Помни о микротанцорах

Сергей Герасимов

1

Палеопарк открыли всего несколько лет назад, но выглядел он так, как будто стоял не первое столетие. Впечатление создавали старые виноградные лозы, старые деревья и еще более старые пеньки, принадлежавшие, как казалось, древним лесным великанам, — на некоторых даже разместились ларьки, трапецевидные, в косую полосочку, но большинство пеньков имели для этого слишком неровный срез.

Конечно, это все было лишь генетической имитацией. В ларьках продавали фрукты со вкусом мороженого, фрукты со вкусом шоколада и даже со вкусом бифштекса с кровью. Впрочем, продавали и натуральные фрукты.

Сейчас в парке строили клетку для большого животного, очень большого, судя по высоте сетчатого потолка и по толщине стальных столбов опор. Сверкала и трещала электросварка, роботы-сварщики, похожие на диковинных черных кошек, со скоростью ласточек носились по металлическому остову, замирая на мгновение здесь и там среди осыпающегося фейеверка ослепительных огненных брызг. Грязные труженики, ругаясь, устанавливали стандартный видеоплакат о вознаграждении за поимку клона или хотя бы за успешный донос. Четырехмерный плакат был устроен так, что всегда смотрел прямо на тебя, с какой бы стороны ты не подошел. Плакат изображал уродливого клона с непомерно морщинистой человеческой кожей, под которой ползало что-то отвратительно бесформенное, — хотя каждому ребенку известно, что настоящие клоны выглядят не так.

Четверо босых жирных мужчин, потных, одетых лишь в длинные цветастые трусы, ходили по площадке перед большой клеткой и носили рисованные плакатики — очевидно, это были члены какой-нибудь лунатической секты. Один из четырех имел мегафон на шнурке.

Девятилетняя Мира пришла в парк с человеком, которого она называла отцом. Сейчас они стояли возле вольера с процератопсом — небольшим динозавром, покрытым костяными наростами, буграми, шипами и с коряжистыми пластинами вокруг шеи. Процератопс стоял, наклонив голову с клювом, похожим на копыто. Он прислонился всем телом к стальным рельсам оградки и изредка передвигался вперед или назад, переминаясь с лапы на лапу. Ржавые рельсы были вытерты до блеска с внутренней стороны — там, где животное терло их своим телом. Процератопс предпочитал медленно передвигаться по кругу, царапая рельсы пластинами. Так он проходил на своих четырех птичьих лапах по нескольку сот кругов за день, убегая от бесполезности существования. Трава у ограды была вытоптана, и более-менее выщипана в остальных местах: процератопс любил зеленую траву и листья, но еще больше любил натуральные фрукты, которыми его и кормили шесть раз в день.

Сейчас три девушки примерно двадцати лет гладили сквозь прутья спину ящера.

Животное не возражало.

— А он не блохастый? — спросила одна.

— А почему он лысый? — Морточка, ты не знаешь?

— У него волосики были посеченные и он их сбрил, — предположила третья, глупоглазая, веснушчатая, которую очевидно звали Мортой — редким, но свехаристократическим именем, обозначавшим смерть.

По костяным пластинам древней бестии уныло и деловито ползали крупные мухи, с серо-черными клеточками на спинках; процератопс смотрел в землю спокойным философским взглядом и была в этом взгляде фундаментальная дистиллированная древняя тупость, тупость, будто выжатая из всяких пирамид, китайских стен и каменных палеокрасавиц с толстыми пузиками, — которую не увидишь сейчас даже в глазах лягушки, сонной курицы или рыбы — просто тогда глаза были предназначены не для выражения чувств, а лишь для фиксации солнечных брызг, блеска листвы, и неосторожных движений убийцы, который подкрадывается к кладке твоих пятнистых, кожистых, теплых яиц. И все же казалось, что в этих глазах, довольно больших, отражается тоска по тому запредельному миру, который когда-то был своим — но это лишь казалось.

— Папа, ему нравится, когда его гладят? — спросила Мира.

— Ему все равно.

— Ты уверен? Они никогда не гладились?

— Никогда.

— Это скучно.

— Они ели и размножались. Они были просто машинами для еды и размножения.

Очень хорошими машинами, потому что сумели прожить намного дольше нас.

— Жизнь все-таки туманная штука, — загадочно выразилась Мира, бросила в траву обертку от мороженого (обертку сразу же подхватила шустрая зеленая робот-мышка, схватила и утащила в подземный мусоропровод) и отошла к другому вольеру. Там виднелась пещерка, сложенная из каменных блоков; полянка, заросшая травой метровой высоты; деревья — такие густые, что казались сплетенными в бугристый зеленый ковер — и справа тенистый, будто бархатный, пруд со множеством водомерок и водой, подернутой матовой пленкой — осевшей пыльцой цветущих трав.

В пруду заливалась песней одинокая громкая лягушка, не изменившаяся за сто миллионов лет.

Ветви раздвинулись и на поляну вышел ящер. Этот был немного крупнее и значительно быстрее в движениях. Этот ходил на двух лапах, имел длинную шею и тонкий длинный хвост. Пальцы на его передних лапах, больших и сильных, шевелились с бессмысленной настойчивостью пальцев новорожденного ребенка.

Кто-то из-за ограды бросил ему палочку печенья и он поймал ее костлявым клювом на лету — так ласточка ловит муху.

Кучка мальчишек начала орать и дразнить ящера; тот повернул голову и наклонил ее, как утенок, может быть, пытаясь понять. Мальчики, пошлые, как большинство мальчиков во все века, покривлялись и отошли, цедя баночки пива.

