Искушение

Сергей Герасимов

2

Утро было хмурым и холодным. Низкое недоброе небо изредка выпускало из себя крупные снежные пушинки, не решаясь на настоящий снегопад. Юлиан Мюри провел в помещении три месяца и ему вдруг показалось, что он выходит на улицу впервые. Возможно, и впервые — ведь он почти родился заново. За ночь подморозило, и вчерашняя ледяная грязь застыла скользкими бугорками, на которые он никак не мог поставить ногу. Он не мог решиться идти по льду. Вчера у ворот разворачивался автомобиль, он оставил за собой след в виде плавного двойного полукруга, глубоко вдавленного в лед. Под мутной коркой льда виднелся обрывок красной рекламной листовки. Юлиан Мюри попробовал прочесть буквы, но не смог.

— Давайте я вам помогу, — сказала миссис Йеркс и взяла его под руку, — не стесняйтесь, ведь вам еще трудно ходить.

— Спасибо.

Миссис Йеркс, жена Якова, была лет на пятнадцать младше своего мужа. Не похоже, чтобы она вышла замуж из-за денег, хотя деньги тоже сыграли свою роль. Деньги всегда играют роль, точнее заставляют разыгрывать роли всех тех, у кого денег мало. Несколько раз Юлиан Мюри видел ее в клинике и наблюдал за ней, пытаясь определить, кто она такая. Миссис Йеркс была из тех женщин, истинная сущность которых неразличима при первой встрече.

При второй — тоже. С такими можно прожить вместе десять лет и не узнать о них ничего. Она двигалась и говорила просто и естественно, но казалось, что у нее под кожей броня — броня гибкая, мягкая и незаметная, но все же непробиваемая. Она всегда выглядела чуть-чуть печально, если не улыбалась. Но в ее улыбке печали не было, и Юлиан Мюри понимал, что это игра. Сейчас на ней было легкое серое пальто и вязаная шапочка, напоминающая спортивную. Миссис Йеркс была невысока ростом и круглолица. Когда она улыбалась, ее лицо светилось простотой, как у деревенской пастушки. Это тоже была игра.

— Спасибо, вы очень любезны, — ответил Юлиан Мюри, — но я сегодня выхожу впервые. Я хотел бы попробовать пройти без посторонней помощи.

Он медленно дошел до автомобиля, ни разу не подскользнувшись. Яков открыл заднюю дверцу и первым сел на заднее сиденье. Миссис Йеркс села за руль.

Хорошо бы знать, подумал Юлиан Мюри, как она относится ко мне на самом деле. Вся эта вежливость и предупредительность ни о чем не говорит, я ведь не знаю настоящей причины. Никто не станет приглашать человека просто так. Я должен быть начеку. Правда, возможно, что ее муж немного тронулся и воображает себя спасителем несчастных и нуждающихся. <<Впусти скитающихся в дом свой>> — Евангелие от Матфея? — или от кого-то еще? Если он действительно сумасшедший, то остается только расположить к себе эту женщину. Может быть, даже больше, чем просто расположить, — он представил себе перспективу. — Да, в этом случае все в порядке.

Снежные хлопья стали падать чаще. Наверное, это был последний снегопад прошедшей зимы. Машина ехала по неширокой мощеной улице. Дорога слегка поднималась. Людей в этот ранний час совсем не было.

— Скажите, а чем вы обычно занимались там, в больнице? — спросила миссис Йеркс. Она говорила, не поворачивая головы.

— Эльза, не нужно, — сказал Яков.

— Но почему же не нужно?

— Это все в прошлом и неинтересно.

— Ну, если ты так думаешь…

— Нет, напротив, очень интересно, — сказал Юлиан Мюри, — там у нас были просто замечательные вечера.

— Вот как? И чем же замечательные?

— Выпивкой. Каждый вечер мы напивались до потери сознания. Кто не терял сознания, тот в одиночестве оставался слушать Шопена — через наушники, чтобы не мешать всем спать.

— Почему Шопена?

— Потому что по ночам передавали всегда Шопена. Чтобы легче засыпалось.

— Мой муж тоже пьянствовал вместе со всеми?

— Еще бы, он был главным заводилой. Правда он никогда не выпивал больше двух бутылок — просто не выдерживал.

— Ужасно. Дома после двух бутылок он всегда оставался свеженьким, как огурчик.

А она любит пошутить, подумал Юлиан Мюри, хорошо, вот уже что-то общее у нас есть. И она совсем не стесняется шутить над мужем в присутствии постороннего. Не, она его не любит.

