Преторианцы

Сергей Вишняков, 2023

Преторианцы – гвардия римских цезарей, которая своими силами способна возвести на трон Римской империи кого угодно. Только заплати. В 193 году н. э. после убийства Коммода место императора достается Публию Гельвию Пертинаксу, сыну вольноотпущенника. Несмотря на то что Пертинакс задолжал преторианцам половину денег, обещанных за поддержку, он убежден, что останется императором долго. Пертинакс не хочет верить, что преторианцы, привыкшие при Коммоде к разгульной жизни, вседозволенности и частым подаркам, уже ищут повод для бунта. И все же преторианцев нельзя назвать торгашами, которые лишь прикидываются воинами. Они способны на смелые и отчаянные поступки, им не чуждо благородство, а кем-то движет вовсе не жажда выгоды, а бескорыстная любовь к женщине.

Глава пятая

Александр отложил кисть и посмотрел на кратер, который только что закончил расписывать сценами колесничих бегов. Он осторожно повертел его за ручки, придирчиво оглядывая каждую лошадь в упряжке, каждую ось на колесах колесниц. Ему казалось, что возницы недостаточно искусно выписаны, а морды лошадей слишком длинные. Вглядываясь все больше и больше, он пришел в полное раздражение. Работа не нравилась ему. Он видел — в изображенных фигурах нет того изящества, присущего творениям великих греческих вазописцев, а ведь Александр так хорошо изучил их технику! Нет и напряжения, с которым мчатся наперегонки колесницы. Он с силой оттолкнул кратер, испачкав пальцы в непросохшем черном лаке. Сосуд отлетел на противоположную сторону стола, но не упал на пол. Александр крикнул раба. Проходивший рядом с комнатой, переоборудованной в мастерскую, ученый раб Андрокл услышал крик господина и подошел к нему.

— Андрокл, скажи какому-нибудь рабу, пусть принесет мне хиосского вина! — пытаясь оттереть испачканные пальцы, бросил Александр, едва взглянув на старика-грека.

— Прости, господин, но это невозможно.

— Что еще? Ну, сам сходи за ним, если свободен от своих ученых дел.

— Дело не в этом. Император урезал сумму, на которую содержится эта вилла, и прости, господин, но если купить хиосское вино, то что нам подавать к столу, кашу легионеров?

— Как урезал? — недоверчиво буркнул Александр. — Когда?

— Позавчера из дворца пришел раб и сказал, что в этом месяце и в следующем больше денег не будет. Так как вся семья императора живет во дворце, то эта вилла должна жить скромно, ведь кроме тебя, господин, и твоей жены да десятка рабов здесь никого нет.

— Гм! Почему ты раньше мне не сказал?

— Ты же был занят вазами, господин, и просил не беспокоить.

— Правильно, Андрокл, ты поступил верно. Скажи, сколько у нас осталось денег?

— Мы с Диогеном еженедельно подсчитываем расходы, и он говорил вчера, что осталось всего три сотни денариев.

— Благодарю, Андрокл, можешь идти.

Мягкая покорная речь грека немного успокоила Александра. Давно, когда он был совсем юн, Андрокл обучал его греческому языку, математике и философии. Это было в Сирии, где Пертинакс служил наместником. Александр тогда относился к доброму и мудрому Андроклу, как к отцу, хоть тот и был рабом.

Александр окинул взглядом свою мастерскую. В комнате, служившей ранее библиотекой, теперь на гончарном круге создавались сосуды и тут же расписывались. Обжиг предполагался в подсобных помещениях, но до него так ни одна ваза и не дошла.

Переехав в дом Пертинакса, Александр почувствовал себя в нем полновластным хозяином и для собственного удобства перенес библиотеку в другое место, а здесь решил развлекать себя своим прошлым ремеслом. Вернувшись из поездки к Септимию Северу, он понял свою значимость для императора и потому ждал, что Пертинакс будет постоянно его вызывать для важных государственных поручений, а в свободное время он займется вазописью, что называется «для души». Но в прошлом, когда изготовление и роспись ваз было средством его существования, Александр создавал поистине шедевры, полностью отдаваясь любимому делу, его талант позволял осуществлять самые сложные сцены, наполненные художественным драматизмом и виртуозностью техники. Теперь, когда уже не стало необходимости бороться за выживание, он решил не спеша создавать то, что давно хотел. Не избитые веками сюжеты, которые интересны всем, но не ему, а реализовать свою собственную фантазию. Попивая вино, неспешно поедая устриц, Александр смотрел, как нанятые им гончары создают по его приказу вазы, а потом сам подходил к ним, чтобы расписать. Он думал, как будет интересно рассказывать о своем увлечении в окружении императора и, скорее всего, его амфоры станут раскупать за баснословные деньги. Возможно, не из-за высокого художественного вкуса заказчиков, а чтобы угодить человеку императора и потом пользоваться его благосклонностью. Но шли дни, а император больше не вызывал к себе Александра, роспись выходила вялой, очень обыденной, а собственные сюжеты казались творцу глупыми и бессмысленными. Александр прогнал гончаров и сам сел за гончарный круг, надеясь, что если он сам станет работать над вазой от начала и до конца, то вдохновение обязательно посетит его. Но и это не помогло. Берясь за кисть, он больше думал не о тонкостях рисунка, а о том, что император забыл его, и клял себя за то, что оставил когда-то службу у Пертинакса, стремясь стяжать славу знаменитого вазописца. Будь он всегда при Пертинаксе, наверное, император взял бы его во дворец, а не бросил прозябать на вилле в Каринах. Ливия упрекала мужа за его честолюбие и напоминала, что совсем недавно они бедствовали, живя в бедняцкой Субуре, а теперь ему мало шикарной жизни в квартале богачей. Она не могла понять такой быстрой перемены Александра.

Все, что он создал, казалось Александру отвратительным. Он уничтожал свои амфоры, кратеры, лекифы в тот же день, как заканчивал роспись, после придирчивого их осмотра. Он знал свои возможности и понимал — сейчас он никак не может создать даже что-то близкое к шедевру. Ливия, тоже научившаяся разбираться в тонкости вазописи, молча соглашалась с мужем. Она видела слабость его работ и тоже не понимала, что происходит.

Александр вернулся к простым, заезженным сюжетам, надеясь в них обрести вдохновение, но опять потерпел неудачу. Глядя на свою работу, он отмечал — стоимость ее самая дешевая. Но тут же забывал об этом, справляясь у рабов, нет ли сообщений с Палатина. Александр задавал этот вопрос несколько раз за день и каждый раз, получая отрицательный ответ, раздражался все больше и больше. Ему казалось, что кто-то уже занял предназначенное судьбой именно ему место рядом с императором. Любой другой, не задумываясь, побежал бы во дворец, чтобы лишний раз напомнить о себе. Но Александр был горд и не мог преступить через себя. Именно поэтому он и мучился.

