Сага о призраках: Живым здесь не место…

Сергей Валерьевич Белокрыльцев, 2023

Все мы призраки в этой жизни да и живём на кладбище, и пиво пьём призрачное, и город давно стал призраком, которому так не хватает нашей веры, чтобы стать чуточку материальней. Да и вообще, из призраков вышли бы неплохие рабы. Это юмористическое фэнтези, наполненное сатирой, пародией, иронией, приключениями, магией и очень живыми персонажами со своими проблемами. Например, Хейзозеру Краснощёку представилась возможность убить человека, чтобы спасти свою дочь.

1. Хейзозер Краснощёк.

Смерть — это ещё не конец.

После пробуждения на Кладбищенском острове Хейзозер Краснощёк в прострации блуждал по кладбищу, не понимая, что с ним произошло и в кого он превратился, а превратился он в нечто эфемерное, с очертаниями его бывшего тела, но голубовато-белого цвета. И это нечто умело леветировало и вполне сносно проходило через материю, как сквозь воздух.

Краснощёковое нутро ощетинилось сосульками страха. Да там вырос целый престол из сосулек страха (на престоле со спинкой из всяких острых штуковин усидеть нелегко, но усидеть на престоле из сосулек внутри пищеварительного тракта ещё труднее, хотя бы из-за его неизбежного таяния). Уж не в кошмарную ли Энжахиму он попал, где души служат жратвой и ханкой для чудищ со всеми вытекающими и выходящими последствиями?! (Малая ханка — грешники малой руки, большая ханка — грешники большой руки.) Но он не мог попасть в Энжахиму, он же ш жил правильно, по заветам! Да нет, это Кладбищенский остров. Оградки вот, местность знакомая. Он бывал здесь, когда хоронил родителей… а потом и дочь. Вон и Воротник чернеет.

Тогда куда подевалась обычно назойливая болотная вонь? Хейзозер принюхался и не услышал вообще никаких запахов, как если бы нюхал чистую воду, которую ему никогда нюхать не доводилось. В лучшем случае, это было нечистое пиво. Впрочем запахи сейчас не главная проблема, опасность одна: живым на Кладбищенском острове нельзя долго находиться, иначе можно заснуть и никогда не проснуться, угодив раньше срока в юдоль тоскующих мертвецов. Покойники, как известно, скучают по жизни, она манит их, как и свежие истории из мира живых, а рассказчиков всегда так не хватает. Краснощёк покрылся бы испариной, если бы по-прежнему обладал своим привычным телом, а не этим не пойми чем.

Они с Шаулиной несколько суток прятались в темноте погреба, страшась высунуться наружу. Снаружи трещал и ревел городской пожар, устроенный захватчиками. От бушующего вокруг пламени холодное обычно подполье их каменного дома полнилось горячим воздухом. Иногда сквозь дверные щели заходил ветер и приносил клочья горького дыма. Становилось тяжело дышать и слезились глаза, к тому же жажда и голод ждать не заставили, и Хейзозер предложил, как стемнеет, бежать из города, а там, в лесу и безопасности, придумать, куда идти дальше. Ночью они покинули убежище. Чёрная от золы улица едва узнавалась. Плоть многих зданий пожрал ненасытный огонь, обглодав их до костей остова. Повсюду — обугленные трупы. Закопчённый и задымленный Радруг едко смердел жжёным мясом и горелым деревом. А из подворотни напротив вышли два мага-рыцаря в своей красной броне, заляпанной угольными пятнами и разводами так густо, что красное едва различалось. Точно караулили их. И Краснощёк с Шаулиной побежали. А затем его жена вскрикнула, пронзительно, режуще, словно бритва, коротко, как миг. Хейзозер не обернулся. Хейзозер струсил, как струсили бы многие, если не все. Впрочем, бег продолжался недолго. Жуткая боль молнией сковала спину и парализовала его.

А потом он как-то оказался на Кладбищенском острове.

Подавленный и растерянный, Хейзозер Краснощёк плыл среди надгробий, как среди каменного леса, посаженного измельчавшими волотами, пока не увидел ещё одно такое же нечто, прозрачно-белое, с голубоватым отливом. Толстое и согбенное, оно сидело, прислонившись спиной к берёзе.

Хейзозер не знал, радоваться ли подобной встрече, но за неимением чего-то другого подплыл поближе. К его изумлению, голубовато-белым согбенным толстяком оказался никто иной, как аптекарь Бухвала Мудрик. По крайне мере, лицо с фигурой его. В льдисто-синих глазах краснели едва заметные искорки.

— И ты здесь! — выдохнул Хейзозер.

Бухвала с кряхтением поднялся. Конечно, привидения не кряхтят, им это ни к чему, но Бухвала по привычке изображал из себя несчастного страдающего расстройством желудка и сахарным диабетом провизора.

— Я здесь? — переспросил загробный аптекарь, стараясь узнать говорящего. — Я здесь, да. И давненько. Теперь и ты здесь.

— Ты, — повторил Хейзозер и замолчал.

Ему отчаянно хотелось наброситься на Бухвалу с кулаками и избить его в кровь. Хейзозера аж всего заколотило. Но перед ним стеной выросли три соображения.

Первое, если боги помогали обрести достойную жизнь лучшим из лучших, а в понимании Хейзозера достойной была непременно богатая жизнь, получается, и Мудрик относился к лучшим из лучших.

Второе, Мудрик был известным и уважаемым лицом в Радруге и, вдобавок, одним из приглашённых за кородентский стол в последний день рождения Кластера. То был единственный случай, когда обычное тряпьё провизор сменял на палевые жюстокор и кюлоты, украшенные узорными нитями красного шпинеля и зелёного сапфира, и жёлтые телячьи башмаки с золотыми пряжками. Мудрик мудро решил, что лучше отдать кучу денег за наряд, приличествующий кородентскому дню рождения, чем бесплатно отдать голову палачу.

А в третьих, четыре года назад аптекарь внезапно помер и был похоронен здесь же, на Кладбищенском острове.

— Ты из Радруга? — лениво полюбопытствовал ныне покойный Бухвала.

— Да, — пробормотал Хейзозер, неуверенно вглядываясь в очертания собеседника. — А ты… ты ведь Бухвала Мудрик, аптекарь с улицы Сумрачномуравьедной?

— Ага, оттуда я, — кивнул Бухвала. — Только вот не был я на улице Сумрачномуравьедной вот уже четыре года. Спасибо жёнушке. Укокошила меня жёнушка, тварь неблагодарная. Я для неё и детей всё делал, как вол пахал, все деньги в развитие аптеки и только в неё вкладывал, а в итоге получил ржавым гвоздём в затылок. Ржавым!.. Дождалась мерзавка, когда аптека моя прославится на весь Радруг благодаря моим непосильным трудам, от знатных клиентов отбоя не будет, и сам кородент на свой день рождения станет меня приглашать, взяла, паскуда такая, и тайно гвоздь мне в затылок воткнула. Ржавый!.. И с лестницы сбросила. Нарочно ведь ржавый-то мне в голову всадила, чтобы обидней было. А ведь умело удар нанесла, на поражение. Наверняка тренировалась. На стенке сарая. Унизила, так унизила… И всё ей с рук спало, разгуливает на свободе, скользит, как утка по воде. А ты кто?

Небольшое уточнение: отчасти аптека прославилась именно образу преуспевающего провизора в нищенских лохмотьях и после его смерти некоторые аптекари тоже стали одеваться, как нищие, но успеха Мудрика не возымели, а кто-то схлопотал штраф за внешний вид, не соответствующий уровню заведения, недавно придуманный славным кородентом Кластером, вообще, надо сказать, мастаком по части штрафов и налогообложения.

— Как, ты меня не узнаёшь?! — поразился Хейзозер, хотя другому обстоятельству он поразился куда больше. — Но ведь ты… умер!!

Аптекарь мотнул головой в сторону надгробий.

— Ну да. Поблизости и могилка моя есть, та самая, с оградой из осиновых кольев. Любящая у меня жёнушка, а? Но какова кобра! — с ядовитым сарказмом воскликнул Мудрик. — И это за труды мои ради неё и детей, за талант мой торговый… В первый год нарочно приходила, чеснок на мою могилку клала. Сам видел. Думал, удушить её вместе с детьми-предателями или ещё чего над ними сотворить, да не смог… люблю я их забвенно и всё прощаю… Теперь, правда, не приходит. Окончательно забыла, упыриха проклятая. Или чеснок подорожал.

— Погоди, получается, и я… умер? — не выдержал и перебил Хейзозер. Очень уж острый вопросительный знак оказался у вопроса жизни и смерти, так и въевшийся ему в позвоночник. Не в прямом смысле, разумеется.

— Так ты ещё не понял? Чем же ты объяснил наш причудливый облик? — с какой-то зловещей радостью хохотнул Мудрик. — С чего ещё людям синеть и таять до прозрачности? Я мёртв и ты мёртв. Оба мы мертвы. Оба мы теперь лишь души самих себя. Застряли на этом треклятом Кладбищенском острове невесть на скока… И остались нам одни разговоры. А, ты думал, драконы оживут и понесут тебя на своих спинах в загробные царства? Нет, не понесут. Хрен тебе, а не загробные царства. Сдался ты драконам, чтобы ради тебя оживать. Лично я в богов никогда не верил. Я не баран, мне пастух не нужен. Всё в этой жизни зависит только от людей, от человека, от тебя самого. Много мне помогали боги? Нет! Это я, я сам, всего добился. Деньги, вот от чего зависит, будет у тебя достойная жизнь или нет, и только от них. Но не от богов. Богов придумали жрецы для слабовольных дуралеев, чтобы поудобнее было набивать карманы чужими деньгами. И попробуй порыпайся. Придут к тебе посреди ночи с кандалами, как начнут тебе спину чесать горячим железом. А драконы, гляди, каменные. Четыре года уже как каменные. Идолы есть идолы.

— Что ты такое говоришь! — закричал задетый за живое и сокровенное Хейзозер. Столь глубокое оскорбление с лёгкостью выкинуло из его сознания факт о собственной смерти. — Ты ведь лучший из лучших! Тебя боги облагодетельствовали манной небесной!

— Это естественно, — с чванливой физиономией кивнул Бухвала. — Я единственный из радружских лекарей, кто торговал не разбавленной лабудой, а чистым товаром, наивысшего качества.

— Ты наставник богов! — укоризненно вскричал Хейзозер.

— В определённом смысле вполне может быть, — задумчиво потёр подбородок Бухвала. — Я спас много жизней, уж гораздо больше, чем все боги, вместе взятые, которые не спасли ни одной по причине своего несуществования. В детстве я помогал отцу обслуживать аптеку. В семь лет умел приготовить несколько дюжин различных порошков, эликсиров, бальзамов, кремов. На людей мне, конечно, плевать, но на себя-то мне не плевать. Я всегда был смышлёным малым, а хотелось мне одного: быть лучше других, возвыситься над другими, унизить тем других, доказать всем их собственную тупость и недалёкость, и мошенникам-аптекарям, и простолюдинам, и знати. А аптека вместе с моей профессиональной этикой и умением сходиться с нужными людьми словно создана для этого. Конечно, умные люди о таких вещах умалчивают, но раз уж я мёртв как четыре года, чего в себе держать? После смерти можно и расслабиться.

— Ты не можешь такое говорить! Не богохульствуй! Не поддавайся искушению! Всё твоё богатство только потому у тебя, что боги решили, что ты достойнее других! Но само богатство тоже искус, не забывай об этом! И чем больше у тебя денег, тем больше ты должен жертвовать в храм, отдавая дань богам!

Аптекарь с любопытством посмотрел на Хейзозера.

— Уж не жрец ли ты какой поглупее или обычный олух, каких полно в любой округе? По твоим словам, я и после смерти должен жертвовать храму, даже если драконы никуда меня не забрали, а я застрял на этом поганом острове, пропитанном соками мертвецов? Смрада не чую, но достал меня этот остров за четыре года. Никуда от него не деться. Прям как от любимой семьи.

— Пожалуйста, не говори такое! Семья — есть то, ради чего мы живём.

Мудрик издевательски расхохотался.

— Ну ты и кретин! Точно, жрец, глупый жрец! Да кто ты такой, в самом деле, как звать тебя, чудик?

— Хейзозер Краснощёк, — скованно представился Хейзозер, охваченный весьма противоречивыми и весьма сильными чувствами. Бухвала Мудрик снова ведёт себя нагло, против заветов богов, но ведь он их наставник, раз достиг таких богатства и славы!

— Бледноват ты для Краснощёка! — вконец развеселился Бухвала. — Тоже с маг-рыцарями повстречался, а?

— Откуда знаешь? — раскрыл рот Хейзозер.

— Так не тебя же одного они прибили. Только вчера на остров дюжин пять свежих призраков прибыло. Все как один идиоты, растерянные и напуганные. Совсем как ты. Хана, значит, моей аптеке. Разграбят и сожгут. Ты моих там не встретил, а? Ну, жёнушку ненаглядную, детишек любимых?

Хейзозер покачал головой.

— Понимаешь, очень уж надеюсь на скорую встречу с ними. Так соскучился по ним, так соскучился…

Хейзозер и сам надеялся вскоре отыскать Шаулину.

— Так ты не узнал меня?

— А с чего бы мне тебя, обалдуя, узнавать? Ты по своему мышлению отнюдь не кородент и не верховный жрец, чтоб тебя помнить.

— Сейчас узнаешь! — разозлился Хейзозер. Стена из трёх рассуждений мгновенно разлетелась в клочья, будто и не было её. — Пять лет назад у меня заболела дочь. Она простудила лёгкие и очень нуждалась в настойке утрубицы. Но денег у меня хватило только на пару пузырьков, которые закончились через две недели. Я… я на коленях тебя молил, чтобы ты под какой хочешь процент одолжил мне ещё утрубицы. Сказал же, дочка у меня умирает, по-человечески просил, а ты отказал. Да как ты мог?! Ведь ты же наставник богов, достойнейший!

— Хм… — Бухвала потёр толстый голубовато-молочный подбородок, в чём тоже не было никакой необходимости, но от привычек трудно избавиться. Чтобы от нас осталось, если бы не наши привычки и память… на эти привычки. — Вспомнил! Точно, Хейзозер Краснощёк! Ты ещё обитал в каком-то закоулке, в конце улицы, в жалкой халупе, жалкой, как ты сам, когда припёрся ко мне в аптеку. Знаешь, я ненавижу и презираю подобных тебе слюнтяев и попрошаек, у которых не хватает мозгов и решимости даже на то, чтобы обеспечить свою семью. А, так ведь ты жил по заветам! И в храмы жертвовал наверняка, а? Жертвовал, жертвовал. Всё на рыле твоём тупом написано. А знаешь зачем? Затем, чтобы было на кого свалить все свои неудачи и недовольство собой! Чтобы боги были виноваты в твоих несчастьях и нищете, но никак не ты сам. Конечно, боги, а не твой куриный умишко, который не в силах сообразить, что если бы ты не жертвовал храму часть заработка, храму, который взамен ничего тебе не давал, у тебя были бы деньги на лекарство. Ну, соображай, тупица, храм построили люди по своему усмотрению, так? Так. Боги-то здесь причём?

— Но почему ты не помог мне? Почему проявил столь немыслимое жестокосердие?

— Да потому что плевать мне на тебя, блаженный ты идиот! — заорал Бухвала. — Плевать на тебя и твою дочку! Когда ты шлёпнулся на колени как подкошенный и принялся скулить и ныть, ничего кроме брезгливости у меня не вызвал. Как же ты был жалок, Краснощёк, идиотина ты несчастная, тупая ты образина! Пойми, я не обязан давать в долг ни тебе, ни своре других таких же оборванцев-попрошаек! Это моя аптека! Она моя! А такие как ты и потомство от таких как ты должны сдыхать, раз уповаете на богов только потому, что сами не умеете выжить!

