мрачной традицией всех кадетских корпусов России Головинский столкнулся в первый же день. Он шёл по длинному коридору в спальную комнату, когда неожиданно услышал:

— Зверь, стоять! Ко мне! Бегом!

На эти странные для него слова Владимир не обратил никакого внимания.

— Сугубец, я тебе дал команду «стоять»! — послышался тот же, но уже очень раздражённый голос.

Головинский обернулся. В шагах десяти от него стоял верзила из последнего класса.

— Это ты к кому так обращаешься? — поинтересовался Владимир.

— Как к кому? К тебе! Ты же зверь!

— Моя фамилия Головинский! У меня нет никакого прозвища! При чём тут «зверь»?

У верзилы от возмущения вытянулось красное прыщавое лицо.

— Я, кадет выпускного седьмого класса, то есть «благородный корнет», а ты только начинаешь учиться в кадетском корпусе, поэтому и называешься «сугубый зверь» или «сугубец». Все вы, младшеклассники, являетесь сугубыми зверями и должны подчиняться нам. Ты понял?

Володя стоял, как вкопанный. Он никак не мог поверить услышанному…

А дальше было хуже: младшеклассники чистили «благородным корнетам» медные пуговицы на их мундирах, по их желанию выполняли приседания, отжимания на руках от пола, заправляли постели…

Головинскому не пришлось выполнять многих дурацких и унизительных приказов старшеклассников. Николай Теслицкий, тот самый верзила семиклассник с прыщавым лицом, стал его «наставником». В шутку в корпусе их называли «дядьками», и не давал Владимира в обиду. В благодарность за это покровительство, Головинский выполнял за Теслицкого все домашние задания по латыни.

Многие товарищи Владимира от цукания плакали по ночам в своих узких металлических кроватях.

«Когда я стану старшеклассником, то никогда не буду цукать младших!» — как-то поклялся сам себе Головинский.

21 декабря Владимир приехал домой на рождественские каникулы.

— Рассказывай, сын, как тебе нравится в кадетском корпусе или нет? Трудно? — первым делом поинтересовался у него отец, когда они остались вдвоём в кабинете.

— Всё хорошо, папа. Всё нравится… вот только…

— Что только? Рассказывай! — потребовал Юрий Михайлович.

— Цук кадетский совсем не нравится. Я его просто ненавижу! — признался Владимир.

— Ну, сын, ты не прав! Цук — это своеобразная «шлифовка» кадета и юнкера. Каждый мужчина, тем более будущий офицер, должен пройти через цук. Сначала старшие цукают тебя, то есть «шлифуют», а потом уже ты цукаешь младших. Таким образом сохраняются добрые традиции. В Николаевском кавалерийском училище, которое я закончил, и, в котором, я уверен, будешь учиться и ты — там тоже цук. Цук с особым шиком, основы которого были заложены самим Михаилом Юрьевичем Лермонотовым.

— Папа, я традиции уважаю и подчиняюсь им, а вот цукать никого не буду! — твёрдо произнёс Владимир.

— Сын, я тебя совсем не понимаю! — недоумённо пожал плечами Юрий Михайлович, — цук есть в знаменитой французской академии Сен-Сир, в престижном Вест-Понте в Североамериканских соединённых штатах… Как это без цука?

В первые же месяцы учёбы в кадетском корпусе Владимир Головинский получил почётное прозвище Голова. Ему он был обязан не своей фамилии, а успехами в учёбе. По всем предметам у него были отличные оценки. А преподаватель латыни Христофор Христофорович даже в табеле ставил Головинскому «пять с двумя плюсами», за что получал выговоры от начальника кадетского корпуса:

— Господин Игнатиади, напоминаю вам, что высшая оценка в российских учебных заведениях — это «пять»! Не пять с одним плюсом или двумя плюсами! Перестаньте своевольничать! Немедленно исправьте!

Через год Головинский записался в кружок столярного дела и в то время, как его товарищи корпели над домашними заданиями, он под руководством старого мастера Андрея Андреевича мастерил полки, табуретки, столы. Вскоре Владимир приобрёл в корпусе большую славу, как изготовитель гробов. Ведь в год их требовалось, как минимум, три.

— Голова, на следующей неделе будем «хоронить» химию. Гробик для неё сооруди! Да покрасивее! — обратился к Головинскому конченный двоечник из класса Иван Георгадзе по прозвищу Гога.

— Сделаю! Припасённые доски у меня есть… с удовольствием соглашался Владимир.

— Ой, ой, ой! Как будем «хоронить» эту дурацкую науку! — Гога зачмокал языком от предвкушаемого удовольствия.

Тайком, чтобы не видел Андрей Андреевич, Головинский сделал горбик и даже покрасил его жёлтой краской.

