Гераклея

Сергей Быльцов, 2021

О рождении, 12 подвигах и смерти величайшего и любимейшего героя Эллады что-то читали или слышали многие. Обычно имя Геракла ассоциируется с огромной физической силой, крепким духом и беззаветным мужеством, направленным исключительно на благо людей. Однако из некоторых античных источников следует, что Геракл далеко не беспорочен и не всегда был высшим образцом эпического героя. Он бывал и слишком жестоким, и не обузданным в гневе и похоти, свирепым и мстительным, несправедливым, и даже слабым телом и духом. Дошедшие до нас сведения о Геракле отрывочны, фрагментарны и поверхностны, и часто противоречат друг другу. Образ Геракла очень сложен и многолик, и в предлагаемой книге впервые сделана попытка объединить все известные античные сюжеты о нем в одном произведении. В книге наиболее полно и систематически описаны жизнь и подвиги Геракла, она будет полезна студентам-гуманитариям и интересна широкой аудитории, желающей расширить и углубить свои знания о богах и героях Древней Эллады.

Молодость Геракла

89. Встреча Алкида с послами Эргина

По пути в родные Фивы, в которых Зевс — Молниелюбец перед простодушной фиванской царевной Семелой в обличье подлинном своем появился, 18 — летнему Гераклу повстречались послы орхоменского царя Эргина, шедшие в его город за сбором ежегодной дани, которую фиванцы должны были им вручить.

Эту дань платили фиванцы Эргину по следующей причине. Возничий фиванского царя Менекея по имени Периер ранил камнем царя минийцев Климена, в Онхесте на священном участке храма Посейдона. Умирая, едва живой Климен попросил своего старшего сына Эргина отомстить за его смерть. Могущественный царь миниев отправился походом против Фив и, перебив немало людей, заключил с фиванцами подкрепленный клятвой постыдный мир на том условии, чтобы фиванцы в течение двадцати лет платили ему каждый год дань — гекатомбу.

С глашатаями, направлявшимися в увенчанные крепкими стенами Фивы, как раз за получением этой дани, и встретился юный Алкид. Ничего не знавший о дани неустрашимый герой спросил у посланцев Эргина, глядя голубыми глазами на них простодушно:

— Радуйтесь чужеземцы! Кто вы такие? Откуда идете этой дорогою в Фивы ведущей? Идете вы по делам, хоть на торговцев вы не похожи, ведь нет товаров при вас? Или вы в доспехах и с оружием путешествуете все вместе без цели? Но так поступают обычно разбойники, рыская всюду сплоченным отрядом, жизнью играя своей и беды неся жителям местным.

Предводитель послов, крупный большеголовый мужчина с длинными рыжими волосами, высокомерно ответил:

— Мы идем в Фивы, чтобы получить 100 тучных быков иль коров. Заодно мы напомним презренным фиванцам, как милосердно с ними поступил наш владыка великий Эргин, не отрубив всем им уши и носы, но они не должны забывать, что мы в любой момент можем явиться и сделать это.

Его 11 спутников оглушительно захохотали, их хриплые крики и хохот напоминал истошные крики стаи галок или сорок, прилетевших в раскидистую крону платана, когда они ищут удобные ветви.

Алкид, услышав эти слова, наполненные неприкрытой угрозой, стал весь пунцовым, кулаки его медленно сжались и, сняв с плеча новую дубину из дикой оливы, он решительно преградил послам Эргина путь. Грозно нахмурив свои и без того низкие брови, громко промолвил победитель Киферонского льва:

— Слушайте слово мое, глашатаи Эргина! Два раза одно, и тоже я повторять вам не буду! Семивратная Агенорова крепость никогда больше не будет платить миниям дань. Так решил я — Алкид. Знайте все вы, что я не худого, не робкого рода, я — правнук Персея, сын Амфитриона и Алкмены. Передайте это своему Эргину. Сейчас же повернитесь и идите назад в свой Орхомен, хоть без коров, но зато живыми и здоровыми. И впредь не дерзайте вы у нас показаться, или вам придется насмерть сразиться со мной!

90. Схватка Алкида с послами

Воины Эргина, услышав угрозы, перестали смеяться. Они внимательно огляделись вокруг и не найдя никого, кроме одного безоружного противника, опять стали оглушительно хохотать, перекрикивая друг друга:

— Видно, боги тебя только телом мощным снабдили, а разум дать пожалели! Что ты деревенщина сможешь нам сделать со своей нетесаной дубиной?! Не видишь, что у нас 12 копий с медными наконечниками и столько же мечей изоострых? Мы таких, как ты, целую деревню за один день можем вырезать на радость птицам хищным и бездомным псам.

Они язвительно смеялись, показывая на юношу руками, и не заметили, как раздулись его ноздри, задрожали, приоткрывшись его губы, и зубы ожесточенно оскалились, как у свирепого льва плотоядного. В глазах Алкида горело ярое бешенство.

Так лев, которого страстно хотят многочисленные охотники все вместе окружить и убить, сначала идет им навстречу спокойно, уверенный в своих силах. Когда же они с криками начинают бросать в него копья, он приседает на задние лапы, разинув клыкастую пасть, из которой пар и пена клубится. Бедра себе и бока он хлещет, так возбуждая себя на смертельное сраженье с врагами, и готов в любой миг прыгнуть, чтобы кого-нибудь вмиг растерзать.

Когда рыжий предводитель увидел преобразившегося Алкида, он, перекрикивая смех товарищей, злобно приказал убить его, и все, вытащив мечи, с гоготом бросились на него.

Алкид быстро отскочил и встал спиной к огромному дубу, который не могли обхватить и три человека. В львиной шкуре его можно было принять за могучего льва, вставшего на задние лапы, который, оскалив пасть, во все стороны вертится грозно, мощною силою гордый. Как лев голодный и злой, с бешеным рыком на них он бросался и, поразив противника, тут же отступал к прикрывавшему ему спину дубу.

Самому близкому воину, который к нему устремился с мечом, Алкид так ударил дубиной по вытянутой руке, что с громким хрустом раздробил в ней все кости и мышцы порвал, и от боли несносной тот на бок упал, громко вопя. Второму врагу юный герой ударил дубиной в лицо, защищенное медным шлемом, и раздробленная лобная кость вместе с медью доспеха вышла у того из затылка. Третьему противнику, обуреваемый Лиссой, сын Алкмены и Зевса все грудные ребра дубиной сломал так, что ее конец на миг показался у него между лопаток. Четвертому глашатаю Эргина, решившему целым поле боя покинуть, Алкид сзади проломил позвоночник с треском таким, какой слышен, когда ломается сухостой. Еще трем противникам, разбушевавшийся, словно ураган, герой-одиночка раздробил ключицы и кости плечей так, что руки, словно плети, навсегда на искалеченных плечах бессильно повисли…

Зевсов сын, силой и духом могучий безмерно, в пылу неравного боя давно покинул ствол столетнего дуба, надежно защищавший его тыл, и носился между злобных врагов, словно неистовый демон смерти или кровожадная Кера, приносящая людям страдания ужасные и мучительную смерть. Особенно ужасно выглядят Керы на поле после боя: их морды обрызганы кровью павших бойцов, они, злобно сверкая глазами, скрежещут зубами и громко ругаются друг с другом, в драке споря за души павших.

Вскоре все 12 противников лежали под раскидистой кроной могучего дуба, некоторых с разбитыми головами смерть сразу же осенила, другие были ранены и громко стонали, хватаясь за искалеченные тела здоровыми руками.

Пришедший в себя после окончания быстротечной яростной схватки, Алкид, с взлетевшими кверху да там так и застывшими бровями, безмолвно уставился на валявшихся в прахе раненых и убитых врагов. Не только руки, все тело юного героя сильно дрожало, и он, тяжело дыша, подошел к дубу и бессильно уперся в него головой. Слушая вопли и стоны поверженных неприятелей, он сморщился и схватился за горло, словно ему было трудно дышать. Рядом надрывно застонал раненый, и Алкид кинулся к нему и стал его осматривать, намереваясь оказать ему посильную помощь.

91. Надругательство над послами

Неизвестно, как бы окончилась эта первая смертельная схватка Геракла с людьми, и как бы сложилась его дальнейшая жизнь, если бы один из раненых врагов не метнул острый дрот победителю в спину. Может быть, Алкид и не стал бы великим героем, очищающим мир от ужасных чудовищ, нечестивых царей и разных злодеев.

Все в этом мире случается по воле бесстрастной Мойры — Судьбы, которой неведомы ни жестокость, ни милость, ни даже справедливость, более всего почитаемая людьми и богами — она знает только неизбежную Необходимость. Сейчас Мойре Лахесис был необходим такой Алкид, который стал бы Гераклом — великим героем — безжалостным истребителем самых страшных чудовищ. Дротик по воле вещей Ткачихи сумел лишь пронзить толстую шкуру Киферонского льва и слегка оцарапал Алкиду лопатку, но этот бесчестный поступок вновь привел юношу в страшную ярость. Он аж подпрыгнул от вновь охватившего буйного гнева и завопил:

— Я хотел вам помочь, тем, кто ранен, милосердие к вам проявить, а вы вновь пытаетесь меня жизни лишить! Ну, берегитесь! Теперь я вас всех уничтожу! Нет, я вам всем руки пообрубаю, чтоб никто больше оружие не мог бы поднять на меня. Так еще справедливее будет!

Схватив чей-то короткий меч, взбешенный сын Зевса, выкрикивая ругательства с пеной у рта, подскакивал к лежащим врагам и отрубал им руки, так лесоруб, очищает стволы лежащих деревьев от толстых сучьев и веток.

Говорят, что когда разбушевавшийся сын прекрасноволосой Алкмены подошел с дымящимся от теплой крови мечом к раненному в ногу и грудь большеголовому предводителю вестников Эргина, то вспомнил о том, как тот, надменно грозился отрубить фиванцам уши и носы. Казалось, он несколько кратких мгновений колебался и тут, взяв левой рукой за рыжие волосы главаря, правой отрезал ему уши и нос. От вопля предводителя глашатаев можно было сойти с ума, но Алкид, вошедший во вкус такой неоправданной жестокости, с кривой улыбкой на оскаленных губах, всем послам Эргина отрезал носы, уши и руки.

Сам Геракл потом так через много лет рассказывал о своем первом смертельном бое с людьми:

— Сначала я хотел всех отправить назад «с одними ногами», но потом меня посетила новая мысль, показавшаяся мне тогда особенно справедливой. Из всех рук у тех, кто остался в живых, я оставил только одну — у рыжего предводителя спесивых послов, чтобы тот смог разложить отрубленные носы и уши на шеях и плечах своих подчиненных.

— Вы пришли за данью для царя Орхомена Минийского, так отнесите ее в виде своих носов и ушей. И передайте Эргину, что я, Алкид, сын Амфитриона ему самому пока милостиво оставляю нос и уши, но в любой момент могу их отрезать, и его не спасет ни сильное войско, ни высокие орхоменские стены.

Так горделиво изрек необорный отпрыск Зевеса, не испытывая уже никакой жалости к убитым и искалеченным врагам.

У Афины, внимательно наблюдавшей за сражением с высокого темно-багряного облака уголки тонких губ опустились совсем низко, а веки раскрылись так, что, казалось, будто ее и так выпуклые глаза сейчас из них выскочат. У богини возникло глубокое отвращение от неоправданной жестокости ее подопечного смертного брата, совсем еще юного и уже такого безжалостного.

Диодор Сицилийский, рассказывая о встрече Алкида с послами Эргина, говорит, что Геракл вырос, получил воспитание и, с особым усердием упражняя тело, не только намного превзошел всех прочих силой, но и выделялся красотой души. — Он освободил Фивы от дани, воздав этому городу, как своей родине надлежащей благодарностью.

