Высшие кадры Красной Армии. 1917–1921 гг.

Сергей Войтиков, 2010

Что из себя представлял «триумвират наркомов», якобы выбранных II Всероссийским съездом Советов? Как велась тайная война с Германией после подписания Брестского мира? Действительно ли левые эсеры были полусумасшедшими «революционными романтиками», стоявшими на позициях «священной войны» без регулярной армии? Как Красная Армия стала мощнейшим политическим институтом? Каков коллективный портрет «кадров Троцкого»? Как военная контрразведка стояла на страже Красной Армии? Что представляла собой оборотная сторона советского военного строительства?.. На эти и многие другие острые вопросы отвечает в своей книге историк Сергей Войтиков. Автор анализирует период Гражданской войны, когда руководство Красной Армии проходило путь становления – от создания Комитета по делам военным и морским и до масштабной реорганизации центрального аппарата управления РККА, начавшейся в феврале 1921 года. Основана книга на многих неизвестных документах, в большинстве ранее не привлекавшиеся к исследованию, впервые выявленные более чем в 40 фондах четырех архивов: трех федеральных и одного регионального. Книга рассчитана на широкий круг читателей.

Пролог

«Безусый юноша с горящими революционным огнем и вдохновением глазами»: Первые шаги второго вождя революции

Лев Давидович Бронштейн (настоящая фамилия Троцкого) родился в 1879 году в еврейской крестьянской семье. В революционном движении с момента окончания реального училища в Николаеве в 1896 году. В это время Троцкий идейно примыкал к народовольцам, позднее встал на марксистские позиции. Фактически единственным источником о жизни Троцкого в это время остается книга его воспоминаний 1929 года, представляющая собой, по сути, не биографию, а политический труд.

В «Моей жизни» Лев Троцкий назвал 1896 год переломным: он поставил «вопрос о… месте в человеческом обществе». В это время Лейба Бронштейн учился в 7-м классе и жил в семье, где были взрослые дети. Всегда склонный к заносчивости, он, по собственному признанию, на словах первоначально давал отпор «социалистическим утопиям», причем «тоном иронического превосходства». Однако через несколько месяцев наступил перелом, у Бронштейна появилась нелегальная литература, он завел знакомства в среде революционеров и стал свидетелем споров пока еще малочисленных марксистов с народниками. С помощью этнического чеха садовника Швиговского Троцкий добыл новые книги и начал «нервное чтение»: молодой «революционер» боялся, что жизни не хватит, чтобы все прочесть. Не дочитав «Логику» Дж. Стюарта Милля до середины, он переключился на «Первобытную культуру» Липперта; затем также — на «Историю французской революции» Минье. Чтение велось бессистемно. Рассорившись с семьей, Троцкий вместе со Швиговским организовали «коммуну» из 6 человек. Первая статья Бронштейна, написанная для народнического издания в Одессе, не была напечатана. По поздней оценке автора, «никто от этого не потерял, меньше всего я сам». Первый политический успех (организация на общем собрании членов общественной библиотеки протеста против повышения абонементной платы и переизбрания правления) сблизил Троцкого со старшим из братьев Соколовских — Григорием. Несмотря на провал идеи об организации университета «на началах взаимообучения», вина за который лежала, прежде всего, на Соколовском, они с Троцким временно вышли из коммуны и стали писать драму, проникнутую «общественными тенденциями на фоне борьбы поколений». Фабула была не без романтического элемента: «разбитый жизнью революционер старшего поколения влюбляется в марксистку, но она отчитывает его немилосердной речью о крушении народничества». Рукопись впоследствии была утрачена, Троцкий, по его заявлению в 1929году, мирился с этим тем легче, что впоследствии у него пропадали «рукописи несравненно большего значения»^[34].