В одну из ночей они, кадеты третьего класса, завернувшись в простыни, со свечами в руках спустились в сад. В дальнем его углу заранее была вырыта ямка. Гога с Александром Поспеловским несли гробик, в котором лежали несколько старых учебников по химии и тетради по этому предмету. Прежде чем опустить гробик с «покойницей» в могилу, кадеты по-очереди произносили речи. На этот раз всех превзошёл Гога:

— Наконец ты сдохла! Сдохла ты — химия, которая пила мою кровь. Из-за тебя я остался на второй год! Но я — живой, а ты, старая и вонючая, лежишь в этом гробу…

Страстную речь Гоги все его товарищи прерывали стенаниями и надрывным плачем.

После Гоги прощальные слова сказал Головинский, а потом все остальные. Гробик опустили в ямку и закопали. Затем, согласно старинным традициям кадетского корпуса, они по — команде сбросили простыни и остались в костюмах Адама, сапогах, фуражках и, конечно же, при ремнях.

— К торжественному маршу! В колонну по-три — стройся! — скомандовал Гога.

После этого все кадеты третьего класса минут тридцать вышагивали по ночному саду.

Каждый год свой каникулы Владимир проводил в родительском доме. Помогал конюхам ухаживать за лошадьми, кузнецу перековывать их. Много читал… Рыбачил с деревенскими сверстниками и много играл на рояле и пел старые русские романсы. Их Владимир обожал и знал множество…

До окончания Орловского Бахтина кадетского корпуса Володе оставалось два года.

— Сын, ты не передумал? — спросил его Юрий Михайлович, когда вся семья собралась за рождественским столом.

— Ты о чём это, папа?

— Сделать блестящую военную карьеру кавалерийского офицерв?

— Папа, ты же знаешь, что военная карьера — это смысл всей моей жизни! — несколько пафосно ответил Владимир.

— Очень хорошо! Как ты собираешься её делать?

— После окончания Орловского кадетского корпуса буду ходатайствовать о моём зачислении в Николаевское кавалерийское училище.

— Правильно. Но для этого уже сейчас надо быть поближе к кавалерийскому училищу.

— Это как, папа? — не понял Володя.

— Я буду ходатайствовать о твоём переводе в Первый кадедтский корпус. Ты не возражаешь?

— Спасибо, папа! — обрадованно поблагодарил отца Владимир.

29 августа 1910 года Юрий Михайлович с сыном приехали в Санкт-Петербург.

— Несколько дней, пока не будут оформлены все документы, поживёшь у Анастасии Михайловны. — Объяснил он Владимиру.

— У той самой? — ужаснулся тот.

— Почему ты так о моей родной сестре и своей тётке? Ты даже ни разу её не видел! — строго поинтересовался отец.

— Просто я с самого детства слышал ваши разговоры с мамой о странностях Анастасии Михайловны.

— Владимир, тебя её странности касаться не будут. Я уверен.

В роскошном двухэтажном особняке на Невском проспекте их принял высокий бородатый швейцар, а затем по мраморным лестницам и тёмным коридорам проводил к двери из красного дерева.

— Брат, я так тебя рада видеть! — к Юрию Михайловичу подошла высокая сухощавая женщина. — А кто этот очень милый молодой человек?

— Это мой сын, Владимир! — почему-то нервничая, произнёс Юрий Михайлович.

Анастасия Михайловна поцеловала племянника в щеку:

— Добро пожаловать в мой дом! — торжественно сказала она, — стол уже накрыт. Подождите, подождите.

Тётушка вдруг остановилась и долго молча и пристально рассматривала Владимира. Тот от растерянности покраснел. Юрий Михайлович не тоже не мог понять, что происходит.

— Боже мой! Боже мой! Это невероятно! — всплеснула руками Анастасия Михайловна и сняла со стены фотографию в резной рамке.

— Смотрите это же одно лицо!

Владимир посмотрел на фотографию. На ней был он, только в женском платье и с бантом в косе.

— Здесь мне шестнадцать лет! — пояснила Анастасия Михайловна.

— И мне уже исполнилось шестнадцать… — поражённый увиденным, прошептал Владимир.

— Действительно, похоже брат и сестра близнецы! Никогда не обращал внимания на это сходство! — удивлённо протянул Юрий Михайлович.

За обедом брат и сестра после долгих лет разлуки вели очень напряжённый диалог. А основном говорила Анастасия Михайловна.

Володя не вникал в суть их беседы. Он рассматривал огромный зал, где был накрыт большой стол. На стенах — картины фламандских мастеров, в углах — скульптуры. Потолок был покрыт фресками. Владимира раздирало от любопытства, что же там изображено. Но он не мог задрать голову за столом и смотреть на потолок Это являлось признаком полного отсутствия элементарной культуры.

За обедом им прислуживали повар Жан, худой мужчина лет сорока пяти, ужасно говорящий по — русски и Клавдия, расторопная молоденькая девушка.