Они пришли сюда, чтобы сбежать от взрослых, а рептилии их не интересовали. Еще лет десять назад все было иначе: палеопарки воспринимались как нечто чудесное, газеты рассуждали о великом прогрессе человеческого гения, о воскрешении всех мертвых видов, и даже о возможном воскрешении умерших родственников, но теперь все это, включая родственников, людям надоело. Один из мальчиков, насосавшись пятиминутного алкоголя, разрешенного подросткам (распадается в крови за несколько минут), бросал на дорожку бумажки и пытался раздавить ногами быстро шныряющих роботов-мышек. Мышки успевали уворачиваться и делали свое дело.

— Вам морочат голову! Все эти звери ненастоящие! — выкрикивал лунатик с мегафоном. — Поднимайтесь с нами против осквернения природы! Это не динозавры! Это выдуманные шизофренические драконы! Вас обманывают! Если они посмеют слепить большого дракона, мы обещаем его выпустить на волю! Чтоб он сожрал этих подлецов! Нет генетическим выродкам! Присоединяйтесь к акции протеста!

На огромной высохшей акации сидели грифы, совершенно черные на фоне сияющего неба; их было так много, что на верхних ветвях не осталось свободного места; вот один из них расправил широкие крылья и сделал в воздухе плавный круг, — юные кролики в вольере сбились в кучку и прижали ушки от страха. Впрочем, пройдет неделька и их все равно скормят голодным хищникам.

Мира с отцом вышли из парка и подошли к стоянке мобов. Мира была маленькой худенькой девочкой, с острым носиком, хитрой улыбкой и совсем маленькими стеклышками очков. Очками она пользовалась лишь для чтения, и обычно смотрела поверх них, наклоняя голову. На стоянке осталось еще четыре моба; они выбрали синий, с красной надписью: «Помни о микротанцорах!», и отец бросил в прорезь два жетона. Мобы были самым удобным городским и пригородым транспортом, исключая, конечно, скоростное метро: они управлялись со спутника и достаточно было лишь указать место на карте города, чтобы спутник начал вести моб с максимальной разумной скоростью и по наилучшему пути. Любые столкновения или аварии были исключены, потому что спутник контролировал все движение в городе, кроме нескольких автострад, где еще разрешалось пользоваться обычными автомобилями, попадать в пробки и ломать себе кости в неизбежных авариях. Весь транспорт в городе был электрическими, поэтому воздух здесь был так же чист, как и в любом экологическом заповеднике. Даже еще чище, потому что большие города оборудовались подземными системами для дополнительной очистки и кондиционировния воздуха и воды. Реки кишели рыбой и воду из любой лужи можно было пить, не опасаясь болезни или отравления.

Моб шел по автостраде со скоростью ста сорока миль в час. В стороне проносилась темная стена больших деревьев. За лесом поворачивалась решетчатая башня космического лифта, остановленного год назад, но все же успевшего замедлить вращение земли на несколько стомиллонных долей секунды. Мира приклеилась носиком к стеклу и смотрела вдаль. Вдруг она вздрогнула и отодвинулась от стекла — как будто кто-то бросил ей в лицо горсть песка.

— Что случилось? — спросил отец.

— Нет, ничего, — соврала Мира.

— Ты опять пробовала соль?

— Нет, не пробовала, отстань, в самом деле.

Она снова прислонилась к стеклу, но теперь она видела не только деревья: на фоне пейзажа проносились быстрые красные, будто из артериальной крови, стрелки — большинство из них направлялись сверху вниз, под небольшим наклоном, как дождевые капли. Эта иллюзия означала приближение еще одного приступа. Мира была больна и знала об этом. Чтобы держаться в норме, ей нужно было принимать лекарство и никогда не пробовать соли. Но лекарство, вазиразин-три, было почти невозможно достать, потому что болезнь ее была такого сорта, что к врачу с нею не пойдешь: каждый врач обязан обязан задержать больного и сразу же оповестить полицию. Или департамент борьбы с генетической преступностью, ДБГП, который занимался специально такими случаями и даже регулярно расклеивал листовки в разных местах города. А соль, такая доступная для всех, такая белая и рассыпчатая, была ее постоянной мечтой. И Мира пробовала каждый день по нескольку крупинок, спрятавшись в спальне и сосредоточившись для лучшего ощущения и запоминания вкуса.

Департамент борьбы с генетической преступностью, городской отдел ДБГП, расположился в старом пятиэтажном здании на берегу реки. Выглядел он довольно мирно: маленькая парадная дверь выходила на аллейку, по которой смог бы подъехать разве что небольшой моб, никак не грузовик. Грузовики с зарешеченным окошком подъезжали всегда к заднему крыльцу. Здание имело внутренний двор, куда порой выпускали погулять заключенных, но делалось это редко, только по праздникам. Здешние заключенные могли обойтись и без прогулок.

Большинство инспекторов работали с бумагами; посетителей здесь не принимали; заключенными и подозреваемыми занимались лишь на первом этаже, в левом крыле здания, в специально оборудованых кабинетах. Здесь же, рядом, имелось две пристройки без окон: большая — изолятор на сорок пять мест; маленькая — помещение генетической экспертизы. Пристройки связывались двумя подземными коридорами.

Сегодня старший комиссар Реник разбирал случай, который поначалу показался не интересным. Подозреваемый, некто Дюдя, толстый коротышка с глазами побитой собаки, был напуган до того состояния, когда любой осмысленный разговор становится невозможен. На него донесли соседи, сообщив, что Дюдя занимался недозволенными генетическими экспериментами. При обыске обнаружили стандартное оборудование для генетической модификации, но это еще ни о чем не говорило. Преступными считались лишь эксперименты с людьми или с тканями (жидкостями) человеческого тела — но посетители к Дюде не заходили, а человеческих тканей в доме не нашли. Конечно, Дюдя мог экспериментировать и на самом себе — так сейчас и поступали многие идиоты, автомодификанты, пытающиеся создать из себя сверхчеловеков. Но Дюдя на сверхчеловека не походил.