В феврале 1897 года сожгла себя в Петропавловкой крепости курсистка Ветрова. Это событие вызвало мощный резонанс в революционной и студенческой среде. В Николаеве насчитывалось около 8 тыс. заводских и 2 тыс. ремесленных рабочих, причем в подавляющем большинстве своем грамотных. Соколовский познакомил Троцкого с «сектантом» (по специальности — пиротехником) Иваном Андреевичем Мухиным, вскоре ставшим «главной фигурой организации». Знакомясь с Мухиным и его друзьями, Бронштейн назвал себя Львовым. Эта первая конспиративная ложь вроде бы далась «нелегко»^[35]. По воспоминаниям Троцкого, «рабочие шли к нам самотеком, точно на заводах нас давно ждали. Каждый приводил приятеля, некоторые приходили с женами, несколько пожилых рабочих вошли в кружки с сыновьями. Не мы искали рабочих, а они нас. Молодые и неопытные руководители, мы скоро стали захлебываться в вызванном нами движении. Каждое слово встречало отклик. На подпольные чтения и беседы, по квартирам, в лесу, на реке собиралось 20–25 человек и более. Преобладали рабочие высокой квалификации, недурно зарабатывавшие. На николаевском судостроительном заводе уже тогда существовал 8-часовой рабочий день. Стачками эти рабочие не интересовались, они искали правды социальных отношений. Некоторые из них называли себя баптистами, штудистами, евангельскими христианами. Но это не было догматическое сектантство. Рабочие просто отходили от православия, баптизм становился для них коротким этапом на революционном пути. Впервые недели наших бесед некоторые из них еще употребляли сектантские обороты и прибегали к сравнениям с эпохой первых христиан. Но почти все скоро освободились от этой фразеологии, над которой бесцеремонно потешались более молодые рабочие»^[36].

Как писал Макс Истман по воспоминаниям Троцкого, «Организация состояла из “кружков”, которые делились и размножались таким же образом, каким размножаются клеточки, составляющие ткани человеческой жизни. Ядром, или (как говорил устав) «организатором» первого кружка был Троцкий и Александра Львовна (Соколовская. — С.В.). И быстрота роста этого первого кружка была почти невероятна. Достигнув назначенного уставом предела в 25 человек, он разделился на 2 кружка; ядром одного остался Троцкий, а другого — Александра Львовна. Во вновь образовавшихся кружках каждый из них должен был привлечь к себе новое лицо, способное стать руководителем, так чтобы при новом разделении было бы готовое ядро для каждого из новых кружков. Таким путем в продолжение весны и лета было организовано 8 или 10 кружков в городе, насчитывающем около 10 000 рабочих; более 200 состояло действительными членами из организации, а остальные знали о ней, и большая часть читала их прокламации с сочувствием или возбужденным протестом. Эти прокламации были чрезвычайно убедительны и чрезвычайно просты… Было еще достаточно детского в Троцком, чтобы наивно обнаружить чувства, которые привели его к этой жизни, полной опасности и жертв»^[37].

Для сравнения: Марк Истман так описывает возвращение Троцкого — «Это был долгий год — все заметили перемену, происшедшую в Троцком. Когда он вернулся в Одессу, чтобы согласовать работу в обоих городах, его одесские друзья не могли больше сомневаться в устойчивости его энтузиазма. Если раньше было немного петушиного задора в его радикализме, теперь он исчез… Он всегда был немного отчаянным, всегда несколько похожим на вулкан — т. е. он может быть улыбающимся, дисциплинированным, весьма рассудительным и покладистым, но если что-нибудь вызовет его негодование и он начнет плевать огнем, будет швырять огненные плевки без всякой скромности, не принимая во внимание размер ландшафта. Чувство правильности и неправильности у Троцкого так же нетерпимо, как у Христа, и оно не смягчается сильной любовью к врагам. Но для тех, с кем он работает и живет и для рабочих масс всего мира — он воля, хотя столь небрежная в своей силе, будет всегда дающей, а не захватывающей». Да здравствует вождь мировой революции товарищ Троцкий! В публикуемом документе, тем не менее, он предстает совсем иным человеком.