И тут Хейзозер не выдержал. Он был очень гордым существом, правда, сам этого не понимал, так как слишком много думал о богах и о том, как они относятся к нему. Одни эти мысли погребали его под целой горой тщеславия. Думами о высшем он как бы приближался к богам, почти становился с ними вровень, когда хотя бы иногда полезно подумать о себе и подобных тебе, ведь люди всё же живут среди людей, а не среди богов.

Со сдавленным рычанием Хейзозер бросился на ненавистного аптекаря, пускай даже и лучшего из лучших. Чёрт с ними, с искусами! Не до них стало! Такое унижение ну невозможно стерпеть!

Однако толстый и сильный Бухвала легко отбил его несколько сумбурную и бестолковую атаку. Он встретил Краснощёка тяжёлой оплеухой, от которой бывший помощник каменотеса лягушкой шлёпнулся наземь. Хоть призраки и не могли касаться материального, касаться друг друга они очень даже могли.

Оглушённый Краснощёк медленно поднялся с земли и пасмурно и тяжко посмотрел на Бухвалу исподлобья.

— Будь ты проклят, демонов сын! — с тихой ненавистью проговорил он.

— Да уже, — спокойно согласился Бухвала. — Иначе чего бы мне торчать на этом поганом острове? Э, верующий, погоди-ка, а ты ведь только что поднял руку на наставника богов, проклял его и назвал сыном демона.

Краснощёк в смятении выпучил глаза. Лицо его вытянулось, как у осла, а вместо слов глотка выдала кашу из мычания и блеяния:

— Бее-эмм, бее-эмм.

— И так всегда. Больше дров ломают бездумно идущие на поводу у других, — посокрушался Мудрик. — Странно, и почему это не одна из заповедей?

Краснощёк некоторое время молчал, уставившись в землю, затем сказал:

— Ты прости меня, Бухвала.

— Да чего уж там, — махнул рукой Мудрик.

— Я сквернословил в твой адрес, напал на тебя, а ведь ты божий наставник.

Мудрик закатил глаза и обречённо вздохнул.

— Послушай, а ты не видал здесь моей жены или, может быть, дочери? Жену звать Шаулина, а дочь Листой. Ей было всего четыре года, когда она… умерла.

Бухвала покачал головой.

— Не встречал. Но с нетерпением ожидаю свидания с моей ненаглядной и моими детишками… Неужто им удалось сбежать и выжить? Вот ведь как им повезло тогда.

Хейзозер вздохнул, отчасти с облегчением, и с гордостью проговорил:

— Наверняка драконы унесли их души в Эженату.

— За то, что моя ненаглядная воткнула мне ржавый гвоздь в затылок?

— Да я про своих. Они у меня были молодцы.

— Может, ещё где-нибудь встретитесь, — по-своему утешил Мудрик.

Хейзозер понемногу приходил в себя, обретая ясность мышления. Он не то чтобы осознавал себя в совершенно новом для него воплощении, но свыкался с ним.

Есть ещё одно отличие призрака от души, обросшей плотью для контактирования с материальным миром. Душа в теле ещё может увиливать от самой себя, сваливая всё на телесные нужды, а вот призрак такой возможности лишён. Он гол как… разумный вакуум.

— Ты говорил, что на острове уже четыре года. Но почему, я так и не понял.

— А мне почём знать, — хмыкнул Мудрик и потёр голубоватой ладонью голубоватый подбородок. — Держит остров, не отпускает, проклятый кусок суши, земляная выскочка среди жидкого общества воды. Хм… недурно это я сказанул, недурно.

— И… драконы не оживают? — Хейзозер с волнением задал этот трепетный вопрос.

— Говорю же, нет. С чего бы оживать кускам камня? — усмехнулся Мудрик. — Я одного не пойму, какой смысл моего здесь нахождения? В жизни у меня был смысл, так почему не быть смыслу и в моём загробии? Шарахаюсь тут как неприкаянный — лекарств для души я не знаю. Да и нет их. Все души на самоизоляции, самоизлечении и самообеспечении. Тело, конечно, предмет не такой самостоятельный. Вот взять меня. Брюхо во, а родная жена меня так и не поняла и гвоздь мне в затылок вогнала. Ржавый. Сука такая.

Тут, пройдя сквозь купу берёз, проплыло несколько покосившихся на них призраков, одетых в кожаные фартуки конюхов или мясников. А может работяг на какой-нибудь плавильне. Одеждой душам служила полупрозрачная роба или форма той профессии, которой они посвятили свою более материальную часть жизни. Форма выглядела как продолжение их плоти и также отливала голубоватым. Аптекарю Бухвале Мудрику достался его знаменитый комбинезон из мешковины.

— Эй, голодранцы! — крикнул один из фартуков. — Шуруйте за нами! Главные сборище устроили, будут решать, что делать дальше.

Мудрик посмотрел на небо.

— Солнце в зените. Да, надо идти.

— Куда?

— На собрание, Краснощёк, на собрание. Жена-то твоя когда умерла?

— Её убил один из магов-рыцарей, когда мы попытались бежать из города. Я… я не знаю, когда именно. Вот я был в городе, а через миг очутился на острове.

— Да кто же они такие? Напасть на крупный портовый город — это надо иметь мощную армию и вескую причину, а Радруг — город богатый. Главное, никто о них раньше не слышал, а внешность у них запоминающаяся. Полностью в красной броне, как орехи в скорлупе, ни тела голого, ни лица, ни даже глаз не видать. В рабах не нуждаются, зданий не щадят… Погибшие болтают о каком-то сиянии или огне, исходящем из рук магов, мол, с помощью своего колдовства они рушили дома и обращали людей в пепел.

— Улицы завалены обгоревшими мертвецами в запекшейся корке, углями и золой. Стены черны от гари. Вонь жуткая. Мы с Шаулиной задыхались и кашляли до слёз, едва дыша через мокрые тряпки. Жар от горящих развалин нередко горячил кожу. Может, и удалось бы скрыться от магов-рыцарей, если бы свежего воздуха побольше получалось в себя вобрать, так всё в тучах пепла как в тумане. Я родился в Радруге, думал, на ощупь могу ориентироваться, но тут едва дорогу к Западным воротам отыскал. Многие деревянные дома сгорели полностью, а камень местами потёк.

— Скажешь тоже, камень потёк, — недоверчиво буркнул аптекарь. — А потом эти маги и до тебя добрались?

— Мы с Шаулиной вместе погибли.

— И чем они вас убили?

— Не знаю, в спину ударили. Жуткая боль, будто раскалёнными пиками потроха насквозь проткнули.

— Вот что я скажу. Дочку, конечно, вряд ли ты встретишь, раз уж я её не встретил за четыре года, — детей здесь никаких нет, — а вот жену, может, и повстречаешь на собрании. И ещё кое-кого увидишь, под колпаком которого, собственно, все и соберутся. Уверен, эта встреча принесёт тебе радость. Идём, надо успеть к началу.

— Я его знаю? — уточнил Хейзозер уже на ходу. Два призрака бесшумно, если не считать их голосов, плыли среди могил, оград и кривеньких берёз.

— Конечно, вряд ли, но, уверен, много о нём наслышан, — решил поиздеваться Мудрик. — Он для всех единый муж, как утверждает закон.

— Неужто ты о… — ахнул Хейзозер.

Вместе с другими призраками, сбредавшимися со всего острова, они пересекли Каменный Воротник и оказались на недоступной прежде северной части Кладбищенского. По болотистой почве, поросшей тёмно-оранжевой и рыжеватой травой, а также бледно-красными мхами, в изобилии стелился ползунец, выделяясь яркими на фоне травы пурпурными цветами и малиновым ползунками. Хейзозер с некоторой опаской ступил на запретную для живых территорию. Радружцы твёрдо знали, где-то здесь, как и на любом уважающем себя кладбище, находится вход в юдоль тоскующих мертвецов, куда отправлялись умершие, по каким-либо причинам не сумевшие попасть в уготованные им царства, и жили там в вечной скуке, так как кроме них ничего в этой стране не имелось. Тоскующие мертвецы усыпляли забредших слишком близко ко входу людей и утаскивали их в свою юдоль, чтобы развлечься свежими новости из мира живых и тем самым хоть немного… оживиться. А похищенные живые становились такими же тоскующими мертвецами.

Но мысль о том, что он и сам ныне покойник, приободрила Хейзозера. Теперь, если они попадутся тоскующим мертвецам, он будет как бы среди родных и близких по духу товарищей.

— Так мы идём в юдоль тоскующих мертвецов? — поинтересовался он у Мудрика.

— Да в какую там юдоль, — отмахнулся аптекарь. — Хотя скорее я в юдоль тоскующих мертвецов поверю, чем в богов. Но ведь и юдоли нет.

— Конечно нет, к демонам тоску! — беспечно поддакнул призрак мужчины лет двадцати двух с густой копной живописно растрёпанных волос. Лицо его усеивали насыщенно-синие точки. Когда-то это были веснушки.

Мужчина догнал их и пристроился возле Мудрика. Он был одет в лёгкую рубашку, дуплет и шоссы с кожаными подошвами вместо отдельной обуви. Всё полупрозрачное и голубоватое, по устоявшейся среди призраков моде. Через плечо у души был перекинут дульцимер.

— Разрешите представиться, — на ходу откланялся призрак. — Я Кикосец Ветрокрылый, известный средь населения радружских кабаков, — и не только там, — миннезингер, исполнитель и сочинитель героических эпосов, баллад, лейхов, а также шпрухов на истинно народном языке.

— Думаю, Кикосец Пафосоветрый тебе больше подойдёт, — встрял в разговор ещё один призрак, возникший рядом с Хейзозером, сухопарый мужчина лет шестидесяти, с клочковатыми остатками былой шевелюры вокруг изящной лысины, в очках. Ещё его отличал пытливый, проницательный взгляд с плутовским огоньком. Одежду мужчины составляла застёгнутая куртка, штаны и тупоносые туфли с пряжками. — Ты столь высокого мнение о своей особе, что, поди, и ветра пускаешь с пафосом. Но я догадался, о чём ты, догадался, недаром ведь ношу звание доктора, а зовут меня, мои друзья, Зенниспар Мао-Ивен.

— Хейзозер Краснощёк, — успел торопливо вставить Хейзозер Краснощёк.

— Так ты, Кикосец, по твоим словам, — продолжил доктор Зенниспар Мао-Ивен, — сначала исполняешь чужие песни, а потом “сочиняешь” из наиболее понравившихся публике свои? Но хоть я и доктор, однако далеко не всегда понимаю, о чём ты говоришь. Позволь уточнить, есть ещё и не истинно народный язык?

— Да, — отрезал Кикосец с непроницаемой миной. С такой же злобой слуга готовит обед господину, давшему ему накануне пару обидных подзатыльников за здорово живёшь. И при этом помышляет, а не покрошить ли в закипающий суп синекожего древолаза в качестве приправы? — Это тот, на котором ты ведешь высокопарные беседы с себе подобными, кабинетная задница, в кои-то веки высунувшая нос за дверь и тут же сдохшая. Язык учёных и знати — язык меньшинства, а значит не народный! И песни мои — это мои песни и ничьи больше. Держи шляпу, полную яиц, бесталанная докторская морда!

— Так ведь это я, бесталанная докторская морда, семь лет обучал гармоникам и обертонам твою бесталанную студенческую морду. А какие студенты у бездарных лекторов? Только одни бездари.

— Тут ты прав. В основном так и есть, и я подтверждаю это правило потому, что я исключение. Я превзошёл своих учителей, в том числе и остолопов вроде тебя, умеющих лишь законопатить мозги бестолковой теорией и историей музыки и стихосложения, а на практике не способных создать ничего путного.

— А тут прав ты, теория мне куда ближе практики. Однако интересно, коль я остолоп, по чьему же указу меня почтили степенью доктора? — невинно осведомился Мао-Ивен.

— Известно по чьему, по кородентскому. Только это ничего не значит. Может, он и сам не способен отличить бубен от скрипки.

— Кто “он”? — вкрадчиво уточнил доктор.

— Ну… — протянул Кикосец, поняв, что сболтнул лишку. — Пёс! Короденский пёс. Такой анекдот широко известен в стенах нашей академии. Вас, досточтимый доктор, называли короденским протеже — протеже короденского пса, то есть пёсьим протеже. Ха-ха-ха!

— Впервые слышу сей анекдот.

— Ну конечно, кто вообще станет общаться с пёсьим протеже?

— Ты вот общаешься.

— А от тебя и после смерти никуда не деться. Доктором-то ты стал, но по должности выше лектора подняться не смог.

— Смог. Я отказался от должности завкафедрой. Слишком много обязанностей бы отвлекало от того, что мне действительно интересно. Я нашёл своё призвание. Докторская степень и должность лектора, по моему мнению, и есть золотая середина в моей карьере. Есть время учить, и есть время учиться самому.

— И академиком не стал, — упорствовал Кикосец. — А если бы работал в Коллегии, не стал бы коллегой, а если бы в консерватории, то не стал бы, эээ, консерватором.

— А в университете он не стал бы университетом! — перебил Бухвала и рявкнул на спорщиков: — Хватит вам горланить! Один в одно ухо кричит, другой — в другое. Или мои уши вылитые трубы глашатая? Два трепача с двух сторон насели. Такое впечатление, будто на кладбище базар открыли! И после смерти не дают мне покоя. Мало мне гвоздя в затылок… Ржавого. Сука.

— Неудавшаяся любовь? — полюбопытствовал Кикосец, произведя выстрел наугад и попав точно в сердце, вязкое и холодное, как холодец, полупрозрачное и голубое, как чья-то сопля. — Не волнуйся, мой интерес чисто профессиональный, я никому не расскажу.

— Я тоже, поэтому заткнись, — посоветовал аптекарь.

— Неужто сейчас мы увидим своего кородента? — спросил Хейзозер. — Получается, и у призраков есть свой кородент?

— Да, посмертный, и тоже призрачный, — охотно пояснил доктор Мао-Ивен. — Короденты умирают до подданных, вместе с подданными и после подданных, чтобы продолжать править ими и править их.

Поляну, на которой проводилось призрачное сборище, оцепили полупрозрачные голубоватые вооружённые стражники. В этом ничего удивительного не было. Оружие являлось частью их обмундирования, профессиональной формы, потому и последовало за ними за порог смерти. Всего собралось душ порядочное количество, наверное, несколько сотен, примерно десятая доля горожан Радруга. Это вселяло надежду в то, что многие жители спаслись… ну или готовились расстаться с жизнью и пополнить население Кладбищенского острова. В первом случае умершим было всё равно, а во втором они только выигрывали. Жаль, что вы умерли, зато мы снова вместе! Да, надо учиться видеть во всём светлую сторону. Собственная смерть не повод пускать дела на самотёк и расставаться с любимыми.

Хейзозера изумляло то обстоятельство, что ставшие призраками вполне быстро оклемались и вели себя так, словно это обычное городское собрание, а сами они вполне ещё живые. Держась Мудрика, он вертел головой, разыскивая Шаулину и заодно прислушиваясь к разговорам. То там, то сям изредка выкрикивали:

— Кородент умер! Да здравствует кородент!

— Мëртвый кородент не перестаёт быть кородентом!

И болтовня двух привидений, плывущих по соседству:

–…наклеил последнее объявление о пропаже кота, как всё началось. Я и умер.

— У тебя котов отродясь не водилось.

— Не обязательно держать кота, чтобы расклеивать объявления о его пропаже по всему городу.

— И как же ты описал надуманного кота?