92. Алкид готовится к войне с Эргиным

Разгневанный убийством и жестоким надругательством над своими глашатаями, Эргин послал к Креонту новых послов, которые передали от него такое послание:

— Царь Креонт, владыка фиванских народов! Требую я немедленной выдачи мне нечестивца, злодея Алкида, сына Амфитриона, совершившего жестокое преступление над моими послами, неприкосновенными в любое время. Одних он убил, других искалечил и вдобавок надругался над ними. Нет нужды тебе объяснять, что будет, если ты безрассудно откажешься подчиниться моему справедливому требованию или будешь понапрасну время тянуть, как ты любишь. Знаешь и сам, что злую удавку — войну на своей шее повяжешь и погубишь ты этим и город свой, и народ, и себя самого.

Чтобы делом подкрепить свое требование, орхоменский владыка быстро собрал многочисленное войско и двинулся походом на многострадальные Фивы.

Осторожный Креонт, еще больше опустив свою всегда чуть свисавшую на бок голову, счел за лучшее повиноваться, потому что минийцы после важной победы над Фивами, разоружили семивратный город, а на помощь соседей, с которыми последнее время не ладил, он не рассчитывал. Однако и Алкида, показавшего себя могучим воином и стяжавшим у фиванских юношей громкую славу, он опасался и потому, несмотря на грозное предупреждение Эргина, почел за лучшее некоторое время выждать.

Алкид же, после разговора с безвольным Креонтом не долго печалился. Он собрал на рыночной площади горожан, среди которых больше всего было юношей, и, уперев в мощные бедра крепко сжатые кулаки, так во всеуслышанье объявил:

— Нынче, друзья дорогие, знать не хочу я, сколько воинов Эргин собрал, а узнать лишь желаю, где мне их поскорее найти, чтоб всех уничтожить! Чем больше будет убито наших заклятых врагов, и чем они будут сильнее, тем большая слава достанется храбрым победителям! А мы победим обязательно потому, что сама Алетейя (истина) нами и Дика!

Рассказывая потом своему любимцу-племяннику с Иолаю об этом времени, Геракл так говорил:

— Да, Иолай, мальчик мой милый, мне тогда было почти столько лет, сколько тебе. Ничего нет прекраснее юности! В ней и здоровье, и сила, и, главное вера в то, что жизнь твоя будет прекрасной! В то дивное безвозвратное время справедливость моему сердцу была милее всего, да и не только моему. Как сейчас помню, как тогда ко мне подскочил один горожанин, самих спартов потомок и спросил: «Скажи мне, сын Зевса могучий! Что в нашей жизни важнее — сила и храбрость иль справедливость?». Помню, что я ответил ему тогда, как один какой-то очень известный спартанец: «Там, где нет справедливости, никакая сила и храбрость не помогут. Если же есть справедливость, то ни в силе, ни в бесстрашии не будет особой нужды». Сейчас же я тебе скажу, юноша мой любимый, что справедливость — это очень хитрая выдумка слабых. Они с ее помощью объединяются вместе, чтобы, получив преимущество в силе, принуждать разрозненных могучих героев, вроде меня, делать то, что им выгодно и угодно. Да, пылко я тогда призывал граждан сражаться за всем дорогую свободу и правду, и немало фиванских юношей, таких, как ты, потрясая голыми руками, восторженно поспешили за мной. Мы обошли городские храмы и собрали все доспехи и оружие, хранящиеся в них как военные трофеи прежних лет. И я с горсткой юношей войско минийцев наголову разбил, а самого Эргина заслуженной смерти предал.

93. Дочери Антипена для победы приносят себя в жертву

Ненавистница ложа мужчины светлоокая богиня справедливой войны ежедневно, хоть на один краткий миг, но незаметно подсматривала, прикрывшись облаком, что делает могучий, но неопытный в военном деле юный сын Зевса. Она быстро забыла об испытанном отвращении от неоправданной жестокости Алкида, ведь боги долго помнят только то, что хотят. Увидев, какая грозная сила собралась против ее смертного брата и юношей, поверивших в него, мудрая Паллада доставила ему божественные доспехи, давно уже выкованные хромоногим богом огня и кузнечного дела Гефестом. Оставаясь незримой, она положила доспехи у северных ворот Фив, никак не обнаружив себя. Люди, увидев огромные латы, поножи, шлем, щит и меч, даже не примеряли их на себя и сразу принесли все доспехи к Алкиду.

Слепой Тиресий, знаменитый провидец, между тем, тряся белой своей бородой, объявил во всеуслышанье, что родной город одержит победу, если кто-нибудь из благородных фиванцев добровольно принесет себя в жертву желанной победе:

— Давным — давно в пещере, где жил Дракон, хранитель вод диркейских неусыпный, героем Кадмом была пролита его кровь. Теперь другая кровь, за Кадмову победу заплатив, с обиженным нас примирит Ареем и Землю-мать отрадой напоит… Так, плод за плод прияв и чистой кровью месть давнюю насытив, будут к нам Арей и мать Дракона благосклонны. Но, в жертву им не чуждая должна пролиться кровь, Драконова, родная…

Все устремили свои выжидательные взоры на благородного Антипена, прямого потомка древних спартов, рожденных из вырванных из жадных десен зубов змея, убитого сыном финикийского царя Агенора Кадмом во время бесплодных поисков сестры Европы, похищенной Зевсом в образе безобидного белого быка.

Антипену же, который особенно славился своими знаменитыми предками, было не очень по душе умирать за народ, и он с помощью неправды хитрой обвинил слепого оракула сначала в корысти, а потом и в безумии:

— О власть, о злато, какую ложь изощренную вы можете растить! Хитрый вещун ко мне подлым врагом подослан, бродяга лживый, в делах наживы зрячий, но в вещаниях окутан непроглядной тьмой! Безумец старый, корыстолюбец! О, если бы ты не был жалким слепым старцем — я карой заслуженной тебя бы быстро вразумил за твои корыстные речи!

На что Тиресий, воздев к небу пустые глазницы и белую погладив бороду, тяжко вздохнул и изрек печально:

— Судьбой изменчивой обижены несправедливо мы, вещие: когда мы правду говорим, то от людей одни упреки слышим, вот, как сейчас — в безумии, в корыстной лжи… А пожалеть людей нельзя — обидишь бога. Да, возвещать грядущее, один Дельфиец свободно может. Чужды Фебу и бледный страх пред Мойрой, и жалость к людям, неведомы ему их горести, лишь сам он беспечален и возвещает волю Зевса. Есть два кувшина в зевсовом чертоге, полны они даров, один — счастливых, а другой — несчастных. Обычно Громовержец зло и добро из кувшинов берет разных и, тщательно перемешав, людям посылает то гнетущее горе, то недолгую радость в их жизни попеременно. Тот же, кому он только горе пошлет, — всю свою жизнь одни бедствия терпит, и по широкодорожной земле бродит он, не почитаемый никем, ни людьми, ни богами. По собственной прихоти Зевс посылает беды и радости людям, ибо все для Кронида возможно.

Принести себя в жертву охотно согласились благочестивые дочери Антипена: они убили себя и за это получили высокую честь от благодарных сограждан. Андроклея и Алкида, объятые богиней радости Гефосиной, сделали это вместо отца, за что их стали почитать как героинь в храме Эвклин — славной Артемиды Эвклеи. Напротив храма Артемиды Эвклеи стоит сделанный из мрамора лев, и говорят, что его посвятил Геракл, победив в бою орхоменцев во главе с царем Эргиным.

94. Блестящая победа над миниями

Когда минийцы выступили против Фив, Алкид с небольшой группой преданных людей устроил им засаду в узком горном проходе, и собственноручно поразил стрелами Эргина и его главных военачальников. Затем зевсов сын закрепил свою блестящую победу: неожиданно напав на Орхомен, он, благодаря своей огромной силе, в одиночку выломал ворота, и, впустив своих немногочисленных товарищей, захватил весь город и предал его разграблению. После этого вконец испуганные минийцы согласились платить двойную дань Фивам.

Некоторые удивляются — как во всех этих битвах неутомимого в бою Алкида не поразили многочисленные орхоменские копья и стрелы, которые, казалось, сыпались с безотрадного неба так же, как снег или град ледяной из тучи несется вперед, яростно гонимый с завываньем и свистом проясняющим небо Бореем. Ответ кроется в нетленном доспехе, выкованном олимпийским искусником Гефестом, знаменитым хромцом обеногим.

Другие говорят, что не позволила оружию Дева достойная, полная мужской мощи Паллада Афина касаться утробы вверенного отцом ее попеченью героя. Никому не видимая, став перед Гераклом, стрелы и копья она отклоняла, как заботливая мать отгоняет надоедливых мух от своего дитя, спящего в люльке сладко.

После оглушительной победы Алкид не успокоился и перегородил два больших канала, построенные минийцами в давние времена, через которые река Кефис впадала в море, и богатые нивы Копаидской долины оказались затопленными. При этом, отпрыск Зевеса так всем свои действия объяснил:

— Каналы эти я рою не для того, чтобы минийцев лишить урожая, а для того, чтобы не позволить вступить в яростный бой их кавалерии пока еще сильной. Это мне позволит избежать лишних жертв с обеих сторон в последних сраженьях. Как только нависшая опасность продолженья войны минует, и орхоменцы прочного мира попросят, так сразу я каналы открою.

Говорят, что после этих слов некоторые впервые назвали Алкида не одиночкой-героем, а настоящим стратегом. Через некоторое время, узнав, что Эргин не погиб и тяжело раненный стрелой Алкида прячется в горах, Зевсом рожденный герой не стал его преследовать и, собрав на агоре как можно больше народа, торжественно объявил:

— Пусть все знают, что милосердие мне не чуждо, и я поверженных не добиваю врагов, когда они уже не опасны.

Так во всеуслышание заявил юный герой, широко расставив ноги и глядя с возвышения на городской площади на всех сверху вниз.

Многие, даже те, кто вместе с Алкидом сражались были удивлены проявлением такого великодушного милосердия. Богиня милости и милосердия Элея и бог жалости Элеос не пользовались особым почетом в воинственной древней Элладе. Хоть эта богиня более всех богов при изменчивости человеческой жизни приносит пользу и помогает людям, лишь демократические афиняне честь ей воздавали, и могучий Алкид даже в юные годы близкой дружбы с нею не заводил.

Своему племяннику Иолаю, ставшему через несколько лет его возлюбленным другом, Алкид свое милосердие искренне так объяснил:

— Когда я объявил, что поверженных врагов не добиваю, то думал, конечно, не о милосердии. Тебе, Иолай, это говорю сейчас вполне откровенно, ведь тебя я всегда любил и люблю больше всех. Эргин для нас был тогда уже совсем не опасен и, не добивая его, я в будущем рассчитывал извлечь немалую выгоду. Зная, что, сражаясь со мной, можно сохранить бесценную жизнь и свободу, мои будущие свирепые враги не будут биться насмерть, если имеется хоть небольшая возможность спастись. И этим я сохранил много жизней. Так, что зря меня некоторые враги называют бешеным и жестоким.

95. Судьба Эргина и его сыновей

Говорят, что впоследствии Эргин стал одним из аргонавтов, которые плавали за золотым руном в неизведанную Колхиду. Вернувшись, он вел выгодную торговлю, посещая открытые аргонавтами земли и разбогател, но безотрадная Судьба долго не давала ему детей, которых он страстно желал.

Тогда он отправился в божью обитель Дельфийскую и, принеся в жертву гекатомбу тучных белых быков, никогда под ярмом не ходивших, получил от прекрасноволосой Пифии оракул, согласно которому он отправился на остров Эвбею и там обзавелся юной женой. Супруга-эвбеянка родила старому Эргину двух прекрасных сыновей Трофония и Агамеда, ставших самыми знаменитыми зодчими — строителями Эллады.