Когда Андрокл сказал об урезании денег на содержание виллы, для Александра это стало еще одним доказательством того, что Пертинаксу он больше не нужен и все честолюбивые мечты следует похоронить. Расстроенный и злой, он пошел к Ливии, чтобы выговориться.

Ливия полулежала на подушках в их спальне и кормила фруктами обезьянку, которую держала на руках рабыня, следящая, чтобы животное не убежало и не нагадило на ложе госпожи. Александр отослал рабыню, брезгливо глянул на обезьяну и начал с того, что возмутился присутствием этой твари в доме. Ливия сразу поняла, что ее муж — комок нервов.

Она не могла привыкнуть к нему такому, ведь раньше он был ласковый, нежный, говорил о любви к ней и о своей любимой работе. Возвращение из Паннонии его полностью переменило. Ливия выслушала мужа молча, сочувственно глядя на него и все время гладила его по руке. А когда поток слов иссяк, она прижала его голову к груди и стала гладить по волосам.

— Я вижу, ты совсем извелся. Ты говоришь, что хочешь быть полезным императору, Риму, чтобы все тебя знали и уважали, но разве это не простое тщеславие, милый? Мы были очень счастливы в нашем худом доме в Субуре, а теперь, когда есть все, что только можно пожелать, мы почти не чувствуем друг друга: если мы и говорим, то не о нас, а о политике, о чужих, далеких от нас людях. Может, все эти сенаторы, всадники, должности, деньги, почет не стоят и одной твоей самой замечательной вазы, что ты раньше создавал. В конце концов они все исчезнут, а ваза останется.

— Это было раньше, сейчас я уже ничего не могу! — сокрушенно произнес Александр, отвлеченно глядя на расписной потолок. — Да и что вазы? Они так же хрупки, как и человеческая жизнь. Знаешь, еще недавно я думал — искусство прекраснее всего на свете. Я и сейчас этого не отрицаю. Но как же здорово, когда ты можешь и создать что-то великое и при этом сидеть неподалеку от императорской ложи в Большом цирке, есть павлиньи язычки при первой же прихоти, помочь какому-нибудь всаднику в получении должности, лишь только замолвив за него слово императору, ссужать деньгами разоряющихся сенаторов, зная, что они, конечно, не смогут отдать долг, но сознавать, что их род, ведущий начало от первых царей, задолжал вольноотпущеннику. Вот она, настоящая жизнь! Не прозябание, а истинное наслаждение! И она не так уж и недостижима. Ведь мы с тобой переселились же из проклятой Субуры в квартал богачей! Осталось переселиться на Палатин! Я честолюбив? Почему бы и нет! Император сам сын вольноотпущенника! Чем я хуже? Почему мне нельзя хотеть стоять рядом с властелином мира?

Ливию больно уколола фраза мужа про «проклятую Субуру». Да, квартал бедняцкий, с дурной славой, но там стоял дом, где она родилась, где жили ее родители, память о них она благоговейно чтит. И Александр раньше никогда так не говорил, наоборот, старался улучшить их простую жизнь, сам раскрашивал стены дома. Но то было раньше. Теперь это время безвозвратно утекло, Александр не хочет его вспоминать, а она, сейчас живя в роскоши, постоянно вспоминает о нем.

— Может, тебе самому пойти к императору, например, чтобы узнать, правда ли мы теперь стеснены в средствах и не выделит ли нам Пертинакс побольше денег? Сейчас, зимой, их требуется немало.

— Ливия, я никогда не просил денег, не стану делать это и сейчас.

— Но ведь это же непрактично, любимый! Мы зависим от императора, мы простые люди, не патриции, нам ли задирать нос? Ведь у богачей всегда стоит толпа клиентов, и среди этих клиентов есть много людей и значительнее нас. А ты вольноотпущенник Пертинакса, считай, член его семьи, почему ты упрямишься?

— Да, я почти никто. Ты ведь знаешь, моя мать — гречанка из Эфеса, дочь торговца, отец — простой ауксиларий из венделиков, за свою службу не получивший даже клочка земли. Но ты пойми… Я не знаю, какие подобрать слова, чтобы тебе объяснить. Уже много сотен лет весь обозримый мир принадлежит римлянам, но когда-то это было не так. Отец умер, едва мне только шесть лет исполнилось. Но я запомнил, как он, умирая от болезни, постоянно рассказывал мне о предках — свободных людях, живших у Данубия и вынужденных после долгой борьбы покориться несокрушимой силе римлян. Он хотел, чтобы я помнил о них. А моя мать из греков Эфеса, чьи предки переселились туда из Фив, разгромленных Филиппом Македонским. Мои пращуры-греки так любили свободу, что всегда боролись против любой тирании. Когда понтийский царь Митридат велел вырезать всех римлян, что жили на его земле, мой предок участвовал в той страшной резне в Эфесе, о которой до сих пор помнят на Востоке, да я уверен и здесь тоже. Во мне кровь свободных по духу людей — греков и венделиков. Я горжусь этой кровью. После смерти отца моя мать, не имевшая средств к существованию, была вынуждена отдать меня в рабство, чтоб я просто не умер с голоду. И потому я с малолетства воспитывался в доме Пертинакса и на самом деле чувствовал себя частью его семьи, но никогда не забывал, кто я. Мать умерла вскоре после отца. Пертинакс, когда я подрос, освободил меня, я бесконечно ему благодарен, что теперь я не раб. И несмотря на это мне сложно просить его о милости. Я не просил ее раньше, не попрошу и теперь. Я охотно приму любой дар, но не могу просить, чего бы то ни было.

— Милый мой, храбрый и честный Александр! — улыбаясь, произнесла Ливия, целуя его. — Я рада, что ты такой. Многим римлянам не мешало бы поучиться у тебя гордости. При Коммоде даже потомки древних родов не брезговали унижаться пред этим безумцем, лишь бы что-то получить от него. Но мы не сможем содержать виллу на такие скудные средства. А император потом взыщет с нас, что здесь возникнет полная разруха. А ведь она неизбежна, потому как денег хватит только на пищу и больше уже ни на что. Наверное, закралась какая-то ошибка, мы просто обязаны подробно расписать императору расходы на эту виллу. Андрокл и Диоген все напишут, ничего не приукрашивая, а я отнесу эти расчеты на Палатин. Заодно и расскажу Пертинаксу о посещении Дидия Юлиана, наверняка это покажется ему важным и он снова обратит на нас свое внимание.

— Да, подозрительные происки этого сенатора — хороший предлог, чтобы вновь обрести расположение императора! — с надеждой произнес Александр.