Автомодификанты обычно узнавались с первого взгляда: в основном они пытались развить в себе супермозг, но, заодно, изменяли и тело. Они пытались сделать себя высокими, сильными и красивыми. Как правило, они не были профессионалами и поэтому всегда ошибались — их тела имели заметные деффекты.

Да и настоящая точечная модификация была слишком сложна почти невозможна даже при всей современной технике.

Вот, например, на прошлой неделе Реник допрашивал автомодификантку с абсолютной памятью и с почти кошачьми вибриссами на лице. Вибриссы она, конечно, сбривала, но ведь такое все равно не скроешь. Ей грозило три года и обратная модификация, которую не всегда делали аккуратно. Ничего не поделаешь — каждый сам кузнец собственного несчастья.

— Я больше не буду, — стонал Дюдя.

— А никто и не позволит, — ответил Реник. — А теперь руку вот сюда.

Ладонь правой руки.

— Что это?

— Этот аппарат вас успокоит.

— А может, меня отпустят?

— Тогда я сделаю это насильно.

С этим доводом Дюдя согласился. Он положил руку на ладонный контакт и вздрогнул. Ощущение, подобное щекотке или легкому покалыванию. На самом деле миллионы тончайших силиконовых биосенсоров входят под кожу, находят нервные окончания и подсоединяются к ним. Так подсоединяют к телефонной сети подслушивающее устройство. Сенсоры читают нервные электропотенциалы, настраиваются и начинают вырабатывать противоположные. Любое нервное напряжение гасится за сотые доли секунды.

Теперь, контролируемый аппаратом, Дюдя сидел прямо, как проглотивший палку, и отвечал бесцветным металлическим голосом. Эмоций в нем было не больше, чем в спинке стула. Впрочем, никакой аппарат не мог гарантировать, что он говорит правду.

— Итак, вы не работали с людьми? — спросил Реник.

— Нет, только с растениями и птицами.

— Что вы делали с растениями и птицами?

— Я сделал следящую систему.

— Из фасоли?

— Нет, из канарейки. Вначале из канарейки, потом из других птиц.

— Как?

— Все, что видела или слышала птица, передавалось ко мне на экран вриска или на телеэкран. Птицы маленькие, их никто не прогоняет и никто не стесняется.

Никто не ожидает, что птица может за вами следить.

— Получилось?

— Я совершенствовал систему три года. Сначала птицы просто улетали, потом я догадался ставить на лапку управляющее устройство, такое, знаете, как используется для быстрой дрессировки собак. Я специально заказал маленькое.

— За кем вы следили?

— За девушками. У моих соседей есть дочь, которая любит ходить голой. Она приглашает подруг и те раздеваются вместе с ней.

В этот момент комиссар понял, что Дюдя говорит правду: с его внешними данными и характером за девушками можно только подглядывать. Но потратить три года на изготовление следящей системы?

— При обыске не нашли никакой аппаратуры слежения, — сказал Реник, — где она?

— Вот здесь, — Дюдя с трудом стащил перстень с толстого пальца. — Здесь управляющий чип, а птица сейчас сидит за окном и смотрит на нас. Если позволите, я покажу.

— Показывайте.

Дюдя набрал несложный код. Виртуальный экран развернулся в воздухе и показал стену, окно и в окне двух человек.

— Увеличить?

— Да. Насколько возможно.

Изображение увеличилось так, что Реник смог прочесть марку своего карандаша, лежащего на столе. Дюдя помахал себе рукой и экран повторил движение.

— У птиц очень хорошее зрение, — пояснил Дюдя, — а я старался увидеть все подробности. Вы понимаете? Я хотел все рассмотреть.

— Понимаю. Отлично сделано.

— Может быть, я смогу его запатентовать?

— Не думаю, — комиссар щелчком отключил успокаивающее устройство. Дюдя сразу осел на стуле, как будто из него вышел воздух. Сейчас комиссар улыбался, а это не предвещало ничего доброго.

— Почему вы так не думаете?.. — выдохнул Дюдя.

— Потому что мне не нравится форма ваших ногтей. Молчать, сволочь!

Комиссар хлопнул ладонью по столу, так, что Дюдя подпрыгнул на стуле.

Если Дюдя и собирался что-то сказать, то теперь он совершенно онемел. Сейчас комиссар улыбался совсем ласково.

— Я тебе расскажу, как было дело, — продолжил комиссар Реник, — ты бы никогда не смог создать такую хорошую систему слежения, если бы вначале не модифицировал свой мозг. Вначале ты форсировал свои изобретательские способности, а потом уже сделал систему. Но твои ногти тебя выдали.

— Я не…

— Молчать, я сказал! Я на своем веку видел сотню таких как ты. У нормального человека не бывает таких ногтей. Можешь не оправдываться, я тебя не слушаю. Сейчас тебя отведут на генетическую экспертизу, а уже потом я тобой займусь по-настоящему. Могу сразу рассказать, что с тобой будет. Во-первых, тебя стерилизуют, чтобы ты не смог завести детей и распространить испорченные гены. Если ты уже завел детей, их поставят на учет. А потом…

— Что потом?…

— Потом тебя накажут за то, что ты сделал.

Когда кричащего Дюдю увели, Реник подошел к окну и попытался разглядеть в листве птицу. Канарейка мирно сидела на ветке зонтичной рябины — красивейшего городского растения, чьи гроздья вырастают к осени до величины зонтиков. Он взял оставленный на столе перстень с управляющим чипом. Обыкновенная модель, надо же. С помощью таких штук обычно контролируют поведение собак и крупных домашних животных. Но система превосходна. Грех не использовать такую находку.