Затем Юрий Михайлович взял извозчика, и они с сыном поехали в Первый кадетский корпус, располагавшийся в двухэтажном здании розоватого цвета на Васильевском острове.

Пока у Владимира в канцелярии принимали все документы, Юрий Михайлович в кабинете директора корпуса генерал-майора Григорьева подписал бумаги о том, что обязуется платить за учебу своего сына пятьсот пятьдесят рублей в год, а также нести все дополнительные расходы по его обмундированию.

— Меня приняли! — с восторгом сообщил Володя отцу, когда они вышли на улицу.

— Поздравляю тебя, сын! На какое число тебе приказали прибыть в корпус?

— К девяти утра 24 августа.

— Очень хорошо! Сейчас я отвезу тебя к твоей тётушке, а сам поеду на вокзал. Мне надо возвращаться домой. Сам знаешь сколько у меня дел. С тобой уже встретимся на Рождество. Не забывай писать письма.

Володя вернулся в особняк к Анастасии Михайловны с неприятным чувством. Ведь с самого детства он слышал от отца самые нелестные о ней отзывы.

Тётушка встретила его с искренней радостью. Уже был накрыт ужин на две персоны. Прислуживала Даша, молчаливая служанка лет двдцати семи.

Владимир чувствовал себя очень напряжённо до тех пор, пока Анастасия Михайловна вдруг не обратилась к нему на французском языке.

— Володинька, все молодые люди твоего возраста увлечены произведениями Жюля Верна. Ты, наверное, тоже не исключение.

— Я, тётушка, исключение. Мне нравятся романы Александра Дюма (отца). Фантастические приключения, которые описывает Жюль Верн, мне не очень понятны. — Ответил по-французски Владимир.

Анастасия Михайловна настолько удивилась правильному произношению и чёткости ответа племянника, что отложила в сторону вилку и нож. Её густые изогнутые брови ещё больше изогнулись, а глаза василькового цвета округлились.

— Прошлая неделя для меня была не очень удачной. Один из моих грузовых пароходов сел на мель у берегов Шотландии. Страховая компания пока молчит, — меняя тему, пожаловалась она по-английски.

— Тётушка, мне приходилось читать о кораблекрушениях в тех местах из-за сложных навигационных условий. Густых туманов, например. — Четко произнося каждое слово, рассудительно ответил по-английски Владимир.

Анастасия Михайловна от удивления потеряла дар речи. Она даже покраснела от восторга, и на её лице проявились «полянки» веснушек.

— Во-ло-динь-ка! Ты такой юный и так много знаешь! Ты очень похож на моего покойного мужа, который был гением. Я уверена, Володинька, что тебя ждёт блестящее будущее. — Торжественно, как клятву, произнесла тётушка.

— Да никакая она не странная, как говорили мои родители. Анастасия Михайловна — прекрасный человек. И талантливый! Имеет пароходы, баржи, лесопилки… всего и не запомнишь! Этим же надо управлять! — подумал Владимир и встал из-за стола.

— Тётушка, ужин был просто отменный! Я вас очень благодарю! — он поклонился ей, потом подошёл и поцеловал в щёку.

— Как ты прекрасно воспитан! Я в восторге! — прошептала Анастасия Михайловна.

Тем временем Владимир подошел к роялю Эрара, стоявшему в дальнем углу.

— Точно такой же, как у нас! — подумал он и поднял его крышку. — Вы мне позволите побарабанить по клавишам?

— Володинька, барабань! — с готовностью согласилась его тётушка.

Владимир сел на круглый стул и прикоснулся пальцами к клавишам.

Дрем-лю-ют плаку-у-чие ивы

Нии-и-изко склоняя-ясь над во-од-ой

Стру-у-йки бегу-ут торопли-и-иво

Запел он своим запоминающимся всем баритоном. Когда Владимир закончил «Дремлют плакучие ивы», сразу же, без перехода начал исполнять свой самый любимый романс «Гори, гори моя звезда»

Гори-и, гори-и, моя-я звезда-а,

Гори-и, звезда-а, приве-етна-ая

Ты у меня-я одна-а-а заве-ет-на-а-я

Друго-ой-ой не бу-де-ет никогда-а-а.

Умру-у ли я-я, ты на-ад моги-и-ло-ю-ю

Гори-и, сия-й-й, моя-я звез-да-а-а.

Владимир закончил… В зале повисла тишина, которая прервалась громкими аплодисментами Анастасии Михайловны:

— Браво, Володинька! Браво! Браво! Гениально! Гениально!

В восемь часов сорок пять минут утра 24 августа Владимир Головинский вошёл в парадный подъезд Первого кадетского корпуса. Старый швейцар в расшитой золотыми галунами ливрее поздоровался с ним, а затем рассказал как пройти в дежурную комнату строевой роты.

