Миразмы о Стразле

Сергей Валерьевич Белокрыльцев, 2018

Стразл несколько лет жил в пещере с медведями-алкоголиками, в Сибири. Вернувшись в человеческое общество, Стразл дезориентирован и не знает, как жить дальше. Ему всё равно где работать, тяги к женщинам у него практически нет, а если и есть, то больше романтическая, чем сексуальная. Больше всего на свете Стразл хочет вернуться к медведям-алкоголикам, но не знает местонахождения их пещеры. Приходиться с грехом пополам жить среди людей. А эти люди очень странные: работают, платят налоги на смерть родственников… Вдобавок Стразл нравится путешествующей инопланетянке. Содержит нецензурную брань.

Прощай, милая пьянь

Пятница. Вечерочком суперовчарня прикатит. В себе привезёт две тонны: стекла, картона, капрона, скрепок, жести, угля, моющих средств. И жратвы: людской, кошковой, псиной и венерианской. Я на фуру четвёртым вызвался. Вместо Кармаула. Ему никак нельзя было на фуру идти. Он бы и не прочь, но ему нельзя. В середине сэвендэвья его накрыли и закрыли. Над ним нависла закаталаженная гадская десятка, сдобренная молотой розочкой. Ночные с понедельного вечерища до пятничного утрища волокли смены без него. И втроём доволокли до фуры. А в пятницу выхватили меня из безденежного дня и втащили в денежную ночь.

Закрыли Кармаула — моё везенье. За фуру наличкой башляют, сразу после её опустошенья и всех дел завершенья. В воскресье я с Эндой гордо шагаю в киноцу. Мы с ней уже прогуливались среди природы. И до киноцы догулялись.

Она полная брюнетка. Бодрости и огня. Волосы крашенные, губы клубничные, замазанные, но глазила настоящие. Серо-зелёные. У меня слабость к таким. Я в ту пору грузчиком в “Идиоле” ошивался. Она там заведущей тусила. Она-то в ноченьку, а я-то в денёчек. По утрищам и вечерищам мы сталкивались по трудовым вопросам. И не тока. По всяким. Впервые, в небритости своей, я увидал её в чистейшем, первобытнейшем виде, как есть, без косметических наложений. Впоследствии она всегда приходила намазанная, а я — бритый. В нас шевелились и набухали общие интересы и вкусы. И это шевеление и набухание влекло. Мне нравился я и понравилась она. Очень. Как никто и никогда.

В подтверждение она постоянно придиралась заведущей, а хохотала над моими шутками бабой. Пускай и не шутка, а косая фраза, неловко спавшая кривой гирькой с языла. Всё равно хохотала, с удовольствием, звонко. Как курятником поехавшая. Чуть не до остервенения дело доходило. Я ей: “Сегодня снились драконы, красные, белые и чёрные”. На её красную спорткурточку, белую кофту и волосы намекаю. А она: “Ха-ха-ха!”. Завидно. Всегда хотелось научиться такому же самобытному, искреннему и сильному смеху. Сам-то истерическим ослом. Короч, без ума я от баб, искусству хохота обученных. Это чертовски заводит. А Энда любит хохотать и вдобавок серо-зелёные глаза носит. При её появлении я часто сжимал ручку канцелярского ножа в кармане.

Как-то утром она уселась за кассу, а я шлялся возле полок с соками и водой. Энда почти неотрывно, почти пристально следила за мной серо-зелёными с озорливо играющей улыбкой на клубничных. Хотела что-то выдать. И выдала. Не разобрав слов, я брякнул: “А мне всё равно”. Не разобравшись, всегда такое брякаю. Подхожу, вопрошаю: “Чё сказала?”. “Ты слышал”. Нет, грю, повтори. Заупрямилась: “Ты всё прекрасно слышал”. Я свою линию гну: “Повтори”. Повторила: “Был бы ты холостой, цены бы тебе не было.” А я тогда с блондинкой жил, но мало ли, кто с кем сотрудничает. Главное, кто кому интересен. “Стебёшься, пудэнда брюнеточная”, — подумалось мне. Но грубость запоздала, и блестящая жирная мыслина расчернелась и лопнула вхолостую. Жаркую красноту лица я укрыл журнальной стойкой.