— Кородент умер! Да здравствует кородент!

— Обычно. Чёрно-белый, глаза зелёные, среднего телосложения, на вид 3-4 года. Откликается на кличку Иди-Жрать-Скотина-Тварь-Мразь-Ненавижу-Когда-Ты-Сдохнешь-Наконец. Вознаграждение — один реал. Мол, очень люблю, потому и реал.

— Живой или мëртвый кородент, он — кородент!

— Ты бы ещё дал объявление: “Разыскивается человек, две руки, две ноги, голова одна. Откликается на “Эй, придурок!”. Почти всем котам на вид 3-4 года. Натаскали бы тебе усатых, даже если бы у них лапы отваливались от старости, бельма закрывали чичи, а шерсть была бы седая и дыбом, как у свежекрещёного дьявола. И все зеленочичные, даже желточичные. Ни в чём неповинным котам чичи зелёнкой бы закапывали. И все как один были бы чёрно-белые, даже рыжие зеленочичные, на которых наклеивали бы шкуры желточичных чёрно-белых собратьев.

— А чем богато мясо пингвинов?

— Пингвины рыбой питаются, значит их мясо богато рыбой.

— Любой кородент — это кородент!

— Эх, как не вовремя меня убили…

— Не мне, а мерзавцу Бряксу. Я его адрес указал. Он мне год реал отдать не может, а сам давеча в сапогах новых ходил и улыбался, потому что ещё и зуб медный вставил. В первом же закоулке этому дурачку его медяшку кулаком вынесут и из сапог вырвут. Ты, кстати, Брякса не видал здесь? Теперь его можно спокойно на куски рвать со всеми его улыбками, медяшками и новыми сапогами.

— Кородент умер! Да здравствует кородент!

— И мëртвый кородент — кородент!

Ещё два призрака, одетые в какие-то аляповатые наряды, несли совершенную ахинею. Видать, осознание факта собственной смерти повредило содержимое их голов, и без того полупрозрачных и невесомых.

— Воры украли окно. Теперь вместо окна кусок сукна. Но сукно всё равно поменяли на дерьмо.

— Глянь в дерьмо, дождь идёт или нет?

— Вместо окна дерьмо и вместо двери дерьмо. Пока мы болтали, дверь стащили.

— Кородент умер! Да здравствует кородент!

— Кородент в любом виде — кородент!

— Глянь, в дерьме люди, птицы, улица, весь мир в дерьме.

— Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого дерьма…

— Решили заколотить дёрьма и дёрьма!

— Три девицы под дерьмом пряли поздно вечерком.

— Берёшь дерьмо за ручку и тянешь на себя…

— Сколько смешного в дерьме.

— Вот, смешно, хоть и дерьмо. Если дерьмо умело применить, будет смешно. Дерьмо — смешно. Рифма идеальная!

— А кто-то постоянно всё в дерьмо превращает, но смешно почему-то не становится.

— Лучшие книги — книги о дерьме.

— Лучшие мы в дерьме да из дерьма.

— Кородент умер! Да здравствует кородент!

Хейзозер переплыл от доктора к барду. Подальше от юродивых, подальше.

Перед двумя гигантскими осинами со стволами в два обхвата возвышался валун, визуально соединявший их собственным силуэтом. Формой он походил на мышь, с опаской выглядывающую из норы в горе, или же на самый обыкновенный кукиш. Нижнюю часть валуна от зрителей загораживал тупоносый клин из семи короденских гвардейцев во главе со своим командором Щеногго Адавом. Все в устрашающих латных доспехах с захлопнутыми забралами. Скрестив руки и расставив ноги, Щеногго Адав занимал середину клина и тем самым находился на самом острие образованного щита. И именно над ним выглядывала мышь-фига. При жизни командора его кираса отличалась от чёрно-синих доспехов рядовых короденских гвардейцев изумрудными переливами на солнце. Чёрный, синий и зелёный являлись цветами бога Шушары, бога войны. Чёрный — ярость, синий — сила, зелёный — величие. А на гвардейских щитах красовался задравший хвост и вздыбивший гриву мантикора, на которой Шушара сражался с уравнителями, расой из иных миров, стремящейся привести всех к общему знаменателю. Обычно жрецы в Шушарских храмах опускали такие слова как “общий знаменатель” или “стерилизация”, заменяя их более понятными обывателю “срубить головы” и “уничтожить”.

— Выстроились как банки со специями на витрине"Сладостного развала", — пробурчал кто-то.

Подобный расклад не очень справедлив. И речь идёт не о цветах амуниции. Будучи обладателями материальных тел, короденские гвардейцы хотя бы вне службы могли снимать свою нелёгкую форму. Теперь же они вынуждены постоянно носить её, вдобавок с закрытыми забралами. Тут городской страже повезло больше с её гораздо более лёгким кольчужным обмундированием и открытыми тонкостенными шлемами-луковицами. Возможно, короденские гвардейцы своей бронёй могли бы поспорить с магцарями. Или не могли, иначе бы не приобрели этот слегка фосфоресцирующий в темноте нежный голубовато-бледный вид.

Тут уж кому какая ноша выпала. Да, охранять кородента куда более тяжкий крест, чем обычных горожан. Кому они нужны, эти обычные горожане, — их вон сколько, — а кородент один и нужен многим, например, многочисленным врагам, жаждущим его смерти. Впрочем, было одно облегчение. Теперь любой доспех, независимо от плотности и размеров, всего лишь дополнение тебя самого, то есть почти ничего не весящая полупрозрачная плоть. Это как поверх человека натянуть ещё один плотно прилегающий слой кожи.

Но вот относительно оружия дело обстояло несколько иначе. Оружие тоже почти ничего не весило, не ржавело, не нуждалась в чистке и не ломалось, но при этом не лишилось своих прямых функций. Убить, конечно, оно теперь не могло, но проткнуть, порезать, вспороть живот или отсечь чего-нибудь могло даже очень. И даже лучше теперь это могло оружие, потому что отныне являлось идеальным продолжением руки воина. К верности и послушности отлично вышколенного сторожевого пса прибавился вес газового шейного платка и абсолютная неуязвимость.

Хейзозер смотрел на великолепных и неприступных гвардейцев кородента, несколько утративших свою великолепность и неприступность в связи со смертью, и по-прежнему следовал за тучным и насупленным Бухвалой.

— А ты куда намылился, отребье? — вдруг неприятно усмехнулся Мудрик, одетый в мешковину.

— Как куда? — не понял Хейзозер. — На сборище.

— Твоё место там, в задних рядах, — показал налево Мудрик, — где собираются неудачники, нытики и попрошайки вроде тебя. А моё там, в передних, — показал Мудрик направо. — Я как-то привык ногами твёрдо стоять на земле, ну или как можно ближе к ней… И, похоже, достиг своего идеала — не докопаться…

Сохраняя привычный уклад, призраки побогаче и чистокровней образовывали передние ряды, а призраки победнее и грязнокровней собирались в задние. Полупрозрачность хоть и позволяла призракам полуувидеть сквозь ближнего своего, но пробуравить взглядом двух своих ближних для большинства не представлялось возможным. Впрочем, некоторые привидения отличались повышенной незамутнённостью, а другие некоторые, отличающиеся повышенной остротой взгляда, своим пристальным взором, как длиннющим копьём, могли пронзить всё сборище вплоть до самого кородента. Но обладатели столь выдающихся взглядов встречались очень редко и своими способностями не кичились. Исходя из вышесказанного, более задние ряды, использовав способность к левитации, возвышались над более передними рядами. Окончательно же задний ряд выше всех оторвался от земли, а окончательно передний вольготно расселся на земле, пусть и болотистой. Да и кородента отсюда слышно гораздо лучше.

С высоты птичьего полёта собравшиеся формой напоминали небрежно очерченный треугольник с округлыми углами и ступенчато-скошенной поверхностью.

Ветрокрылый Кикосец ветрокрыло, но без присущего ему пафоса, ввинтился в толпу и ретиво продирался как можно ближе к знати побогаче. Однако на самых подступах был остановлен шайкой гордых младших сынов обедневших дворянских семей, принадлежащих таким известным в прошлом фамилиям как Гноерункл, Красопапула, Прыщемолния и Чирей, которые незамедлительно надавали ему тумаков и вышвырнули со своего ряда. Столь не такое уж и не предвиденное обстоятельство несколько остудило пыл зазнавшегося народного певца, тут же принявшего стремительно сочинять в уме мстительные стишки, полные горького сарказма и тревожных дум по поводу судеб простых людей, угнетаемых разжиревшими и озверевшими богачами. Это несмотря на то, что “разжиревшие и озверевшие богачи”, вполне законно и по понятиям отлюлившие барда, так сказать, давшие ему знатных люлей, отличались костлявостью и, пускай и подходящей их рангу, но линялой одёжкой (даже вездесущий синий и голубой выглядел на них застирано и потаскано). Так часто бывает. Чем младше отпрыск, чем он беднее и худее, тем больше раздувается от важности.

— Какой разносторонне развитый менестрель! — прицокнул языком доктор Мао-Ивен. — Песенки поёт для простолюдинов, а сам лезет поближе к знати… А я, пожалуй, устроюсь где-нибудь посерёдке. Не люблю когда слишком высоко, тогда голова кружится, а всегда стараться быть поближе к земле так скучно.

Хейзозеру же ничего не оставалось как пристроиться в народной заднице.

Наконец, все разобрались кто где должен стоять. Не обошлось без мелких стычек, толканий локтями, отрывистой ругани, злобного бормотания и показного выхватывания мечей и дубинок. Многим благородным мужам и, естественно, рыцарям полагалось носить оружие. Кто-то носил меч, а кто-то изящную дубинку с петелькой. И хватались за рукояти по малейшему поводу. Да и без повода хватались, если противником (раздражителем) выступал обитатель более нижних ступенек иерархической лестницы. Гораздо более нижних.

В народной клоаке тоже было неспокойно. Она бурлила и брызжала жизнью даже после смерти. Клоака — это вообще такое место, где всегда что-то или кто-то воняет или брызжет. От затаённых обид, мелочной зависти, ещё более мелочной мстительности, хронической грызни и натянутого дружелюбия деваться было некуда. Некий пекарь задолжал молочнице, и та бранилась, как свора мертвецки пьяных боцманов, заставляя будильщика отступить к золотарям, шерстевалам, крысоловам и вшивым борцам (Уж извините, дезинсекторы, но в стародавние времена вы были в заднице, в самой её глубинке, зато всегда востребованы). Иных спорщиков разнимала стража.

Не обходилось и без вмешательства гвардейцев, потому как обычные стражники не имели права трогать знатных и богатых. О том был издан очередной указ Кластера Великого, знатного реформатора. И не следует путать просто гвардию с короденской гвардией, куда брали лучших из лучших и которая могла трогать только тех, кто пытался тронуть кородента и его семью. Поэтому знатных трогала только гвардия, а бедняков трогали все. Одного кородента ничего не трогало. Знатных и отправляли в тюрьмы для знатных, где в камерах имелись мягкие постели, а ещё приличная кухня, какая-никакая библиотека и просторный двор для прогулок. И никаких тебе кандалов и пыточных.

В общем, отсидеть положенное наказание, например, пару месяцев за убийство кучки бродяг или пару недель за изнасилование прачки одно удовольствие. Оскудевшие дворяне иногда злоупотребляли гостеприимством такой вот халявной гостиницы. Они нарочно убивали и насиловали представителей низших социальных слоёв, за что получали заслуженную крышу над головой, чёрствый хлеб, сносный сыр, кусок постной свинины, овощи, не всегда лежалые, и бутылку кислого вина ежедневно. Если знатный был ещё и богатым, то отбывал срок в таких условиях, будто совершил не преступление, а спас кородента от неминуемой гибели. А самые богатые строили себе тюрьмы по своему усмотрению.

Для подданных попроще и тюрьма была попроще, и надзиратели попроще, и начальник попроще, который по простоте своей душевной мог запросто забыть о существовании отдельных заключённых. Спали осуждённые на сене, которое менялось примерно раз в несколько лет. Простые надзиратели часто ошибались и решали, что подстилка на вид вполне свежая, хотя бы она и походила на грязную волосяную лепёшку, твёрдостью и цветом мало отличающуюся от пола.

Колодки по простоте тюремных кузнецов и плотников прибивались как попало, так что в чём-то провинившиеся арестанты, закованные в них, сутками находились до того в неудобных положениях, что порой выкручивали себе суставы и ломали кости. На все жалобы надзиратели отвечали так: “Ну что вы, как свиньи неблагодарные? Для вас же, для людей, стараемся”.

Есть руками в кандалах очень неудобно, особенно если при этом приходиться вылавливать из нередко прокисшей баланды утопших тараканов, мокриц, мышат и крыс. Повара, они же посолы, потуши, помары, попеки, пожары и покрады, по простоте своей большую часть продуктов забирали себе, наивно предполагая, что имеют на это полное право по той причине, что у них совсем крохотное жалованье, а в тюрьму просто так не сажают. Если сел, значит бандит и подонок, значит тебя можно и впроголодь держать. И даже нужно. Заслужил! Однако своим жёнам повара приносили денег в два раза больше своей зарплаты. А когда повара выпивали со своими приятелями поварами в какой-нибудь забегаловке, судя по тратам на выпивку, их жалованье чудесным образом увеличивалось раз в пять.

Огромные чаны с варевом по несколько дней простаивали на кухне, в которой в это время готовилась еда для других отделений, так как повара варили разом на несколько дней. Наверное, как раз для того, чтобы содержимое котлов успело наполниться представителями тюремной фауны, а то и флоры, что, по задумке заботливых поваров, должно было компенсировать острую нехватку питательных веществ в бурде. Наиболее заботливые повара заправляли баланду первыми попавшимися ветками и травой, сорванными по пути на работу. А кислый душок — это издержки производства и плохие условия хранения пищи, могли бы ответить на это кулинарные колдуны, простодушные, как плотники, кузнецы, надзиратели и сам начальник тюрьмы, а также ревизоры, приезжавшие иногда осмотреть тюрьму. Многие заключённые, впрочем, привыкали и ели похлёбку со всем содержимым, живым и не очень. Многие просили добавки. Вероятно с тем расчётом, чтобы отравиться и поскорей покончить со всеми мучениями.

Нередко в одной камере, рассчитанной на пять человек, содержалось арестантов пятнадцать, вынужденных спать по очереди. В зимнюю пору стены многих камер покрывались наледью, а в дождливые сезоны вода заливала нижние камеры. Покинуть тюрьму человеком, здоровым физически и умственно, не представлялось возможным. Попасть за решётку было очень легко, а вот выбраться… Достаточно ненароком толкнуть какого-нибудь богача или не так посмотреть на дворянина, имевшего полное право за такое столь ужасное преступление избить провинившегося, а потом уже позвать стражу… или продать труп медицинскому университету.

Когда все угомонились, на валун-мышь-из-горы-фиги взлетел высокий и тонкий лакей в ливрее и прокричал:

— Кородент умер! Да здравствует кородент! Живой ли кородент, мёртвый ли кородент, прежде всего он кородент — наш кородент! С этим согласится любой здравомыслящий человек! Радружцы, встречайте вашего кородента Кластера Победоноса Великого!

Высокий и тонкий приветственно взмахнул рукой и слетел с возвышения. Его сменил широкоплечий призрак атлетического телосложения в форме высших офицеров короденской гвардии, обладатель прекрасного точёного лица, глядя на которое, можно не сомневаться, что перед тобой самое честное, самое добросовестное и благородное создание на всём свете и самый настоящий герой. Впрочем, лицо немного портила бледная голубизна. Кластер Великий медленно поднялся на валун-мышь-из-горы-фиги и замер, окинув спокойным взглядом старательно горланящую и рукоплескавшую толпу. Затем, приподняв подбородок, обратил руки ладонями к собравшимся, подождал, пока стихнет шум, и хорошо поставленным, проникновенным, ласкающим сердца слушателей своей искренностью голосом прокричал:

— Мои подданные, родные мои, любимые, ненаглядные! И смерть не разлучила нас!