По широкому светлому коридору Владимир дошёл до мраморной лестницы, поднялся на площадку с большими круглыми часами. Здесь, над открытыми дверями на красной доске золотыми буквами было написано «Рота Его Величества». С замиранием сердца он вошёл в коридор с большими стеклянными окнами. Слева находилась дежурная комната. Подполковник с седыми усами и шрамом на левой щеке выслушал его рапорт и отправил искать каптенармуса подпрапорщика Егорова.

Через час в новеньком мундире: чёрных брюках, белой гимнастёрке, подпоясанной кушаком с медной бляхой стоял в спальной комнате у узкой железной кровати. В её головах была прикреплена табличка, выкрашенная в красный цвет. На ней золотыми буквами сияло «Владимир Головинский».

Первого сентября после общего построения на плацу, Владимир вдруг услышал за спиной:

— Голова!? Голова, и ты здесь?

Головинский обернулся. К нему, радостно улыбаясь бежал Константин Белкин, его хороший приятель по Орловскому кадетскому корпусу.

— Белка, здравствуй! Ты тоже здесь?

— Ага, ещё с прошлого года! Ты разве не знал? Папа настоял… Да и мама тоже очень хотела.

— Ну и как здесь? — поинтересовался Владимир.

— Мне нравится. — Ответил Белкин, а потом неожиданно закричал:

— Господа кадеты, хочу представить всем вам моего старинного приятеля Голову. Он знает латынь лучше, чем знали её римляне. А поёт он, как… как, как Шаляпин.

К Владимиру стали подходить кадеты. Протягивали руки и предствлялись.

В Первом кадетском корпусе в почёте были занятия по физкультуре, особенный упор делался на фехтование. Большое внимание педагоги уделяли воспитанию у своих питомцев правильных манер, умению танцевать и достойно вести себя в женском обществе. Для этого два раза устраивались встречи с девушками из женских гимназий Санет — Петербурга.

В субботу с двенадцати часов Владимир получил своё первое увольнение. Он взял извозчика и поехал к Анастасии Михайловне. По дороге попросил остановиться, чтобы зайти в известный на всю Северную столицу цветочный магазин «Гертцнер и Компания».

— Милости просим, господин кадет! Заходите, не стесняйтесь! — вежливо пригласил его приказчик лет сорока в белой накрахмаленной рубашке в чёрном переднике и галстуком-бабочкой. — Чего желаете выбрать?

— А можно сначала посмотреть? — спросил Владимир с удивлением озираясь вокруг. Цветы в кадках, в горшках, лоханях с водой, в корзинах… Смешение запахов…

— Вы хотите что-то специальное? — улыбнулся приказчик.

— Розы, пожалуйста! — попросил Головинский. У него начала кружиться голова от изобилия цветов и ароматов.

— Имеем розы Портлендские, по двадцать пять копеек за штуку. Розы Бурбонские по сорок копеек за штуку. Дамасские — три штуки рубль… а вот обратите внимание: Моховая роза красная с нежно-жёлтым оттенком. Уникальные экземпляры! Уверяю вас! Если передумали покупать розы, то могу предложить вам рододендроны, камелии, флоксы, георгины, гладиолусы. Вот этот красавчик гладиолус стоит всего рубль десять копеек за штуку. — Приказчик увлечённо показывал свой товар…

«А у меня всего три рубля и мелочь! — подумал с огорчением Владимир, — к тётушке без цветов я не явлюсь, поэтому надо решаться».

— А вот у вас я вижу белые хризантемы, вон там на дальнем столе. Какова их цена? — поинтересовался Головинский.

— Замечательные хризантемы! Свежие ароматные и имеют невероятно белый цвет без каких-либо полутонов. Три штуки стоят всего сорок копеек. Будете брать? — моментально ответил приказчик.

— Девять! — не колеблясь, сказал Владимир.

— Прекрасно! Прекрасно! Сейчас я вам из них сделаю букет и уложу их в пергаментную бумагу. Вот пожалуйста! Один рубль двадцать копеек. — Протянул приказчик цветы Головинскому.

Владимир достал из кармана очень помятый рубль и две монетки по десять копеек.

Приказчик, широко улыбаясь, смотрел на помятый рубль.

— Спасибо за покупку, господин кадет! Наш магазин всегда к вашим услугам! — приказчик широко открыл дверь.

— Володинька, как я тебе рада! Как рада! — обняла племянника Анастасия Михайловна, поцеловала в щёку. — Ах, какие красивые хризантемы! Какая прелесть! Как пахнут! Проходи, мой дорогой, в гостиную! Я сейчас распоряжусь, чтобы накрывали на стол.

Забегала многочисленная прислуга Анастасии Михайловны. Через десять минут был сервирован шикарный обед на две персоны.

За едой Владимир с тётушкой беседовали о кадетском корпусе, о его мечте стать офицером, о таланте Шаляпина…

Время пролетело очень быстро.

— Ой, Анастасия Михайловна, мне уже в корпус пора! Спасибо вам за такой приём! Мне, честно, очень интересно с вами!