В комнату вошел раб и протянул Александру навощенную табличку, принесенную императорским рабом с Палатина. В ней император звал Александра и его жену к себе на ужин.

— Я же говорил, он вспомнит обо мне! Когда долго о чем-то думаешь и желаешь, боги всегда помогают! — воскликнул Александр, охваченный радостью и, бросив табличку, в порыве ликования обнял жену и расцеловал ее.

Ливия смотрела на него с бесконечной любовью и радовалась за мужа. Но к этим чувствам примешивалась и печаль, что между ними теперь навсегда стоит император.

В зале Юпитера — самом большом и шикарном триклинии Рима, за столом возлежали три человека. Император Публий Гельвий Пертинакс, сенатор Тиберий Клавдий Помпеян, ритор и грамматик Валериан Гемелл. Огромный стол, созданный из пентелийского мрамора, с ножками в виде сидячих крылатых грифонов, за которым могло поместиться до сотни человек, сейчас резко контрастировал с окружающей роскошью палатинского дворца необычной скромностью своего убранства. Салат из артишоков, мясо птиц, тушенное с грибами и сыром, форель, один кувшин вина. И пусть все это было подано на посуде из золота, все равно такого простого ужина давно не видели статуи громовержца Юпитера, стоявшие в нишах триклиния.

Сотрапезники императора, как и он сам, давно шагнули за порог шестидесяти лет, в потоках их густых бород серебряными ручейками извивалась седина. Голоса их, как и движения, неспешные, плавные указывали на некую общую слабость, являвшуюся признаком болезненной старости.

Валериан был немного младше императора, в молодости они вместе обучались у грамматика Гая Сульпиция Апполинария, но если со временем Пертинакс оставил преподавание и поступил на службу в легион, то Валериан Гемелл, закончив обучение, всю жизнь работал грамматиком. Сначала, как и у Пертинакса, это дело не приносило ни значительного дохода, ни известности, но Валериан, не обладая более никакими талантами, четко шел к намеченной цели — стать успешным человеком, чей труд оплачивается достойно. Но лишь к сорока годам он этого добился. Жена его умерла при родах, как и ребенок, и, оставшись вдовцом он снова жениться не стал. К пятидесяти годам заработав хорошую сумму, он, по примеру своего любимого императора Адриана, отправился в путешествия по римским провинциям, взяв с собой одну любимую рабыню и любимого юношу-раба. Слава о нем как об известном столичном грамматике помогала Валериану безбедно жить, периодически подрабатывая, многие годы. За десять лет он исколесил почти всю огромную империю, не отважившись побывать лишь в дикой Британии. И молодая рабыня умерла от лихорадки, и любимый раб попал под повозку в Киликии и умер, а Валериану все превратности пути оказались нипочем. В отличие от Адриана, чья скорбь по погибшему Антиною была бесконечна, Валериан легко переносил утраты и так же легко относился к смерти.

Когда Пертинакс был проконсулом Африки, его посетил Валериан. Встретившись спустя много лет, бывшие товарищи поняли, что за это время ни один из них нисколько не изменился. Пертинакс остался таким же целеустремленным, скупым, обстоятельным, честным, а Валериан веселым, немного лукавым и в то же время самым лучшим собеседником по любым вопросам — будь то философский трактат, стихи или кулинарные рецепты и пошлые шутки. Полгода прожил Валериан в Африке, почти ежедневно составляя проконсулу компанию на завтраке, обеде и ужине, а потом ушел из Утики, где находилась ставка Пертинакса, в Карфаген, Тапс, Гадрумет, и больше не вернулся обратно.

Старые товарищи встретились уже в Риме, когда Пертинакс был городским префектом. Он не забыл увлекательные беседы с Валерианом и периодически приглашал его на литературные диспуты к себе домой. Грамматик всегда с радостью приходил. На старости лет, практически отказавшись от удовольствий близости и хорошей еды, он сохранил лишь одну страсть — к доброй и долгой беседе о чем бы то ни было.

Вторым собеседником императора был сенатор Тиберий Клавдий Помпеян. Будучи старше Пертинакса на два года, он выглядел совсем стариком, его много лет мучили всевозможные болезни. Служа Риму на дунайской границе, он рано заработал себе суставную боль, однако всегда крепился и старался не замечать периодически обострявшийся недуг. Хоть и родился он в сирийской Антиохии и принадлежал к сословию всадников, но по своему благородству, честности, храбрости и при этом удивительной скромности Клавдий Помпеян напоминал легендарных римлян царских времен и ранней республики, истинных слуг отечества, для которых служение Риму являлось самой большой наградой и единственным счастьем в жизни. Во время тяжелых войн Марка Аврелия с племенами варваров Помпеян вошел в число ближайших соратников императора, более того — стал его другом. В то время он заметил подающего надежды центуриона Публия Гельвия Пертинакса и благодаря его протекции Пертинакс стал кавалерийским трибуном. Возглавляя вспомогательную кавалерию, будущий император участвовал в отражении маркоманов и квадов, прорвавшихся через границу и дошедших до Северной Италии. Когда их разгромили, Пертинакс со своими конными отрядами много дней гнал беглецов до Паннонии, где их окончательно уничтожили. Марк Аврелий заметил трибуна Пертинакса и, дав ему звание претора, повелел возглавить I Вспомогательный легион.

Пертинакс глубоко уважал и любил Клавдия Помпеяна, считая его наряду с Марком Аврелием самым достойным человеком из всех современников. Когда умер соправитель Марка Аврелия, Луций Вер, то император велел Помпеяну жениться на вдове покойного — Луцилле. Она была дочерью Марка Аврелия, и он, следуя традиции усыновления будущих императоров, предложил Помпеяну принять титул цезаря и стать наследником в обход Коммода — родного сына Аврелия.

Но Помпеян отказался, даже видя, что Коммод растет злым, избалованным ребенком и несмотря на уговоры императора, Пертинакса и других друзей и соратников. Он не считал себя достойным трона. Делом всей его жизни было защищать Рим на поле боя. Когда Марк Аврелий умер и молодой Коммод, сам не имея ни способностей, ни желания вести войну, решил закончить многолетний кровавый конфликт с маркоманами, Клавдий Помпеян долго упрашивал императора довести войну до победного конца, но тщетно.