Раздались отдельные энергичные аплодисменты, но через несколько мгновений хлопали все и все кричали: “Кородент жив!”, “Да здравствует кородент!”. Кто-то даже крикнул: “Да здравствует мёртвый кородент!”, но только один раз и не очень громко. И бросали вверх шапки и платки, похожие на кусочки облаков, которыми вздумалось поиграться птицам.

Кластер Великий благодарно опустил голову и вновь поднял руки. Дождавшись тишины, он вновь обратил своё беспорочное и вместе с тем голубоватое лицо к толпе и заговорил:

— Никто не мог представить, через какие испытания всем нам придётся пройти. Казалось, всё потеряно. Радруг, наш город, многие поколения принадлежавший только нам, коварно захвачен подлым врагом, напавшим на нас исподтишка, без объявления войны, десятикратно превосходящими силами. Всё произошло внезапно. Это, друзья мои, говорит только об одном. Кем бы ни были нападавшие, они боялись нас. Но их оказалось слишком много. Гвардейцы, городская стража и народное ополчение сражались до последнего человека, способного сопротивляться. До последнего вздоха. Я сам стал участником нескольких отчаянных схваток возле замка и на Показной площади. Вместе с доблестным командором Щеногго Адавом и несколькими отрядами короденской гвардии мы выступили из замка с тем, чтобы поддержать основные центры сопротивления. Это армейские части, казармы стражи и гвардии, Северные ворота и Показная площадь, на которой разгорелось масштабное сражение и куда старались прорваться наши пехота с кавалеристами. Стража и гвардия разбилась на мелкие группы и выполняли сложные маневры поддержки и отвлечения, умело ориентируясь в лабиринтах улиц и окружая такие же небольшие группы нападавших. Нам с Щеногго Адавом с минимальными потерями удалось пробиться к Показной площади. И как раз вовремя. Народное ополчение, состоявшее из неподготовленных к бою горожан, взявших в руки топоры и вилы, не могло долго сопротивляться тяжело бронированным рыцарям, по-видимому, обладающим некими магическими силами. Их руки испускали лучи белого света и огненные смерчи. Но участники сопротивления, несмотря на свою неподготовленность и слабое вооружение, тем не менее, проявили себя настоящими бойцами, продержавшись до нашего прихода. Конечно, ни о какой лобовой контратаке речи и быть не могло. Тогда мы воспользовались проходами через улицу Большой Канальи и улицу малой канальи (единственное название улицы в Радруге, которое пишется с маленькой буквы) справа от площади и проспект Пархатых сквалыг слева от площади, дабы напасть на магцарей с двух сторон. Долго размышлять не приходилось. Да, сейчас я понимаю, что следовало воссоединиться с армейскими подразделениями, стражей и гвардией и уже объединёнными силами дать решающий бой магам-рыцарям. Но повторяю, враг наступал и вот-вот мог прорвать последнюю линию обороны. Итак, мы с Щеногго Адавом приняли решение разделиться на два отряда и одновременно атаковать скопившихся на Показной площади магцарей. К сожалению, мы потерпели крах. Встретив по пути к площади дюжину магцарей, мы расправились с ними, потеряв трёх мечников и одного рыцаря, доблестного Поялцам Гмилым, и достигли поворота на улицу Сумрачномуравьедную. Однако завернув за него, мы сами угодили в ловушку. Мы оказались зажаты между двумя крупными отрядами магов-рыцарей. Нам ничего не оставалось как дать бой. Я уже выхватил меч и приготовился короткой речью ободрения поддержать доблестных воинов, как Щеногго Адав, сжав моё плечо, предложил возвращаться в замок. Он сказал, что я, как правитель Радруга, не имею права рисковать собой и, пока он будет держать оборону, мне следует через потайной подземный ход покинуть город и отправиться за помощью к своему брату Альфу, короденту Дождюга. Я скрепя сердце согласился с ним, тем более, и тут каждый из вас, думаю, без промедления поймёт меня, в замке оставалась моя семья, моя жена, кородентка Итерация Кох, и мой сын и наследник трона Шпиндель Кох.

В толпе раздались крики одобрения.

— Живым командора Щеногго Адава увидеть мне было уже не суждено. Миновав замковые ворота, я сообразил, что наиболее опасная часть позади и приказал сопровождению возвращаться назад, на подмогу командору. Себе я оставил трёх мечников, с которыми и направился в замок. Да, я понимал, что сильно рискую, но на счету был каждый солдат, а Щеногго Адаву солдаты были нужней. Наш путь лежал через тронный зал, но именно там он и закончился. Мы видели трупы сожжённых слуг и гвардейцев. Я, конечно, понял, что маги-рыцари прорвались внутрь замка, однако решил во что бы то ни стало не отступать от намеченного плана, ведь в худшем случае я и трое мечников могли остаться единственными свидетелями нападения таинственных магов-рыцарей. И именно от нас четверых могло зависеть будущее всей нашей страны, нашей родины, Ригор Мортис. И здесь, может быть, я ошибся, может быть, дал слабину. Но разве среди присутствующих есть те, кто мог бы поступить иначе? Я решился зайти за женой и сыном, Итерацией и Шпинделем, которых люблю не меньше, чем вас, мои дорогие, любимые мои подданные!

Теперь крики одобрения частично переросли в рёв одобрения. Кластер поднял руку и подождал, пока уляжется шум.

— Но в тронном зале, за которым находятся покои, где забаррикадировались моя жена и сын со слугами, мы наткнулись на отряд из восемнадцати магов-рыцарей.

Здесь Кластер Победонос смолк, обвёл притихшую толпу суровым взглядом, выдержал паузу и продолжил:

— Завязался кровопролитный бой. Магцари старались изничтожить нас своим огнём, но наши щиты сдерживали их натиск, хотя кожа на руках покрылась волдырями. Собственные доспехи покрыли нас ожогами. Лица раскраснелись. От магического огня воздух наполнился невыносимым жаром и смрадом сгоревших волос. И вот я остался один в окружении магов-рыцарей. Тронный зал устилали чёрно-синие и алые мертвецы, доблестные кородентские гвардейцы и маги-рыцари. Каждый из сопровождавших меня мечников успел забрать с собой одного-двух магцарей. Я сам прикончил пятерых тварей, когда мой щит раскололся в куски от очередной подлой магической атаки, и огненное пламя поглотило меня целиком…

Кластер вновь опустил голову, скорбно покачал ею, вскинулся и продолжил:

— Я сделал всё, что мог. Я сражался не только за свою семью, но и за вас, мои любимые подданные, за наши семьи, за наш город, за нашу страну Ригор Мортис, за нашу родину. На моих глазах многие из вас проявили героизм и самопожертвование. Это только лишний раз подтверждает, что Великая Война 12341 года была выиграна именно благодаря патриотизму простого народа, благодаря его выносливости и готовности преодолеть любые трудности и прогнать захватчика с родной земли. Я, ваш кородент Кластер Великий, горжусь вами, мои родные подданные! Да здравствует Радруг, да здравствует Ригор Мортис! И да не покинут нас боги!

Отдельные крики одобрения, и вот уже толпа швыряет шапки и кричит: “Браво, кородент!” и “Мы любим тебя, Кластер!”.

— Если я ваш кородент, а вы мои подданные, то верно и обратное! — прокричал Кластер Великий, когда шум толпы стих именно настолько, чтобы оттенять речь кородента, как бы питать её своей энергией и возвышать над собой. — Вы мои короденты, а я ваш подданный! Поэтому прежде всего я возлагаю ответственность на себя, ибо именно я, ваш правитель, должен был предвидеть и предотвратить случившееся. Но я не смог…

— Ишь как завернул, сучий потрох! — восхищённо прошептал кто-то позади Хейзозера.

— Да тише ты! — испуганно цыкнул на него сосед. — Тут повсюду доносчики.

— Плевать на них, я уже мёртвый, — не очень уверенно огрызнулся шептун.

— Мы потерпели поражение, — со скорбью в голосе сказал Кластер Победонос и, устремив тревожный взгляд куда-то вдаль, поверх толпы, вскричал:

— Да, мои подданные, мы умерли! Но мы по-прежнему живы, мои ненаглядные! Да, вы, как и я, полупрозрачны, бледны, но вы по-прежнему принадлежите своей родине, как и страна принадлежит вам. Мы продолжаем жить на своей земле, поэтому необходимо и дальше делать всё для её развития и процветания.

— Для развития какой ещё земли?! — изумился шептун. — Мы на кладбище живём, с которого нам никуда не деться! Кородент собрался кладбище развивать и процветать?!

— Тссс!!! — страшно зашипел на него сосед. — Идиот, хочешь в застенках сгнить заживо?!

— Как ты сказал… заживо?.. Да и в каких застенках?

— Так за что же тебя уважать, кородент, а? — раздался смелый крик с задних рядов.

Шептуны позади Хейзозера мгновенно заткнулись. В толпе раздались отдельные ахи.

— Кто крикнул, покажись, — спокойно предложил кородент.

— Я! — смельчак поднялся над своим рядом. Это был толстяк с бородой почти до самого пупа и откровенно глупым выражением лица. — Я не боюсь тебя, это самое, Кластер! Я потерял к тебе, это самое, всякое доверие и, ну, уважение. Благодаря тебе мы тут все и оказались, на этом острове, с которого, это самое, никуда не деться. Разве для этого, ну, мы честно платили тебе все полагающиеся налоги? Я, ну, не прав, други?

Бородач окинул взглядом свой и соседние ряды. Ряды потупились.

— Как зовут тебя? — спросил Кластер. — Кто ты по профессии?

— Это самое, Осим. Ну, кучер я.

— Кучер Осим, может быть, ты знаешь, почему драконы не унесли нас в царства?

— Ну, это самое, ну, не знаю я, — сказал Осим.

— Или, может быть, ты знаешь, почему Кладбищенский остров держит нас? — с едва уловимой насмешкой поинтересовался кородент.

— Нет.

— Или ты думаешь, смерть освобождает тебя от законов и обязанностей?

— Ну… нет, это самое.

— А, ты наверняка знаешь выход из сложившийся ситуации?

— Ну не знаю я. Так никто, это самое, не знает этого, ну, это самое, выхода-то.

— Ничего ты не знаешь, Осим, а кородента своего перебиваешь, глупый ты кучер. А я вот знаю, Осим, знаю. Собственно, потому и собрал вас всех, чтобы объявить об этом. Или ты думал, я собрал всех вас единственно для того, чтобы дать понять, кто тут самый главный? Не хочешь ли ты сказать, Осим, что я думаю только о себе?

— Не-нет, мой кородент, ну, не-не думаю я, это самое, такого, — зазаикался Осим от такого короденского напора.

— Так почему же ты смущаешь людей тем, что вскакиваешь и перебиваешь меня, своего правителя, который даже после своей смерти не бросил вас в столь смутное время?

— Ну, это самое… — сглотнул Осим.

— Ничего, — молвил кородент, с неожиданной ласковостью посмотрел на вконец сдувшегося кучера и медленно кивнул. — Я понимаю. Мы все сейчас на взводе. Не каждый день приходится умирать, и с непривычки смерть поначалу немного нервирует.

Раздался разрозненный хохот, и через несколько мгновений смеялась вся толпа. Вообще, хохот и рукоплескания всегда брали начало где-то в передних и средних рядах и подобно кругам на воде от брошенных камушков захватывали всю толпу. Да, пока до задних дойдёт, смеяться надо или плакать…

— Осим, опустись, — предложил Кластер. — Я с тобой потом поговорю, если ты чего-то не поймёшь сейчас.

— Ну да чего уж там, — пробормотал Осим, опускаясь на своё место.

— Тогда я продолжу, — сказал Кластер, — если, конечно, кучер Осим не против.

Толпа ответила смехом, как бы показывая, что прекрасно понимает, каким дурачком выставил себя кучер Осим.

— А теперь о серьёзном и даже мрачном, — голос кородента резко посуровел. Толпа стихла и даже, казалось, перестала дышать… — Многие из вас потеряли своих родных и близких во время нападения нелюдей магов-рыцарей. Я прекрасно понимаю, как тяжело сейчас приходится вам. И это не просто слова… Вместе со мной погибла и моя семья.

Кородент обвёл толпу скорбным взором.

— Но любовь победила смерть. Сейчас мы с женой и сыном снова вместе, чего желаю и всем вам… В том смысле, чтобы ваши души воссоединились после смерти и нигде не потерялись. Сейчас на эту природную трибуну поднимется и встанет рядом со мной мой сын Шпиндель Кох. Многочисленные смерти людей, которых он знал, зверства, учинённые в замке маг-рыцарями, смерть родной матери, до последнего прикрывавшей его своим телом, всё это повергло Шпинделя в глубочайшее оцепенение. И в этом оцепенении мой сын написал стихотворение, которым в отчаянной мольбе отгородился от ужасов, свидетелем которых он стал. Прошу снисходительно отнестись к его творчеству. Это первое поэтическое творение Шпинделя, а ему всего 12 лет.

Кластер полуобернулся назад и позвал:

— Шпиндель, прошу, взберись ко мне на эту природную трибуну.

На валун взлетел призрак мальчика в сапожках, штанах и курточке поверх камзола. “При жизни Шпиндель был чистым блондином, а умерев, стал чистым блюдином”, — пошутил кто-то в задних рядах. Кластер склонился и что-то прошептал сыну на ухо. Шпиндель деревянно посмотрел на призрачный народ, отцовых подданных, резко распахнул руки, будто собрался тут же свалиться с природной трибуны вниз головой, и, невпопад повышая и понижая высоту голоса и меняя интонацию как попало, пронзительно протараторил, захлёбываясь, сглатывая и запинаясь на каждой третьей строчке:

Вот напали они, подлые маги.

Боятся нас, в броню попрятались.

Боятся нас, светом убили меня.

Отца убили, мать, всех-всех-всех.

Я мечом одного убил, второго убил мечом,

Третий убил меня, вот!

Боги, видать, забыли нас.

Может, мы забыли их, а они забыли нас?

Тут надо подумать. Я хочу молиться за всех.

Давайте все молиться за всех, не любить тех,

Кто не любит богов.

Нам друг друга надо любить, уважать,

Но прежде богов.

Может, тогда они вызволят нас с острова могил,

Заберут к себе тех, кого любят?

Две последние строчки юный наследник трона так надрывно провизжал, словно боги забирали в святую обитель Эженату только самых отчаянных визгунов и пискунов, которые и там были рады стараться как можно чаще и громче визжать и пищать, чтобы боги не разочаровались в них и не изгнали в страну пустынь и холодных скал Энжахиму на корм чипекве, эмела-нтукам, цератозаврам, колибри и прочим исчадиям, порождённым неистощимой фантазией Бебе Асги, мрачного короля Энжахиму. А исходя из никуда не годных условий существования душ в Энжахиму, надо полагать, визгунов и пискунов там и без того хватало.

Наступила откровенная тишина. Но длилась она недолго. Раздались отдельные хлопки, причём с тех же мест, с каких раздавались и раньше, и несколько голосов наперегонки закричали:

— Браво!

— Какое мастерство!

— Лучше, чем у Ветрокрылого!

— К демонам Ветрокрылого!

— Да, к демонам! Мы этому хрену под задницу дали, чтоб не выпендривался!

— Точно! А надо было ещё и по зубам надавать, дабы свои песенки только шмакать и мог! Ха-ха!