— Володинька, ты не представляешь, как мне было приятно беседовать с тобой. — Тётушка обняла его и поцеловала в щёку. — У тебя, дорогой мой, уже сейчас имеется особый лоск, лоск русского офицера: ты очень умён, начитан… И настоящий русский офицер должен иметь, — Анастасия Михайловна неожиданно замолчала, лукаво смотря на племянника.

— Что должен иметь? — не выдержав паузы, перебил её Владимир.

— Офицер должен иметь вот такой предмет и, обязательно, слышишь, обязательно, с достойным содержанием. — Анастасия Михайловна вручила ему новенький, резко пахнущий кожей бумажник.

— Спасибо, тётушка! — обрадовался Владимир и, чмокнув её в щёку, вышел из прихожей.

На улице он не удержался: вынул из кармана брюк бумажник и принялся его рассматривать при свете электрического фонаря на столбе.

«Теперь будет куда десять рублей прятать, которые отец мне каждый месяц будет посылать, — подумал с восторгом Владимир, — а отделений здесь сколько! Тяжеленный какой! Солидный подарок! А это что?»

Головинский вытащил две новенькие сотенные банкноты… Он испугался.

— Анастасия Михайловна ошиблась наверное? Забыла свои деньги? Надо ей сейчас же их вернуть! — лихорадочно подумалось ему.

Но в другом отделении бумажника Владимир нашёл маленькую открытку. На ней изящным почерком было выведено:

«Володинька, с началом учебного года! Можешь тратить эти деньги, как считаешь нужным. Целую тебя. А.М.»

У Головинского затряслись пальцы: у него никогда не было таких больших, нет не больших, а огромных денег.

— Вот это деньжищи! — вслух произнёс он.

Теперь все свои увольнения Владимир проводил у тётушки: играл на рояле, пел романсы, беседовал с Анастасией Михайловной и наслаждался чтением книг из её огромной библиотеки.

Быстро летело время. Вот и наступил декабрь.

На Рождество тётушка подарила Владимиру «Сокровища Лувра» — шикарную книгу на французском языке. В ней Головинский нашёл поздравительную открытку и… пятьсот рублей.

23 декабря он приехал в родительский дом, чтобы провести здесь свои рождественские каникулы. Целую неделю Владимир не выходил на улицу. Стояли сильные морозы, а потом, совершенно неожиданно наступила оттепель. Днём так пригрело яркое солннце, что с крыш закапали сосульки. Владимир решил прогуляться по окрестностям на лыжах.

Он прошёл через дубовую рощу, поднялся на холм. От открывающегося отсюда пейзажа у него перехватило дыхание.

«Разве увидишь такую красоту в Питере?» — подумал Владимир.

Он спустился с холма к реке. Здесь, на берегу, в окружении большой группы деревенских мальчишек лет тринадцати — четырнадцати стоял его друг детства и ровесник Колька Курицын, по кличке Курица, и оживленно размахивал руками.

— Привет, орлы! — поздоровался с ними Владимир.

— Ого, Володя приехал! Давно? — раздались радостные голоса.

Один только Курицын конопатый и задиристый презрительно плюнул себе под ноги:

— А, га-а-а — спа-ди — ин каде-ет, с приездом! — напирая на букву «а», ехидно произнёс он.

— Спасибо, Колька! А по какому поводу вы здесь собрались? — поинтересовался Головинский.

— А я, тута, говорю мальцам, что могу перейти речку, а они мене не верят. — Курица снова сплюнул.

— А зачем это тебе, Колька? — не мог никак понять Владимир.

— Хочу, чтобы все видели кто такой Курицын! А может ты тоже хочешь, а, га-ас-па-адин ка-а-дет?

— Зачем мне это? Ты же видишь, что лёд тонкий Да в саженях пяти отсюда виднеется огромная полынья. Ты видел? — Головинский показал пальцем на середину реки.

— Это для га-а-спод ка-а-детов тонкий! Кишка — сла-а-а — боватая у бла-га-родных! А мы простые. Смотри, что деревенский парень Колька Курицын делает! Берёт и запросто переходит речку.

Курицын смело ступил на лёд и сделал три шага. Под валенками у него стало скрипеть.

Колька сделал ещё три шага.

— Скрип, скр-и-ип. — Казалось, что скрипели старые рассохшиеся паркетные доски.

— Курица, вертайся! Утопнишь! Вертайся! — закричали в один голос мальчишки.

— Хрясь! — Курицын с головой ушёл под воду.

Все от ужаса застыли… В полынье показалась голова Кольки без шапки. Он молча и отчаянно бил руками поводе.

— Чего мальцы стоите? — давайте, кто-нибудь в деревню за мужиками! — закричал Владимир.

Он быстро снял лыжи и взял их в руки. Осторожно, с опаской, ступил на лёд.