Одной из наиболее ярких фигур Лев Троцкий в своих мемуарах назвал 40-летнего «сектанта» Андрея Степановича Бабенко. Двадцатисемилетний Мухин сразу же после знакомства свел Троцкого «со своим приятелем, тоже из сектантов, Бабенко, у которого был свой небольшой домик и свои яблони на дворе. Бабенко был хром, медлителен, всегда трезв и научил меня пить чай с яблоками, вместо лимона. Вместе с другими Бабенко был арестован, изрядно посидел, потом опять вернулся в Николаев. Судьба нас развела совсем. Случайно прочитал я в какой-то газете в 1925 году, что на Кубани проживает бывший член Южнорусского рабочего союза Бабенко. К этому времени у него отнялись ноги. Мне удалось добиться — в 1925 году это было уже нелегко — перевода старика в Ессентуки для лечения. Ноги опять стали ходить. Я посетил Бабенко в его санатории. Он не знал, что Троцкий и Львов — одно и то же лицо. Мы опять с ним пили чай с яблоками и вспоминали прошлое. То-то, должно быть, он удивился, что Троцкий — контрреволюционер!» Здесь, вероятно, ошибка памяти: о судьбе А.С. Бабенко Троцкий не вычитал в газете, о положении «сподвижника» ему доложил коммунист М. Донецкий 18 апреля 1924 года. Не исключен и другой вариант: Троцкий сознательно перенес время получения известий о судьбе А.С. Бабенко и оказания ему помощи на год, подчеркнув тем самым свою готовность отстаивать своих людей даже в те моменты, когда самому приходилось туго…

О начале пути Демона революции:

Письмо

заместителя редактора ежедневной газеты «Красное знамя» — органа Кубано-Черноморского областного комитета РКП(б) и Кубано-Черноморского губернского исполкома — М. Донецкого председателю Революционного военного совета СССР Л.Д. Троцкому

Краснодар, Куб[ано]-Черн[оморская] обл.

18 апреля 1924 г.

Дорогой товарищ Троцкий!

Вчера случайно я узнал, что в Краснодаре живет один из ветеранов рабочего движения — Ваш сподвижник по «Южнорусскому рабочему союзу» — тов. Бабенко.

Командированный мною к нему сотрудник редакции передает свою беседу с тов. Бабенко (подчеркнуто Л.Д. Троцким) так:

Андрей Степанович Бабенко, ныне 68-летний старик, ютится в маленькой клетушке с семьей в 6 человек.

Меня встретила радушно и приветливо старушка — жена Бабенко.

— А где ваш старик?

Старуха показала на кровать, где лежал ее больной муж. Видимо, А.С. Бабенко очень болен: лицо исхудалое, голос слабый, глаза апатичные, усталые.

Но он как-то сразу весь ожил, заискрился каким-то светлым, молодым чувством, когда я объяснил ему цель посещения — поговорить с ним о его революционной работе и, главное — о тов. ЛЬВОВЕ, с которым он вместе сидел в тюрьме в г. Николаеве.

— У меня на квартире, — начал А.С. Бабенко, — работал нелегальный кружок, входящий в «Южнорусский рабочий союз». В кружке участвовало нас, рабочих, до 30 человек.

Мы все, нутром, чувствовали гнет капиталистического строя и видели несправедливости и обиды, причиняемые нам капиталистами, но совершенно не знали, где выход.

Тут на помощь явились молодые, образованные, знающие революционеры, как тов. Львов, Соколовский и др.

Представьте себе, я совершенно не знал, до самого последнего времени, что тот самый молодой, безусый юноша, с горящим революционным огнем и вдохновением глазами, который всегда так просто и задушевно говорил с нами и которого мы знали под именем Львова — это Вождь нашей Красной Армии тов. Троцкий…

Только недавно я случайно узнал об этом из письма моего сына, работающего на одном из заводов в Одессе. Сын также случайно узнал об этом из статьи, посвященной умершему в Николаеве старому члену нашего союза И.А. Мухину, что Львов и Троцкий — одно и то же лицо («Изв[естия] Одесского губисполкома» от 19 февр[аля] [19]24 г. № 1263).