Дюдю пока можно подержать, допустим, в изоляторе. Сейчас лето, все в отпусках, интересоваться никто не будет. Да и потом тоже не будет.

Он поднял трубку и набрал внутренний номер генетической экспертизы.

— Как там мой воспитанник? Ага. Я так и думал. Давайте его для начала в изолятор, пусть посидит. Точно, все по полной программе.

Глаза птицы — такие острые, такие точные и, в то же время, такие незаметные. Удивительно, что никто не додумался до этого раньше. С помощью птиц можно будет следить за любым человеком в городе и не только в городе. Это открывает определенные перспективы. Во-первых…

Он повернул перстень и птица порхнула на подоконник. Желтая канарейка, с виду совсем нормальная. Наверняка модифицирован только мозг. Реник посадил канарейку на свою ладонь и поднес к лицу. Милая птичка. Глазки как черные бусинки, такие острые глазки…

Он одновременно видел и птицу и свое громадное лицо, светящееся на экране. Каждая морщинка, каждый пупырышек на коже увеличились тысячекратно и от этого казались уродливыми, как кожура королевского мандаринисса.

— Почему они исчезли? — спросила Мира, — Это была комета?

— Динозавры? Нет. Сказка про комету это для маленьких детей. Просто они стали не нужны. Помнишь тот гибридный фробус, который ты вырастила на окне?

Его самый сильный лист был величиной с тарелку. Но как только ты повернула растение и свет стал падать на другие листья, сильный лист сразу сморщился, пожелтел и опал. То же самое произошло с динозаврами. Все ненужное отмирает — так устроена природа.

Сейчас за окном моба уже шел настоящий дождь красных стрелок и некоторые полоски начинали выстреливать снизу вверх. Но вот уже минуту как стрелок не становилось больше. Может быть, приступа сегодня не будет. Надо лишь оставаться спокойной и не думать об этом. В этом вся трудность, почти невозможность: приступа не будет, если ты будешь спокойной и холодной как ледышка, но стоит чуть-чуть заволноваться и ты пропала: давление двести двадцать и все остальное тоже зашкаливает, красная тьма перед глазами и еще кое-что пострашнее, о чем можешь знать только ты сама.

Ее пальцы играли с золотым паучком-чесалкой.

— Но почему они стали ненужны?

— Потому что они были слишком сильными. Вырасти больше и сильнее они уже не могли. С этим ничего нельзя поделать, разве что изобрести фиберглассовые или титановые кости, которые бы смогли держать еще больший вес и большее ускорение.

Эволюция остановилась.

Паучок-чесалка пробежался по ее руке к плечу и остановился на шее, спрятавшись под волосами.

— И что, они стали сохнуть и умирать, как листок у фробуса?

— Так устроена природа. Если тебя нельзя сожрать — ты бесполезен и должен уступить место другому.

— Тогда почему не вымирают акулы?

— Хищные рыбы охотятся за своими мальками и поедают друг друга. То же самое делал и человек последний миллион лет: он постоянно воевал, и чем больше было войн, тем больше рождалось детей.

— Но теперь войн нет, — сказала Мира, — и никто нас не ест, и природа об этом знает. Почему мы не вымираем?

— Может быть, человек все-таки служит кому-то пищей. Может быть, нас все-таки кто-то ест.

— Кому мы по зубам?

— Какому-нибудь паразиту, который так хорошо замаскировался, что мы не можем его заметить. Нам кажется, что мы видим аварии, теракты, стихийные бедствия или эпидемии, а на самом деле он просто нас кушает и не разрешает себя увидеть. Войны нет, но люди ведь пропадают каждый день. Самолеты падают, заводы взрываются, поезда сходят с рельс. И чем сильнее мы стараемся контролировать все это, тем больше катастроф. С каждым годом людей умирает больше. Теоретически, вполне возможно, что нас кушает накая невидимая тварь.

Или несколько тварей. Целый выводок, целый род. Что, страшно?

— Ты серьезно?

— Нет.

— А я серьезно. Этот твой монстрик, который прячется. А если вдруг я его увижу?

— Тогда он тебя скушает, прежде чем ты успешь кому-то рассказать.

Моб подвез их к зданию лаборатории — довольно большому двухэтажному сооружению с эмблемой из четырех звезд, соединенных вершинами.

— Подождешь меня тут? — спросил отец.

— Нет, я с тобой, а то ты застрянешь на целый час, как в прошлый раз.

Они оставили моб на стоянке и вошли в ворота из черных витых чугунных прутьев. «Помни о микротанцорах!» — было написано люминисцентной краской на передней стене.

Гектор пришел за десять минут до назначенного часа. Двухэтажное здание лаборатории с большой эмблемой в виде четырех звезд, соединенных вершинами, было, по всей видимости, перестроенным детским садиком — из тех одинаковых, прямоугольных и безжизненных, которые расползлись по городу в конце прошлого века. Впрочем, годы и толстые виноградные стебли, ветвящиеся по стенам, придали строению мягкую солидность, свойственную лишь старым домам. Дом тонул в зелени.

Березы, клены, каштаны, более современные бауэрсы с их роскошными сетчатыми листьями. Блестящие, почти зеркальные листья гибридной арахноиды слепили глаза, как солнечная дорожка в жаркой дали курортного дня. За решетчатой оградой из настоящего металла здесь и там виднелись кирпичные фундаменты беседок, руины детских домиков, почти сглаженные временем, едва угадывающиеся под буйством трав и кустов. И здесь же, во двое лаборатории, нелепый старик в теплой шапке кормил кур, — неуместный, как трактор на танковом параде.

Сегодня у него сильно болела голова — так, будто какой-то сумасшедший садист затягивал ее в тисках.