Шло время, Коммод все больше отдалялся от управления империей, погружаясь в разврат, гладиаторские бои и предоставляя распоряжаться всем своим фаворитам. Помпеян, некогда бывший дважды консулом Рима и возглавлявший штаб одной из крупнейших армий в империи, жил на покое, за городом, изредка наведываясь в сенат, и все надеялся, что его услуги еще понадобятся. Но когда его жена Луцилла приняла участие в заговоре против своего брата Коммода, он ее не поддержал, искренне веря, что нельзя нарушать волю богов, контролировавших естественный ход событий. Заговор раскрыли, несчастную Луциллу сослали на остров Капри и вскоре убили по приказу венценосного брата. Помпеян остался жив, ведь он не злоумышлял против Коммода, но страдал безмерно. Он любил Луциллу, но осуждал ее действия, возмущался жестоким императором, которого все равно чтил как сына дорогого друга Марка Аврелия. Прибавившиеся болезни добавили Клавдию Помпеяну дополнительных проблем и разочарований в собственной жизни. Последние годы у него появились отеки на ногах, одышка и часто беспокоила боль в груди. Он понимал, что уже никогда не будет нужен императору и из-за немощи, и из-за поведения жены Луциллы. Острое чувство упущенных возможностей преследовало старика.

В конце декабря Помпеян вернулся в Рим, его пригласил Коммод на празднование Нового года и своего очередного консулата. Но жизнь внесла свои коррективы. Неожиданно для всех жителей Рима 1 января было объявлено, что император Коммод умер от апоплексического удара, и новым властелином империи преторианская гвардия, взявшая инициативу в свои руки, объявила Пертинакса. Старые товарищи много лет не виделись, и 1 января в храме Юпитера Капитолийского их встреча прошла при таких удивительных обстоятельствах. Пертинакс, окруженный преторианцами, заискивающими сенаторами и многотысячной толпой, появился пред дряхлым стариком Помпеяном во всем своем великолепии. Бывший знаменитый полководец Клавдий Помпеян искренне радовался за своего былого выдвиженца. Но радость старика омрачалась смертью Коммода. Каким бы плохим человеком и плохим императором ни был Коммод, Помпеян чтил его, как верный и самый преданный слуга. С того момента, как он узнал о нелепой смерти молодого императора, для него в одночасье умер тот славный мир молодости, наполненный битвами и победами, память о котором питала Помпеяна в годы забвения. Вместе с сыном, императором Коммодом, ушел навсегда и мир его отца Марка Аврелия, наступали совсем другие времена. И хоть трон занял человек из его славного прошлого, Помпеян особенно резко, возможно, даже больше, чем кто-либо во всей империи, ощутил боль утраты от смерти Коммода. Но, может быть, это была просто боль в груди, возникавшая всегда, когда он сильно волновался.

Когда Пертинакс услышал, как Помпеян сбивчиво поздравлял его, постоянно отвлекаясь на скорбь по Коммоду, сердце его переполнили благодарность и любовь к своему бывшему покровителю. Ведь не будь его протекции Марку Аврелию, позволившей сыну вольноотпущенника выдвинуться на ведущие государственные и военные посты в империи, стоял бы Пертинакс на Капитолийском холме, готовясь принести императорские жертвы Юпитеру? Пертинакса тронула искренность старческих слез Помпеяна по поводу смерти человека, убившего его жену, сделавшего много зла Риму. В этих скупых слезах были вся честь и благородство римлянина. Поддавшись порыву чувств, Пертинакс обнял Помпеяна и, зная, что все равно тот откажется, как и много лет назад, прилюдно предложил ему стать императором. Эти слова явились для старого полководца той наградой, которую он так давно ждал. Он, конечно, отказался, но теперь знал, что его помнят и чтят и, возможно, он еще будет нужен.

После 1 января Пертинакс уже третий раз приглашал Клавдия Помпеяна во дворец, размышлял с ним о реформах, которые необходимо провести. Закончив обсуждения дел, в которых Помпеян понимал немало, а в некоторых вопросах был более сведущ, нежели император, два старых товарища пошли в триклиний, чтобы поесть и поболтать о прошлом. Помпеян ел мало и по старой легионной привычке часто обходился самой простой пищей, и потому экономия, которой всегда придерживался Пертинакс, а после того как стал императором, стал ее ярым проповедником, резко сократив расходы двора, его не волновала.

Из тушенного мяса с сыром и грибами Помпеян выбирал мясо и совсем немного сыра, не притрагиваясь к грибам. Грибы быстро вызывали у него тяжесть в желудке, а этого он тщательно избегал, так как помимо болей в сердце и суставах у него периодически ныло вверху живота. Из-за проблем с желудком вино он пил, так сильно разбавляя его водой, что от перебродившего винограда оставался только слабый цвет, а вкуса почти и не чувствовалось.

Помпеян медленно пережевывал мясо, обдумывая слова Валериана Гемелла. Глубоко посаженные глаза старого полководца, казалось, блеснули. Он потер свои впалые щеки, почесал седые волосы над ухом.

— Вот ты говоришь, Валериан, что смерть Коммода от апоплексического удара прямо накануне Нового года — это чудо, символ того, что все плохое осталось в прошлом, и новый год начался с нового императора. Но я возражу тебе. Это не чудо, а лишь совпадение, обусловленное закономерностью. Я хоть и не жил много лет в Риме, но знаю, как пил и развлекался сын моего дорогого Аврелия. Он давно мог умереть давно от таких попоек. А я вот расскажу о настоящем чуде. Ты, я вижу, не особенно чтишь богов, Валериан, а напрасно. В их власти вся наша жизнь.

— Дело каждого свободного человека — верить во что он хочет или не верить! — вставил Валериан. — Так о каком чуде идет речь? О воскресении христианского бога?

— Нет, конечно нет. Публий, — обратился Помпеян к Пертинаксу, по старой дружеской привычке. — Ты об этом знаешь, но не мешало бы и тебе вспомнить наши великие победы.

— Готов поспорить, уж не о чуде ли с дождем и градом ты хочешь рассказать? — усмехнулся Пертинакс.