Превратная Судьба лишила Эргина обоих сыновей: щедрый на дары Феб длиннокудрый отблагодарил их легкой смертью во сне за то, что они построили ему прекрасный храм. Он и раньше часто так изрекал:

— Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родиться; если ж родился, войти поскорее в ворота Аида, и лучше всего сделать это во сне молодым и здоровым.

Когда братья, совсем еще молодые, но уже очень искусные мастера, быстро построили и красиво украсили храм Аполлона в Дельфах, его оракул благодарно возвестил:

— Наслаждайтесь жизнью, как сами можете в течение шести дней, а на седьмую ночь вы будете божественно вознаграждены Фебом.

В ночь на седьмой день братья заснули радостные в предвкушении близкого счастья и больше уже никогда не проснулись. Аполлон, знаменитый своими притчами — заповедями «Знай меру», «Соблюдай границы», «Познай себя» и «Укрощай свой дух», теперь утром после их смерти изрек:

— Те, кого любят боги, умирают молодыми.

Вот эти сыны Эргина и сумели построить чертог для приемного отца Геракла Амфитриона, что удивительно: как еще не родившийся Геракл, мог сражался с Эргиным задолго до рождения его сыновей?!

Подобных путаниц во времени в античных мифах очень много. В некоторых мифах встречаются герои, которые, согласно другим мифам, жили во времена, разделенные не только годами, но — целыми веками… Эта путаница систематическая и она объясняется тем, что греки вплоть до первых Олимпиад не вели никакого летоисчисления и в те темные времена ни в одном документе, ни в одной надписи никаких дат не было.

Эллины были подобны бессмертным богам и не вели счет времени. Годы в их сознании были не нанизаны колечками на прямую стрелу, направленную из прошлого в будущее, а как бы рассыпаны неподвижной россыпью шариков на плоскости настоящего, либо напоминали неподвижные звезды на небосводе, который, хоть и вращается, но это вращение циклически повторятся и потому в любой момент времени одинаково и неизменно.

Поэтому странствующие певцы с жезлом в руке — рапсоды — сшиватели песен, певшие или декламировавшие песни и целые поэмы без музыкального сопровождения честно рассказывали о самих событиях, но при этом добросовестно путались в их хронологической последовательности и не стремились от этой путаницы избавиться… Впоследствии эти великолепные песни становились основой для письменных литературных произведений. Поэтому, поскольку противоречий во времени избежать невозможно, то в дальнейшем не будем на них заострять внимания.

Вернувшись в изобильные Фивы, Геракл поставил пышный алтарь Зевсу, каменного льва — Артемиде, а также два каменных изваяния — Афине Опоясывающей, которая была самой древней Афиной, раздававшей оружие избранным ею воинам. Поскольку в решеньях всегда медлительные боги сразу не наказали Геракла за чрезмерную жестокость по отношению к неприкосновенным посланцам Эргина, благодарные фиванцы воздвигли ему статую, которую назвали Геракл Риноколуст (Обрезыватель Носов).

96. Креонт предлагает Алкиду в жены Мегару, а он не желает

Слава о блестящей победе над Эргином разнеслась по всей Элладе, вызывая всеобщее восхищение. В войне с Эргиным не обошлось без тяжких жертв — пронзенный в висок стрелой погиб Амфитрион, отважно сражавшийся рядом с Гераклом.

Благодарный Креонт, восхищенный мужеством юноши, решил отдать ему в жены свою старшую дочь Мегару, а вместе с ней обещал вручить и власть над городом, как родному сыну. Мегара родит Алкиду троих сыновей — Теримаха, Креонтиада и Деикоонта, которым Мойра Лахесис выткала страшную Долю. Младшую дочь Креонт отдал замуж за брата Геракла Ификла, у которого в это время уже был сын Иолай от Автомедусы, дочери Алкафоя.

Когда Креонт, приподняв свою, как всегда безвольно наклоненную вбок голову, предложил Алкиду свою дочь в благодарность за проявленную воинскую доблесть, тот несмотря на то, что только, что с нескрываемым вожделением смотрел на красавицу Мегару, не проявил особого восторга, от такого щедрого предложения. Он хмыкнул, не сдержавшись, и пряча бегающие глаза под низко нависшими надбровными дугами, лишь молчаливо выслушал предложение Креонта. При этом, все подумали, что мужественный герой потерял дар речи от такой щедрой, поистине царской награды, ведь вместе с дочерью фиванский скипетродержец отдавал и немалую часть беотийского царства.

Перед тем как заснуть, Алкид с насупленными бровями и выпяченными губами, все время задумчиво поглядывал то на окно, то на дверь. Уже засыпая, он так сам себе говорил:

— Не уйти ли мне рано утром из дворца не женатым, пока все будут сладко спать, как я сделал после пира во дворце царя Феспия? Тот славный длинноносый старик тоже предлагал мне любую из своих 50 красавиц дочерей и, при этом, не требовал свадьбы. Конечно, хоть сам царь был ростом высокий, но Феспии его не большие: не могут они сравниться по могуществу со златообильными Фивами. Но ведь жениться мне не на Фивах мне предлагают. Не хочу ни на ком я жениться.

Глубокой ночью, когда Гипнос, неслышно прилетевший на мягких пушистых крыльях простертых во тьме, сковал могучее тело юного героя крепчайшими путами сна, ему явилась одетая в белоснежные одежды статная красавица. На голове этой необычной ослепительно красивой женщины сияла серебряная корона с ромбическими адамантами, в левой руке она держала алмазный жезл вечности, а в правой — челнок с висевшей толстой нитью крученой.

Это была Мойра Клото (Пряха), которая для этой встречи с Гераклом заменила свою сестру Ткачиху Лахесис, обычно посещавшую людей и богов. Ткачиха имела облик сварливой старухи, и по причине, о которой догадаться не трудно, она попросила навестить Алкида во сне свою сестру Пряху, имевшую внешность блистающей влажной прелестью лика и тела красавицы нимфы. Лицо Клото излучало красоту несказанную, но эта сияющая красота безжизненная была, словно застывшая прекрасная маска.

Клото, глядя зияющими черной пустотой глазами, спокойным, будничным голосом, с плотно сжатыми не шевелящимися при разговоре губами, изрекла:

— Радуйся Алкид. Ты уже правильно выбрал тернистый путь тяжких трудов, ведущих к немеркнущей славе. Ты победил Киферонского льва и избавил от дани родные Фивы. Теперь тебе надлежит жениться на Мегаре, и ты завтра в присутствии бессмертных богов назовешь ее своей законной супругой.

Юноша, помотав головой, как будто затем, чтобы побыстрее проснуться, как сжатая пружина, вдруг вскочил с ложа, воздел руки и закричал, выражая свое несогласие и возмущение:

— Кто ты такая и как сюда ты попала? Судя по твоей манере говорить со сжатыми плотно губами, ты — Мойра, вытягивающая нити жизни из пряжи Ананке? Ты, конечно, страшно красива, я еще не видел таких, но почему ты мне приказываешь, что делать? Что мне надлежит делать я сам буду решать и никому не позволю собою командовать. Видно, ты считаешь меня глупым иль слабым и потому за меня решаешь на ком мне жениться?! Но ты ошиблась — и умом боги меня не обидели и силой не обделили! А сильный муж — всегда хозяин своей судьбы, и дщери Ананки ему не указ, они отвергают лишь слабого просьбы. Мужество делает ничтожными любые удары судьбы.

97. Мойра принуждает Алкида жениться

Прекрасное лицо Мойры было совершенно бесстрастно, словно Алкид ничего не сказал. Красавица Пряха вместо ответа безразлично посмотрела Алкиду в глаза и тот, словно несокрушимой до сих пор воли лишился, не мог ни двигаться, ни говорить. Мойра, не переступая ногами, по воздуху плавно подплыла близко к Алкиду и положила руку на ставшие тут же безжизненными его губы, и тело героя сразу бессильно обмякло, и он оказался лежащим ничком на полу.

Клото подняла сверкающий тысячами огней жезл из адаманта и равнодушно сказала по-прежнему не шевелящимися своими губами:

— Всесильной судьбы до сих пор не избег ни один муж, ни отважный и сильный, ни слабый и робкий, коль скоро на свет он родился. Привыкай, дерзкий герой, подчиняться хотя бы неотвратимой Судьбе, ведь пред Мойрой и олимпийские боги трепещут!

Алкид, лишившийся силы, округленными глазами уставился на сомкнутые, не шевелящиеся при речи губы красавицы и на бесчувственные глаза, которые были устремлены на него, но его не видели потому, что в них зияла бездонная чернота. Ему показалось, что в окаменевших глазах Мойры он увидел Тартар ужасный, через который проходит ось Мировая и корни земли и, горько-соленого моря, и от неизъяснимого страха все его тело замерло, только непокорные волосы на голове встали и зашевелились.

Однако Алкид не собирался сдаваться, он все же попытался побороть трепет своего всегда крепкого духа и нашел в себе силы неподатливо замотать головой и сказать с ехидной улыбкой:

— Хоть ты меня сейчас силы лишила, но дух во мне по-прежнему крепок! Ты не властна над ним и не заставишь меня подчиниться и пред тобой трепетать! И на Мегаре теперь я уж ни за что не женюсь, чтоб ты не сделала. Убей меня прямо сейчас, если можешь, но ни на ком против воли я не женюсь!

— Ты даже больше упертый, чем свой молниелюбец — отец. Не любишь никому подчиняться. Мы правильно выбрали тебя за твой несгибаемый дух — только такой и необходим нам бесстрашный упрямый герой, чтоб с любыми чудовищами сражался и побеждал. Однако я пришла не для того, чтоб с тобой спорить и заставить на Мегаре жениться, ведь это давно решенное дело. Отвратить невозможно людям того, что им Мойра на прялке своей изготовит. Я здесь, чтобы тебе объяснить, что все возможно для Мойры и, чтобы впредь никогда ты не спорил со мной и с моей сестрою Лахесис, которая выбрала себе облик статной старухи с молодыми глазами.

Алкид открыл было рот, но не успел и слова сказать, как рот перекосился и сам плотно закрылся, словно от нестерпимой судороги, и все, что он смог сделать, так это только глазами гневно сверкать и свирепо рычать, словно рассерженный горный лев, которого потревожили в логове.

Клото же по-прежнему равнодушно продолжила говорить, рот ее все также был плотно закрыт, но каждое слово Мойры отчетливо — громко, словно стук молота по наковальне, звучало в голове героя:

— Не рычи напрасно Алкид и зря не упорствуй, пожалей свой ставшим непослушным язык, ведь невиноват он ни в чем. Пойми: сила любая — пред Мойрой ничто. Я сейчас в воздухе растворюсь, а ты сам все обдумай, ведь мы тебя сотворили не глупым, и нашу встречу запомни. Ведь не зря я тебя навестила.

Красавица-Пряха исчезла, словно легкая дымка она растворилась в прозрачном воздухе и никому невидимая вознеслась в горний эфир. Алкид попытался вскочить с пола, но дрожащие ноги совсем не держали. Тогда он сел и, сидя на полу, схватился обеими руками за голову и, скрипя зубами, как каменными жерновами, от невыносимого бессилия застонал и завыл, как воет волк одинокий ночью безлунной.