Он вошел и увидел коридоры, обшитые голубым пластиком, прозрачную панель передней стены, за которой уходила вдаль аллея широколистых лип, а над нею сияла гора ослепительно-белого облака, окаймленная еще более яркой, запредельно-белой кромкой. Ничего особенного внутри, кроме почти неощутимого запаха керосина; из этого здания еще десятилетия назад ушла душа; наверняка здесь была бухгалтерская контора, какая-нибудь инспекция, потом фирма по перепродаже трижды перепроданного, какой-нибудь клуб, который прогорел, и наконец, некто очень богатый купил оборудование и стены, чтобы создать собственный маленький биозавод. Теперь заводик набирает штат.

А здесь точно был клуб, — подумал Гектор, — Еще не выветрилась атмосфера уютной объединяющей глупости.

— Ваш пропуск?

Охранник вытащил из уха слуховой генератор анекдотов и теперь выжидающе смотрел. Генератор продолжал пищать комариным голосом, выдавая кольцо за кольцом бесконечную цепь пошлых шуток.

— Давно переехали? — спросил Гектор.

— Две недели.

— Кто здесь был раньше?

— Общество вегетарианцев. Если вы к ним, то вы опоздали.

— Я к вам. Вроде бы наниматься на работу. Шеф у себя?

— Четвертый кабинет. На второй этаж, направо.

Шефу было пятьдесят пять или около того; с первого взгляда он производил впечатление матерого уголовника и ясные, умные глаза это впечатление лишь дополняли, создавая дополнительное измерение холодной жестокости, столь неосознанной, что могла сойти за простую решительность и силу воли. От него веяло холодком, как от работающего вентилятора. Этот человек не останавливается ни перед чем, — подумал Гектор, и это было началом другой мысли, гораздо менее плоской, может быть, даже предчувствия, но предчувствие вдруг сбилось, перестав скачивать информацию на полубите, и Гектор услышал вопрос:

— Как вы думаете, почему мы отправили письмо именно вам?

— Вам нужен специалист моего профиля, а я лучший, по крайней мере, в этом городе. Все эти люди были вегетарианцами?

Энштейн, Бернард Шоу, Толстой и Махатма Ганди — четыре карандашных портрета, выполненных очень профессиональной рукой, украшали стену кабинета.

— Наверное, — ответил шеф, — они висели здесь, когда я впервые вошел.

— Странно, что они не забрали портреты.

— Вегетерианцы?

— Да.

— Да мы их просто выгнали, — сказал шеф. — Эти вегетарианцы оказались дикими и злыми. Они отказались уходить. Одна старуха даже попыталась облить себя керосином. Там, в стекляшке, на первом этаже. Там еще до сих пор остался запах. В каждой комнате был просто лес комнатных растений. Половину я выбросил, а половину приказал высадить во дворе.

— А рысь?

— Рысь наша. То есть, моя. То есть, дочери. Она обожает зверушек.

Рысь лежала здесь же, в кабинете, на круглом белом столе; напряженно и злобно глядела на Гектора. Вполне домашняя короткохвостая пушистая кошечка с кисточками на ушах. Килограм на пятнадцать. Жарко, бедной, приоткрыла рот.

Еще бы — ее шуба хороша для сибирских морозов. Довольно дорогое удовольствие — держать таких зверей. Они все имеют генетический деффект: гены нарушены так, что хищник не может выйти за пределы геометрической фигуры — круга или квадрата. Эта сидит на круглом столике и круг держит ее получше любой клетки. Но если стол перевернется, она не пощадит никого, кроме хозяев. Или просто сбежит в лес. А в лесу, как известно, нет никаких кругов.

— Покупная, — сказал шеф о звере, — совсем не злая.

— Что-то не заметно.

— Она ни на кого так не реагирует. Только на вас. Она вас боится. Вы не работали с хищниками?

— Работал.

Открылась дверь и в комнату вошла девочка лет четырнадцати, с воздушным красным шарфом на шее.

— Пап, я тут посижу, ладно, пока ты закончишь? — спросила она. — На диванчике?

Она вытащила изо рта оранжевую пластинку симулятора вкуса, осмотрела ее и снова засунула в рот.

— Если не будешь мешать.

— Ну разве я не понимаю? Вы хотите посмотреть мой табель? — она обратилась к Гектору с невероятно детской непосредственностью и, пока он раздумывал над ответом, вручила табель ему. Смотрите, биологию не выставили. Это потому что я знаю биологию лучше всей этой несчастной школы. Я хочу ему помогать, и я уже могу помогать, а он считает меня ребенком. Я даже ассистировала на операции. А препараты я готовлю лучше всех. Уговорите его, чтобы он взял меня на работу.

— Но я даже не знаю, возьмут ли меня, — возразил Гектор. — Скорее всего ты будешь готовить препараты кому-то другому.

— Не-а, папа знает, кого приглашать. Если он пригласил вас, значит вы и есть самый нужный в мире человек. Это точно. Отвертеться не получится.

Когда Гектор ушел, Катя сняла шарф и положила его на стол. Шарф был метра два длиною, но почти не весил. Он опускался на стол как тополиная пушинка.

Девочка была в голубой кофте с мелкими искусственными алмазами на груди, которые создавали узор цветов и листьев; в муаровых обтягивающих брюках, которые вдруг, при каждом движении, на малую долю секунды становились прозрачны, а затем снова наливались плотной темно-травяной зеленью. На запястье — браслет, с настоящим вриском, последней модели. Такой стоит дороже среднего автомобиля.

Веснушки на переносице и щеках; длинные волосы; генетически модифицированные ресницы, черные и очень длинные; морщинки у глаз и на лбу; глаза немного выпучены; лак на ногтях наложен неаккуратно. Совсем ребенок.