— Да, именно о нем. Так вот, Валериан. Было это во времена войн Марка Аврелия с германскими варварами. Двенадцатый Молниеносный легион, преторианцы, сингулярии, вспомогательные войска — словом, большой силой мы выступили против дикарей-квадов, перешедших Данубий. Император лично вел легионеров, я тоже был в его штабе. Летняя жара стояла невыносимая. Доспехи легионеров раскалились, всех донимала жажда. Варвары вышли из леса и окружили нас. Римляне встали в оборонительный круг — сингулярии императора в центре вместе со штабом Марка Аврелия. Много часов квады непрерывно обстреливали нас из луков, закидывали дротиками, пытались прорвать строй сокрушительными атаками копьеносцев. Но все было для них тщетно. Легионеры стояли непоколебимой стеной. Но стояли из последних сил, буквально изжариваясь в доспехах и изнывая от жажды. Многие страдали от ран, истекали кровью, но держали строй. Марк Аврелий оставался спокоен. Он верил в легионеров. Я хотел возглавить атаку когорты преторианской гвардии, чтобы отвлечь квадов, и дать возможность всему остальному войску начать отход, но император не разрешил. Он не хотел терять меня и свою верную гвардию, ведь из той атаки мы точно бы не вернулись. Но что же оставалось делать? Палящее солнце словно встало на сторону квадов, чтобы уничтожить нас. И тут я обратил внимание, что египтянин Арнуфий, уже несколько лет находившийся при Марке Аврелии в качестве какого-то мага, лекаря, философа, да и кто знает еще кого, короче говоря, он начал громко молиться на разных языках разным богам — нашим, восточным, еще каким-то. Молился как-то чудно — то пел, то шептал, то издавал гортанные звуки. Особенно часто он обращался к своему египетскому богу воздуха и ветра — Шу, так он сам потом говорил. И молитвы Арнуфия были услышаны. Невесть откуда появились облака, потом вдруг грянул ливень. Легионеры приветствовали спасительный дождь громкими криками и с радостью пили, набирая воду в свои шлемы. Квады атаковали нас, но мы их отбросили. К дождю прибавился град! Градины величиной с грецкий орех!

— Мне рассказывали, что с ладонь ребенка! — вставил Пертинакс.

— Нет, это преувеличение! С орех, не больше. Но и такого града хватило, чтобы квады, шедшие в бой без доспехов, сильно пострадали от него и спрятались в лес. Представьте себе — словно десятки тысяч пращников одновременно ударили с неба! Легионеры благодаря броне стояли спокойно. В придачу к граду боги послали нам на помощь молнии. Если вначале египетский Шу нам поспособствовал, то теперь наш славный Юпитер вступился за своих сынов. Молнии били часто. Лес, в котором укрылись квады, загорелся, и они побежали к нам, чтобы не сгореть заживо. Варвары вместе с их вождем Ариогезом сложили перед легионом оружие, добровольно сдавшись в плен. Они поняли, сколь могущественны боги на римской земле. Вот это чудо, Валериан!

— Ну, уж так и чудо! — возразил грамматик. — Я много путешествовал и наблюдал за природой. Как ты говоришь, Клавдий, в тот день стояла невыносимая жара? Но ведь именно такая жара и является предвестником сильного дождя и бури. Я сам не раз попадал в такое же положение, как Двенадцатый легион, и уверяю тебя, вымокнув до нитки, тоже иной раз подумывал: а не Юпитер ли, или как там? — Шу, буйствует на небе, но разум у меня всегда брал свое.

— Нет у тебя разума, слова одни! — буркнул Клавдий Помпеян, впрочем, без всякой злобы.

Он спокойно относился к людям разных вер и даже к тем, кто не верил в богов. Как друг Марка Аврелия он рассуждал философски — каждому свое.

— Такие же любители поговорить, как ты, Валериан, — продолжал Помпеян хмуро, — распускают слухи, будто бы Коммода убили.

— Но это точно не я! — парировал грамматик. — К чему мне говорить то, что лично для меня совершенно безразлично?

— Странный ты человек. Не интересуешься современностью, только книги тебе подавай. Что ты там принес сегодня почитать, Марциала? А ведь дело нешуточное — вдруг, окажется, что на самом деле это вовсе и не слухи, а императора убили? Молва уточняет, что задушили. Значит, надо убийц найти и казнить!

— «Тот, кто без смерти достиг славы — вот этот по мне» — написал Марциал, — процитировал Валериан. — И еще его же слова: «Тот не по мне, кто легко добывает кровью известность».

— Что? — буркнул Клавдий Помпеян.

— Я хочу сказать, Марциал для меня олицетворяет истинное величие, он достиг своим творчеством славы и почета при жизни, а Коммод что? Кто его добрым словом помянет? Уверен, что, когда пройдет лет сто, наши потомки будут вспоминать о нем как о злобном гладиаторе на троне, любившем наряжаться в Геркулеса и умершем так кстати накануне Нового года. Никто и не вспомнит, что он сын Марка Аврелия.

Пертинакс понял, что пора вмешаться в диалог. И дело даже не в том, что Клавдий Помпеян и Валериан Гемелл могли поссориться. Помпеян стал говорить об очень неприятном — о слухах про убийство Коммода. Кто распространял их по Риму, пока было неизвестно. Официальную версию — апоплексический удар — приняли в сенате и так и объявили народу. Но в последние дни даже до Пертинакса дошли эти слухи. Их следовало немедленно прекратить. Как бы истина не вышла наружу. Пертинаксу не хотелось, чтобы его имя смешали с кровавым убийством предыдущего императора. Он мог быть спокоен за Марцию — она точно не сболтнет лишнего, ведь это совсем не в ее интересах. Марция дала Коммоду яд и потому, если что, ей и первой отвечать. Атлет Нарцисс, задушивший императора, тоже не стал бы бахвалиться — преторианцы несут о Коммоде добрую память и могут быстро с ним расправиться. Эклект, управляющий Вектилианской виллой? Зачем ему это нужно? Он теперь управляет палатинским дворцом. Только Эмилий Лет мог! Назло Пертинаксу, не желавшему выплачивать преторианцам оставшуюся сумму. Сам он, естественно, ни при чем. Лет лишь предложил на трон кандидатуру префекта Рима — человека, близкого к Коммоду. А Эклект и Нарцисс пришли ночью в преторианские казармы и сообщили префекту претория о смерти императора. Их легко можно объявить убийцами, действующими в интересах кого угодно — хоть своих, хоть Пертинакса или кого-то еще. Слухи найдут благодатную почву. Народ, обложенный налогами, вряд ли возмутится фактом убийства, но в сенате, безусловно, найдутся те, кто, воспользовавшись этим обстоятельством прихода Пертинакса к власти, станет интриговать против него.

Кроме того, Пертинаксу было очень неприятно обманывать своего друга Клавдия Помпеяна, даже не представлявшего себе, какую роль в такой неожиданной смене власти сыграл его бывший выдвиженец. Если Пертинакс и чувствовал стыд за участие в заговоре против Коммода, то только перед Помпеяном, честно служившим сыну Марка Аврелия. Императору не хотелось, чтобы он узнал неприглядную правду.

Сейчас необходимо было направить разговор в другое русло, дабы тема слухов забылась сама собой хотя бы на сегодняшний вечер. Пертинакс позвал рабов и попросил их подбросить углей в жаровни, обогревавшие триклиний, так как система гипокауста не справлялась с созданием достаточного тепла.

— Опять похолодало! — сказал император. — Снег вновь может сегодня пойти. Один раб, понимающий в изменениях погоды, так говорит. Ни разу еще не ошибся. Твой рассказ, Помпеян, про битву во время грозы, который я уж не раз слышал, напомнил мне о моей битве. Сегодняшний холод как раз заставляет вспомнить об этом.