Геракл запомнил эту первую встречу с одной из трех Мойр, с красавицей Клото, на всю оставшуюся жизнь и много раз ее вспоминал и не однажды Иолаю об этой встрече рассказывал:

— Когда я смотрел на ее бесстрастно издающие звуки, не шевелящиеся губы и на ее безразлично смотрящие, но не видящие какие-то пустые черные глаза мне было так жутко, как не бывало никогда, члены отказывались подчиняться, колени подгибались и я падал, но все равно я сопротивлялся, как только мог. Ты знаешь, милый мой Иолай, не в моей породе сдаваться! Оказавшись совсем без сил на полу, я противился ей на словах, а потом даже и слов я лишился, осталось только мычание, но я все равно не сдавался и жениться не соглашался. Когда же она испарилась, я вдруг понял всем сердцем, что завтра стану законным мужем Мегары. Я понял это так ясно, как будто свадьба давно уж свершилась, мне казалось, что я вижу себя и в белой одежде Мегару в окружении родных и уже догорающих светочей. И тогда меня обуяла бессильная ярость, я зубами скрипел так, что один зуб сломался, но все было бесполезно. Потом защемила сердце тоска безысходная потому, что я понял, что нельзя мне с таинственным Роком бороться, как невозможно прошедшее изменить, ведь это и олимпийские боги не могут… Утром я долго раздумывал о том, было ли это ужасное ночное посещение Мойры явью или только сном, в котором крылатый старец-искусник Морфей, неслышно шевеля крылышками на своих висках, умело воспроизвел все ее поведение, привычки, походку, жесты и выраженье лица. Так ничего я тогда и не понял, но я точно знал, что против своего желания стану мужем Мегары, и этот брак без любви будет все время порождать любовь без брака… Самая тяжкая мука для человека — знать все, что будет и не иметь никакой силы бороться с Судьбой.

Действительно, по воле могучего Рока, под страстные флейт переливы, под звуки брачного гимна, который фиванцы громко пели, в дом отчий Креонта наутро после посещения Мойры привел прекраснокудрую Мегару приемный сын славного Амфитриона.

98. Креонт готовится к свадьбе дочери, на которую ожидает богов

К свадебному пиру Креонт велел 12 быков заколоть круторогих и 12 огромных свиней белозубых зарезать, а также тонкие шеи свернуть добытой в лесу дичи различной. Юноши быстро с огромных быков толстую кожу содрали, туши свиные, лоснящиеся салом блестящим, опалили и разную пернатую дичь ощипали, потом туши и тушки все на мелкие куски рассекли, на вертела нанизали и изжарили осторожно на углях при малом участье Гефеста.

Ночью Креонта во сне посетил божественный вестник Гермес и объявил, что на свадьбу его дочери и сына Зевеса прибудет сам владыка Олимпа и вместе с ним — другие бессмертные боги, чтобы новобрачных подарками одарить и, конечно, попировать и повеселиться, ведь очень бессмертные любят сердца услаждать на пиршестве общем.

В пиршественном зале для Олимпийцев быстро построили специальное возвышение, на котором установили отдельный стол полированный и двенадцать кресел позолоченных из кости слоновой. Для Владыки Олимпа приготовили отдельный стол и скамейку (ведь божества и цари на пирах почти всегда возлежали) и особое кресло, и все это было покрыто пушистыми пурпурными коврами до этого ни разу не бывшими в употреблении. Кресло для Зевса было на целый локоть выше других, оно было самым пышным, богато украшенным золотом, серебром и драгоценными камнями, с подголовником, подлокотниками в виде приготовившихся к прыжку львов и с изящной подножной скамьей из полированной кости слоновой.

На свадьбу Алкида и Мегары по настоятельному желанию Зевса многие небожители решили сойти с вечно покрытого снегом Олимпа, ложбинами и холмами обильного. Так некогда блаженные боги впервые посетили смертного свадебный пир — брата возлюбленной Зевсом Европы Кадма и Гармонии, дочери милоулыбчивой Афродиты и грозного разрушителя городов Эниалия. Никто из людей, пришедших на свадебный пир, вживую никогда не видел бессмертных богов, царящих в небе высоком, и потому все волновались, теряясь в догадках — в каком они явятся виде. Ведь не зря говорят, что истинный облик олимпийских богов не могут даже увидеть для несчастий и бед рожденные люди. Подлинного лика олимпийских божеств никто из смертных, не знает, потому что выдержать его невиданную мощь и нетленную красоту не в слабых человеческих силах.

Эсхил, говоря о божественном могуществе, не колеблясь, называет его всевышним: Отличай богов от смертных и не думай, что бог подобен тебе и телесен, как ты; ты совсем не знаешь его. Вот он огонь в его яростной силе, вот — вода или воздух, иль мрак. Он может быть видом дикому зверю подобным, ветром и облаком, молнией, громом и ливнем. Бездонное море и дикие скалы подвластны ему, и источники вод, и потоки. И содрогаются горы, земля и морские глубины, если на них взирает жуткое око бессмертного бога.

Поистине бог всемогущ, он не может только покончить с собою, даже, если очень захочет, а человеку этот дар наилучший среди стольких жизненных бед он даровал.

Если бог не желает, кто его может увидеть глазами, если же пожелает… Многие помнят, что случилось, когда к доверчивой дочери Кадма возлюбленной Зевса фиванской царевне Семеле коварная Гера явилась, приняв обличье старой кормилицы.

99. Гера губит Семелу ^[43]

Нонн поет, как Зевс, совсем обезумев от страсти, устами сливался с трепетными устами милой Семелы и нектар изливал в лоно Семелы, чтобы сыном, царем лозы, разрешилась. Однако об очередном увлечении Зевса скоро узнала его ревниво злокозненная супруга и в мстительном гневе на соперницу решила хитро ее погубить. Приняв на себя облик Берои в опочивальню Семелы Гера вошла, ревностью тяжкой пылая. Преобразилась в старуху, посеребрила виски, коже глубоких морщин придала и дрожащей походкой с телом согбенным пошла; старушечьим сделала голос. С речью слащавою, облик кормилицы приняв, что деток взращивает и лелеет. Облик нянюшки приняв, явилась Гера в покои и, вставши у ложа страстной любви, устремила взгляд свой на ближнюю стену, взор отвратив, лишь бы ложа любовного Зевса не видеть. Там разместилась богиня, зло затаившая, глядя на Семелу, мученьем томимую близких уж родов.

Гера, задрожав всем телом в трепете старческом мнимом, головою кивая, вся затряслась, застонала, отирая рукою лицо, и лгала, обольщая, голосом, льнущим к самому сердцу, словом таким хитроумным:

— Ах, скажи кормилице своей, царевна, что ж щечки твои так побледнели? Сталось что с прежней твоей чудной красою? Кто твой нарушил покой, угасив дивное рденье, что так личико твое юное украшало? Кто пояс порушил девичьей невинности, кто тебя обесчестил и твое девство похитил? Слышала я от людей, что возлюбленный твой сказал тебе, что он сам Кронид, но все сомневаются в этом. Так попроси его это делом тебе доказать и к твоему явиться ложу, как к Гере — в сиянии пламенных молний и в грохоте своих перунов.

Измученная неопределенностью, беременная Семела сначала невинным голосом попросила Зевса дать великую клятву исполнить ее желание, и Зевс, чтобы развеселить Семелу, сдвинув потешно кустистые брови, живо воскликнул:

— Выбирай любое желание! Ни в чем не получишь отказа. А чтоб совсем уверилась ты, что твое исполню любое желание подземного Стикса в свидетели клятвы я призываю, а он и богам божество и острастка.

После того, как Олимпиец поклялся влагой стигийской, обрадованная царевна сказала:

— Я тебя к ложу Геры очень ревную! Если ты почтить меня хочешь, пусть в моем брачном покое огонь разольется эфирный, страсть пусть сверкнет из тучи зарницей — вот будет дар твой небесный, вот будет любви твоей знак! Муж мой, ты в полном божественном блеске, лик священный являя, нисходишь к опостылевшей Гере на ложе, освещая ее брачной своею зарницей! А к Семеле смертным крадешься, людям стыдясь на глаза показаться, и болтают открыто все горожане о нашем тайном союзе, на Семелу бранятся с ее смертным женишком малодушным. И правда, не знаю до сих пор я лика божественного олимпийца, смертный лишь предо мною — а ведь я богом должна разродиться!

Вынужденный священной клятвой исполнить просьбу возлюбленной, Зевс предстал перед ней как нетленная скала в бушующем пламени перунов, и смертная женщина, не выдержав жара небесного огня, вспыхнула и сгорела, как факел. Зевс успел спасти недоношенный в лоне матери плод, вложив его в свое бедро и доносил, когда же наступило время, произвел на свет Диониса.

Некоторые говорят, что Семелу Зевс нарочно погубил до родов, чтобы выносить и родить сына самому. Сын, рожденный не от бога и смертной женщины, но от двух бессмертных родителей, с самого рождения станет бессмертным, а не полубогом-героем. Так Зевс, как и в случае с Афиной, стал и отцом, и матерью Диониса, который со временем вознесся, как бог, на многохолмный Олимп.

Между тем, Майи пернатый посев посетил не только Креонта, но и Алкида. Он, будучи, для других совсем незаметным, появился перед ним в образе красивого, стройного длинноволосого юноши с петасом на голове и талариями на ногах, шутливо толкнул его своим кадуцеем крылатым, за короткие завитушки волос крепко сумел ухватить и на ухо тихо шепнул:

— Зевса истинный отпрыск, пасынок Геры безумно ревнивой! Радуйся брат и к встрече с родственниками готовься. Все мы, Олимпа насельники, завтра к тебе на свадьбу заявимся и будем иметь внешность вполне человечью. Некогда каждый из нас выбрал облик по собственному усмотрению, а впоследствии эти облики были закреплены за каждым непреложными Мойрами на века.

Алкид все еще до конца не верил, что он родной сын самого Тучегонителя Зевса и часто сам себе говорил:

— Мать говорит, что я родной сын самого Зевса, а Амфитрион — мой приемный родитель, но сам я этого точно знать не могу. Может ли кто-нибудь знать, от какого отца он родился?

Увидев и услышав Гермеса, Геракл открыл было рот, собираясь задать много разных вопросов, но вестник Зевеса, хитро подмигнув ему левым глазом и двинув бровями, прорезал воздух божественным телом, словно нетленным челном и, как дуновение ветра исчез, на золотых подошвах амвросиальных, а его смертный брат так с открытым ртом и остался.

100. Свадебные подарки богов

Многие олимпийцы решили явиться на свадьбу Алкида по настоятельной просьбе великого Зевса не только, чтобы одарить его лучшего смертного сына божественными подарками, но и, чтобы попировать, ведь они это обожали. Подношение подарков жениху и невесте обычно производилось утром после вечернего свадебного пира и проводов новобрачных в спальню. Однако боги не собирались ночевать на земле и хотели после пира, песен и танцев вознестись на нетленный Олимп в свои во веки нерушимые атрии, с дверями, всегда открытыми настежь, к которым они очень привыкли.

И вот один за другим олимпийцы свадебные подарки смертному отпрыску Зевса несут.

Первым появился стройный юный атлет с крылатым жезлом, обвитым двумя смотрящими друг на друга змеями в одной руке и кривым мечом серповидным в другой. Алкид узнал своего тайного посетителя, широко улыбнулся и весь засветился голубыми глазами. Быстролетный Гермес златожезлый протянул меч Алкиду с приветливой улыбкой и с такими словами:

— Радуйся истинный сын великого Зевса! Вручаю тебе точно такой меч серповидный из седого железа, каким я обезглавил стоглазого Аргуса, а твой предок Персей обезглавил ужасную Медусу-Горгону. Этот меч, как и мой, выковали особенно сведущие в кузнечном деле собакоголовые Тельхины, первые обработчики разных металлов. Эти тельхины не только воспитали на Родосе маленького Посейдона, они умеют припечь так, что печенка сгорит. По просьбе Геи они выковали для хитроумного жестокого Крона зубчатый серп из седого железа, которым тот своего великого отца оскопил. Трезубец для Посейдона и двузубые вилы Аида тоже Тельхинов, с Музой не дружных, работа. Так, что этот меч не простой, и тебе, думаю, он принесет не малую пользу и славу.