— Что ты о нем думаешь? — спросил шеф.

— Я в него прямо влюбилась, — сказала Катя о Гекторе, — у него такая смешная борода. Обожаю бородатых мужчин, особенно блондинов. Это же такая редкость сейчас, он прямо как белый слон. Кажется, он добрый, но не слишком шустрый. Наверно, очень умный, будет помогать мне делать математику. Мы с ним подружимся. Но только есть одно маленькое «только». Не знаю, говорить или не надо?

— Говори, если начала.

— За ним следили. Два человека, мужчина и женщина. Мужчина в сером костюме, такой весь помятый, а женщина какая-то никакая. Они старались спрятаться, но я их увидела.

— Ты не ошиблась? — спросил отец.

— Трудно было ошибиться. Они шли за ним по пятам, просто землю нюхали, а когда он остановился у магазина, быстро отвернулись. Потом опять пошли. Они провели его прямо сюда, потом отошли за угол и стали разговаривать.

Мужчина злился и показывал рукой на двери.

— Вегетарианцы?

— Нет. Не они. Тех уродиков я хорошо помню. Это были совсем чужие, в том все и дело.

— Если нужно будет их опознать?

— Без проблем, рассчитывай на меня.

— Я не хочу, чтобы ты лезла в это дело, — сказал отец.

— Не преувеличивай. Как я смотрюсь? — она обмотала шарф вокруг шеи и села на стол.

— Прямо как Исидора Дункан.

— Звучит красиво. У нее тоже был шарф?

— Подлинее чем твой. Она ехала на автомобиле, шарф намотался на ось колеса и задушил ее.

— Неужели так романтично? Это еще красивее, просто прелестно.

Обещаю не ездить в открытых машинах. И не проповедовать свободную любовь, как твоя Исидора. Разве что очень захочется.

— А что, хочется?

— О, еще бы! Но пока я держусь.

Вриск на ее руке тихо пискнул.

— Папа, это тебя, — четырехмерный виртуальный экран развернулся в воздухе.

— Что-то серьезное?

Вазиразин-три позволяет купировать приступы болезни Гордона. Лекарство дорогое, особенное если покупать его по нелегальным каналам. Вазиразин-три нельзя носить с собой, его можно держать лишь дома и в тайнике: если у тебя найдут это вещество, тебе грозит несколько лет тюрьмы. Это сейчас. А если все-таки будет принят новый кодекс о генетических преступлениях, то наказание станет гораздо строже.

Болезни Гордона не подвержены нормальные люди. Ею болеют лишь те, кто родился в результате генетического преступления. Поэтому и нельзя идти в клинику, поэтому ни один частный доктор не станет тебя лечить, даже если ты предложишь хороший гонорар. Поэтому, когда начался приступ, лекарства не было.

Капсулы с вариразином остались дома, в тайной нише в стене за ванной.

На этот раз все сложилось очень неудачно. Когда начался приступ Мира стояла одна в коридоре. Она закричала и побежала. Она потеряла ориетнацию и ударилась о стену. На крик сбежались трое лаборантов; они втащили Миру в небольшую автоклавную, где обычно кипятился инструмент. Там они пытались ее удержать, но не справились и позвали на помощь. Тогда же подоспел отец и еще один, незнакомый ему светловолосый человек с пушистой бородой. Мира вырывалась так, что пятеро мужчин едва могли ее удержать. Во время приступов болезни Гордона мышцы приобретают такую силу, что могут сломать кости собственного тела.

В этом и была главная опасность, да еще в том, что кто-нибудь из знающих людей это увидит, а потом расскажет.

Судороги прекратились через шесть минут. Девочку, потерявшую сознание, положили на кушетку.

— Что это было? — спросил один из лаборантов.

— Эпилепсия, — ответил отец. — Спасибо за помощь.

— Ничего, пожалуйста. И что, разве нельзя вылечить? Вы уверены, что эпилепсия?

— Пока не получается. Эта форма не лечится.

— Злокачественная, что ли?

— Да, — ответил бородатый, — это точно, я в этом разбираюсь. Эпилепсия.

Отец посмотрел на человека с бородой и понял, что тот обо всем догадался.

Бородатый остался и после того, как лаборанты ушли.

— Я ваш новый коллега, — представился он, — зовите меня Гектор. Может быть, я буду заведовать первым блоком. Вы разрешите?

Он перевернул лежащую девочку на спину и осмотрел ее.

— Пупок на месте, — сказал он, — но вы ведь его смоделировали, правда? Эта девочка не человек. Она истинный клон первого рода. Я прав?

— У меня есть справка генетической экспертизы, — сказал отец. — Доказано, что она моя дочь.

— Поздравляю, — ответил Гектор. — Вы очень предусмотрительны. Но того, что я видел, достаточно. Я же не слепой. Ваша справка не делает ее человеком.

— Сколько вы хотите?

— Денег?

— Да, денег.

— Я не настолько беден, чтобы продаваться.

— Вы донесете?

— Нет. Если я донесу, ее усыпят. Я уже читал проект нового кодекса. Пускай она больна, но умирать ей хочется не больше, чем нам с вами.

— Я еще не читал, — сказал отец, — я не отдам ее.

Вошел шеф. Без стука, как всегда.

— Выйдите, — приказал он Гектору.

Вначале она потеряла ощущение собственного тела. Она знала, что тело есть, и что оно сейчас творит что-то страшное, но она не чувствовала этого. Время от времени сквозь разрывы в красном тумане она видела лица, часть потолка, который отчего-то дергался из стороны в сторону, но ничего не слышала. Потом исчезли и эти проблески. Она продолжела погружаться. Она чувствовала, как красный мутный поток несет ее куда-то. Сознание оставалось ясным, лишь поначалу каждая мысль стояла сама по себе, как обиженный ребенок, прячущий ручки за спину. От этого невозможно было ни о чем толком подумать.