— Слог будущего мастера поэзии!

— У Кикосеца-то?

— К херам собачьим Кикосеца!

— Ну да, это самое, его! Я это, это самое, и хотел тогда тово, ну! Сказать!

И вот вся толпа в едином порыве восхваляет поэтический дар кородентского отпрыска, даже те, кто не имел ни малейшего понятия, что означает слово “стихотворение”, и был уверен, что Шпиндель прочёл вполне себе обыкновенную речь, пусть корявую и неуклюжую, зато искреннюю. И сделали вывод: стихотворениями называют любые слова, произнесённые представителями кородентского рода. И считали кретинами всех, кто утверждал, что слово “стихотворение” означает несколько иное.

Особенно крепко засел этот предрассудок в стихийно образованной таверне “Синий рог” в северо-восточной части острова. Таверну образовали из кочек, пеньков и ствола-стойки. Новоявленные менестрели лишь однажды пытались выступить на том районе. Синерожцы дали понять, что раз барды не короденты, не жёны кородентов и не их дети, значит не имеют права высказываться стихами. А первым потерпел неудачу Кикосец Ветрокрылый. На том районе можно было получить по голове даже за совсем безобидные рифмы, например, за “ёлки-моталки”, “ядрён батон” и даже за “тудым-сюдым” и “пам-пам”. Только короденты и их семьи могли говорить “ёлки-палки”, “тудым-сюдым” и “пам-пам”. Ведь “пам-пам” тоже своего рода рифма. Созвучно? Созвучно. Получалось, только короденские семьи могли говорить “ядрён батон”, в том числе и дети. А может не только могли, но и говорили.

После счастливого выступления Шпинделя наступил краткий период всплеска бардомании или трувермании. Многие принялись сочинять стишки в духе Шпинделя, образовалось целое шпиндельское течение в поэзии. И чем надрывнее и визгливее читались и пелись стишки, чем ломче ритм и грубее рифма, тем лучше. В свите кородента недели две царил кромешный Энжахиму. Придворные наперебой нещадно визжали и пищали, как полоумные, сочиняя действительно полоумные стихи. Но, конечно, ни у кого не получалось достичь виртуозности и неподражаемой естественности одарённого наследника трона.

— Спасибо, сын, — сдержанно поблагодарил Кластер, и сын молча скатился за валун. А кородент обернулся к толпе и повысил голос: — Как известно, устами детей глаголит истина. Это проникновенное стихотворение я воспринял как знак, ниспосланный нам богами. Многие из вас успели заметить, что с Кладбищенского острова никуда не деться. Он держит нас словно в клетке. И многие задали себе вопрос: Почему?! Неужто боги покинули нас?! Но ведь мы построили храмы, мы вели благомереную жизнь. Да, все мы не без греха, но, может, кто-то из присутствующих таит в себе особо тяжкие грехи? Ради общего блага, призываю его приблизиться ко мне, чтобы облегчиться самому и облегчить других. Ведь, возможно, боги только того и ждут, чтобы мы очистились от скверны и вознеслись на драконах в царства, достойные нас. Потому выйдите, грешники, и предстаньте перед нами!

Призраки в толпе подозрительно переглядывались меж собой, словно только по одному внешнему виду можно было определить грешника.

Никто не вышел.

— И что ещё сказать, — молвил Кластер Великий. — Через две недели, утром, как только край солнца выглянет из-под земли, мы все соберёмся здесь для всеобщей утренней молитвы богам. Неявившиеся будут наказаны. Основных богов девять, и каждый из нас будет молится своему покровителю. Теперь, когда мы не нуждаемся в еде, отдыхе и освобождены от бремени плоти и его требований, мы можем молиться всегда. Но я понимаю, каждому из нас по-прежнему необходимо свободное время. Думаю, часовой молитвы по утрам будет вполне достаточно. Вот и всё, мои дорогие подданные, родные мои и ненаглядные, это и есть тот самый выход из положения. Через замечательные стихи, написанные моим сыном, боги дали нам ещё один шанс. Это значит только одно: Мы не забыты! Никто не забыт! У нас есть надежда быть услышанными в своём раскаянии и преданности богам! Молиться и взывать к высшим, молиться и взывать к высшим до тех пор, пока мы не очистимся полностью, до тех пор, пока вся скверна не выйдет наружу!

Кластер в последний раз поднял руку, оглядел толпу, спустился вслед за сыном и исчез под звуки обязательных аплодисментов и криков одобрения. Командор Щеногго Адав, подняв на уровень лица рукоять меча, острием смотрящего в землю, прошёл вперёд. Его отряд двинулся за ним, смыкая хвосты и тем самым захлопывая развёрнутый клин в прямоугольник. Вскоре и они скрылись за валуном-фигой. Как и кородентская свита, стоявшая за валуном, пока Кластер держал речь.

Толпа понемногу таяла. Призраки расходились кто куда. Бухвала Мудрик затесался среди знати, Киксоец куда-то запропастился, учёного Зенниспара тоже было не видать, поэтому Хейзозер Краснощёк, не потерявший ещё надежду отыскать Шаулину и Листу, бродил среди привидений и всматривался в их лица и фигуры. Семью он так и не нашёл, зато, к своему величайшему изумлению, повстречал одну знакомую женщину с её дочуркой, лет девяти на вид, и младенцем на руках.

Первый и последний раз он видел их семь лет назад во время прогулки возле прибрежных скал. Женщина, несмотря на присутствие дочери и младенца, стояла слишком близко к обрыву. Это насторожило его, и он направился к ним. Дворянка, судя по одежде, крепко стискивала руку дочери, которая сквозь слёзы упрашивала мать что-то не делать.

Хейзозер успел в самый последний момент. Он схватил повыше локтей уже шагнувшую с обрыва женщину и рывком повалил её с детьми за собой на землю. Поваленный младенец, до этого относящийся к происходящему совершенно спокойно, вдруг страшно перекосил рот и разревелся так, будто именно сейчас надумал вызвать на дуэль чудо-юдо рыба-кита. Как оказалось, при падении он стукнулся своей огромной розовой и лысой головой о лицо матери, в кровь разбив ей нос. Перепугавшаяся вусмерть дочка наоборот — перестала плакать и таращила на поднявшегося Хейзозера перепуганные глазища.

Краснощёк, как упавший столбик, поставил девочку и протянул руку её матери.

— Всё в порядке, милая, — утешал Хейзозер слащавым голосом в ожидании ответной благодарности, — всё самое страшное позади. Нужно крепиться. Крепиться!

Но женщина вместо благодарности посмотрела на него с ненавистью, отбила протянутую руку и поднялась сама. Извлекла из кармана какую-то тряпицу и зубами и рукой разорвала её. Одним куском заткнула кровоточащую ноздрю, а вторым принялась обтирать запачканную кровью макушку ревущего младенца и укачивать его.

— Я понимаю, вы немного поддались чувствам, — слегка опешил от такой реакции на спасение Хейзозер, — но как бы тяжело ни приходилось, это не выход из положения, поймите. Каждому из нас уготованы лишь те испытания, какие мы можем преодолеть, иначе никакого смысла в жизни нет.

— А в жизни и нет никакого смысла! — зло ответила женщина. Она закончила обтирку младенца и сунула тряпицу в карман. — Пошли, Листа!

— Надо же какое совпадение! — поразился Хейзозер и заволновался: — Понимаете, мою дочь тоже зовут Листа. Это знак Клитофрунати, милая женщина. Находясь на самом краю гибели, вы спаслись в самый последний миг и тем самым получили просветление. Вы должны жить если не ради себя, то ради своих детей. Теперь у вас всё будет хорошо.

— Я никому ничего не должна! — огрызнулась женщина. — Мало мне напастей, так вдобавок ко всему меня спас напыщенный олух. Или ты думаешь, раз спас меня, то отныне всё у меня будет хорошо? Да в твоей башке пусто, как в моих тарелках.

Хейзозер догнал решительно уходящую женщину и протянул ей десять реалов, спешно вытащенных из кармана:

— Вот, возьми, пожалуйста. Я отдаю тебе все деньги, что у меня есть с собой. Этого хватит на первое время. А там дела наладятся, обязательно наладятся! В этом тебе поможет Клитофрунати. Знай, теперь ты под её покровительством.

Женщина вдруг остановилась, будто бы её внезапно осенила какая-то догадка, и с подозрением пополам с презрением посмотрела на Хейзозера.

— Уж не намекаешь ли ты на то, что раз ты якобы спас меня, так теперь я обязана переспать с тобой? Или, может, посягаешь на мою дочку?

— Нет, нет, что ты! — Хейзозера как кипятком ошпарили. — Клитофрунати не только богиня любви и размножения, но также хранительница жизни и домашнего очага. Это она направила меня сюда, на берег, именно тогда, когда ты решилась на столь ужасное злодеяние.

— А превращать в ад жизнь ни в чём не повинной одинокой матери — это не ужасное злодеяние?! — горько спросила женщина. — Моя смерть и смерть моих детей остались бы на их совести, а не на моей. Сбереги эти гроши для своей Листы, а моей Листе подачки не нужны.

Хейзозер, всё ещё стоявший с протянутой рукой, со вздохом сунул деньги обратно в карман. Для него эти “гроши” составляли заработок за полмесяца.

— Милая женщина, может быть, не деньгами, так чем-то ещё я могу помочь тебе? — предложил он, сделав при этом странное выражение лица, плаксивое и неестественно сморщенное.

— Ты? — женщина громко рассмеялась. — Кто ты?

— Я простой каменотес, но я сделаю всё, что в моих возможностях.

Женщина снова рассмеялась.

— Ты идиот, каменотес. Не лезь в чужие несчастья, если тебе дороги спокойствие и жизнь. Отстань от меня по-хорошему и прощай.

И зашагала прочь. Её дочка едва устояла на ногах, но выровнялась и засеменила за мамой.

Хейзозер был очень горд тем, что спас целую семью от преждевременной гибели, а может и вселил в них уверенность в том, что теперь сама Клитофрунати будет присматривать за ними. Это ничего, что женщина несколько раз обозвала его и отнеслась к нему с насмешкой. Главное, теперь всё у них будет хорошо.

И вот Хейзозер снова встретил эту женщину с тем же младенцем на руках и дочкой Листой на вид всё тех же лет девяти, а это могло означать только одно. Они стояли поодаль от остальных, скрытые кустами черноплодки. И Хейзозер вполне мог пройти мимо, если бы не был настроен нарочно выискивать силуэты. Женщина между тем тоже узнала его.

— Да, — криво усмехнулась она, — кто самодоволен, тот и глуп. То, что ты помешал мне сделать в тот день, я сделала на следующий в другом месте. А ты, похоже, после нашей встречи тоже долго не прожил.

— На город напали некие маги-рыцари и многих убили…

— Это я уже знаю, — перебила женщина. — А ещё знаю, что человек, уничтоживший мою жизнь, здесь. И именно это заставляет меня жить дальше, думать, действовать. Но никак не твои дурацкие уверения об этой Клитофрунати, которую я никогда не видела.

— Я… я рад за тебя, — кое-как ответил растерявшийся Хейзозер. — Так ты на этом острове уже семь лет? И… пожалуйста, скажи своё имя.

— А, зови меня Эринией. Знать твоё имя мне ни к чему. Семь лет… да, семь лет… Мне нужно побыть одной, — вдруг заторопилась женщина. — Прощай.

— До свидания, — сказал Хейзозер лишь потому, что больше ничего путного на язык не легло.

Чуть ли не единственный повод для гордости оказался пустым звуком, пшиком, фатой-морганой. Какая недальновидность. Но почему же так? Почему Клитофрунати сначала спасла их, а потом отвернулась от этой женщины? Причина тут могла быть только одна. Женщина отказалась верить в свою покровительницу. А боги не могут помогать тем, кто в них не верит… Кородент Кластер, конечно, прав, через стих Шпинделя боги дают понять, что, оказавшись взаперти на этом острове, души ещё не забыты. Им дан шанс на спасение, который не следует упускать, ведь это, скорее всего, последний шанс.

Хейзозеру любопытства ради захотелось достичь северного края Кладбищенского острова, раньше ему не приходилось там бывать. Живые понимали: дорогу туда преграждает портал в юдоль тоскующих мертвецов. Но, как оказалось, никакого портала не существует. Да и не могло существовать. Теперь Хейзозер твёрдо уверился, что в глубине сердца он всегда знал: все эти россказни не более чем порождения дремучих суеверий.

Повсюду коричневел ползунец, который по цвету легко путался с корнями деревьев. И вообще, путался. В чахлой травке, отдающей бледной сиренью, выделялись ворсистые тёмно-малиновые ползунчики, словно подгнившие и поросшие бахромой плесени глаза исполинских существ, способных отращивать себе новые сенсорные органы, а устаревшие катапультировать из впадин. Наверняка по выходным эти исполины состязаются между собой, обстреливая отлетевшими глазюками остров со своего берега. “Поди, воздух распирает от сладковатого дурмана, оттого-то здесь и нет живности, а вовсе не из-за ерунды вроде тоскующих мертвецов”, — сердито сообразил Краснощёк. Ему совершенно не понравилась собственная фантазия. Демоны бы побрали этих кощунственных исполинов. А то ещё не хватало, что с помощью старых глаз они подсматривают… за кем? Ох, хватит! Взбредёт же подобное. Уже и посмотреть никуда нельзя. Чур меня, чур. Это Бебе Асга внушает мне крамольные мысли. Он, окаянный, кувшин его раздери, он совращает меня.

Как бы там ни было, кто бы Хейзозера не совращал, не внушал ему всякие крамольные гадости, на северную оконечность Кладбищенского он не попал. Север острова соединялся с его серединой тонким перешейком. И проход к нему преграждали трое крепкосбитых кородентских гвардейцев. Приближаться к ним Хейзозер не стал. Жизнь закончилась, а страхи перед теми, кто мог запросто покалечить или убить, никуда не делись. Краснощёку ничего не оставалось, как повернуть обратно и отправиться назад, несколько восточнее первоначального маршрута.

И немного погодя наткнуться на сборище привидений у загрибованого ствола упавшей сосны. Почти всем телом дерево лежало на подмятых ветвях и корнях, хоть вздыбленных и вытянутых, будто рассерженный внезапным исчезновением воды да так и усохший кальмар, но всё ещё крепко врытых. Тем самым ствол образовал природную стойку, прилавок, если угодно.

Собственно, сосну-прилавок уже облюбовал и сам трактирщик, раннее красномордый, а ныне с физиономией околевшего бульдога и усами вконец замёрзшего моржа пузатый здоровяк Чичас. Он, вкупе с кочками-табуретами и рассевшимися на них призрачными посетителями, образовал природную таверну “Красный рог” и переименовал её в “Синий рог”. Хейзозер знавал Чичаса с тех пор, как впервые, ещё шестнадцатилетним юнцом, перешагнул порог “Красного рога”. Да кто в Радруге не знает Чичаса! Чичас, чичас! И так целый час. В первое своё посещение таверны Хейзозер предпринял неудачную попытку побеседовать с краснорожцами о вере. Местные в тему не въехали, но отдельный их представитель въехал Хейзозеру по зубам. Что же, извечные ошибки молодости. С тех пор, будучи в этом достопочтенном заведении, Краснощёк предпочитал пить молча, а если и говорил, то больше о погоде, времени суток и других весьма интересных и познавательных вещах.