Вторым в зале, где готовился пышный пир, хромая на обе ноги, поспешил появиться олимпийский искусник Гефест с кузнечным молотом на левом плече и золотым панцирем в правой руке. Скинутый в гневе незамужней матерью с Олимпа уродливый ликом и телом хилый младенец Гефест благодаря заботам среброногой Фетиды и Эвриномы, выжил, хоть и остался навсегда хромым на обе ноги после удара о каменистое морское дно. Хромота божественного кузнеца была не случайной потому, что очень походила на колеблющееся мерцающее пламя кузнечного горна. Славящийся трудолюбием Хромец знаменитый протянул Алкилу панцирь нетленный и, почесав потную волосатую грудь и жилистую шею, промолвил:

— Я отложил и меха, и все другие орудья, необходимые кузнецу, чтобы явиться сюда и тебе подарить этот доспех, красивей и прочней он, чем тот, что сероглазая Зевсова дочь подбросила к северным воротам Фив для тебя. Многие смертные, кто б его ни увидел, все изумятся… А ты Мегара голову увенчай вот этой повязкой златою, и ярко будут драгоценные камни лучиться на твоем чистом девичьем лбу.

Третьей появилась могучая протяжноступавшая дева в своем прославленном шлеме, в необорной эгиде и с тяжким, огромным копьем, увенчанным наконечником медным. Шлем совоокая дева Афина носила коринфский, сзади и с боков надежно закрытый, с открытым только лицом, золотом ярко сияющий и с пышной конскою гривой; два высоких гребня из конского волоса гордо над ним всегда даже в безветрие развевались.

Согласно Вергилию, древние Киклопы в кузне Вулкана лощили доспехи Афины, в которых она с воинственным кличем родилась из отчего темени.

Алкид догадался по мощному, мужеподобному виду явившегося божества, что это была богиня справедливой войны мудрая дева Афина, которая величественно ему молвила:

— Дарю тебе, необычный герой, собственноручно сотканный плащ, в котором никогда не будет ни жарко, ни холодно. Думаю, я не напрасно на нем выткала и Арету (доблесть), и Кратоса (сила) и Бию (мощь), ведь всем этим от рождения ты одарен, а также Махи (битвы), Гисмины (схватки) и Фоны (убийства), ведь это все тебе предначертано Мойрой.

Вместе с Прометеем Афина одарила Душу вылепленного из глины человека особой одеждой, то есть телом, а потом уже единолично изобрела одежду для тела, изготовленную из ткани, которую сама же и соткала. Сначала она изготовила душистую ризу для Геры с множеством дивных узоров, с золотыми застежками выше грудей и с поясом, бахромой окруженным. Потом первую смертную деву Пандору в сребристое платье облекла Афина-ткачиха, а на голову соткала ей покрывало ткани тончайшей. Афина начала обучать ткацкому искусству земных девушек, и судьба многих из них была трагической. Метиоха и Мениппа покончили с собой, чтобы спасти от чумы сограждан. Три дочери царя Миния, обученные ткацкому искусству Афиной, были так трудолюбивы и так самозабвенно увлечены ремеслом Паллады, что отказались участвовать в оргиях Диониса и были превращены им в летучих мышей. Все бессмертные боги и смертные люди признали лучшей ткачихой и портнихой Афину. Лишь дочь красильщика Идмона из лидийского городка Колофон Ара́хна, которую Афина не обучала, уступить славы лучшей ткачихи никому не хотела и во всеуслышанье утверждала, что Афина не научит, если человек сам не научится и однажды дерзко сказала:

— Пусть поспорит богиня со мной! Проиграю — отдам что угодно.

Афина, приняв облик старухи, виски посеребрив сединою и взяв посох в поддержку слабого тела, посоветовала гордой деве склониться пред нею и прощенья слезно молить. Однако Арахна совета не приняла и тогда, став по разные стороны ткацкого станка, Афина и Арахна начали состязание. Афина соткала картины, сюжеты которых показывали, что ожидает дерзких смертных, которые спорят с бессмертными — боги их превращают в зверей или птиц. Меонийка изобразила, как Зевс, под видом сатира, парным плодом Никтеиды утробу наполнил; Амфитрионом явясь, овладел он Алкменой; как он Данаю дождем золотым, Асопиду — огнями, как Деоиду змеей обманул, пастухом — Мнемосину, Европу — быком. Изобразила Арахна и насилующего на алтаре деву Медусу Посейдона, которому Алоадов невестка родила. Идмона дочь всю картину не успела закончить потому, что оскорбленная богиня состязанье прервала.

Афине не понравилось не столько то, что работа Арахны была очень успешной, сколько то, что она на холсте позволила себе обличать неба пороки, и она надменно сказала:

— Без наказанья презреть никому не позволим божественность нашу.

Говорят, в гневе богиня холст изорвала и челноком из киторского бука четырежды в лоб поразила Арахну. Потом окропила дерзкую деву соком Гекаты, и в тот же миг у девушки исчезли волосы, ноздри и уши, руки и ноги превратились в тонкие ножки, уменьшилась тело, из которого тянулась паутина. Так Арахна превратилась в паука, и все ее потомки были пауками…

Несмотря на то, что дочь чистейшая Зевса Кронида по просьбе отца уже 20 лет незримо приглядывала за Алкидом, чтобы при особой необходимости оградить его от смертельной опасности, ее большие серые сильно выпученные глаза смотрели на смертного брата с холодным высокомерием великой олимпийской богини.

Мощный телом чернокудрый атлет, скакунов укротитель, как всегда, появился с шумом, похожим на шквалистый ветер, треплющий кроны деревьев и на прибой, ударяющий в прибрежные скалы и камни, в одной руке у него был огромный трезубец, а в другой — ларец.

— Вот тебе, племянник, дивные дары из бездн океанских, а во дворе тебя ждет еще один мой подарок — упряжка четырех белоснежных лошадей с золотистыми пышными гривами и хвостами. Многих коней легконогих эти лошади быстротой превосходят, хоть не бессмертны они. Только не забывай их гривы волнистые, водою помыв, всякий раз с маслом расчесывать, и они принесут победу тебе в любом состязании.

Так громко пророкотал брат Зевса Лазурный голосом звучным, с меньшим ударяются шумом о прибрежные скалы огромные волны. Сказав последнее слово, царь глубин вдруг стал оглушительно хохотать, показывая крупные, как у двухлетнего жеребца, зубы. Алкид недоуменно посмотрел на дядю, не понимая, чему он заразительно так смеется, ржет, словно конь, ведь ничего смешного им сказано не было. Несмотря на свою изящную красоту, подаренные кони были обыкновенными лошадями, они уступали в скорости даже коням, которые Энносигей дал Пелопу для участия в состязании с Эномаем за право стать мужем его прекрасной дочери Гипподамии. Поэтому хозяйственный новобрачный вскоре после свадьбы выгодно избавился от ненужных ему лошадей, привыкших к упряжке, которую он не любил.

Почти одновременно с Посейдоном в зале появился другой могучий атлет в ярко блестящем панцире и шлеме, в руках у него были меч и копье; это был воинственный Эниалий, земных городов разрушитель и небесного Олимпа оплот. Бог вероломной кровавой войны был лишь предком Амфитриона, тем не менее, он, будто самый близкий родственник Геракла, растолкал всех и, подойдя к нему, покровительственно положил руку на его плечо и сказал, протягивая меч и копье:

— Я слышал, что много схваток и битв в жизни тебе предстоит, и в них ты бурную славу добудешь, если будешь любимцем моим. В роковых поединках, кровавой войне и безумных сраженьях пригодятся тебе этот меч и это копье, которое некогда я сам изобрел, вооружил им воинов доблестных и обучил как им действовать в ближнем и дальнем бою.

Как только Арес замолчал, в сопровождении 9 прекрасных девушек из глубины зала вышел изящества полный необычайно красивый даже для бессмертных богов стройный юноша в лавровом венке на златовласой голове, к которой, говорят, только Латона, Кеем рожденная, заботливой рукой могла прикасаться. В одной руке лучезарного бога была золотая кифара, а в другой — красиво изогнутый лук и колчан со стрелами. Дальновержец, окинув жениха с ног до головы и обратно взором надменным, голосом прекрасным изрек:

— Дарю тебе этот упруго изогнутый лук и изоострые стрелы. Это не обычные стрелы — им промах не ведом. Используй Алкид их в схватках с чудовищами и в битвах с безжалостными врагами, но только не в состязаниях, ибо это будет не справедливо.

Несмотря на то, что Феб с ним держался высокомерно, его подарок понравился Алкиду больше всего. Хотя герой и считался уже одним из лучших стрелков Эллады, но стрелы, не знавшие промаха, для юноши, выбравшего стезю опасных трудов и воинской доблести, были ценнейшим подарком.

Сестра Аполлона ловчая дева, самая стройная из богинь Артемида подарила Гераклу 12 прекрасных охотничьих собак, потомков тех псов, которые она когда-то получила в подарок от веселого бога дикой природы козлоногого Пана, родившегося уже с рожками и копытами и в шкуре из рыси. Об этом подарке еще более спесиво, чем брат, объявила безбрачная Агротера, а преподнесла его Алкиду уже после свадьбы, когда ей фиванцы приносили искупительные жертвы.

Тут зал наполнился чудным благоуханьем весны, и в дымчатых покровах вешнего цвета появилась богиня красы несравненной, невиданной, даже для бессмертных богов и богинь, всегда красотою блиставших. Невыразимая прелесть овевала ее прекрасное лицо, безупречная красота ее стройного гибкого тела не была спрятана ни под какими одеждами, она почти обнаженной ступала, и только вешняя пелена, призрачно колыхаясь, прикрывала ослепительную ее наготу. С виду юная девушка, но невозможно было глаз от нее оторвать, она лишь слегка улыбнулась не яркими розовыми губами, и тотчас все засияло пурпуром бескрайнее небо с ее стороны. Сопровождавшие милоулыбчивую Афродиту плодовитые воробьи и нежные голубки бросили к ногам Геракла и Мегары принесенные в клювах свежесобранные красные розы, фиалки и белые лилии. Сама же Киприда, бессмертная душа и гармония мира, стоя в пламенном блеске своей неземной красоты, одарила новобрачных зелеными яблоками из корзинки и с милой улыбкой сказала:

— Бросай Алкид яблоко почаще Мегаре и ласково говори, чтобы она побыстрей подняла его, если готова по-прежнему тебя любить больше всех и дарить тебе наслаждение сладостью женской своей красоты. Ты же, Мегара, если вдруг даже на малое время охладеешь к Алкиду, то все равно подними яблоко, вдохни дивный его аромат и подумай о том, как наша жизнь быстротечна, как прекрасна твоя юная красота, и как она безнадежно кратка, и тогда ты поймешь, что за свою любовь и непостоянное краткое счастье надо бороться.

Некоторые говорят, что Афродита Никифорос (Победительница) полюбила яблоко и сделала его символом влюбленных после того, как Парис отдал его ей, как победительнице в первом на земле конкурсе красоты, проведенном среди трех самых прекрасных Олимпийских богинь. Другие утверждают, что творец яблони Дионис, чтобы овладеть богиней любви подарил ей яблоко, и с тех пор оно стало символом златовенчанной Афродиты.