— Скр-и-ип… скри-и-ип — раздавался противный звук из-под ног.

— Колька, держись! Сейчас я тебя вытащу! Держись! — кричал Владимир.

Лёд под ногами Головинского начал опасно шататься. Казалось, что он вот-вот опрокинется. Тогда Владимир кинул лыжи на лёд. Лёг на них и протянул лыжную палку Курицыну.

— Колька, хватайся за неё! Покрепче! — кричал Головинский, — а вы, мальцы, будете тащить меня за ноги! Только не все! Два человека! Да смотрите сами не провалитесь!

Курицын дотянулся до палки правой рукой, а левой рукой продолжал бить по воде.

— Колька, двумя! Двумя руками держись! — кричал Владимир, с ужасом ощущая, как под его телом трескался лёд.

Курица изловчился и из последних сил схватил лыжную палку двумя руками.

— Тяните! За ноги меня тяните! — громким голосом приказал Владимир.

Кто-то из мальчишек схватил его за ноги и начали тянуть. Головинский подтягивал к себе Кольку.

— Ещё, мальцы! Ещё! — спокойно приказывал Владимир, сам изо всех сил вытягивая Курицына.

Тот уже по грудь показался из полыньи…

— Не бойся! Держись! Чуток уже осталось! Держись, Курица! Держись! — говорил Владимир, продолжая делать неимоверные усилия…

По высокому косогору к реке бегом спускались мужики…

Бледно-синий Курицын на четвереньках стоял на берегу и громко, никого не стесняясь, плакал.

— У меня баня топлена! Давай парня ко мне! — предложил кто-то из мужиков. — Давайте, подсобите! Тяжёлый больно…

Потом кто-то из мужиков помог встать Владимиру. Он, дрожащими от усталости руками, кое-как надел лыжи и медленно пошёл к себе домой.

Весь апрель в Санкт-Петербурге дождило. Серое небо, серые дома, серая Нева…

Дни были похожи один на другой: такие же серые…

— На завтрашний бал — вечеринку к нам приглашены девушки из старших классов женской гимназии. У вас есть время, чтобы как следует подготовиться. — Объявил им на утреннем построении их классный наставник штабс-капитан Беленков Юрий Константинович.

— Ух ты! Вот это хорошо! Это мне нравится! — восторженно прошептал за спиной Головинского его хороший товарищ Александр Колганов.

Бал — вечеринка проходила, как всегда, чинно: трое классных дам пристально наблюдали за поведением своих воспитаниц, а штабс — капитан Беленков и командир роты Его Величества полковник Забелин, по прозвищу Швабра, смотрели за кадетами.

Был организован маленький и недорогой буфет. В перерывах между танцами объявлялись различные конкурсы.

Одна из классных дам, с серьёзным выражением лица, в очках с толстыми линзами, встала из кресла и потребовала тишины.

— Наши девочки приготовили для кадетов сюрпри-и-из! — заявила она, растягивая последнее слово, чтобы привлечь внимание всех присутствующих в зале.

Наступила тишина.

— Для вас, господа офицеры, и, конечно же для вас, кадеты, Марина Игнатьева исполнит Сонату для фортепиано номер два Людвига ван Бетховена.

За рояль села высокая миловидная девушка с большими глазами и прикоснулась к клавишам.

— Господа кадеты, надо ответить! Надо ответить! Не ответим — потеряем лицо! — взволновано прошептал подошедший штабс — капитан Беленков.

Все замерли…

— Ну что, долго думать будем? — раздражаясь поинтересовался их классный наставник.

— Голова — это к нам с тобой алаверды! Ты поёшь, а я тебе буду аккомпанировать! — азартно хлопнул по плечу Владимира Калганов.

— Давайте, Головинский! Давайте, Колганов. Надо спасать ситуацию! — торопил их Беленков.

— Хорошо, спою романс «Белеет парус одинокий». — Согласился Владимир. — Саша, ты его знаешь?

— Голова, конечно! Не переживай! — опять хлопнул его по плечу Колганов.

Владимиру стало страшно. В горле пересохло. Всё тело стало «гореть» и чесаться. Он ведь никогда не пел перед такой большой аудиторией. Исполнял романсы в семейном кругу, для тётушки, для друзей. А здесь, в этом зале, сейчас столько народа… Столько приглашённых девушек, их воспитательницы!

«Как бы не опозориться! Нет! Нет! Я не опозорюсь! Надо дерзать, Владимир!» — думал Головинский, направляясь к роялю.

Девушка закончила играть. Наградой ей стал гул аплодисментов.

— Романс «Белеет парус одинокий». Слова Лермонтова. Исполняет Владимир Головинский. У рояля — Александр Колганов. — Громко и торжественно объявил штабс — капитан.

Владимир откашлялся. Раздались первые аккорды, и он начал петь. С первыми словами романса к Владимиру пришли спокойствие и уверенность в себе. Он пел, вкладывая в каждое слово свою душу, свой талант.