Ах, эти премилые пьяные драки с использованием всех подручных средств: ног, рук, локтей, коленей, зубов, лба, бутылок с отколотыми горлышками, табуреток, столов, свечей и подсвечников, оленьих и кабаньих голов, портретов, пейзажей и натюрмортов с отличными крепкими рамами, люстр, людей, дверей, полов, стен, потолка и попавших под руку животных. Вас когда-нибудь лупили по спине живой уткой? А орущим котом по лицу колошматили? Нет? Ну что же, юноша, я вам не завидую, у вас всё впереди. Один раз кто-то сгоряча выгреб из ящика охапку салфеток и яростно обрушил её на голову противника, но ничего интересного из этого не вышло. Салфеткобоец потерпел поражение. Но поговаривают, поговаривают, где-то в Закаракэтии есть непобедимый ханси салфеточных боёв. По крайне мере, другие салфеточные мастера одолеть его не могут вот уже много-много лет.

Любая уважающая себя таверна начинается с пьянки, а заканчивается мордобоем. Не всегда, конечно, но бывает. Кто-то перекусить забежит на скорую руку, а по морде всё равно получит. Закажет себе тарелку борща со свининкой, а его самого в этот борщ и окунут. Как писал великий поэт, по усам хоть и бежало, в рот ни капли не попало. И голодный остался, и сам как свининка несолоно хлебавши отправился восвояси, на ходу вытирая щёки, губы и подбородок с таким усердием, что со стороны могло показаться, что человек только что очень вкусно и сытно пообедал.

Вообще, в природной версии таверны “Красного рога” “Синий рог” собралась отборнейшая шваль, будто по городскому дну прошлись скребком и собранную грязь гущей плюхнули сюда. Бродяги, попрошайки, мусорщики, продажные женщины и мужчины и их покупатели, скупщики краденого, работорговцы, содержатели притонов, воры, убийцы, бездарные учителя… Изредка более приличный люд: торговцы чем-то менее разумным, чем рабы (например, мебелью), ремесленники… Затесалась даже парочка монахов и какой-то угрюмый коротыш в камзоле и треуголке, сунувший пальцы меж пуговиц жилетки. И то ладно, что “Синий рог” не унаследовал от “Красного рога” стен с крышей, иначе вряд ли бы он вместил всех желающих, которые в свои более живые дни собирались, как правило, в разное время.

Кому-то повезло, и он оказался на острове вместе со своей подружкой. Или не повезло, если теперь он совершенно не знал, что с ней делать. Мало того, несчастный и близко не представлял, как ей такое поделикатней сообщить. Ну, знаете, когда любовь проходит, а уважение остаётся. Женщины убийц, мусорщиков и бездарных учителей ведь такие чуткие люди, что в общении с ними деликатными становятся даже инквизиторы и прапорщики. Попробуй таких не уважь. Можешь не любить, но уважать обязан, хотя бы иногда. Один такой ходил всё, хорохорился, говорил, разлюбил я тебя и уважать не хочу. Не буду, говорил он, и всё тут, так, мол, честно и правильно будет. Не хочешь, сказала она в ответ, как хочешь. И теперь, сказала она, уважать ты никого не будешь, даже если захочешь. И уважалку-то ему секатором отсекарила. Сказала как отрезала. Или отрезала как сказала.

— Эй, Хей! Подгребай к нам в таверну “Синий рог”, скотина ты ушастая! — окликнули Краснощёка из бесстенной таверны.

Тут выявляется интересная закономерность: чем меньше стен у здания, тем оно вместительней. Следовательно, если стен у здания не будет вообще, оно способно вместить в себя всё население мира.

Хейзозер, который вдруг ни с того ни с сего стал ушастой скотиной, узнал по голосу своего приятеля-соседа Ерёму, кузнечного подмастерья. Глаза у Ерёмы походили на два мерцающих красным раскалённых уголька, а грудь с животом и ноги до колен закрывал кожаный фартук.

— Здравствуй, Ерёма.

— Да куда уж здоровее! — поддел Ерёма.

— А… э… — Хейзозер покрутил головой. — Почему таверна “Синий рог”, я понимаю, но где она?

— Так это её призрак, а призраки никому не видны! — хохотнул Ерёма.

Вообще Ерёме всё бы хиханьки да хаханьки. Такой уж человек, вернее, призрак. Ему и собственная смерть казалась презабавной штукой, что он сейчас же и подтвердил:

— Хейзер, а ты знал, что увидеть тараканов во сне — это к скорой собственной смерти?

— Впервые слышу, — пожал плечами Краснощёк. — С чего ты взял?

— А мне позапрошлой ночью приснились тараканы, а на следующий день меня кокнули магцари.

— А боги тебе не снились?

— Хм, знаешь, не снились мне боги, Хейзер, не снились. Только тараканы.

— И как тебе помогает эта мысль?

— Никак.

— А вот боги помогут.

— Опять ты за старое. Я, конечно, верю в богов, но, видишь ли, тут такое дело… — Ерёма посмотрел налево, посмотрел направо, накрыл ладонями уши Хейзера и покрутил его головой. — Оглянись, мой друг, оглянись! Смотри, смотри же внимательней! Что видишь ты, несчастный? Этот свет и есть тот свет! Вот что ты видишь, несчастный! Проклятые храмовники дурили нас, как могли. Нет, я верю в богов, просто, может, всё работает как-то по-другому, а нам неведомо то? Или где случился сбой?

Краснощёк, недовольный таким вольным обращением со своей головой, отдёрнул её и фыркнул, как сердитая лошадь.

— Какой ещё сбой? — спросил он. — Это испытание.

— Точно, испытание сбоем.

— Угу, — мрачно согласился большеголовый кудлатый призрак аккуратной, подтянутой комплекции, сидящий на самой большой кочке. — Ни покурить, ни выпить, тоска смертная… Ещё Кластер этот припёрся. Кородент херов… Я, говорит, не покинул вас в беде. Ну да, чтобы сделать её ещё бедовей. И так тошно, одни могилы кругом вперемешку с болотом, так он ещё своими молитвами задолбает. Всю жизнь из нас последние гроши вытягивал, теперь и после смерти издевается. Вытягивать нечего, так он молитвами решил извести. И какой дурень сказал, что смерть — это вечный сон? Я бы сейчас с удовольствием похрапел, прежде нажравшись до одури.

— Чичас, Глазутый, чичас, нажрёшься ты, — ухмыльнулся массивный толстяк, облокотившись о стойку из чистейшей сосны. Толстяк отличался уныло обвисшими усами, маленькими глазками, видимо, когда-то принадлежавшими очень хитрому поросёнку с криминальными наклонностями, и щеками, с которых можно было скатываться, как с крутых горок. — Будь у меня моё пойло, были бы у тебя твои денюжки, а?

Занятный вопрос. С подковыркой. И загоготавший здоровяк застучал по стволу-прилавку кулаком, коим впору разбивать замки в пыль, и те, и другие, а не разливать пиво по кружкам. Это был никто иной как Гульяно Балытраво. Его жена, Шпилькия Балытраво, которую остров не захотел принимать (о таких призраки-островитяне говорили “без вести пропавшие”), шутила, что краник её мужа открывается со скрипом старых бочковых кранов, а в супружеском брюхе плещется пивной НЗ, пополняемый, впрочем, из тех же бочек. И если это брюхо обложить досками и затянуть железными обручами, то от бочки нипочём не отличишь.

Гульяно Чичас Балытраво родился в семье трактирщика и трактирщицы. Его родители, Гулан “Ненасытный” Балытраво и Прутопута “Ненасытная” Балытраво (урождённая Клещарус), владели трактиром “Красный рог”, купленным на деньги Ненасытной (не путать с Ненасытной Салтычихой) и отремонтированным на деньги Ненасытного (не путать с Ненасытным Цепешом). Вскоре однако они развелись из-за непримиримых взглядов на дальнейшее развитие “Красного рога”, и каждый занялся своей половиной.

Прутопута, обидевшись на супруга, а заодно и на всех мужчин, путём сложных перестановок мебели и простых сносов лишних стен состряпала из своих владений салон “У томной Розы”, то есть из второго этажа, отведённого под комнаты постояльцам. На радость конкурирующей гостиницы “Гуси-лебеди”. Уцелевшие стены Ненасытная драпировала занавесями тяжёлого атласа, перетянутыми бантами широких бледно-розовых лент. Пол закрывался паласами совершенного цвета маринованных и безнадёжно просроченных огурцов. Получившийся зал сумрачно освещало трио ещё более тяжёлых люстр, украшенных ворохом спутанных тонких цепочек, позолоченных под чёрное золото. На вкус некоторых заглянувших сюда мужчин салон зловеще отдавал покойницкой. Потому мужчинам вход запретили. Прутопута даже выставила охрану из двух наёмных амазонок-изгнанниц, оказавшихся на ту пору в Радруге в поисках заработка. Исключение, конечно, составляла знать. Но даже несмотря на то, что знатные мужчины могли посещать салон “У томной Розы”, они знать не знали об его существовании. Вероятно, вполне хватало своих томных роз и знатных покойницких.

За год томнорозовой деятельности у Прутопуты Балытраво появилась постоянная клиентура и какой-никакой, а доход. И всё бы ничего, если бы ей на голову не упал кирпич. Но вот любопытнейшее обстоятельство: на момент падения кирпича Прутопута мирно почивала в своей постели. Заключение следователя гласило, что “…неуёмным, непредумышленно целенаправленным своим храпом подозреваемая в убийстве самой себя вышеупомянутая Прутопута “Ненасытная” Балытраво предположительно выбила кирпич из потолочной кладки и уронила его себе на голову, пробив череп в лобовой и височной частях, а также своротив себе челюсть на левый бок…” и “Дело закрыто за неимением возможности допросить главную подозреваемую по причине её умерщвления”. Да, Прутопута Балытраво пала жертвой обстоятельств и постельного кирпича-блохи. Типичный несчастный случай. Лучше бы она оставалась Клещарус…

Салон “У томной Розы” отошёл к Гулану Ненасытному, который из-за сохранившейся любви к Прутопуте так и не дал ей развода. Все занавеси немедля оборвали, люстры сорвали, стены восстановили, паласы скрутили в рулеты. Амазонок разогнали. К досаде конкурирующей гостиницы “Гуси-лебеди”. Но и Гулан недолго провладел таверной. Подрос его сын Гульяно, уже тогда тесно знакомый с целой плеядой подозрительных личностей. А уж он-то после смерти отца завладел злополучным “Красным рогом” так завладел. И владел им, пока не умер в связи с нашествием магов-рыцарей. Умерев же, трактирщик-рецидивист взялся за старое.

— Можно брюхо твоё вскрыть, Чичас, — парировал кудлатый. — Слыхал я, пива в нём куда больше, чем в любой из твоих бочек.

Большеголовый лохмач изящной комплекции задрал подбородок и архаически почесал кадык. Это был никто иной, как Гуебос Глазутый, полулегендарный сын легендарного Рыжего Карлика, один из наиболее активных членов его банды “Белый пёс”. Честолюбие Гуебоса не давало спокойствия в батиной тени, в которой ему было очень и очень тесно. И слишком темно. Глазутый за глаза постоянно глумился над отцом за его рост, почти не скрывая это. Он был уверен, что ему, как сыну, многое простится. Но не простилось.

Банда Рыжего Карлика не слишком отягощала себя якорями блатной морали и занималась прескверными делишками. Во-первых, она сотрудничала с Комиссарским квадроумвиратом города Путаницы, сдавая ему за вознаграждение мелких бандитов, а на птичек покрупнее белопсовцы сами накладывали дань за молчание. Пляски по лезвию бритвы меж огнями. Замечательно грязный бизнес. Ну конечно, деньги — это грязь…

Как раз этим бизнесом и заведовал Гуебос, а в грязно-денежном бизнесе дураки долго не живут. Подчистую и умные-то не заживаются. Но зато сколько грязи, сколько грязи можно сгребать под себя лопатой! В смысле, денег. Деньги же никому никогда не мешают, я правильно говорю? Ежедневные и еженощные купания в роскоши, развлечения, граничащие с извращениями, и извращения, давно переставшие быть развлечениями, а также: огни, лезвия, яд, стрелы, тут же влетающие в едва приоткрывшееся окно, наёмные убийцы во всём чёрном, перчатках и масках, поигрывающие стилетами и притаившиеся во мраке ночи… Капканы и выгребные ямы в самых неожиданных местах. Например, ядовитый капкан, установленный на гульфике трусов.

На Гуебоса неоднократно покушались боссы по понятным причинам враждебно настроенных банд. Вскоре к ним присоединился и Комиссарский квадроумират Путаницы, которому Гуебоса слил никто иной, как сам Рыжий Карлик. Отца несколько напрягало, что родной сын изгаляется над ним, да ещё втихую крысит нажитые непосильным трудом деньги, нимало не скупясь на сумму. А комиссары посчитали Гуебоса слишком опасным преступником для официального преследования, ареста и наказания.

И тут Глазутый выкрутился. Он хоть и избежал покушения, но благодаря нескольким гениальным интригам собственного сочинения предстал перед судом и в тюрьму таки угодил. Сроком аж на тысячу лет. Лучше уж успешно заключиться в тюрьму, рассудил Гуебос, чем стать жертвой успешного покушения. И верно рассудил! Отсидев каких-то три года с незначительными потерями для здоровья, Глазутый счастливо бежал. Несколько выбитых зубов (препирался с вертухаями), два сломанных и криво сросшихся мизинца и один сломанный и криво сросшийся нос (препирался с вертухаями), парочка шрамов на лбу (препирался с вертухаями) и трещина на ребре (препирался с однокорытниками). Дёшево отделался, между прочим. К тому же на нём всё заживало, как на собаке, о чём прознали собаки и между собой тявкали: “Шарик, гав-гав, ну и обварил тебя этот негодяй в грязном колпаке! Вав-вав! Но ничего, на тебе всё, как на Гуебосе, заживёт! Гав-вав!”.

После сих злоключений неутомимый Гуебос Глазутый подался в лесные разбойники. Обирать одиноких беззащитных спутников — что может быть слаще! Но тут его постигла неудача. Первым же одиноким и “беззащитным” путником оказался один из братьев Григориеффых, промышлявших браконьерством и конокрадством. Гуебос незамедлительно присоединился к ним. И опять неудача. Добропорядочные селяне словно того и ждали. Через месяц они сдали шайку властям, прозванную местными “Три гада или тройное г”. Братьев поймали, а Глазутый удрал в лес, зарезав перед тем двух десятских кухонным ножом.

Далее Гуебос Глазутый обосновался в городе Замус-Стамус, быстро обзавелся друзьями по интересам, и приступил с ними к затяжной серии грабежей зажиточных замусстамусцев и не только их. Облюбовав понравившийся дом, бандиты вязали хозяев, тыкали в них раскалёнными железными прутьями и запихивали в камин, угрожая развести огонь, после чего требовали немедля выдать деньги. Кажется, что некоторые вещи столетиями остаются неизменными. И правда, если работает, зачем же менять?

В конце концов, банда Гуебоса довела власти до белого каления. За Глазутого назначили неслыханную награду в сотню реалов. Тридцатку давали за участника его банды. За такие деньги Гуебоса могла сдать родная мать, особенно если запихать её в камин. Обладатель незаурядного ума и харизмы лидера, более угрожающе-внушительной, чем добро-располагающей, Гуебос Глазутый отличался дерзким, не сказать, наглым характером и горячим, не сказать, волчьим норовом расплавленного металла. За что и поплатился. Многие великие воины заканчивали свою карьеру именно тогда, когда им в голову приходила мысль, а не стоит ли оставить всё как есть и уйти непобеждённым? Но Глазутый не был великим воином, а был умной и наглой сволочью, которую постигла, скажем так, новая невзгода. В одном из домов банду подстерегала засада.