— Эльза, ты же понимаешь, что это все шутка. Там, в больнице, мы очень любили пошутить.

— Да, я понимаю, — сказала Эльза.

Они подъехали к дому на окраине, Это был неплохой двухэтажный особняк, с виду довольно дорогой. Рядом стояло еще несколько подобных домов. Взглянув сквозь решетчатую ограду, Юлиан Мюри сразу отметил, что гаражей было два. Прекрасно, они богаты.

Автомобиль въехал во двор. К нему бросилась овчарка и стала подпрыгивать, заглядывая в окна. Когда машина остановилась, собака забежала с той стороны, где сидел Юлиан Мюри, встала на задние лапы, опираясь передними о стекло, и стала разглядывать гостя. Она не лаяла.

— Это Холмс, — сказала Эльза.

— Холмс?

— Ну да, Шерлок Холмс. Он очень любопытный и совсем безобидный. Он вечно что-то выискивает или вынюхивает. Поэтому мы его так и прозвали. Он еще щенком был таким. А мой муж обожает детективы.

— Я тоже, — соврал Юлиан Мюри.

Они прошли в дом и поднялись на второй этаж. Эльза показала ему его комнату. Комната была небольшой, но хорошо обставленной. Эльза села на диван и стала рассказывать об устройстве дома. Юлиан Мюри слушал ее невнимательно. Он думал о том, что ему делать дальше. Собака во дворе почти не обрадовалась приезду хозяина. Холмс бежал рядом с Эльзой и ласкался только к ней. Обычно овчарки больше любят мужчин, они чувствуют в мужчине хозяина. Значит, Яков хозяином не был. Хозяйкой была Эльза. Впрочем, это все домыслы.

— Вы меня совсем не слушаете, — сказала Эльза.

— Я слушаю, вы говорили, что обычно ужинали в восемь. Обычно — это до того, как случилось несчастье?

— Да.

Он посмотрел на ее руки. Обе ее ладони лежали на полированной деревянной ручке. У нее были длинные красивые ногти. Ее пальцы постоянно шевелились; бессознательно она царапала лак. В наступившей тишине можно было слышать легкий царапающий звук. Было что-то несчастное в этом незаметном движении, что-то, что заставило его сердце сжаться. Это движение было привычным — деревянная ручка заметно исцарапана. Он посмотрел на другую ручку. Нет, вторая была совершенно гладкой. Значит, Эльза часто сидела в этой комнате, на этом диване, с этой стороны.

Он прервал молчание.

— Мне кажется, что я знаю вас давно. Будто бы я видел много раз, как вы сидите здесь, на этом же диване, в этой же позе и говорите о чем-то. Признайтесь, вы ведь часто сидели вот так, здесь?

— Почему вы так думаете?

— Мне показалось, что это действительно так. Я слушал вас и просто попытался вас понять.

— Понять — что?

— Просто понять.

— Зачем вам это?

— Мне кажется, что вы из тех людей, которым нужно понимание.

Она помолчала и затем спросила:

— Разве не всем людям нужно понимание?

— Нет, не всем. Большинство из них понятны, как рекламные объявления. И так же просты. Большинство человеческих поступков понятны; понятны потому что неглубоки. А неглубоки, потому что все они имеют один и тот же стандартный набор причин: деньги, любовь, страх, стремление к удовольствиям, глупость. Вот, кажется, и все.

— Вы плохо думаете о людях.

— Не о всех. Я знаю, что есть люди, которые сложны, как лабиринт, которые чувствуют тонко и сильно, как будто они состоят из одних только нервов, которые внешне спокойны, невозмутимы и неприметны, потому что научились прятать себя. Но вы не ответили на вопрос.

— Да, я действительно часто сидела здесь, но только не говорила, а молчала. Муж был в больнице, и я была очень одинока. Я была одна во всем доме, если не считать собаки. Я сидела здесь и мечтала, что все это когда-нибудь закончится. Но теперь уже закончилось. Не понимаю, почему я вам это говорю.

— Разве вы не работаете?

— Нет. У нас хватает денег. У мужа большая фабрика.

Она его действительно не любит, подумал Юлиан Мюри, она ни разу не назвала его по имени.

— Какая фабрика?

— О, это интересно, — она оживилась, — фабрика рождественских игрушек и украшений.

— Но это, наверное, не очень выгодно.

— Нет, сейчас выгодно, потому что у нас нет конкурентов. Мы единственная фабрика в городе.