Что ищет он в стране далёк-о-ой

Что кинул он в арею родно-ом…

Закончил Владимир и поклонился…

— Браво-о-о! Голова, браво-о-о! — заорали от восторга все кадеты и начали бить в ладоши и притоптывать.

— Браво-о-о! — кричали удивлённые гимназистки и с энтузиазмом аплодировали.

Бал — вечеринка уже походил к концу, когда к Владимиру подошёл, признанный во всём Первом кадетском кадетском корпусе, как лучший знаток женского пола, Николай Лисовский.

— Слышишь, Голова, а эта лупоглазенькая изъявляет упорное желание познакомиться с тобой. Мне об этом сказала её подружка, с которой я встречаюсь.

— Какая лупоглазенькая? — не понял Владимир.

— Та самая, которая до тебя по клавишам рояля стучала. Подойди к ней!

— Да как-то неудобно… — испугался Головинский, — может ты, Лис, не правильно понял?

Иди! Иди! Я всё правильно понял! — сально ухмыльнулся Лисовский.

Головинскому было и страшно, и стеснительно, и неудобно. Но он пересилив все свои страхи и сомнения, подошёл к «лупоглазенькой».

— Добрый вечер! Меня зовут Владимир. — Улыбаясь, представился он.

— А я, Марина. Марина Игнатьева. Поздравляю вас, Владимир, вы так талантливо исполнили мой любимый романс «Белеет парус одинокий»! — глядя ему прямо в глаза произнесла девушка.

— Спасибо! — поблагодарил её Головинский и почувствовал, как краснеет.

— Владимир, я хочу вас пригласить к нам домой на обед в будущее воскресенье. У нас собираются близкие друзья родителей. Мне бы очень хотелось, чтобы вы согласились и пришли. — Марина продолжала смотреть ему прямо в глаза.

— Я приду! С удовольствием приду! — совсем смутившись, пообещал Головинский.

С этой минуты Владимир постоянно думал о Марине:

— Совсем она не лупоглазенькая, в очень красивая девушка с выразительными большими карими глазами. Прямой носик. Шея высокая. Губки очень милые. Дурак Лисовский! Мелет разную чепуху. А как меня примут в её доме? Решительная девушка Марина! Вот так сразу, бац. И пригласила! Очень решительная!

В пятницу Головинский заступил дежурным по роте Его Величества. В классе тем временем произошёл скандал. Преподаватель латыни Терентьев возмутился тем, что никто не подготовился к уроку.

— Нет Головинского и не с кем разговаривать! — в сердцах бросил он и подал письменную жалобу командиру роты.

Швабра, особо не разбираясь, запретил всему классу выход в город в субботу и в воскресенье назначил на эти дня строевые занятия на плацу.

Эта новость неприятно поразила Владимира.

— Я же слово дал, что приду в гости к Марине! Как мне теперь быть? Может быть попросить увольнение у командира роты лично для себя? Но тогда это будет подлостью с моей стороны! Я же предам моих товарищей, если получу официальный выход в город, а они буду бить ноги на плацу!

В воскресенье Головинский, предупредив своих самых близких товарищей по классу, без разрешения покинул кадетский корпус.

Марина жила в трёх кварталах от дома Анастасии Михайловны. Владимир взял извозчика и по дороге заехал в цветочный магазин «Гертцнер и Компания». Здесь его встретили, как постоянного и очень уважаемого клиента.

— Добрый день, господин кадет! Чего сегодня желать изволите? — приказчик изобразил на своём лице радостную улыбку.

— Девушке хочу букет цветов подарить. — Объяснил Головинский.

— Могу предложить вам тюльпаны. Вчера их привезли из Амстердама. Смотрите какие цвета! Жасмин из Испании. Чувствуете какой необыкновенный аромат от них исходит? Также осмелюсь вам предложить…

Вдруг Владимир увидел в больших деревянных кадках с водой высокие ветки белой пушистой сирени. Он подошёл к ним. От них исходил нежный весенний запах.

— Хочу эту сирень! — Головинский кивнул головой в сторону кадок.

— Прекрасная сирень! Персидская! Совсем свежая, доставлена сегодня рано утром. Вы, господин кадет, сделали прекрасный выбор! Сколько будете брать? Три ветки? Пять? Больше?

— Всю! — кратко пояснил Владимир.

— Как всю? Это же безумно дорого! — почти прошептал приказчик.

— Это не ваше дело! Упакуйте мне сирень, как следует!

Марина лично встретила Владимира в просторной прихожей.

— Добрый день, Вла — начала здороваться она и осеклась, увидев как следом за Головинским швейцар и извозчик заносили огромные охапки белой сирени.

— Это что? — прошептала она, показывая глаами на цветы.

— Добрый день, Марина! Это сирень. Персидская! Вам! — с гордостью объявил Владимир и поцеловал девушке руку.