Да, хорошее то время было! В нашем кружке, собиравшемся на моей квартире большей частью по ночам, подобрались все серьезные, хорошие ребята из передовых рабочих, которые стремились все [о]сознать, до всего дойти своим умом, чтобы потом начать борьбу за торжество рабочего дела.

Было у нас 2 руководителя: один по экономическим вопросам, которого мы знали под именем ГИРА, а другой по общественно-политическим — тов. Львов. Последнего мы как-то сразу горячо полюбили…

— Удивительный человек был этот Львов, — говорит старик Бабенко. — Совсем юноша, без усов, ну совсем еще молодой, а обо всем уже понимал, во все вникал, прекрасно знал нашу жизнь, наш рабочий язык, на все давал ясные, толковые ответы.

Поражал нас своим образованием: мог разъяснить все по-научному, а не так чтобы зря болтать. Мы считали его за студента.

Держался тов. Львов очень просто, так что мы, рабочие, в то время очень темные и дичившиеся образованных людей, его как-то сразу перестали стесняться.

Бывало, обступим мы его кружком и про нашу жизнь все равно как на духу рассказываем. И когда заговорит, бывало, тов. Львов, как-то особенно верилось, что наше рабочее дело не погибнет, что наша рабочая правда победит. Как-то особенно радостно бывало…

Тов. Львов приходил к нам большей частью ночью и занимался по несколько часов. Наш кружок, как и остальные два, работал благополучно около года.

21 января 1898 года в 2 часа ночи я был арестован и препровожден в Николаевскую тюрьму^[38]. Я сидел с И.А. Мухиным, а напротив, в камере № 1 — тов. Львов вместе с Гиром^[39]. В тюрьме мы узнали, что были выданы провокатором Ананием Нестеренко^[40].

Обращались с нами тюремщики очень грубо, и у многих из нас упало настроение. Но в это время мы сумели войти в связь с тов. Львовым посредством ручной азбуки, показываемой в волчок. Тов. Львов ободрил нас, призывая стойко держаться и верить в торжество рабочего дела.

Такие беседы, урывками, показали нам, что тов. Львов и в тюрьме больше помнит и заботится о нас, чем о себе, а сам-то он, как я уже сказал, был совсем молодым человеком, которому, казалось бы, жить, да жить беззаботно…

На прогулке с ним нам не удавалось встречаться: за ним всегда зорко следили. Только несколько раз видел в волчек, как проводили Львова мимо нас… Как сейчас помню я картину: молодой, стройный, бледный юноша, с гордо поднятой головой, с сурово сжатыми губами, шагающий так свободно и смело… Точно и там, в царском застенке, он знал, что будущее принадлежит рабочему классу и что он сам будет стоять во главе его Красной Армии — на одном из самых ответственных постов в Рабоче-крестьянской Республике…

— Ну, простите, товарищ, устал я — больше не могу… — Старик устало поник на постели.

Оглядываюсь кругом: убогая, бедная обстановка: не комната, а какая-то клетушка — и в ней 6 душ.

— А кто вас кормит?

— Да когда старику немного лучше бывает, чинит он часы, замки и исполняет мелкие слесарные работы… Зарабатывает гроши, потому что работу дают соседи — все беднота больше. А еще дочь бубликами торгует — вот и все заработки. Живем впроголодь, — ответила старуха, нахмурившись. И отвернулась.

«С тяжелым чувством ушел я из этой маленькой комнатушки, где на постели, покрытой какими-то грязными лохмотьями, лежал старик Бабенко — один из ветеранов русского рабочего движения» — так закончил наш сотрудник тов. Крапивин свое описание посещения тов. Бабенко.

Пишу Вам, тов. Троцкий, полагая, что Вам не безынтересно знать кое-что о судьбе одного из Ваших сподвижников.

А судьба А.С. Бабенко — далеко не завидная! Сегодня тов. Бабенко навестят, очевидно, предисполкома тов. Толмачев, секретарь обкома тов. Аболин и редактор «Красного знамени» тов. Письменный. Несомненно, вопрос о поддержке тов. Бабенко будет разрешен сегодня же.