Как-то сказанула: “В другую смену не хочешь?”. Не, простодушно ответил я, меня и в этой неплохо кормят. Сижу в пещере, таращусь в телик. Из телика вылетает подсказка: “Она не прочь любоваться тобой почаще. Перейди в другую сменку, так и будет”. Бля.

Стали встречаться. Типа, пробочные гулянья. Обычное романтическое начало (романчечало), которого у меня обычно не было. Познакомившись с той же блондинкой, я завалился к ней в пещеру в хламину пьяный, и мы совокупились, предварительно прогнав трусами её подружку из хаты. Через весь посёлок. Увлекшись прогоном, едва с ней в электропсе не укатились. С трусами в руках, в куртках по колено. У блондинки ни крутой тачки, ни высшего образования, ни мозгов развитых. У Энды всё это имеется. Вдобавок она сэвендэвно маникюрится, в бассейне брасит-кролет-собачится, за бугор гоняет. В общем, не привык я вызывать интерес у преподобных дам. Слишком разные социалтусы. Револьга не в счёт. Короч, я стабильно придерживаюсь дна. Энда, рискуя, стремится наверх.

От треволнений пить бросил. Временно. Поначалу стеснялся. Потом взъерошился и напирать начал. С нежностью и опаской. Но Энда объятьев избегала. С ловкостью и внутренним смехом. Вальсированный говор получался. Она треплется, я слушаю и к ней на пару шажочков-стежочков приближаюсь, невзначай, мимоходом, вскользь. А эта лиса брюнеточная тут же отступает. Я вперёд, лиса назад. Я в бок, она в другой. И улыбается довольно, коза драная. Я к подобным хитрованьям не привык. Привык, чтобы сразу и в хламину. И ещё чувствовалась в ней психологическая закалка, стержень стальной, твёрдость алмазная. Если Энда принимала решение, от своего не отступала. Мне такие тоже нравятся. В общем, хит по-стразловски: хохочет, глазюки серо-зелёные, уверенная в себе и психологически выдержанная брюнетка. Главное, не оплошать. Короч, в киноцу зазвал. А она, мол, занята. Через неделину, впрочем, дала согласие. Вроде как напомнила: “Я бы с тобой не прочь в кино сходить. На ужасы”. У тебя, пишет, лицо подходящее. Шутить изволила. Айда в воскресье, грю. Сам же не верю, в собственное счастье не верю. А верить надо, иначе мимо прошмыгнёт. К тому времени я с блондинкой расстался. По взаимной ненависти.

В пять вечера базовская воротина отъехала. Суперовчарня въехала. Из кабинета фуры Горлопан вылез, задницу машинную раскрыл и своего шаи-хулуда подогнал. Мы пандус стальным листом с бортом фурным соединили. Начало разгрузочного вечера грохотом рохлей заложили. Ночники в раздевальне кроссовок нюхнули. Мне предлагали. Мол, ты после дневной, умаялся, нюхни-ка кроссовку. Ободришься! Я носок отвернул и грю, мне мама не разрешает.

Фура как фура. Принимал Свин в матроске, кладовщик. Один паллет завалили, с маринованными галактиками. Архив со Старьём скатывали. Несколько банок о твёрдость пандуса расквасилось, мокрые созвездия пёстрыми кляксами по бетону размазались. Архив со Старьём разбитое смели и тут же на себя выписали.