— Это про то сражение на льду ты говоришь? — спросил Клавдий Помпеян. — Я уж плохо помню. Давай расскажи, разогрей кровь воспоминаниями.

— Храбрые мужчины меряются своими… — по-доброму улыбнулся Валериан. — Победами, конечно!

— Зимой мы погнали язигов за Данубий. Мой Первый вспомогательный легион вступал на лед реки когорта за когортой. Я думал, Зантик — царь язигов — давно убежал, воспользовавшись нашим медленным выходом на лед. А он, наоборот, только этого и ждал. Всадников у него было много — все в шкурах медведей и волков, им мороз нипочем. Как только весь легион оказался на льду, Зантик направил язигов на нас. Кони скользили, и это не дало им разогнаться и быстро напасть на нас, а нам позволило успеть встать в большой квадрат. На каждой стороне по много рядов легионеров — такую стену не проломить! В центре этого квадрата стоял я со штабом, легионная кавалерия, ауксиларии. Понятно, что зима в варварских землях намного суровее нашей, и лед на реках толстый и крепкий. Но даже самый толстый лед может треснуть, если в одном месте встанут несколько тысяч человек. Никаких египетских философов-магов у нас не было, как у Марка Аврелия, но мы молились сами — Юпитеру, Марсу, Геркулесу, Белонне. И лед стоял под нами тверже скалы. Легионеры уперлись в щиты, чтоб не скользить, выставили копья и ждали. Конные язиги примчались, но мы стояли. Зантик думал, наверное, что мы, римляне, непривычные к битвам на льду. А мы и на льду реки показали себя, как и в поле. Легионеры хватали язигов за их копья или коней за узду и гриву и стаскивали варваров на лед и добивали. Конечно, варвары пытались отойти, чтоб начать новую атаку, но легионеры вцеплялись в них намертво — за шкуры, в которых они были одеты, за конские хвосты. И хоть язиги и окружили легион, но пробиться ко мне, чтоб убить, не могли. Скользкая поверхность не давала нормально сражаться, и мои легионеры и варвары, на коленях, ползком и плашмя бились на льду. Странное зрелище! Совсем не героическое. Упавшие кони скользили по льду и растекавшейся крови, вставали и снова падали. Я видел, как многие наши, потеряв при скольжении оружие, нападали на язигов с голыми руками и душили их. Варваров становилось все больше вокруг нас — они прибывали. Зантик лично вел их. Я не сомневался в стойкости моего легиона, но так как на льду людей и коней становилось все больше и больше, он начал давать трещины. Вот ты, Валериан, не веришь в богов, а я в тот день горячо взмолился и обещал в жертву Юпитеру много быков, лишь бы лед окончательно не треснул. И все обошлось! Юпитер был с нами. Зантик понял — нас не сломить и увел своих людей.

— Великая победа! — громко произнес Клавдий Помпеян, поднимая кубок. — Какие были времена!

— Вот как раз Марциал написал на подобную тему! — сказал Валериан, пошуршал свитками, нашел нужный и продекламировал:

— В Тибур прохладный идя, где встают Геркулеса твердыни,

Там, где Альбулы ключ серою дымной кипит,

Рощу священную Муз на любезном им сельском участке,

Там у четвертого ты видишь от Рима столба.

Летом здесь тень доставлял незатейливо сделанный портик

Ах, несказанного зла портик едва не свершил!

Рухнул он, вдруг развалясь, когда под громадою этой

Ехал, отправясь гулять, Регул на паре коней.

Наших, сомнения нет, побоялась жалоб Фортуна:

Негодования взрыв был не под силу бы ей.

Ныне ж на пользу ущерб; опасность сама драгоценна:

Целой бы не доказать крыше богов бытия.

— Ты сравниваешь судьбоносные для Рима битвы с персонажами эпиграмм, Валериан? — возмутился Клавдий Помпеян. — Думаешь, легионеры возроптали бы на богов, если бы им пришлось умереть?

— Марциал писал свои эпиграммы не про конкретный случай, их смысл применим ко многим подобным ситуациям, сенатор! — возразил грамматик. — Ты что, незнаком с творчеством Марциала?

— Не пытайся меня поддеть, Валериан! — возразил Помпеян, приподнимаясь на ложе и кряхтя от боли в суставах. — Я хоть и не ученый, но книги читал всегда и римских авторов знаю почти всех. Но в нашем разговоре твой пример из Марциала совсем неуместен. Ты невоенный человек и потому не можешь понять…

— Что не могу понять? Что нами управляет не случай, а боги?

— Предлагаю не спорить! — миролюбиво предложил Пертинакс. — Валериан, умерь свой пыл. Отстаивая свое безбожие, ты становишься совсем как иудейский фанатик, который доказывает всем, что бог есть только у иудеев.

— Я никогда не был фанатиком, император! — проговорил грамматик, тоскливо глядя на опустевший золотой кувшин.

Пертинакс понял его взгляд и позвал раба, чтобы тот принес новый кувшин, но теперь с горячим вином, приправленным специями и медом.

— Что-то разговор у нас какой-то стариковский, только прошлое вспоминаем, — сказал Валериан Гемелл.

— А ты что, молод? — буркнул Помпеян.

— Я не думаю о возрасте.

— Хорошо не думать, когда ничего не болит, — горестно покачал головой сенатор. — И когда ты знаешь, что еще послужишь Риму, что ты еще ему нужен. Ты не думай, я вот тоже помню из Марциала: «радости долго не ждут, но, убегая, летят, крепче их прижимай руками обеими к сердцу, ведь из объятий порой выскользнуть могут они!». Мои победы при Марке Аврелии и есть все мои радости, о них я все время вспоминаю, чтобы не разочароваться в себе, старой развалине.

— Но в этом же стихе, сенатор, Марциал продолжает: «Жизнью завтрашней жить — поздно. Сегодня живи!»

— Валериан прав, — сказал Пертинакс. — Слова Марциала верны. Рано отчаиваться и считать себя ненужным, мой добрый друг Помпеян. Ты нужен мне, ты нужен Риму. Твои советы помогли принять мне верные решения, о них я на днях объявлю сенату.

Клавдий Помпеян слабо усмехнулся и отпил горячее вино, принесенное рабом.

Пертинакс, обратился к своей еде, выбирая из мяса грибы и съедая их отдельно. Валериан с усмешкой посмотрел на него, покопался в листках книги, но потом отложил их и прочитал по памяти:

— Прости меня, император, но уж очень четко сейчас ложатся к случаю строки Марциала. Ты только не подумай дурного.

Спятил ты, что ли, скажи? На глазах у толпы приглашенных

Ты шампиньоны один жрешь себе, Цецилиан?