Почитатели Геракла, которые любые его, и недостатки достоинствами считают, говорят, что при одном лишь взгляде на богиню самую прекрасную видом у юного Алкида в душе мгновенно возникла неистребимая жажда Красоты и Любви, которую все свою жизнь он, как умел, пытался утолить или хотя бы на время насытить, но так и не смог, ведь гармония не достижима, как любой идеал. Так они объясняли похотливость и любвеобильность величайшего и любимейшего героя Эллады.

101. Алкид встречается с Зевсом

Тут все, включая уже пришедших богов, почтительно расступились, и появился очень высокий муж с косматой черноволосой с сильной проседью головой и такой же взлохмаченной бородой, он был в пурпурном, словно огненном, одеянии. Выступал он с высоко поднятой головой, выставив вперед мощную грудь и отведя назад могучие плечи. По царственной осанке, сросшимся на переносице густым бровям и тяжелому властному взору Алкид догадался, что это и есть его великий отец, хотя при нем не было ни скипетра, ни орла, ни тем более — огненных зубчатых молний и знаменитой смертоносной эгиды, был один лишь лабрис с навершием в виде золотой кукушки.

Двойной топор символизирует единство противоположностей Неба и Подземелья, а его топорище — это поверхность земли и воды, связывающая воедино горний и подземный миры. Поэтому лабрис — это весь мир в целом, во всех его проявлениях. В виде золотой кукушки олимпийский художник, создатель лабриса, изобразил самого Зевса потому, что он, как бы выбросил предыдущих божеств Офиона и Эвриному с Олимпа, где и устроил собственное гнездо. Зевс — это кукушка также потому, что он присвоил скипетр Геры, навершие которого имело вид кукушки и, конечно, потому, что он обратился в кукушку, когда впервые ею овладел. Зевс явился на землю и потому держал лабрис ха топорище в мощной руке.

Родитель, видевший Алкида только младенцем, когда он отблеском молнии осветил чертог при его появлении на свет, не подошел и не обнял уже почти взрослого сына. Он прошествовал ровными шагами в середину пиршественного зала и, остановившись, еще больше выпятил могучую грудь и медленно соединил руки за спиной. Оглядев всех с высоты своего огромного роста, он посмотрел на Алкида строгим долгим взглядом, как бы оценивая его и слегка улыбнулся, одними опущенными краями больших губ, как будто довольный увиденным.

Боги недоуменно переглянулись, словно не понимали, чем был доволен Владыка Олимпа: то ли тем, что юный сын выглядел очень могучим для смертного мужа, то ли тем, что сын выглядел все же слабее его. Зевс помавал вверх и вниз сросшимися бровями, и все отступились от него и Геракла. Царь богов кивнул в бок головой, и, когда слуги внесли огромный щит торжественно объявил ровным низким голосом:

— Радуйся сын мой! Рожден ты воистину многострадальным, но зато самым лучшим из всех смертных моих сыновей. Ткачиха не соткала тебе Долю над всеми народами арголидскими царствовать, поэтому я сам о тебе позабочусь, когда в этом настанет необходимость. Сейчас же хочу подарить тебе щит, сделанный по моему приказу искусным Гефестом.

Зевс вдруг хмыкнул, словно что-то вспомнил необычное, и тут же продолжил, но уже голосом не торжественным, а каким-то для него непривычно — игривым:

— Странные все вы и смертные, и бессмертные: говорите, что меж всеми богами я самый жестокий, что я не жалею мужей, мною же на свет порожденных, что предаю их разным несчастьям и самым тяжелым страданьям! Верно, однако, все это только отчасти.

Опять став серьезным, Кронид поднял руку и возвышенным тоном продолжил:

— Время настанет и будет справедливо другое — не раз и не два вы сами блаженные боги позавидуете силе и удаче моего лучшего смертного сына… Во всем на земле многодарной для смертных, а также в светоносном горнем эфире на небе — для всех бессмертных Олимпа блаженных жильцов, меру свою положили три непреложные дщери Ананке…

Всем показалось, что Громовержец закончил речь не так, как хотел, и боги, попрятав глаза, недоумевающе промолчали. Зевс же, помавав густыми своими бровями, схватил щит огромный мощной рукой и протянул его сыну с такими словами:

— Это несокрушимый щит, хотя ему далеко до моей страшной эгиды — самого ужасного из щитов, которым я вздымаю на вечно-трепетном море грозные бури и посылаю победу в сраженьях героям иль в битвах целым народам. В центре моей страшной эгиды — жуткая голова Медусы-Горгоны, от жгучего взора которой даже бессмертные боги на целый год превращаются в камень, оставаясь при этом живыми, да такая ужасная голова одна во вселенной.

До того, как царь богов покровительственно потрепал смертного сына по плечу и взмахнул могучей рукой, приглашая других богов продолжать одаривать жениха, он еще много говорил и о щите, подаренном сыну, и о своей эгиде. Боги все это знали прекрасно и потому слушали повелителя вполуха, лишь для вида сопровождая ее ленивыми кивками голов или только бессмертных бровей.

Ревнивицы Геры, разумеется, на свадьбе пасынка не было — супруг запретил ей в этот день покидать покрытые снегом склоны крутые Олимпа, да она и сама не хотела, опасаясь тайных насмешек богов и богинь. Любят боги позубоскалить. До сих пор, хоть уж века пролетели, над ней насмехаются тайно богини и боги после забавного случая в Платее. Однажды чтобы слегка подшутить над ревнивой супругой, Зевс устроил свою фальшивую свадьбу с куском дуба, наряженным в женское платье. Как только Гера услышала об этом от своей вестницы Ириды, она, бурно кинувшись с Киферона, как ураган примчалась к повозке и стала все крушить и ломать. Когда же она сорвала со статуи одежду, то нашла деревянный обрубок вместо живой невесты. Царица тогда до слез обрадовалась, что это был только обман. В память этого события в Платее, где Гера встретила свадебную процессию, справляется праздник Дедалов (куклы). Гере приносят в жертву белую телицу и не знавшего ярма быка белоснежного Зевсу и сжигают эти жертвы на алтаре, наполнив их искрометным вином и фимиамом, а вместе с ними и дубовые дедалы.

Не пришел и Незримый Аид, большой домосед и гостеприимец, который лишь дважды за тысячи лет покидал свое любимое подземелье, вечно лишенное яркого солнца.

Праксидика (вершительница справедливости) в кудрях прелестных не пришла на свадьбу племянника смертного потому, что до сих пор сердилась на царственного брата за то, что Кронид-Эгиох отдал их милую дочь Кору (после замужества Персефону) Гадесу в его угрюмое, лишенное светлых радостей царство.

Другая сестра Громовержца богиня семейного очага Гестия была так скромна, что пришла, но ее никто не заметил даже тогда, когда она сунула Гераклу в руку металлическое кольцо, имевшее значение супружеской верности и тихо удалилась. Жених же — это кольцо на палец сразу не одел и вскоре потом потерял так же, как и супружескую верность.

Младший из Олимпийцев бог виноградарства и виноделия Дионис в это время уже отправился в свой знаменитый поход против Индии.

102. Свадебный обряд

Между тем, Мегара, совершив омовение, воду для которого принес лутрофор, мальчик, живший по соседству, возложила на алтарь благовонный несколько прядей волос и пояс, принесение на алтарь локонов символизировало расставание с юностью, принесение пояса — с девственностью.

Далее после легкой трапезы, которая, естественно, сопровождалась тостами и здравицами, невеста по обычаю должна была сесть в повозку, запряженную быками, мулами или лошадьми, и отправиться в дом жениха. Сидеть она должна была между женихом и его парохом — лучшим другом или ближайшим родственником. После прибытия невесты в дом жениха ось повозки в Фивах сжигалась. Это считалось предзнаменованием того, что невеста никогда не захочет покинуть дом мужа.

Сейчас же все было по-другому. Мегаре пришлось ехать не в дом жениха, а во дворец родителя, в котором она родилась и выросла. Тем не менее, свадьба, как положено, началась торжественным праздничным шествием, в котором приняли участие любопытные из разношерстной толпы и родные со стороны невесты, ибо со стороны Алкида не было ни матери, ни отца, ни даже брата Ификла. В сопровождении факелов и под чарующие переливы флейты юная невеста в разноцветной одежде шла пешком, неся в руках веретено и небольшую прялку. За ней шли два мальчика, родители которых были еще живы здоровы и юноша, приносивший жертву богам.

Невеста, не пожалевшая на себя благовоний, подошла к собственному дому, опустив свои округленные брови на небольшие, но красивые карие глазки, старательно обвила дверные косяки двумя шерстяными повязками, чтобы показать так свою невинность и намазала их свиным жиром, чтобы отвратить колдовство и чародейство.

Жених был в белой одежде, сотканной из самой тонкой шерсти; мужчины, участвовавшие в процессии, были одеты так же, как и жених. После того, как Алкиду объяснили, что сейчас должен делать жених, он легко, как пушинку поднял стройную новобрачную и перенес через порог дома, где медленно опустил на разостланную пушистую овечью шкуру. Нахмуренный жених нес красавицу — невесту, миловидное лицо которой излучало блаженство, не с самым счастливым видом. Когда он вносил невесту в дом, ее по обычаю спрашивали, кто она и откуда, и только после этого ей передавали ключи от жилища. На этот раз кто он и откуда сказал новобрачный, хотя его никто об этом не спрашивал, не видя в этом необходимости, видно ему так захотелось:

— Я Алкид, родом из Фив семивратных. Не пришел на свадьбу Амфитрион, мой приемный отец погиб в сражении с Эргиным. И мать моя Алкмена, заболев, не пришла сына поздравить. И ключи эти не от моего дома, но все равно, соблюдая обычай, я тебе их вручаю, Мегара…

После вручения невесте ключей от ее же дома начался торжественный пир в празднично убранном зале, устраиваемый женихом, с веселой музыкой и радостным пением; особенно часто повторялась под волшебные звуки флейты свадебная песнь гименей. Первыми, в общий напев голоса свои слив, запели украсившие кудри свои гиацинтами девушки, которые в жизни жены и хозяйки дома видят только заботы:

— Яркий цветок, только, что выросший за садовой оградой всем люб и приятен, но как его срежут, он быстро завянет и не будет люб никому. Так и девушка юная, пока в родительском доме живет, все ее любят. Она там расцвела, словно дивная роза, красотой одной Афродите подобна; голос ее для влюбленного очаровательней звуков кифары; ее юное лицо неизъяснимой прелестью дышит и негой. Но лишь выйдет замуж она и невинности дар ее оскверненное тело утратит, юношей больше она не влечет, не мила и бывшим подругам. И все же каждая дева мечтает о счастье, хочет детей и ищет свою половинку. К нам, прилети, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

Юноши, напротив, восхваляют счастливый жребий супруги, которая надежную опору в муже находит:

— Лоза одинокая сил не имеет дальше расти в поле пустом, если о ней никто не заботится. Но, если садовод ее в свой сад пересадит, то всемерно заботится о ней станет, и она, обретя новые силы, наливать станет созревшие гроздья. Так же и девушка, бесцельно блюдя свое девство, постареет бесплодно и в могилу сойдет никому не нужная, одинокая. Но если в брак она вступит, когда подойдет ее время, мужу станет необходимой она, детей на радость себе нарожает и родителям в тягость не будет. Жених не просто молод и прекрасен — он очень силен и отважен. Девушкам всем он кажется и Аполлоном, и Зевсом, но он выбрал только одну и хочет на ней жениться. К нам явись на крыльях своих, о Гимен, Гименей! Пусть же, Гименей, этот брак тебе будет на радость!