Под конец Старьё уверовал в себя и самолично скатил поддон с шестью, дорогие друзья, сотнями кило герыча. Скатился паллет легко. Так же легко, с разгона, шестьсот кило герыча всадили, дорогие друзья, старого дурака спиной в стену, репой в окошко, дав рохленным рулём в грудину. В первую минутную горсть, вырвавшись из геркулесового плена, Старьё пыжился не умереть от боли, и не умер. Прижимая лапы к исстрадавшейся грудке и скрючившись, отправился в раздевальню. Там опрокинул водяры. Грамм триста от бутыли отнял. Это от второй. Первую он прикончил к приезду суперовчарни.

К двум ночи всё разрешилось. Свин в матроске запер склады и рефконтейнеры на висячие, всем наградные раздал, на сияющий цветастым ворохом габариток механический педалекрут двойственной цикличности сел и в ночную мглу уехал. У него даже под седлухой два огонька краснели, подяичники. Складывалось впечатление, что Свин в матроске одержим страхом быть сбитым более тяжёлым транспортом. И габаритками обложился, как дискотечный ёж иглами. Но добился противного. Будь я водилой транспорта потяжелее, соблазнился бы, вдавил бы газовую педаль в пол, врезался бы в сияющий велик и любовался, как полетит, кувыркаясь, красивая хромированная конструкция с двумя колесами, рулём, седлом и пассажиром-толстяком, сверкающая праздничными огнями в ночной темноте и оставляющая после себя пёстрые отпечатки-химеры на глазной сетчатке. Праздник к нам приходит! Праздник к нам приходит! Праздничные игры в терминатора, модель: Т-10000 (конструктор Тимофеев), марка: Конченный ублюдок. Может, потому у меня и нет прав. Слишком впечатлительный.

Я с Архивом пошуршал. Он по два пивасика умолял пропустить. Забрели в “Схроны”, взяли по два пивасика и по две водки. Я ещё кумекнул: “Завтра-с просплюсь, а в воскресье с Эндой в киноцу свежачком зашагаю”.

Добрался до пещеры в половину пятого. Перемещался по светлеющим улицам. Врубил комп, написал Энде. Дал ей пятую часа на ответ. Не ответила. Если в пять утра пишешь любимому человеку, давай ему не более минутной дюжины на ответ. Если не ответил, значит с кем-то ебётся. Я написал ей всё, что о ней думал, не забыв удалить из друзей, но забыв заблокировать. И ёбнулся спать. На пол.

Проснулся ближе к обедне. Напился воды из-под крана, умылся. Шевелением мыши монитор оживил. Прочитал ответ Энды. Обычно она орудует короткими фразами. Но тут на неё вдохновение набросилось. Накатала. Видать, задело письмишко моё, гнильцой проспиртованной облитое. Короч, смысл её ответной трёхсотенной гвардии вкратце: Киноца не будет, а если и будет, то без неёца. А уж если така как Энда грит “нет”, то грит бесповоротно, хоть с палок до арбуза растениями или подарками красивыми забросай. Да и чего ей подарки мои? Да и чьи-то? Писать в ответку было бы мерзко, словно поперёк своих убеждений идти и самообманываться. Смотрю, в сети возникла. Я себя в виде новой фотки выложил. По наитию. Она почти сразу лайканула. Я её запросил простить мою дерзость пьяную. Она ни в какую. Я её далее умоляю, прошу в киноцу-то пойти или же свидиться где-нить по простому и обговорить всё без горячки. А она написала, что я слюнтяй, самоуважения у меня никакого и заблокировала. Тоже, видать, по наитию. Крутая баба. Многим до неё, как и мне.

Обида острая и ярость суровая поселились в сердце моём. Схватил мобу и, само собой, об стену. Для меня это святое. У меня и гада не проходит, чтобы я хоть разочек мобу об стену… да не уебал. Подошёл к стене и грю ей, коротко и доходчиво:

— Разревёшься, врежу.

А у самого зинки на мокром месте. Врезал. Разревелся. И конечно, забухал. И конечно, уволили. И конечно, вернулся к блондинке. По взаимному равнодушию.