Что же тебе пожелать на здоровье брюха и глотки?

Съесть бы тебе как-нибудь Клавдиев сладкий грибок!

Пертинакс аж поперхнулся, и недоеденный гриб вылетел у него изо рта на стол.

— Довольно на сегодня Марциала! — строго сказал Пертинакс. — Ты что-то сильно разошелся, Валериан. Твои шутки неуместны.

— Еще раз, прости меня! — повинился грамматик, однако не смог сдержаться и продолжал улыбаться, сжав губы, стараясь только, чтобы смешок не вырвался наружу.

— И как ты его терпишь, август? — проворчал Клавдий Помпеян. — Ты даешь этому грамматику слишком много вольности. Одно дело — трепаться о том, что богов нет, другое — надсмехаться над императором убийством другого императора. Неужели Валериан уйдет отсюда без наказания?

— Мы с детства дружили с Валерианом, — пожал плечами Пертинакс. — К тому же время расправ за слова закончилось. Я уверен, он понял, что его шутка мне неприятна. Ведь так, друг мой?

— Да, август! Если выпало в империи родиться, лучше жить подальше от столицы. Где-нибудь у берега моря, там ты не узнаешь горя. Никто тебя не будет затыкать, свободно Марциала будешь ты читать.

— Да этот грамматик сегодня просто в ударе! — воскликнул Помпеян и поперхнулся, закашлявшись. — Есть у тебя что-то кроме эпиграмм?

— А это уже и не Марциал написал.

В триклиний вошла жена Пертинакса, Флавия Тициана. Ей было почти вдвое меньше лет, чем Пертинаксу, и она не блистала красотой, зато всегда и во всем поддерживала мужа. Пертинакс любил обсуждать с ней любые темы — политику, книги, искусство, слухи и даже чисто женские интересы — ткани, украшения, прически. Флавия Тициана, казалось, имела суждения по любому вопросу и говорила образно, но четко, легко переходя с латыни на чистый греческий.

Флавия улыбнулась мужу и сказала, что пища переваривается намного лучше, если ее принимать под музыку и пение. За ней появились два молодых арфиста с инструментами. Отдельно от них в триклиний вошел стройный молодой человек с копной золотистых волос. Она обернулась к нему, и в глазах ее полыхнул огонь.

— Элий будет сегодня петь. А это самые известные сейчас в Риме арфисты — Целий Пет и Авл Гармодиан. Их исполнение просто великолепно! Элий уже репетировал с ними.

Пертинакс потихоньку спросил жену — не слишком ли дорого обошлось приглашение известных арфистов? В ответ она лишь погладила его по бороде.

Элий имел замечательный голос и знал наизусть много песен. Раньше он часто пел в театре Помпея и театре Марцелла в хоре в разных постановках. Однако вскоре его сильный, чистый голос выделил из всех остальных один сенатор, и Элий стал петь только для этого сенатора и его друзей. Познакомившись с Флавией Тицианой, юноша стал часто бывать в доме Пертинакса. Флавия влюбилась в талантливого симпатичного парня и он, недолго думая, стал ее любовником. Пертинакс спокойно относился к увлечению жены, их семейному глубокому взаимопониманию певец нисколько не мешал. Элий не наглел, не требовал подарков, не вел себя вызывающе и потому спокойно жил сначала в доме Пертинакса в Каринах, а потом переехал и в императорский дворец. Юноша гордился, что спит с императрицей, но знал меру и, гуляя по городу или находясь в гостях у кого-то из патрициев, либо в таверне, он не афишировал, кто он, хотя многие знали, за чей счет живет певец. Как бы ни был Пертинакс бережлив, Флавия Тициана одаривала любовника все новыми и новыми драгоценностями, но их Элий тоже почти не носил, чтобы не выделяться, а складывал в шкатулку. Он знал, увлечение императрицы может быть недолгим, а потом надо будет жить дальше, и неизвестно, когда и как он покинет дворец. Лишь по личному настоянию Флавии Тицианы Элий иногда появлялся в украшениях.

Целий Пет и Авл Гармодиан, устроившись с арфами рядом с одной из ниш, где стояла гигантская статуя обнаженного Юпитера, начали играть в унисон красивое вступление. Элий расположился рядом с ними, специально не приближаясь к столу, пока его не позовет император или кто-то из его гостей. Когда он запел, Валериан Гемелл и Клавдий Помпеян сразу обратили взоры в его сторону, выказывая Пертинаксу одобрение таким замечательным певцом. Флавия Тициана присела на мраморную скамью неподалеку от любовника и все время тихонько подпевала.

Однако музыканты успели исполнить только одну композицию, как раб сообщил о приходе смотрителя дворца Эклекта и его молодой жены Марции.

Пертинакс ждал Эклекта, у него был к нему серьезный разговор, Марции частично он тоже касался. Император распорядился принести еще форели, вина и салата. Прикинув, что беседа будет не очень приятной, а гостей необходимо успокоить, он велел принести также и сладкие пироги с ягодной начинкой.

Только лишь Эклект в дорогой шелковой одежде появился в дверях триклиния в сопровождении Марции, как раб сообщил о приходе вольноотпущенника Александра с женой Ливией.

Сажать вольноотпущенника, хоть и такого преданного, как Александр, рядом с другими гостями Пертинакс не стал. Он позвал его, чтобы дать ответственное поручение. Но так как император не хотел надолго оставлять гостей, он быстро переговорил с Флавией Тицианой, чтобы она встретила Александра и посвятила в суть дела. Вместе с императрицей навстречу вольноотпущеннику пошел и Элий, оставив музыкантов играть без его пения.

Ливия и Александр для приема у императора оделись в самые лучшие одежды, на руки надели браслеты, их переполняла гордость, что сегодня они будут сидеть за одним столом с августом. Впрочем, Ливия изначально сомневалась, что все пройдет так, как нарисовал в своем воображении ее муж. Александр планировал заранее сгустить краски по поводу происков Дидия Юлиана и даже приврать, лишь бы его слова выглядели весомо.

Когда раб ввел их в перистиль, где находился огромный фонтан, их встретил другой раб, который повел их дальше и сообщил, что у императора его старые друзья и вряд ли он примет своего вольноотпущенника. Вид этого разжиревшего раба, пахнущего духами, очень не понравился Александру. Голос раба был неприятный, в нем явно чувствовались нотки злобы. Дворцовые рабы и вольноотпущенники жили сытой, очень достойной жизнью и, если бы не ограничения в правах, никто бы не догадался, что эти люди неполноправные члены римского общества.

Лишь на пороге триклиния Александр и Ливия увидели вдалеке за столом императора и его гостей. Дальше их не пустила императрица. Флавия Тициана холодно улыбнулась Александру и его жене и позвала их в соседнее с триклинием помещение, где в центре стоял фонтан и обычно устраивались праздники и выступления музыкантов и комедиантов.