103. Пышная, но не желанная свадьба с Мегарой

Этот свадебный торжественный пир должен был оплатить Алкид, как жених, но ни денег, ни иных ценностей у него не было. Когда Креонт, пряча свои впалые глаза, в тайне от всех предложил ему деньги, чтобы он мог расплатиться, Алкид вспыхнул и зарделся, как факел в ночи. Запомнив это чувство стыда, потом он рассказывал своему племяннику Иолаю, от которого никогда ничего не скрывал потому, что любил его больше всех:

— Тогда, на свадьбе, навязанной мне Могучей Судьбой, первый раз ощутил я себя нищим без роду и племени, несмотря на присутствие на моей свадьбе олимпийских богов во главе с самим Зевсом, действительно оказавшимся родным мне отцом. Все было не так, как мне хотелось потому, что жениться, несмотря на веление Мойры вовсе мне не хотелось. Да, наверное, именно тогда в мое опустошенное сердце впервые закралось сомнение в том, что правильный выбор я сделал на той судьбоносной развилке дорог, да и я ль его сделал — до сих пор сомневаюсь. Это сомнение, как змея ядовитая, пробравшись в сердце, так там навсегда и осталось и часто потом мне жизнь отравляло.

Жених, как мог, скрывал свои тайные чувства, и натянуто улыбался, когда вспоминал, что надо радоваться на своей свадьбе, а когда забывался, то и вовсе — хмурил вперед всегда выпиравшие низкие брови и морщился не довольно.

Свадьба, между тем, шла своим чередом. Новобрачный по обычаю разбросал орехи собравшейся перед домом молодежи и старался делать это с веселым лицом. После ужина замужняя женщина должна была ввести невесту в спальню и положить ее на брачную кровать, покрытую тогой, и только после этого в спальню к новобрачной мог войти нареченный. На другой день жених должен был опять устраивать пир, на котором гости и родственники подносили молодой чете подарки. И здесь обычаи были нарушены — боги спустились на землю лишь на один день и после пира не желали оставаться и потому сразу как пришли, так и приступили к вручению подарков.

Один из счастливчиков, которых Музы любили и оросили им язык многосладкой росою, побывал на этом особенном бракосочетании и так о свадьбе потом всем рассказывал, словно пел:

— После того, как подарки пышные были вручены, три богини веселья и радости жизни, розовощекие Хариты, олицетворявшие изящество, прелесть и нетленную красоту, по сигналу Феба начали грациозно танцевать. Вскоре к ним присоединились остальные подопечные Аполлона — девять Муз, блестящих творческой славой, и все вместе стали водить божественные хороводы — настоящее диво для глаз, так прелестные ноги их слаженно замелькали. Полимния, подняв прекрасные руки, гармоничную пляску заводит, будто беззвучные песни являются в танце богини, в жестах красноречивых, в движении ее глаз столь премудро все и красиво. Сменными хорами песни начали петь прекрасные Музы. Божьи дары сначала воспели бессмертные девы голосом чудным и терпеливую стойкость, с какою под всепокоряющей властью богов люди живут, — неумелые, с разумом скудным, не в силах верного средства от неотвратимой смерти найти и достойной защиты от старости гнусной. Потом Хариты и Касталиды Алкиду спели, что мило только то, что прекрасно, а что не прекрасно — противно, и все вокруг понимали, что не человечьи уста под божественную музыку эти слова изрекали. Те, к кому старость еще не пришла, весело плясали вместе с богами. Отец милой невесты Креонт, задрав подбородок задорно, пустился в радостный танец, к Афродите улыбколюбивой склоняясь, тянет руки к богине, свадебный клич выдувая из губ. Тут по приказу Зевеса в дивных песнях и божественных танцах сделали перерыв, чтобы пищей и медосладким вином опять себе дух укрепить. Все с готовностью пошли каждый на свое место; люди воссели, а боги возлегли и после этого руки немедленно все протянули, кто к кубкам с медовым напитком и разведенным вином, а кто к блюдам с разнообразнейшей пищей готовой.

Виночерпием для богов стал услужливый вестник Зевса Гермес поскольку ни Геба, ни Ганимед не явились на свадьбу Алкида. Киллений в медосладкий напиток в котле добавил нектар и разливал смесь в кубки бессмертным гостям. Полные кубки, подъемля, они жениху дружно здравицу возглашали.

После того, как желанье питья и еды все утолили, прежним желаньем зажглись открытые для удовольствий сердца и богов, и людей: всем опять захотелось музыки, песен и плясок — услады восхитительной всякого пира.

Тут Зевс всем головою милостиво кивнул, а на Аполлона, милого сына, властными посмотрел глазами и вверх помавал бровями, так призывая его не только продолжить песни и танцы, но и запеть самому, и не был догадливый Феб ему не послушен. Лишь только бессменный вождь прекрасного хора Аполлон лучезарный в руку взял плектр золотой, как струны мелодично тут же все зазвучали, небесной гармонией все вокруг наполняя, и он в блеске своего сиянья запел. Пел Феб под собственный аккомпанемент на божественной лире, полученной некогда в ответный дар от младенца Гермеса, и ему мелодично вторили золотом повитые Пиериды — и на флейтах, и чудными голосами. Другие боги то порознь, то сменными хорами сначала громко восславляли брак могучего Алкида и пышноволосой Мегары прекрасными величавыми песнями и речами.

Обучившая искусству пляски своих сестер Терпсихора с венком свежих цветов на голове, с лирой и плектром в руках вывела Муз олимпийских, дело которых — хороводы и песенный строй знаменитый на середину танцевальной площадки. И вот все вместе они стали, наслаждаясь пляской, стройными ножками в хороводе кружить. Затем исполненные непередаваемой грации девы Хариты и пышущие беззаботным весельем и благоуханием Оры, и Афродита фиалковеночная, все, за руки взявшись, второй хоровод завели. С ними резво танцует ростом не малая с виду самая стройная из богинь Артемида, стрелолюбивая дева, безбрачная сестра Аполлона. К первому хороводу присоединился и любящий не одни только битвы, но и танцы Арес — на Олимпе лучший танцор, если не считать Аполлона. Тут не удержался и самый изворотливый малый — неутомимый Аргоубийца, который в день своего появленья на свет к полудню уже бряцал на кифаре, превосходной певице, которую сотворил из панциря черепахи и овечьих кишок детскими своими руками. Богиня справедливости Дике, никогда не бывавшая замужем, тоже счастливо смеется и с громким топотом пляшет, воспевая свадьбу Алкида, рукою девичьей высоко свадебный светоч вздымая.

Все танцоры, как ступавшие по земле легкой стопою в блеске, слепящем доспехов звонко гремящие Корибанты, спутники великой матери богов Реи — Кибелы, чутко внимали упоительному напеву, исходящему от Аполлона, которым были они одержимы, и для этого напева у них достаточно было и всевозможных телодвижений, и слов. Так целый день напролет до самого солнца захода в блаженном веселии все пировали, и не было в том пиру обделенных. Дух услаждали все лучезарного Феба несравненной кифарой, сладким пением Муз и танцем искрящихся безудержным весельем Харит, певших и танцевавших то все вместе, то попеременно. После того же, как солнца сияющий свет беззвучно за седой океан закатился, боги, желая почить, спать на обильноложбинный Олимп все, как один, уклонились. Каждый насельник Олимпа вознесся в свой дом, в нетленные те места, где олимпийский искусник Гефест, знаменитый хромец обеногий, на века с великим умом и искусством великолепные им построил чертоги, с не запирающимися дверями, всегда открытыми настежь.

Сам же Геракл так о своей свадьбе Иолаю кратко поведал:

— Свадьба моя произошла в конце мая, а это время, как ты сам знаешь прекрасно, считается самым несчастливым потому, что поженившимся в мае придется всю жизнь маяться. Кроме того, плохим знаком было отсутствие моих родных и то, что свадьба справлялась в доме невесты. Поэтому уже на бракосочетании было ясно, что прочного счастья от этого брака нам с Мегарой изначально Мойрой не предназначалось, а мне это было понятно еще до свадьбы, когда Мойра явилась ко мне, чтоб научить меня ей подчиняться.

104. Алкид побеждает в бою неистового Пирехма

Разбирая подарки богов, Алкиду больше всего понравились упругий лук и изоострые стрелы, подаренные Аполлоном, поскольку вместо подаренных Аресом меча и копья он предпочитал верную палицу-дубину, вместо подаренного Зевсом щита — львиную шкуру (пока еще Киферонского льва), вместо вытканного Афиной плаща — короткий хитон, а вместо посейдоновских коней — собственные ноги, казалось, в то время совсем не ведающие усталости. Долго он, причмокивая, лук тот рассматривал и вертел в руках так и этак, и круговидно его напрягал.

Упруго изогнутый лук был изготовлен из огромных рогов козерога, добытого в труднодоступных горах Артемидой и подаренного милому брату. Аполлон не обращался к Гефесту, в художественных ремеслах самому искусному из богов, и сам друг к другу приладил оба рога, серебряные пластины на них укрепил он искусно, вылощил лук и к середине золотое кольцо приспособил.

Вскоре этот лук пригодился, ибо недолго Алкиду на лаврах довелось почивать — против Фив выступил давний союзник минийцев царь эвбеев Пирехм. Про владыку эвбеев говорили, что он, хоть ростом не вышел, но в бою всегда появлялся в нужное время и в нужных местах внезапно и сражается отчаянно и неистово.

Эвбеи в начале сраженья оленицам подобились робким, которые свободно по лесу гуляют туда и сюда и становятся быстро пищей львов, волков и шакалов, ни в какую борьбу не вступая! Так и эвбеи редко решались, не жалея себя, доблестно биться.

Тут на горячем взмыленном коне Пирехм, со сверкающими глазами и яростно раздувающимися ноздрями, сбросив шлем и панцирь на землю, как демон неистовой смерти стал носиться по полю, где пылало сражение. Никто не мог даже ранить слившегося с быстрым конем маленького Пирехма ни мечом, ни копьем, ни стрелой, и его воины, глядя на своего неуязвимого царя, воодушевлялись и старались бесстрашно биться, как он.

Алкид истратил несколько обыкновенных стрел, пустив их в Пирехма, но они просвистели над ушами его понапрасну. Тогда отпрыск Зевеса вспомнил о подаренных Дальновержцем стрелах, которые он, как драгоценность, берег, и первая же Фебова пернатая хищница, со звоном с упругой слетев тетивы, свою жертву настигла безжалостно, вонзившись в нее изоострым серебряным клювом. Не знающая промаха стрела Аполлона попала Пирехму в левый висок и застряла в незащищенной шлемом его голове.

Как только владыка эвбеев кубарем с лошади покатился, и глаза его дерзкие мраком навечно багровым покрылись, битва быстро стала клониться к закату. Растерявшиеся эвбеи, смелость в сердце утратив, словно почуявшее могучего льва стадо ланей пугливых, вскоре все побежало, и над полем, где только, что неистовое пылало сраженье, гордо зареяла Ника. Подлетев на радужных крыльях к Алкиду, богиня победы стала биться у него за плечами.

105. Алкид разрывает на части Пирехма

Набирающий славу герой, разбив наголову эвбеев, решил прекратить дальнейшие войны соседей против родных Фив семивратных очень необычным образом. Собрав на берегу реки, впоследствии получавшей название Гераклея многих людей, он, встав на возвышении, выставил вперед одну ногу, упер руки в бока и так надменно всем возвестил:

— Все знают, что не я напал на Пирехма, а он на меня. И потому, чтобы другим затевать войны со мной впредь не повадно было, я так накажу Пирехма, хоть он и мертвый уже, что об этом долго все будут помнить и ужасаться!