Угрём выскользнув из железных лап закона и поклявшись расквитаться с наводчиком, Гуебос вновь бежал. Но теперь, чтобы достичь города, где бы он не находился в розыске, следовало покинуть страну. Самое время вести себя тише воды и ниже травы. Ан нет. Не на таковского напали! Минуя деревушку Крылья-Ноги-И-Хвосты, Гуебос свернул шею петуху, посмевшему клюнуть его ногу. А как бы поступил сам Гуебос, если бы некто ворвался на его территорию и стал бы жрать его толком ещё не родившихся детей? За петуха заступились крестьяне. Оглушённого дубиной преступника десятские отвезли в Путаницы и сдали страже. Стража Глазутого не узнала и, пока суд да дело, бросила в каталажку.

Очнувшийся Гуебос понял, что влип он по самый швах, стоит ему заново увидеться с кем-то вроде следователя, прокурора или судьи. Недолго думая, он строчит записку знакомому убийце (есть профессиональные убийцы, получающие за своё занятие только деньги, а есть любители, получающие за своё занятие только удовольствие), запечатал в конверт и попросил стражника отправить письмо по адресу, сказав, что это послание адвокату. Он ведь имеет право на защиту от вызывающе несправедливых обвинений? “Помоги мне, — сказал Гуебос, — ведь и ты можешь оказаться на моём месте”. Слова именитого бандита не совсем понятны, но стражник согласился.

Однако чёрная полоса накрыла Глазутого тучей, окатила чёрным ливнем и дала продышаться. Ну конечно, он подписал конверт выдуманным именем, а знакомый убийца, естественно, отказался оплачивать почтовые расходы за неизвестного отправителя. И убийцам ничто человеческое не чуждо. Письмо вернулось на почтамт. И там это письмо как на грех увидел Трум Ба, некогда обучавший Гуебоса грамоте. Он тотчас опознал почерк своего бывшего ученика. И конечно, незамедлительно донёс на него комиссарской четвёрке Путаницы. Ужасное невезение, ужасное.

Судья приговорил Гуебоса Глазутого к двум с половиной тысячам лет тюремного заключения. И подсчитал, что Гуебос должен отсидеть как минимум тысячу лет, прежде чем получить право на возможное досрочное освобождение. А если принять во внимание побег из тюрьмы… В общем, чтоб недолго мучился и теперь уж точно наверняка, судья приговорил Гуебоса к смертной казни.

Но за неделю до повешения полулегендарного сына легендарного Рыжего Карлика путанинский палач по фамилии Врач запутался в пьяной драке в рыболовецких сетях и сломал себе руку. Вешать левой рукой ему было как-то несподручно. “Дык ведь не украшение вешать, а человека, — молвил Врач, — всё надо делать как полагается.” И Гуебоса отправили в Радруг. Там и вздёрнули.

Почти сразу после этого знаменательного события Радруг подвергся нападению таинственных и неуязвимых магов-рыцарей.

Изящной комплекции, с большой лохматой головой с выпуклым шрамированым лбом, треугольным лицом в оспинах, сохранившихся после смерти, недобрым взглядом из-под насупленных бровей; умный, но слишком злой и наглый мерзавец — таковы история, характер и внешность Гуебоса Глазутого, сына Рыжего Карлика.

Но присутствующие в “Синем роге” ведали о нём только его внешность, даже свидетели его публичной казни. Проку вглядываться в лицо смертнику? Это очень, знаете ли, непрактично.

— Ага, и магцари нам приснились? — ухмыльнулся Бурданос, мелкий лавочник мелкого роста, он же мелкий сплетник, мелко интриговавший с мелкими дамочками мелкого пошиба.

— Ну да, жизнь — это сон, — сказал кто-то совершенно серьёзным голосом.

— Тогда смерть самый лучший будильник! — воскликнул Ерёма.

Современный Ерёме простейший будильник представлял собой комбинацию из чашки с водой, нескольких крючков, каната, нитки и свечки. Чем больше хотел поспать человек, тем толще был канат и дальше от него пламя свечи. Отсюда пошли выражения “наматывать часы”, “сжигать время” и “бодрящий напиток”. Свежезаваренный ароматный горячий кофе действительно бодрит, особенно если вылить его на голову.

Хейзозер и Ерёма знали Бурданоса, как и трактирщика Чичаса, но только о том, что он трактирщик, а о том, что он глава преступного мира Радруга, не знали. Не знал этого и Глазутый.

— Интересно, интересно, — продолжил мелкий Бурданос своё мелкое умозаключение, — если тараканы приходят во сне к скорой смерти, к чему приходят магцари?

— К тараканам! — мгновенно выдал Ерёма.

Многие призраки расхохотались, но губы Гуебоса не дрогнули и краешком. Он проделывал штуки повеселее.

— Это называется круговорот тараканов во сне. Таракановорот. Только боги никому не снятся, — завершил Ерёма.

— Всем собравшимся привет и доброго здравия!

С этими словами в “Синий рог” вошёл Кикосец Ветрокрылый собственной персоной с неизменным (теперь уже навсегда) дульцимером.

— А не сыграть ли вашу любимую “Кородент без штанов”?

— Уймись, певун, и без тебя блевотно, — проворчал Глазутый. — Нужны кому твои песенки без вина и пива.

— Да и распевать “Кородента без штанов” в таверне без стен опасно для здоровья, — встрял Бурданос.

— Если нет стен, значит, нет и ушей, — сказал кто-то совершенно серьёзным голосом.

— Я и смотрю, ты аж посинел весь от избытка здоровья, — парировал менестрель и обиженно добавил: — Не хотите, как хотите.

— Ветрокрылый, а, Ветрокрылый, а как тебе стишки короденского сыночка? — поинтересовался Ерёма. — Говорят, они похожи на твои песенки.

— Ну, очевидно, у мальчика талант, — с опаской протянул Кикосец и натужно продолжил: — Надо признать, в них есть нечто, что-то неуловимое струится в словах…

— Дерьмо! — решительно произнёс кто-то из угла таверны. Пускай у “Синего рога” стены отсутствовали, зато углов хватало. Где сел, там и угол.

Хейзозер оглянулся на звук голоса. Там стояла давешняя парочка сбрендивших призраков. Один вещал другому:

— Работаем в дерьме, на дерьме и с дерьмом. Получаем за это дерьмо и живём в дерьме. Да и сами мы, честно сказать, дерьмо.

— А ты видал этого Щеногго Адава? Ну и урод.

— Это точняк и верняк. Наверняка командором через постель стал.

— Да кто захочет спать с таким уродом?

— А он наверняка и в постель попал через постель. Вот так, прыгая по постелям, Адав допрыгался до командора. Постельный командор представляет постельную гвардию!

Тут оба призрака посмотрели на пялившегося на них Хейзозера, переглянулись меж собой, снова посмотрели на Хейзозера и хором произнесли:

— А теперь нечто совсем другое!

Как по команде повернулись, покинули таверну (если вообще можно покинуть таверну без стен) и с нарастающей скоростью устремились куда-то вглубь болот. Хейзозер, разинув рот, проследил за ними взглядом.

— Кто они? — спросил он.

— Эти-то? — сказал Ерёма. — Они вроде как давно на острове. Говорят, почти полторы тысячи лет.

— Кто говорит?

— Они и говорят. Скорее всего, не врут, одеты странно и разговаривают также.

— И как со счёта не сбились?

— Вот и я думаю, врут они всё. Или не врут, свихнулись и разумом уехали в сторону леса.

— Чего?

— Ну, одичали, Хейзер, рехнулись. Сам попробуй проведи на этом острове полторы тысячи лет, тоже спятишь. Скоро здесь будет кладбище сумасшедших привидений.

Кикосец снял с плеча дульцимер, уселся на кочку и принялся тихонько наигрывать и напевать.

— Ты бы заткнулся, певун, — посоветовал Глазутый. — Ещё чего доброго, кородент ненароком услышит.

— А что такое? — Кикосец замер пальцами на струнах.

— А будто сам не слыхал, так вроде не глухой.

— Ты о чём, Глазутый? — непонимающе нахмурился Кикосец.

— О словах кородента, — ласково напомнил Гуебос. — Он же ясно дал понять, кому можно выражаться стихами, а кому нельзя.

— Да ничего такого он не говорил. Стих читал Шпиндель, его сын.

Гуебос тяжело посмотрел на глуповатого певуна и сплюнул голубой слизью на пол таверны, весьма похожий на влажную землю и кочки. Плевок вместо неподвижного лежания, как и полагается плевкам, вытянулся и стал похож на крохотную тонкую змейку из жидкого стекла. И змейка эта устремилась к башмаку Глазутого и влилась в него без остатка. Или в ногу. У призраков, похоже, всё едино. Наверное, если бы Глазутому вздумалось снять с себя башмак, он снял бы его вместе с ногой.

— Певун, ты или дурень редкостный или дурень нередкостный. Кластер, кажется, яснее ясного сказал, что стихами могут выражаться только он, его жена и сын. Ты Кластер?

— Нет. Гуебос, что ты такое говоришь? — растерялся Кикосец и быстро заморгал.

— А может ты блюдин? — допытывался Глазутый.

— Да нет конечно! — воскликнул бард и решил непринуждённо рассмеяться, но рассмеялся нервно. Очень нервно.

— Или ты его жена?

Чичас гоготнул и в знак одобрения стукнул пивной кружкой по стволу. Остальные предпочли не реагировать. Что-то настойчиво советовало заткнуться в тряпочку, как можно меньше двигаться и перестать дышать. А ещё лучше убраться подобру-поздорову. Такое желание возникло у Хейзозера. И не у него одного. Большеголовый лохмач сильно пугал и этим страхом словно гипнотизировал. Что-то зловещее, нагнетающее таилось в его облике, манере говорить, двигаться. От него едва ли не разило опасностью, как, бывает, разит духами от женщины, уверенной, что у всех вокруг без исключения хронический насморк или запущенный гайморит, но ничего, она уж позаботится о том, чтобы все без исключения оценили запах её новых духов. Ради этого она готова вылить их на себя чуть ли не целое ведро, так что у оказавшихся поблизости котов и собак слезятся глаза, у быков и коней самопроизвольно морщатся и уходят вбок морды, а птицы сходят с ума и зарываются головой в землю. Хейзозер будто прирос и не сводил с Гуебоса глаз, как кролик не сводит глаз с медленно раскрывающейся пасти удава.

— Шёл бы ты к демонам, Гуебос, — обиделся Ветрокрылый.

А то и Ветроголовый, так сказать, с батоном в башке. Всё, к чему стремился легкомысленный Кикосец и о чём задумывался, так это как бы побыстрее прославиться. Такие житейские нюансы, как социальная ориентация и другие люди, волновали его не особо. До любого здравомыслящего призрака давно бы допёрло, что перед ним некто очень и очень грозный, с которым не то чтобы шутки шутить возбранялось, а неосторожно оброненное слово так и норовило обернуться быстрой и лёгкой или медленной и тяжкой гибелью. Да, все участники и свидетели описываемой сцены уже успели окочуриться, но страх штука живучая.

— Лучше-ка ты, певун, шуруй от нашей честной компании подальше. А то лихо на нас набренькаешь и настонешь. Могу помочь.

Глазутый, не сводя с барда пристально-недоброго взгляда исподлобья, поднялся с кочки и шагнул по направлению к нему. До всбледнувшего певца наконец-то дошло, что пора бы и свалить. И впредь не возвращаться. Рот Гуебоса слегка исказила улыбка, обещавшая барду сплошные неприятности, а из его кулака непринуждённо выглядывало лезвие кинжала, вдруг оказавшегося в руке. Большим пальцем Гуебос с мягким напором проводил по ножевищу, будто кошку гладил.

— Ну чего, чего ты, Глазутый? Я… я и сам хотел уходить, — проблеял Кикосец и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, второпях покинул заведение.

Гуебос вернулся на кочку и со скучающим видом уселся.

— А ведь ты прав, Глазутый! — восхитился некто малыш Тиньку-Виньку, молодой воришка, один из тех, кто проникся бандитской харизмой Гуебоса и попал под его влияние. — Ну ты и башка! Я б в жизнь не догадался!

— Да и после не поумнел, — это, конечно, брякнул Ерёма, который тоже не всегда соображал, как общаться с малознакомыми людьми, в данном случае, призраками. Но Тиньку, благоговеющий перед Глазутым, пропустил слова мимо ушей.

— А ты, Тиньку, языком поменьше чеши, когда сам кородент перед нами речь держит. Кучер этот Осим… Кто знает Осима? Я вот впервые его видел.

Признаться, Глазутый любого радружца знал пару дней, да и то уже в после мёртвом виде (узнать кого-то в живом у Гуебоса не было времени), но вёл себя так, будто был здесь главным. Конечно, это не могло нравится трактирщику Чичасу. Но тот пока молчал.

— Хрен его знает.

— Да заезжий с какой-нибудь деревни. Сразу видать, баклан.

— Не скажи, не скажи. Деревенские обычно не такие смелые…

Дальше Глазутый участия в разговоре не принимал, задумавшись о том, как бы извлечь из сложившейся ситуации наибольшую для себя выгоду.

Без рулевого бригантина разговора отправилась в свободное плавание на волю мысленных бризов и фривольных течений. Прозвучало, например, такое соображение: “Слово “кладбище” от слова “клад””. Чему последовало соображение ответное: “А сокровища в нём гниль да кости.”. Стоило отметить и такую фразу: “А я думал, у меня обязательно рано или поздно будет домик на кладбище”. Ну и несколько отрывков, выловленных из неспокойного моря общего гвалта:

— Таверна на кладбище — это как-то стремновато.

— А чего стрематься? Богов? Где боги, а где мы? Драконов-то нема.

— Слушай, Тиньку-Виньку заживо сожгли, а вас как убили?

— Да никакус, ёпть, сами убились. Мы с Ценсолом же, ёптов угльще добывали. И хозяин шахты, ёпть, зарплатишку усёк. Безпричинно, ёпть. Говорит, будат заказы, будат, ёпть, и зарплата высокая, а сейчас, говорит, подтягивайте, ёпть, штанишки, затягивайте ремни потуже, а зубы, ёпть, бросайте на полку. И я вместе с вами подтяну, затяну и положу. Ну, значит, это самое, месяц терпим, ёпть, на вине экономим, второй месяц терпим, уже, стало быть, ёпть, на пиве экономим. Третий месяц вообще лютый вышел. Про пиво с вином забыли, уже на браге и табаке экономим, ёпть! Тут у нас нестерпение лопнуло. Хозяин, ёпть, это самое, всё талдычит, ещё немного, ещё немного, корабли, ёпть, на подходе. Его же от жадности колотит, как курву. И морда, ёпть, противная. Сколько такое издевательство терпеть можно? Ну, решили мы с Ценсолом шахту подорвать, ёпть. Никому ничего не стали говорить. Всё за всех решили. Ну, ёпть! Для всех же хотели как лучше. Мол, хозяин увидит, что работяг-то простых до крайности, ёпть, довёл, что они аж шахту, ёпть, подорвали, сжалится и зарплату повысит.

— И чего, повысил?

— Нам-то, ёпть, откуда познать? Мы шахту вместе с собой подорвали. Вишь как, не рассчитали малёх, ёпть. Уж не знаю, может, другим и подкинул, ёпть, денюжку, если их вместе с ним магцари не пережгли. А то обидно, зарплату повысили, а ты, ёпть, мёртвый.

— А знаете, други! — вдруг воскликнул Тиньку-Виньку. — Давно хотел признаться вам…

— Да в чём, Тиньку? — поторопил Бурданос.

Он знать не знал, что именно Тиньку-Виньку однажды обчистил его лавку, стащив выручку за неделю и едва не разорив. И помнить не помнил, как перед этим сам же в “Красном роге” по пьяни хвастал, в какой комнате и каком потайном ящичке прячет деньги.