Элий, шедший за своей госпожой, так же холодно поприветствовал Александра. Они были мало знакомы, но Александр, горячо любивший жену, не разделял свободные нравы, царившие в доме Пертинакса, и потому сторонился певца.

Флавия Тициана указала гостям на скамью, окружающую фонтан, сама же села в принесенное Элием кресло напротив них.

— Мой муж, император, позвал вас сегодня, но не сможет принять. Он попросил меня поговорить с вами от своего имени.

— Мы рады служить августу! — смиренно, но с достоинством произнес Александр.

Ливия, впервые оказавшись во дворце, не знала, как себя вести. Ей хотелось рассматривать замысловатые узоры мозаичных полов из самых дорогих цветных пород мрамора, мощные кессонные потолки, бесконечные ряды статуй, заполнявшие залы и перистили, необыкновенно яркие и сложно сюжетные фрески на стенах, огромные бронзовые и керамические вазы, красивую мебель из ценных пород древесины. Но она смотрела на все это мельком, стараясь не уронить своего достоинства, представляя себе, что ей следует быть сдержанной, словно пресыщенная роскошью жизни римская матрона.

— Через три дня на вилле у сенатора Дидия Юлиана соберется компания известных римлян, будет ужин, много вина, музыка, и все потом наверняка перейдет в оргию. Ты, Александр, по поручению императора должен быть там.

Александр и Ливия переглянулись. Сама судьба вновь наталкивала их на Дидия Юлиана.

— Сам император, конечно, не может и не хочет посещать такие встречи. Ты будешь его представителем. Твоя задача, Александр, постараться быть везде, где только начинают шептаться два или более человек. Можешь сколько угодно пить, что угодно говорить, трахать кого захочешь, но твоя задача — быть все время начеку и выяснить, кто распространяет слухи, что Коммод был убит.

— Прости, госпожа, я не совсем понимаю…

— Ты должен слушать и наводить людей на разговор о смерти Коммода. Надо узнать, кто впервые начал об этом говорить. Запоминай имена. Главная цель — префект претория Эмилий Лет. Император подозревает его больше всех. Но это может оказаться и кто-то другой. Я понимаю, Александр, одному человеку не под силу услышать разговоры десятков людей, поэтому тебе необходимо взять с собой свою красивую жену. Ее обаяние развяжет многие языки. Кроме жены — ее, кажется, Ливия зовут? — тебе в помощь будет мой Элий. Лучше вам не общаться при всех и даже сделать вид, что вы не знакомы или знакомы крайне мало. Это понятно?

— Понятно, госпожа. Но так ли уж необходима Ливия? — сказал взволнованный Александр. — Я бы не хотел, чтобы кто-то дотрагивался до моей жены.

Флавия Тициана, прищурив глаза, с насмешкой посмотрела на вазописца и рассмеялась.

— Это дело ваше, каким образом добыть для императора необходимые сведения. Считайте, это не просьба, а приказ: вам двоим обязательно надо быть у Дидия Юлиана. Награда не заставит себя ждать — я уверена, деньги и новые должности нужны каждому. Ведь правда?

— Да, госпожа, но…

— Никаких «но», Александр. Вспомни, где ты жил еще несколько недель назад и приходил на виллу в Каринах от случая к случаю. А теперь ты на вилле управляющий. Всегда легко вернуться обратно, в Субуру.

Александр был в замешательстве.

— Ты все понял? — властно и строго спросила Флавия Тициана.

— Да.

— Ты был при моем муже, когда он еще не взял меня в жены, — немного смягчившись, сказала императрица. — Иногда он говорил мне, какой ты преданный и талантливый. Я помню твою смелость в Британии, как ты спас Пертинакса. Теперь дело именно такой важности, Александр. Муж не просидел на троне и одного месяца, а у него уже есть враги. Эти неведомые твари, а может, и одна тварь, преследуют свои цели, чтобы помешать мужу спокойно править. Слух о насильственной смерти Коммода может привести к волнениям. Для убедительности, что вознаграждение последует, вот тебе этот перстень с рубином. Он как раз принадлежал Коммоду, совсем немного мне, а теперь тебе. Помни, через три дня! Ты пойдешь к Дидию Юлиану в сопровождении проверенных людей. Их возглавит Марий — твой знакомый по Британии.

Флавия Тициана поднялась и, больше не глядя на Александра и Ливию, ушла. Элий бросил на супругов холодный, немного презрительный взгляд, который Александр поймал. Учитывая, что Элий должен был помогать им в осуществлении поставленной задачи, этот взгляд говорил, что реально помощи не следует ждать, каждый будет стараться для себя.

Ливия молчала, потупившись. Александр обнял жену и поцеловал в щеку.

— Все хорошо, любимая! Мы все разузнаем и станем жить здесь, в этой роскоши! Почему ты такая грустная?

Ливия подняла на мужа полный слез взгляд.

— А тебе радостно? Там меня будут рассматривать, словно я голая, трогать за грудь, бедра, захотят овладеть мной, а может, и овладеют, да и не один. А я выходила замуж, чтобы быть только твоей.

— Ну, любимая, не драматизируй. Это не пьеса в театре. Я уверен, что до этого не дойдет.

— Ты был на таких встречах у богачей? Все знают, что там происходит.

— Не был. Когда я жил у Пертинакса, он, из скромности и скаредности, ничего подобного не устраивал. Но я знаю, что слухи о таких пирах преувеличены. Я тебя не дам в обиду.

— А если придется выбирать — я или успешно выполненное задание Флавии Тицианы, что даст тебе возможность жить во дворце или иметь миллионы сестерциев?

Вместо ответа Александр нежно обнял жену и поцеловал.

В этот момент появился раб и, видя происходящее, сразу спросил, не хотят ли гости уединиться, и он отведет их в отдельную комнату. Но получив от Ливии отрицательный ответ, он пригласил супругов от имени императора отужинать. Однако, когда Александр узнал, что ужинать им предстояло не с самим Пертинаксом, а с вольноотпущенниками, работавшими во дворце, он вежливо отказался.

Флавия Тициана, хоть и была неголодна, присоединилась к ужину в триклинии, дабы поддерживать статус любящей жены и императрицы. Каждому из гостей она улыбнулась и сказала пару добрых слов.

Валериан Гемелл, захмелев, оставил стихи, позабыл свое вечное ёрничество и теперь смотрел на всех благостно, а на Марцию еще и с вожделением. Клавдий Помпеян устал от общения, от долгого нахождения за столом у него разболелась спина, арфисты стали раздражать его своей музыкой.

Конец ознакомительного фрагмента.