Площадь Трафальгар

Сергей Валерьевич Захаров

Спасибо за комок в горле, за ускользающую мечту в ипостаси голубей на Трафальгарской площади, за густо запечатлённое время надежд, разочарований и новых надежд, за этих узнаваемых людей на вокзале жизни…

© Сергей Захаров, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

…И было другу — хорошо. Забытое давно, светло-золотое: яблоня дикая у ворот, сами ворота с жестяным козырьком, крытые густо-зеленой краской, двор, выложенный бетонными плитами, заваленная набок двадцать четверка с проржавленным ярко-рыжим днищем, обитая дерматином дверь с оборванным внизу и слева уголком… Там жил друг чуть ли не двадцать лет и теперь, во сне, растроган был, светел и тих, недремлющим краем сознания чувствуя, как сбегают в постель редкие слезы.

…И дальше, узким коридором: комната в четыре окна, раздвинутый во всю длину стол, и семейство в ожидании пищи: грузный шофер-отец, с трудом носящий необъятное туловище на подгибающихся журавлиных ногах; богомольная бабушка, ждущая смерти, как избавления; работяга и подкаблучник брат, голубоглазый и тяжелорукий; сестра-инженер, чье безумие тогда еще мало было заметно…

А там войдет коротышка-мама, вечная труженица мама, с грубыми руками всю жизнь тяжело работавшей женщины, улыбнется устало и хорошо, водрузит на стол чугунок с тушеной картошкой… Даже во сне ощутил друг одуряющий, вкуснейший этот запах — как вдруг поползло все крупными клочьями, рваться стало и таять, и мать, приблизив к нему обветренно-красное лицо, с угрозистой дрожью сказала:

— А вот щенков, сынок, ты зазря утопил! Незачем было топить — щенков-то! Щенки — они чего тебе сделали?!

Тоска взяла сердце в прочнейшие тиски, и, страдая от полной своей безголосости, от невозможности ответить и возразить — он в жизни не делал ничего подобного — заворочался, застонал друг протяжно, и — сел в постели.

Нехорошо, неправильно ударил звонок, плетью хлестнул по нервам, потащил за шиворот из блаженного сна. Какое-то время друг сидел, соображая — сообразив же, руку протянул, взял трубку и слушал. Звонить, разумеется, мог только один человек, потому как не принято обычно людей поднимать в половине четвертого ночи. Ей же, так повелось, дозволялось все.

Послушав недолго, тихонько вздохнув, он сказал — голос со сна был хриплым, чужим:

— Да, да, хорошо. Вокзал, буфет, через двадцать минут. Хорошо, я буду.

Сжав в полоску тонкую губы, он одевался. Хватит. Пора, наконец, к определенному придти решению. Сегодня он так и скажет: или — или. Пусть решает — думает и решает. Всякому терпению есть предел, даже бесконечному, казалось бы — как у него.

Уже дверью хлопнув, защелкнув замок, вспомнил друг, что сигареты — дома остались, на полу у кровати, выругался тихонько, но возвращаться не стал: плохая все же примета. А разговор, как полагал он, предстоит серьезный — судьбоносный, может быть, разговор.

Вчера, засыпая, он не слыхал никакого дождя — теперь же, в свете оранжевом фонаря, блестел зеркально утопленный двор, местами лишь выпячиваясь буграми асфальта.

Он прыгал отчаянным зайцем, стараясь не замочить ног — конечно же, замочил и снова выругался, во весь теперь голос. Туфли хорошие были и дорогие, в модном магазине купленные туфли. Друг носил их на работу, а сейчас, понятное дело, просохнуть они уже не успеют и придется в старых, еле живых идти.

И подумалось с обидой о том, что и в последние несколько лет, когда он начал, наконец, что-то зарабатывать, денег по-прежнему нет и, как будто в студенчестве, приходится экономить даже на тряпье.

Всегда, сколько помнил друг, был кто-то, нуждавшийся в его деньгах больше, чем сам он, и все, так сложилось, привыкли к этому и, что хуже всего, сам друг привык и даже удивился бы — стань ситуация иной.

Всегда он был, этот кто-то — старший брат, какому позарез потребовалось выстроить двухэтажный дом в пригороде и непременно нужно было ему помогать; потом сестра — та выскочила на третьем курсе замуж за институтского преподавателя, в четыре года родила четырех дочерей, и — сошла по неизвестным причинам с ума.

Преподаватель развелся, алименты были мизерны, сестра проживала в новых, захватывающих, но малопонятных мирах и не могла заботиться даже о себе — а четыре симпатичных, крепеньких и зубастых девочки требовали хлеба и любви, и друг не понимал, отчего они должны быть лишены этого.

Девочек забрала к себе его мать, а он, друг, ездил каждую субботу за город, отвозил подарки и деньги, и досадовал каждый раз, когда надо было покидать девичье это царство: время убегало там чересчур быстро, и он, начиная с понедельника, ждал следующей субботы — ждал и не мог дождаться.

И часто он представлял, как и они, племяшки, вырастут, станут на ноги и благополучно о нем забудут. Друг знал, что думать так несправедливо, неправильно, грешно — а все же думал, и в мыслях этих странное, больное находил удовольствие.

Конец ознакомительного фрагмента.