Сам Тиньку представлялся бродячим актёром, отставшим от балагана и осевшим в Радруге, ныне безработным и живущим на сбережения. Цирковые и актёрские театры на колёсах изредка заезжали в Радруг, но Тиньку постоянно в них что-то не устраивало: то никуда не годный реквизит, то никуда не годный репертуар, то никуда не годная игра. В общем, по мнению искушённого и привередливого не по годам актёра Тиньку-Виньку в любом балагане всегда было предостаточно чего-то никуда не годного, чтобы ему не хотелось наниматься к его директору-квазиспециалисту. Но представления вор не пропускал. У увлечённых действом зрителей как по учебнику выворачивались карманы и как по маслу срезались кошельки.

— А вот в чём, други! — отчаянно махнул рукой Тиньку-Виньку. — Хер у меня, говорю я вам, махонький-махонький!

— А нам-то что? — удивился Ерёма. — Мы не бабы.

— Да и нам на твой хер похер, — грубо прокомментировала вульгарная Скуксивица по прозвищу Влагосборник, представительница древнейшей профессии, и брезгливо поджала толстые губы.

— Да я к тому и клоню, — не унимался Тиньки-Виньки, — что один хер, какой хер, бабам-то без разницы.

— А у тебя два съёмных? — Влагосборник ахнула так натурально, что многие расхохотались. А то, и вправду, поверила. А может у неё самой были съёмыши. Профессионализм — дело тонкое и нежное.

И тут со своей кочки поднялся Гуебос Глазутый, обвёл галдящих злым взглядом и рявкнул:

— Пасти захлопнули, дяди и тёти!

И все вмиг притихли и уставились на Гуебоса. Но многие потом покосились на Чичаса. Кажется, людям, умеющим навязать свою волю другим, сказочно повезло, всё им будет даваться легко, как по мановению волшебной палочки, но ведь и командовать надо уметь. Одной харизмы мало для лидерства. Глазутый наградил присутствующих своим фирменным сумрачным взглядом, словно остро заточенным полумесяцем порезал.

— Да что вы такое несёте, идиоты? — вопросил Глазутый и сплюнул на пол. Плевок поблёскивающей голубоватой змейкой незамедлительно подполз к гуебоскому башмаку и впитался в него. В дальнейшем Гуебос старался воздерживаться от плевков. Лидера, к которому плевки так и липнут, не спасёт никакая харизма. — Мои синие уши скоро почернеют от вашей тупой болтовни.

— А ты, Гуебос, считаешь себя самым умным, да? — уничижительно усмехнулся Чичас и с сожалением заглянул в пустую кружку. — Народ болтает, чтобы скоротать время, которого у нас, похоже, впереди целая вечность. Зачем простых людей оскорбляешь?

— Ну да, — пожал плечами Тиньку-Виньку. — Хер-то у меня не маленький, я так, на дурака брякнул…. ну, чтобы вечность скоротать. Он у меня, сами понимаете…

— Ага, оправдывайся теперь, мальчик! — визгливо хихикнула Бубенция по прозвищу Расстегай, лучшая подруга Скуксивицы. Обе они выглядели как нечто среднее между пышками, покрышками и скирдами сена, упакованными в чулки и платье. Эта чудесная парочка не разлей вода за свою долгую шалавную карьеру посредством отвара на основе вытяжки болиголова успела изгнать души множества своих клиентов с меркантильной целью обобрать оставшиеся тела до последней нитки, а обобранные останки (чего хорошему мясу пропадать?) с грузилами-булыжниками сбросить в сточный канал при помощи верного Пумплюша, который, кстати, присутствовал здесь же, но не любил болтать попусту. Впрочем, как и слушать. Обычно он стоял истуканом, если не обращались прямиком к нему, и всё происходящее миновало его, как время минует реку.

— Неужели вам насрать на своё будущее?! Битый час кудахчете ни о чём, будто сборище безмозглых куриц! — Глазутый привычно взял узды инициативы в свои опытные полулегендарные руки, напрочь игнорируя вопрос Чичаса. И трактирщику это очень не понравилось. Но вида он не подал. В отличие от молодого и горячего парня Гуебоса Глазутого Гульяно Балытраво прожил в два раза больше его и раскрывать свои карты не торопился.

И тут, спустя битый час, совсем некстати в таверну “Синий рог” вернулся Кикосец Ветрокрылый. И мало того, что некстати, так ещё и необычным способом. Он, вероятно, ради пущего эффекта, вырос из-под земли. Но немного не рассчитал и вырос именно там, где стоял Гуебос Глазутый.

— Эй, Гуебос, где захочу, там и буду петь! — гордо заявил бард и не найдя онного растерянно поводил головой, чувствуя неладное. — А где ты?

Неудивительно, что он его не заметил. Лицо Гуебоса находилось в районе затылка Ветрокрылого, а сам певун немного влип в него. Раздались отдельные смешки, но такие короткие и прерывистые, будто, едва успев родиться, тут же гибли.

— Э, Ветрокрылый. — Чичас глазами, бровями и пивной кружкой выразительно показал барду, мол, обернись, обернись.

И бард обернулся. И весь мир стал для него неким подобием бледно-голубого мармелада с едва уловимой консистенцией, вязковатой и прохладной. Он словно окунулся в озеро эфирного желе.

— Ой! — пискнул Кикосец, отскочил в сторону и заблеял: — Мои из-извинения, Гуебос. О-очень неловкая ситуация, хе-хе.

Кажется, сдулся самый воздух, решивший разнообразия ради расстелиться по полу и побыть ниже травы. По крайне мере, многим присутствующим показалось, что стало как-то труднее дышать, хотя потребность в кислороде отпала по понятным причинам. Многие сглотнули. Чиксы, Расстегай и Влагосборник, коротко и пронзительно взвизгнули. Несмотря на многочисленные расправы над невинными клиентами, они были дамы впечатлительные и даже где-то сентиментальные. Бубенция обожала любоваться луной и мечтать, как прискачет принц на белом коне, желательно, битюге (битюг точно сможет снести на себе нагромождение пышек-покрышек размером со скирду сена в чулках и платье), влюбится в неё и увезёт в свой замок, где никого не нужно травить, спать за деньги и заниматься другой надоевшей бытовухой, а просто сидеть и смотреть на луну, подперев ладонью подбородок, есть розовые пирожные, кататься в коляске и гулять в белых кружевных перчатках.

— Да что ты такое, дурень, бормочешь? — с колкостью и опасностью ржавой зазубренной пилы произнёс Глазутый. Многие бы нервно воскликнули: “Э, мне пора идти! Всем пока!”. Но бард Кикосец Ветрокрылый был явно не из таковых. И вовсе не из-за твёрдости характера.

— Да, такое и бормочу! — заявил он, несколько опомнившись и наглея от страха всё больше и больше. Бард боялся до одури, но отступать было поздно. Слишком далеко зашёл. — Ты, балда неотесанная! Да кто ты такой, сударь, чтобы мне указывать? Не слишком удачливый воришка белья?

Взгляд Гуебоса налился запредельным мраком и не менее запредельной угрозой. Метафорическая ржавая зазубренная пила метафорически нежно коснулась призрачной шеи Ветрокрылого. Гуебос вдохнул полную грудь воздуха и исторг его через расширившиеся ноздри с таким шумом и напором, что ещё чуть-чуть и получилось бы чистейшее пламя.

Ситуация достигала точки кипения. Ещё несколько градусов сверху, и свидетелям происходящего ничего другого не останется, как вспотеть и, может быть, испариться.

— Что ещё поведаешь, мой друг? — зловеще спросил Гуебос, медленно приближаясь к барду.

— А ещё скажу, скотина ты необразованная, что я умею рассуждать логически! Ло-ги-че-ски, ослиная твоя башка! — медленно отступающий Кикосец помахал рукой перед глазами Гуебоса, которые при наличии крови могли бы ею налиться. Пронзительный голос барда отчаянно вибрировал, звенел и, взвизгивая, едва не срывался. — А всё оттого, что у меня высшее музыкальное образование! Поэтому я умею рассуждать логически, а ты нет, мартышка нечёсаная! Слушай сюда, дружочек, я уже умер, я призрак, как и ты, правильно? Правильно! — с взвизгом подытожил Кикосец. — А значит ты мне ничего не сможешь сделать! Ха! Ха! Ха! — Бард расстрелял смачными хахами лицо Гуебоса. — И верно не “блюдин”, а “блюндин”, малограмотный крендель в запеканке!

— Всё сказал? — уточнил крендель в запеканке.

— Ага, — согласился Кикосец, рукой перетягивая дульцимер к животу. — А теперь я исполню славную песенку “Кородент без штанов”. И плевать на отсутствие стен! Мне никто ничего не сделает! Жиил да быыл кородент!..

Начал он и тут же закончил, потому что Гуебос могучим рывком сорвал дульцимер с ремней и со свирепым рыком обрушил его на макушку Кикосеца. Схватил обмякшего певуна за грудки, врезал ему кулаком в нос и вышвырнул из “Синего рога”, нимало не смутившись отсутствием стен.

— А теперь слушай сюда, сопляк, — сказал Гуебос, засунув большие пальцы под пряжку ремня и расставив ноги. — Нет “логично” и “нелогично”, а есть “хочу” и “не хочу”, “могу” и “не могу”, и один хороший удар завсегда вернее тысячи слов. А сейчас, Пердокрылый, мне захотелось врезать по твоей пустой башке, потому что ты меня сильно взбесил, чего я настоятельно рекомендую никому не повторять. И у меня получилось. Логично? Логично.

И Гуебос Глазутый отвернулся продолжить прерванное общение с остальными.

У Кикосеца всё расплывалось и темнело перед глазами. Оказывается, призраки очень даже ощущали боль. Бард глухо мычал и ослепшим и покалеченным насекомым ползал по земле неровными кругами. Наконец, ему удалось подняться на ноги и он, сутулый и жалкий, держась за страшно гудящую от боли голову, шатаясь, побрёл куда-то наугад. Никто ещё так не унижал его и не избивал. И никто, никто не заступился.

Хейзозер проникся глубочайшей жалостью к несчастному барду. Он, конечно, хам, но зачем же так избивать?! И гитара расквасилась. Или как эта штука называется? Как он будет играть свои песни, новую-то уже не достанешь.

Пока Хейзозер снедался кручиной, голубоватые ошмётки мелко задрожали, как пудинги на столе психованного повара, потянулись к проломленному корпусу инструмента и с магнитной меткостью попрыгали в разломы и дырки, залепляя их собой. Гитару как бы замазывали универсальным восстанавливающим веществом. Не прошло и минуты, как она полностью зализала раны и, как ни в чём не бывало, целёхонькая, поехала по бледно-сиреневой траве, будто санки покатились по льду. Хейзозер догнал её, подхватил и направился туда, куда тянулся гитарный гриф, а тянулся он к своему владельцу, потерпевшему сокрушительное фиаско.

Увлекаемый слабо рвущейся из рук гитарой и восхищённый её преданностью, Краснощёк следовал зову инструмента, как следует хозяйка зову своего огромного пса, которому вдруг приспичило свернуть с парковой дорожки и ткнуться носом в самую наимерзейшую, самую наигнойнейшую, самую наивонючейшую мусорную кучу в беспардонной истории парковых куч мусора… Предыдущее предложение никоим образом не намекает смутно, что Кикосец Ветрокрылый наимерзейший, наигнойнейший и наивонючейший. Никоим. Бывали барды и погнильше. Зачастую таких бардов рано или поздно находили по утрам в ранее упомянутых зловонных мусорных кучах, преимущественно, паркники.

Паркники, кажется, рангом повыше дворников, но пониже площадников. А ещё есть лестничисты, закоулочи, тупильщики, арочи, мостники, брусчники, дорожельщики, тропинные, комнатушники и пердонаристы. У уборщиков, надо заметить, весьма сложная и строгая иерархия с запутанной для непосвящённых системой знаков отличия, наград, уставов и ежемесячных постановлений. До того дошло, что нанять уборщика выходило весьма рискованной затеей. Вполне могло сказаться, что комнатушник на время уборки имел полное право вырезать на стене свои контактные данные. И ведь вырезал мерзавец. А если заказчик противился, уборщик издавал полный праведного гнева вопль: “Тварь я дрожащая или кто?”, извлекал из-за пазухи на свет божий новенькую конституцию УЦ (Уборочного Цеха) и сурово потрясал ею. А могло и совсем переклинить; ревматизм, остеохондроз и артрит не дремлют. Было благоразумным в следующий раз нанять того же уборщика, потому что новый вырезал свои контакты на другой стене и, конечно, старался сделать свои контактные данные заметнее оппонентных контактных данных. Некоторые в своём рвении доходили до того, что дырявили стены. Кстати, строительно-монтажный пистолет изобрели именно уборщики.

Инструмент рода лютневых плавно обогнул кладбище по краю и устремил свои колки к изваянию дракона с твёрдым намерением безучастно оплыть и его. В двенадцатиструнном, насквозь промузыкаленом мире дульцимера физические объекты имели такие же шансы на существование, как в нашей вселенной свет, с румяной корочкой поджаренный на сливочной тьме. Для дульцимера под образом дракона подразумевались несколько коротеньких басисто-мрачноватых мелодий, наложенных одна на другую. Обитали эти мрачноватые мелодии в миксолидийском ладу, поселившись в тёмных безднах миноров, но не чурались порой светлых мажорных надгорий.

Обладай дульцимер необходимым восприятием и самостоятельным мышлением, он бы искренне недоумевал, почему люди занимаются всеми этими бестолковыми копошениями (едят, пьют, спят, любят, работают, развлекаются, ненавидят), когда для счастья всего-то и нужно пробить у себя в животе дырку, выскоблить себя, натянуть на лицевую часть корпуса некоторое количество струн, настроить их и играть в своё удовольствие. А стань дульцимер по странным прихотям рока кородентом, он бы принялся активно практиковать дыросверление в брюхах подданных с последующим их выскабливанием и внедрением струн в веском убеждении, что такое обращение пойдёт подданным только на пользу. Главное — избегать фальши и полностью растворяться в музыке.

Но Хейзозер Краснощёк не собирался во имя счастья натягивать на себя некоторое количество струн. Не мог и не притормозить. А притормозив, страждущими очами, полными мольбы, впился в каменную крылатую рептилию, неряшливо обмотанную вялым ползунцом. Дракон, высеченный из чёрного камня, укрыл спину сложенными на манер складчато-каменного плаща крыльями и, усевшись на постаменте, бесстрастно взирал на Хейзозера. Когтистые четырёхпалые лапищи и бока, выглядывающие из-под крыльев, покрывали волнистые ряды крупной врощенной чешуи, плотно пригнанной эластичной кольчугой безупречно повторяющие малейшие изгибы тела. Явственно обозначились складки самих крыльев, складки толстой кожи на брюхе, особенно там, где задние лапы соединялись с туловищем, а также бугры мышц и тросы толстенных жил, уходящих в плоть ответвлениями сосудов потоньше. А благодаря морде с роговыми наростами, кожей, напоминающей древесную кору, и мятыми губами, поджатыми клыками, казалось, что дракон вот-вот оживёт и с приветственным рёвом расправит крылья.

Драконы… перевозчики душ с земли в Эженату и Энжахиму и одни из самых узнаваемых существ Девятибожиих писаний.

Вперившись в статую, Хейзозер до того впечатлился, что услышал запах дракона. Пахло солёным арахисом, немного гвоздикой и почему-то пивом. И узрел цвет дракона. Изумрудно-зелёный, с завитками синих спиралей и запятых по бокам и девятью красными пятнами на смолисто-чёрных крыльях, отливающих сапфиром.

Конец ознакомительного фрагмента.