Во время приступа болезни Гордона люди (или не-люди, или всего лишь генетические формации, по официальной версии) испытывают видения. Каждый видит что-нибудь свое. Никто не изучал этих видений и никто даже толком не интересовался ими, потому что с не-людьми особенно не церемонились. Какая разница, что чувствует их испорченный мозг в моменты сбоев? Мира всегда видела одно и то же: поезд. Сейчас она оказалась в слабо освещенном тесном вагоне без людей. Узкий проход — и полки с обеих сторон. Простые деревянные полки, на которых, если очень захотеть, можно сидеть или лежать. Никаких удобств, никакого комфорта. За окнами проносится ночь; равномерно вмахивает световой маятник придорожных фонарей; тусклый свет из окон выхватывает из черноты деревья, дороги, столбы; нет лишь людей, животных или домов, в этом мире их нет и никогда не было. Это пустой мир, в котором всегда ночь.

Она нашла себя лежащей на полу вагона. Это был металлический холодный пол, под которым гремели колеса. Все тело болело, как будто его долго били палками.

Вначале казалось, что она не сможет встать. Она лежала, прислушиваясь к грохоту поезда. Сейчас поезд проносился сквозь лес; это было слышно по звуку: звук мягко и плотно отражался от чего-то близкого. Она вначале приподнялась на колени, потом встала, придерживаясь за полку. Так и есть, за окнами пролетают деревья.

Она посмотрела на свои руки — ладони все в глубоких царапинах и порезах. Все выше — сплошной синяк. Она не хотела думать о том, как сейчас выглядит ее лицо.

Мысли уже пришли в порядок и стали слушаться.

Она знала, что любой приступ болезни Гордона может оказаться последним. Как бы ни возились люди там, далеко вверху, как бы ни старались оживить ее обезумевшее тело, у них может и не получиться. Но это был уже четырнадцатый приступ в ее жизни и она знала, что делать. Надо спешить. Спешить — это главное.

За те несколько секунд, пока она стояла, опираясь на столик, все изменилось. С грохотом упало несколько деревянных полок. Истлел матерчатый коврик на стене, облупилась краска, металл покрылся многолетней ржавчиной. Она отняла руку от столика и увидела, что пластик остался светлым лишь в том месте, которого только что касалась ладонь. Время в этом поезде было ускоренно в тысячи раз. Время продолжало ускоряться.

Она разогнула спину и увидела, как отодвинулся пол — сейчас она была высокой и взрослой. Еще минута — и она начнет стареть. Но вагон старел еще быстрее. Однажды, в позапрошлый раз, она чуть задержалась в таком вагоне — и увидела, ка провалился пол, увидела бешено вращающиеся колеса у себя под ногами, потом треснула стена и в вагон ворвался ветер. В тот раз она едва успела сбежать.

Она быстро пошла по проходу. Так и есть. На последней полке стоит восковая кукла. Белая кукла из скользкого воска, кукла с человеческим лицом. На сей раз это лицо школьной уборщицы, которая накричала на Миру вчера. Кукла означает смерть. Завтра Мира узнает, что ненавистную уборщицу то ли хватил удар, то ли она вывалилась из окна, то ли напилась до смерти. Это неважно — важно лишь то, что каждая восковая кукла означала смерть. До сих пор Мира уже тринадцать раз попадала в этот вагон, тринадцать раз она видела восковую куклу со знакомым лицом и тринадцать раз тот человек умирал. Всякий раз это был человек, которого Мира ненавидела. Если она ненавидела сильно, то кукла была большой. В этот раз кукла была совсем маленькой, величиной с обычную свечку.

Осмотрев куклу, она снова поставила ее на полку. Ее руки уже покрылись морщинами, кожа стала сухой и тонкой, будто бумажной, на коже проступили пятна.

Волосы, седые волосы цвета старого серебра, отрасли до пояса. Сейчас ей было лет восемьдесят, по земным меркам. Значит, в этот раз она снова задержалась.

Она сделала последний шаг и вышла в тамбур. Вагон позади нее разрушался.

Бешено ускорившееся время рвало на части непрочные стенки; вот исчезла крыша; вот остался лишь железный ржавый пол с остовами скамеек; кукла уже улетела в темноту, унося с собою чужую настоящую жизнь. Придорожные фонари уходили в пространство, очерчивая летящий вдаль световой хвост дороги. Вот треснул пол и от вагона осталась лишь передняя пара колес. Стоять в тамбуре стало опасно.

Мира открыла дверь и сквозь гремящую пустоту вышла в следующий вагон. Здесь она снова была ребенком, здесь ей снова было девять лет. Но тело еще помнило, что только что было старым, а память сохранила странные мысли, которые приходят в головы старухам.

Шеф подошел к шкафчику и достал шприц. Вынул красный тюбик из кармана халата и начал готовить иньекцию.

— Я вас предупреждал, что это не должно происходить здесь. Давайте, прижмите артерию.

Он сделал укол вазиразина, отодвинул стул от стола и сел. Отец остался стоять.

— Почему это происходит? — сказал отец, — Я никогда не мог понять, почему это происходит.

— Ну, вы знаете официальную версию. Это происходит потому, что истинные клоны не имеют души. Они ведь не рождались на свет, строго говоря. Поэтому некое таинство вселения души, совершенно неизвестное нам, не произошло или произошло не полностью. Или неправильно. И клонов боятся. Многие верят, что клоны приносят смерть.

— Но это же все ерунда.

— Разумеется. Но за этой ерундой стоит закон. Вы знаете, почему я до сих пор покрываю вас?