Прилагая фотографию А.С. Бабенко, тюремную и единственную у него, которую он очень охотно отдал для отсылки «тов. ЛЬВОВУ», т. е. Вам.

С коммунистическим приветом, М. Донецкий

Редакция «Красного знамени».

Р.S. Сегодня был у тов. Бабкова (так в постскриптуме именуется А.С. Бабенко) вместе с зав. Истпартом^[41]. Редакцией, впредь до назначения пенсии, оказана тов. Бабкову матер[иальная] поддержка.

Фотография, о которой я говорю в конце письма, взята в Истпарт для переснятия, после чего, во исполнение желания старика, я пришлю ее Вам вместе с другой — в теперешней обстановке т. Бабкова.

М. Донецкий

РГВА. Ф. 4. Оп. 14. Д. 19. Л. 16–17.

Подлинник — машинописный текст с автографом.

Примечания

34

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. М., 2001. С. 107–112.

35

Там же. С. 114–116.

36

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. М., 2001. С. 116.

37

Истман М. Юношеский портрет. Цит. по: РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Д. 15. Л. 27.

38

Массовые аресты произвели 28 января 1898 г., всего захватили свыше 200 чел.; «пошла расправа. Один из арестованных, солдат Соколов, был доведен запугиваниями до того, что бросился из тюремного коридора второго этажа вниз, но отделался тяжелыми ушибами. Другого из заключенных, Левандовского, жандармы довели до психического расстройства. Были и еще жертвы. Среди арестованных было много случайного народу… Николаевская организация получила жестокий удар, но не смертельный. Нас скоро заменили другие. И революционеры, и жандармы становились опытнее» (Троцкий Л.Д. Моя жизнь. С. 121–122).

39

По воспоминаниям Л.Д. Троцкого, в январе 1898 г. его арестовали «не в Николаеве, а в имении крупного помещика Соковника, куда Швиговский перешел на службу садовником… Старая николаевская тюрьма совсем не была приспособлена для политических, да еще в таком числе. Я попал в одну камеру с молодым переплетчиком Явичем. Камера была очень велика, человек на 30, без всякой мебели и еле отапливалась. В двери был большой квадратный вырез в коридор, открытый прямо на двор. Стояли январские морозы. На ночь нам клали на пол соломенник, а в 6 утра выносили его. Подниматься и одеваться было мукой. В пальто, в шапках и калошах мы садились с Явичем плечо к плечу на пол и, упершись спинами в чуть теплую печь, грезили и дремали час-два. Это было, пожалуй, самое счастливое время дня. На допрос нас не звали. Мы бегали из угла в угол, чтоб согреться, предавались воспоминаниям, догадкам и надеждам. Я стал заниматься с Явичем науками. Так прошло недели три». Потом Л.Д. Троцкого перевели в херсонскую тюрьму (Там же. С. 123).

40

По воспоминаниям Л.Д. Троцкого, когда слежка за членами «Южно-русского рабочего союза» стала слишком явной, его организаторы решили на несколько недель разъехаться, чтобы «оборвать полицейскую нить». Перед отъездом Троцкого Нестеренко «потребовал, чтобы я ему непосредственно передал пачку прокламаций. Он назначил встречу за кладбищем поздно вечером… Ночь была лунная. За кладбищем открывалось совершенно пустынное пространство. Нестеренко я нашел в условленном месте». Но в момент передачи пакета с прокламациями «от кладбищенской стены отделилась фигура и прошла близко возле нас, задев Нестеренко локтем. «Кто это?» — спросил я с удивлением. «Не знаю» — ответил Нестеренко, глядя уходящему вслед. Он уже был тогда в связи с полицией. Но мне и в голову не пришло заподозрить его» (там же, с. 121).

41

Истпарт — Комиссия по истории Октябрьской революции и РКП(б), занималась собиранием, научной обработкой и изданием материалов по истории Коммунистической партии и Октябрьской революции.