— Мне?! Я её обожаю! Ой, какая прелесть! Какая прелесть! Спасибо! — в порыве чувств Марина обняла Головинского.

Появилась прислуга, и девушка принялась распоряжаться куда поставить сирень. Владимир тем временем подошёл к высокому зеркалу в резной дубовой оправе и принялся поправлять свой мундир. Вдруг открылась боковая дверь, и в прихожую вошёл… генерал-майор кавалерии. В парадном мундире шитом золотом, длинным рядом орденов и медалей.

От неожиданности Головинский даже вздрогнул, но затем, быстро взяв себя в руки, повернулся к генералу, стал по стойке смирно и громким голосом стал представляться:

— Ваше превосходительство, Первого кадетского корпуса ка…

— Замолчи! — почти закричал на него генерал и испуганно приложил палец к губам, — мы с тобой здесь в гостях! Не в этом доме ни генералов, не кадетов. Меня зовут Дмитрий Дмитриевич!

— А меня — Владимир!

— Вот и познакомились! — генерал протянул Головинскому руку.

Сначала Марина представила Владимира своим родителям Александру Степановичу и Елене Васильевне. Оказалось, что отец девушки служит по Министерству иностранных дел, где занимает высокую должность.

Затем Марина представила Головинского всем остальным многочисленным гостям.

— А я уже знаком с этим очень воспитанным молодым человеком! — пояснил Дмитрий Дмитриевич, снова пожимая ему руку. — Прости, Владимир, я не расслышал твою фамилию.

— Головинский. — Четко произнёс юноша.

— Ка-а-к? Как ты сказал? Головинский? — удивился почему-то Дмитрий Дмитоиевия.

— Так точ… Да, Головинский. — Повторил Владимир.

— Неужели ты сын Юрия Владимировича Головинского? — воскликнул генерал.

— Да, сын.

— Боже мой! Боже мой! Господа! Господа, вы слышали? Вы слышали, что этот милый юноша является сыном моего полкового товарища Юрия Головинского, с кем я начал службу в Десятом гусарском полку!

Все замолчали, с интересом рассматривая Владимира.

Дмитрий Дмитриевич обнял Головинского, и похлопывая его своими большими ладонями по спине:

— Я так рад! Я так рад! Передавай поклон от меня твоему отцу! Я даже и не думал, что у Юрия уже такой большой сын!

Владимир был сразу же принят всеми гостями, а особенно родителями Марины. Елена Васильевна с умилением наблюдала, как он ухаживал за её дочерью.

День пролетел как один час…

— Голова, плохие твои дела, — грустно сообщил Головинскому Колганов, когда тот вечером вернулся в корпус.

— Почему? — беспечно поинтересовался Владимир.

— Швабра к обеду появился и приказал всех построить. Тебя не было… Он жутко обозлился и пообещал устроить тебе показательное наказание.

— Наказание? Ну и пусть! Я выдержу! — спокойно ответил Владимир, вспоминая Марину и прекрасно проведённое время в доме Игнатьевых.

Серое хмурое утро. Сеялся мелкий противны дождь.

«Апрель на исходе, а весной и не пахнет,» — подумалось Владимиру на утреннем построении.

— Кадет Головинский, выйти из строя! — вдруг услышал он приказ директора Корпуса генерал-майора Григорьева.

В этот момент Владимир случайно увидел злорадное лицо Швабры, и внутри у него похолодело в предчувствии чего-то недоброго.

Головинский стоял перед строем. Директор молчал. Над плацом нависла напряжённая тишина.

— В нашем Корпусе учатся разные кадеты. Старательные, ленивые, дисциплинированные и недисциплинированные… — генерал сделал паузу.

«Боже мой, какой позор! — с тоской думал Владимир, — сейчас перед всеми кадетами мне объявят выговор. А может даже дадут двое или трое суток карцера? Какой позор, а Головинский? Какой позор!»

— Есть кадеты очень скромные на вид, но самом деле, — продолжал Григорьев.

«Куда это директор клонит? Неужели меня могут отчислить из Корпуса в назидание другим?» — по — настоящему испугался Владимир.

— Но на самом деле — герои! Вот перед вами стоит настоящий герой: кадет Владимир Головинский. — Торжественно выкрикнул директор.

«Всё! Выгонят!» — решил Владимир и с тоской стал смотреть по сторонам.

— Находясь на рождественских каникулах, — продолжал говорить Григорьев, — воспитанник нашего Первого кадетского корпуса Головинский, рискуя своей жизнью, спас человека, провалившегося в полынью и тонувшего в ледяной воде. На основании представлений земских и губернских властей Государём был подписан высочайший приказ о награждении Головинского Владимира Юрьевича медалью «За спасение погибавших». Я с гордостью прикрепляю эту награду нашему герою.

Конец ознакомительного фрагмента.