— Предполагаю. Вам нужна от меня некоторая услуга.

— «Некоторая» — не то слово. Серьезная услуга. Мне нужен человек, который ни в коем случае меня не предаст.

— Вы боитесь предателей?

Шеф молча отвернулся, отошел к окну и некоторое время стоял неподвижно, руки в карманах халата.

— Нет. Я их уничтожаю. Это я говорю сразу, чтобы потом не было вопросов.

— Если это будет в моих силах… Но этот человек, я забыл его имя, хотя он представился; он все видел и догадался.

— Бородатый?

— Да.

— Гектор Пущин. Новый заведующий первым блоком. Конечно, он догадался. Он же профессионал. Но я знаю его историю: он тоже не любит иметь дело с законом.

И он не из тех, кто сразу бежит доносить. И на крайний случай у вас есть акт генетической экспертизы.

— Что я должен сделать?

Шеф сел, втянул губы и постучал тюбиком по столу. Он раздумывал.

— Мы поговорим об этом через несколько дней.

Бородатый человек шел через сквер. За ним шел хвост. Метрах в пятидесяти позади него двигались двое: мужчина в измятом пиджаке и женщина средних лет.

Женщина все время смотрела в землю. Мужчина делал широкие шаги и взмахивал руками.

— Мне все время кажется, что за мной кто-то идет, — проговорила женщина с интонацией заводной куклы. — Кто-то за нами идет.

— Если кажется, читай молитвы.

Женщина остановилась и медленно повернулась назад.

— Никого нет, — сказала она. — Но я слышала шаги больших лап.

Она снова пошла.

— Кого ты слышала?

— Шаги больших лап.

— Это шуршали листья. Не выводи меня, я и так на пределе.

— Ты всегда так говоришь.

— Ты всегда так делаешь.

Женщина круто развернулась и ушла в боковую аллею. Там она остановилась у небольшой арены и стала слушать концерт Е-музыки: музыки, которую роботы-виртуозы исполняли настолько быстро и сложно, что человеческим ухом она воспринималась как неровный гул. Слушателями Е-музыки были только компьютерные системы — они сочиняли, исполняли и наслаждались, и все это без участия человека.

Мужчина ускорил шаг. Теперь бородатый человек был совсем недалеко.

Впереди никого, кроме двух автоматов по прогуливанию собак. «Помни о микротанцорах!» — написано на ближайшем из них.

Мужчина отвернул полу пиджака и достал оружие. Остановился.

Стал на одно колено и прицелился. Он заметно нервничал. Он кусал губу.

Внезапно ближайшая собака завизжала. Охотник не успел выстрелить: большие лапы толкнули его в спину.

Бородатый человек обернулся и увидел тело, подброшенное в воздух.

Раскинутые руки, нога, вывернутая, как у тряпичной куклы. Тело грохнулось на землю и осталось неподвижным.

— Моя собака этого не делала, — раздельно произнес ближайший прогулочный автомат, с надписью «помни о микротанцорах!» Он выгуливал зеленую болонку карманного формата. Болонка рвалась и визжала.

— Значит, это сделал кто-то другой, — сказал бородатый человек, отвернулся и пошел дальше. Тело охотника осталось лежать на узорной плитке. Оружие валялось здесь же. Иссиня-черные тени листьев лежали контрастно и неподвижно, как наклейки из матовой резины. Полуденный жар был густым, как растительное масло и, несмотря на это, в замершем воздухе повисло ожидание дождя.

Мира пришла в себя. Отец был рядом: он сидел на кушетке и придерживал ее голову руками.

— Где мои очки? — спросила она.

— На них наступили.

— Я так и знала. Сволочи.

— Не ругайся.

— Где ты взял лекарство? — спросила девочка.

— Мир не без добрых людей.

— Вранье. Все злые жадные твари. И мы с тобой первые из них.

— Конечно, лапочка. Ты уже можешь встать?

— Могу, но не хочу.

— Кто умрет в этот раз? — спросил отец.

— Да так, знакомая тетя. Змеюка, между прочем.

— Ты всегда так говоришь. Тебе не страшно?

— Мне уже ничего не страшно, — ответила Мира, — если ты намекаешь, что это я их убиваю, то напомню тебе, что от меня это не зависит. Ни капельки не зависит.

— Но умирают всегда те, кого ты не любишь.

— Я не Христос, чтобы любить всех. Я не могу любить тех, кого я терпеть не могу.

— У тебя нет друзей.

— У меня был один друг, которого я ненавидела. Ты помнишь, что с ним стало.

— Я хочу понять, как это происходит и почему происходит, — сказал отец. — но это превыше моего понимания. Ты же мне ничего не рассказываешь. Когда ты открываешь глаза после приступа, ты уже знаешь, кто умрет следующим. Откуда ты это знаешь? Что происходит с тобой там?

— Ты думаешь, что существует какое-то «там»? — спросила Мира.

— Скажи мне.

— Я никогда об этом не расскажу.

— Почему?

— Не знаю. Знаешь, чего я боюсь? Люди поймут, что это происходит вокруг меня. Сначала поймут, потом начнут бояться, потом догадаются.

— Мы переедем в другой город, прежде чем это случится.

— Я стараюсь быть доброй, — сказала Мира, — но я правда ничего не могу с этим поделать. Я даже думаю иногда, что если они меня поймают и ликвидируют, они будут правы. Это будет для них просто самозащита.

— Ты плохо выглядишь, — сказал отец и погладил ее волосы, — закрой глаза и отдохни. Ты моя спящая красавица.

— Бодрая уродина, ты хотел сказать. Я знаю, как я выгляжу. Я выгляжу как тварь с плаката об охоте на клонов.