— Это сейчас, а раньше?

— А раньше было две фабрики. Но вторая должна была разориться, потому что ее хозяином был человек, который ничего не понимал в своем деле. Он раньше работал на одну нефтяную компанию, потом заработал деньги и стал заниматься тем же бизнесом, что и мы. Несколько лет он процветал, правда, об этом я знаю только по рассказам мужа. Потом у него дела пошли плохо. Потом вторая фабрика перестала существовать. У этой истории печальный конец — тот человек покончил с собой. Он оставил дома записку, в которой просил никого не винить, сел в автомобиль и поехал в горы. Он разогнался и слетел со скалы. Он сделал это специально, многие видели. Он решил покончить с собой на обратном пути, уже возвращаясь в город. Меня всегда интересовало, зачем он так поступил. Наверное, он провел утро в горах, последний раз полюбовался жизнью, а потом… Может быть, на его месте я бы сделала то же самое. Иногда я чувствую себя немного виноватой — мы, конечно, не желали ему зла, но мы ведь были его конкурентами.

В комнату вошла служанка. То, что она служанка, было видно сразу, хотя женщина была неплохо одета и была крашеной блондинкой с гордым, даже заносчивым выражением лица.

— Ах, вот, знакомьтесь, это Мартина, она покажет вам дом, — сказала Эльза, — а я пойду. Встретимся за завтраком.

Во время завтрака Юлиан Мюри чувствовал себя неловко. Семейная обстановка, обилие еды, богатая сервировка стола — все это было для него необычным. Он привык есть на скорую руку в ресторанчиках и кафе. У него никогда не было своего дома. За завтраком много говорили, о пустяках. В комнате горел камин, настоящий камин.

Яков опять заговорил о справедливости. Некоторое время Юлиан Мюри терпел, но потом не выдержал. Если этот проклятый святоша еще раз произнесет слово <<справедливость>>, — решил он про себя, — то я сам докажу ему, что никакой справедливости не существует. Я ему так докажу, что он запомнит. Запомнит до конца своей жизни.

–… Справедливость, — сказал Яков, — вот единственный и непреложный закон существования нашего мира.

Юлиан Мюри выругался про себя.

— Дорогой, давай поговорим о чем-нибудь еще, — сказала Эльза. Было заметно, что ей неприятно слушать слова мужа. Неприятно не только из-за гостя в доме. Так бывает, ты слушаешь дорогого для себя человека, умного, хорошего и понятливого, но почему-то говорящего совершенную чушь, и вежливо соглашаешься с ним, только для того, чтобы не обидеть. Именно такое выражение было на ее лице.

— Хотите, я расскажу о взрыве девятого декабря? — спросил Юлиан Мюри.

— Расскажите, — вежливо согласилась Эльза.

— Об этом писали все газеты. Вы, наверное, читали?

— Нет, не читала почти ничего.

— А я читал все, что мог достать. Писали, что это дело рук террористов. Я и сам так думаю. Писали, что это могли сделать русские, например. Я думаю, что это могли сделать не только русские, а кто угодно. Тот, кому выгодно, чтобы здесь нефть не шла.

— Нет, вы, пожалуйста, расскажите о самом взрыве. Как вам удалось спастись?

— Случайно. Я был в предпоследнем вагоне. Я не видел самого взрыва, только вспышку. В этот момент я не спал, а стоял у окна. В ту ночь я познакомился с красивой женщиной, и это мешало мне уснуть. Можно сказать, что это меня спасло. Когда вагон покатился с откоса, окно с рамой выдавилось внутрь. Я смог выбраться. Я больше двух часов смотрел на пожар. Это было страшно.

Он опустил руку в карман и нащупал несколько шариков величиной с горошину.

— Вот, это я всегда ношу с собой.

— Что это?

— Это остатки расплавленной земли, которые падали с неба. Не только земли. В этих стеклянных шариках сгоревшая плоть невинных людей. Вот. Крематорий в миниатюре. Вечное напоминание о божественной справедливости.

Эльза слушала его внимательно.

— Я могу подарить вам один из шариков. Хотите?

— Нет.

— А можно мне посмотреть? — спросил Яков.

Он взял шарик и покатал его на ладони. Потом посмотрел на просвет. Шарик был полупрозрачным.

— Умирая, мы не всегда превращаемся в прах, — сказал Юлиан Мюри, — вы согласны?

— Согласен. Но иногда мы становимся прахом еще до смерти. Я имею в виду душу, а не тело.