Алкид у всех на виду, неспеша привязал руки и ноги мертвого царя крепкими веревками к четырем жеребцам и потом несколько раз стегнул длинным бичом их так быстро, что они одновременно рванулись в разные стороны. Когда казавшийся совсем небольшим окоченевший труп царя было конями легко разорван, словно это было не тело, а тряпичная кукла, он приказал своим людям подальше отогнать лошадей с рваными окровавленными кусками растерзанного Пирехма в разные стороны и только потом отвязать их.

Когда кто-то крикнул о том, что Пирехма необходимо похоронить, Алкид гневно сузил глаза, выискивая кричавшего и закричал злобным голосом, громогласно, чтобы все слышали:

— Что за глупый болтун голос тут дерзкий свой подымает?! Смолкни, кто бы ты ни был, не смей мне указывать. Пирехма разодранные на части останки, никто похоронить не посмеет! Никто его не сможет почтить! Без похорон, без дани плача я его оставляю, чтобы бездомным псам, вечно голодным и хищным птицам роскошным пиром стала разорванная на части его плоть! Пусть же тот, кто только еще задумает со мной воевать, живо вспомнит Пирехма и содрогнется, и в неописуемый ужас придет…

Некоторые, что не любят Геракла, их мало, но они есть, говорят, что не раз еще придется справедливостью гордой Элладе не только восхищаться и восторгаться, но и содрогаться, и ужасаться от деяний Геракла! Они злобно порицали Геракла за излишнюю жестокость к побежденным врагам и, особенно, за не погребение Пирехма, ведь и эллинский, и божественный законы строго предписывали всегда предавать скованное холодом Эона тело земле, чтобы неприкаянная душа мертвого обрела вечный покой в гостеприимном Аиде и не тревожила, поднимаясь на землю, трепетные сердца людей, живущих под ярким солнцем чудесным.

Другие же, которых огромное большинство, говорят, что гремящая слава о выдающихся подвигах Геракла вознеслась до самых немеркнущих звезд и быстро распространилась по всей обширной Элладе, вызывая всеобщее восхищение невероятностью свершенного, ведь отважный герой почти в одиночку всего с несколькими десятками безусых юношей, вооруженных древним трофейным оружием, разбил два огромных войска — Эргина и Пирехма.

Место, где жеребцы разорвали эвбейского царя, назвали «жеребцы Пирехма» и, как говорят, в этом месте раскатистое эхо всегда доносит как будто из самого жилища Аида жуткое конское ржание, от которого леденела в жилах кровь даже у закаленных спартанских воинов, саму беспощадную смерть презиравших с улыбкой.

106. Первая встреча во сне Геры и Эврисфея

Правящий во всей пеласгийской земле царь златообильных Микен Эврисфей был обеспокоен возвышением Алкида. Он знал, что быстро набирающий славу герой был его подданный, почти раб, хоть и дальний родственник — двоюродный племянник. Однако, будучи человеком рассудительным и осторожным, он не хотел торопить событий и все молча терпел, наблюдая за Алкидом издали. Его пугала не столько сила Алкида, сколько буйная необузданность, часто переходящая в настоящее бешенство.

Когда Эврисфей узнал о том, как его племянник расправился с послами Эргина, а потом и с Пирехмом, он долго гладил то одно, то другое ухо, тер свои вечно печальные глаза и морщился, и в конце концов решил с Алкидом по своей воле не встречаться, однако Гера все решила иначе.

В одну из ночей царица Олимпа явилась Эврисфею во сне, встала у его изголовья и, внимательно поглядев на свернувшегося клубочком царя, величественно изрекла:

— Радуйся Эврисфей, владыка златообильных Микен — Арголиды главного града, таких немного в Элладе! Тебя удостоила тебя своим посещеньем сама Гера, богиня богинь, царица Олимпа! Надеюсь, что не напрасно я поставила тебя над всеми окрестными править. Ведь это я так устроила, что ты в семь месяцев первым из потомков Персея родился, а девятимесячный Алкид на свет появился только вторым.

Гера вынула из складок пурпурного пеплоса свои большие медные ножницы и повертела ими перед лицом Эврисфея. Сфенелид знал, что эти ножницы — атрибут Геры, как разрешительницы родовых мучений, хотя никогда не слышал, чтобы она пользовалась ими, чтобы помочь какой-нибудь роженице. Он вспомнил рассказ о том, как богиня богинь в незапамятные времена не давала титаниде Лето родить от Зевса Аполлона и Артемиду и, испугавшись, что его мысли может узнать Гера, схватился за рот.

Когда Лето собралась рожать, царица богов совсем обезумела от ревности и послала своего верного слугу огромного змея Пифона, чтобы он сделал все, чтобы она не родила. Лето была древней богиней и потому убить ее было невозможно, но можно было ранить, заставить страдать, и Пифон стал преследовать прекрасную титаниду по всему миру.

— Лето не сможет родить на твердой земле, где сияет солнце.

Гневно объявила царица Олимпа так, что это, подобно раскатам грома, услышали все на земле и на Олимпе многоложбинном. Зевс хотел испепелить молнией ревнивую до сумасшествия супругу, ведь Лето носила его детей, но его остановила Мойра Лахесис, во сне ему объявив, что он должен соблюдать Порядок в семейных отношениях, и не трогать добродетельную супругу, когда сам во всем виноват.

Теперь не только реки и озера, ни один ручеек не давали напиться будущей матери двух прекрасных богов, и Лето утоляла жажду из луж, оставшихся после дождя. Ни кусты, ни деревья не защищали ее от палящих лучей, отступая, как только она к ним приближалась. Люди еще издали при виде темно-синего плаща возлюбленной Зевса убегали, захлопывая наглухо за собой двери. Ибо страшна была царица Олимпа в своем яростном гневе не только на ту, которую полюбил ее царственный супруг, но и на тех, кто осмелился бы ей как-то помочь. Лишь плавучему острову Делосу стало жаль несчастную титаниду, и он, надеясь на будущую благодарность детей Лето, словно большой корабль, причалил к материку. Укрывшись в тени единственной пальмы на Делосе, забылась тяжелым сном бедная страдалица, но вскоре проснулась от начавшихся родовых схваток. Она опять стала истошно вопить, как кричат перед самыми родами, но мучениям Лето не суждено было закончиться быстро.

Гера укрыла свою дочь богиню родовспоможения Илифию плотными облаками, чтобы та не смогла помочь родить Лето, и она мучилась девять дней и ночей. Сочувствовавшие Лето Деметра и Гестия, по совету Афины преподнесли Илифии ожерелье длинное, в девять локтей, золотое, из зерен янтарных. Сама же Афина же отвлекла златотронную Геру, рассказав ей о новом любовном увлечении Зевса. Только ступила на Делос богиня Илифия, неотложная помощь родильниц, тотчас усилились схватки, и Лето, пальму руками сильней обхватив, мощно колени уперла в мягкий ковер луговой, и счастливая под нею земля улыбнулась. Первой она родила девочку, названную Артемидой, следом уже без мучений 7-ми месячный мальчик выскочил на свет, ее брат-близнец Аполлон лучезарный. Как только на свет Феб появился, остров озарился лучами яркого солнца, и в лазурном небе появились 7 белоснежных лебедей, прилетевших с золотоносной лидийской реки Пактол. Эти прекрасные птицы величаво проделали 7 кругов над ставшим неподвижным Делосом и воспели торжественно бога:

— Родился Аполлон! Слава Аполлону!

Впоследствии эти красивые и необычайно сильные лебеди стали бессмертными, и Аполлон, нестриженными гордый кудрями, на золотистой своей колеснице путешествовал по небу только на них. Преследования Геры не прошли бесследно, и Лето не смогла кормить детей грудью, и тогда справедливая титанида Фемида, не побоявшись гнева Геры, впустила в нетленные губы прекрасных детей нектар, вместе с амбросией чудной.

107. Гера приказывает Эврисфею погубить Алкида трудной работой

Эврисфей мучительно улыбался богине и плешивой в знак согласия качал головой, а про себя в это время невесело думал:

— Как все в жизни не просто. Из-за Геры я родился, как Аполлон, семимесячным, только в отличие от Феба — слабосильным и хилым. Но ведь, если бы я не родился первым, то и царем бы не был… но, скорее всего, если бы я родился девятимесячным, то был бы все равно низкорослым и плешивым, ведь и родитель мой Сфенел ростом не вышел и давно уже лысый… но царем бы я точно не был… Выходит, что Гера — моя благодетельница, и я ее вечный должник…Однако, зачем она снизошла до встречи со мной и во сне мне явилась?

Гера, между тем, спрятала ножницы и, аккуратно поправив знаменитую диадему в виде брильянтовой кукушки, расправившей крылья на золотом обруче, на своих как всегда безупречно расчесанных золотым гребнем белокурых волосах, продолжала:

— Зевсу, как он не противился, а по праву перворожденного, все же пришлось скипетр, которому повинуется столько арголидских народов, тебе дать. Теперь ты знаешь кому всем обязан и кому, по справедливости, должен верно служить?

Эврисфей облизал тонкие бескровные губы и, чуть прикрыв умные печальные глаза, все пытался решить — зачем к нему явилась златотронная Гера и следует ли ему вскочить с ложа или не обязательно, ведь он, вроде, как спит. Несмотря на раннюю молодость, царь многое знал о ревнивой и властной супруге Зевеса, о том, какой она бывает злокозненной, мстительной и коварной. Ему стало немного страшно, и он, решив не бороться со страхом, прошептал замирающим голосом:

— О, златотронная Гера, в пурпурных одеждах богиня! Все блаженные боги на великом Олимпе тебя наравне почитают с великим Кронидом. Знаю я, что тебе всем обязан и даже жизнью самой. Страшно боюсь я тронуть твои колени, чтоб умолять научить меня, как доказать, что я тебя больше всех бессмертных богов почитаю.

Гера небрежно взмахнула белой рукой, и догадливый царь замолчал, а богиня сказала:

— Алкид тебе родственник ведь, он племянник двоюродный или брат? Впрочем, это не важно. Пора тебе призвать этого сына блудницы Алкмены, на царскую службу. Знай, что он давно вызывает у меня отвращение своей нечестивостью и буйной жестокостью. Ты слышал, как он расправился с послами Эргина? Одних убил, других искалечил и надругался над ними, отрубив им и носы, и руки, и уши. А ведь, согласно вашим законам, послы всегда были неприкосновенны в Элладе… Пирехма он не только зверски разорвал конями на 4 куска, но и оставил без погребения, чем Зевс был страшно разгневан, но он милостив, тем более к сыну, хоть и незаконному. Потому супруг мой, как всегда, медлит с воздаянием. Мельницы богов мелют усердно и неумолимо, но уж очень медлительно. Поэтому сама коварная Судьба назначила меня, чтоб наказать Алкида нечестивого, и ты мне в этом будешь помогать…

Как бы раздумывая говорила Зевса супруга, касаясь то одной, то другой рукой своей изумительной диадемы, но Эрисфей нарочно ее перебил, чтобы доказать ей верноподданность:

— Я буду счастлив все сделать, что ты прикажешь мне, царица блистательных высей Олимпа!

Гера, недовольно взглянув своими красивыми, большими, как у телки, глазами в грустные глаза Эврисфея, и неспешно продолжила:

— Я не буду, как Дике хватать нечестивую душу преступника и выставлять нагую у всех на виду, чтобы ей негде было укрыться, спрятаться и утаить гнусные свои пороки, которых еще в ней обычно немало сокрыто. Чтоб понапрасну не ссориться с Зевсом я буду действовать…, да я буду все делать твоими руками или правильнее сказать… я буду давать приказанья Алкиду через тебя, чтоб его погубить твоими губами. Так лютая Правда поразит неотвратимей Алкида. Наказание может продлится долго, пока, наконец, все его преступления не будут искуплены страданием и болью.

Гера быстро сказала, последние чеканя слова и с удовольствием потерла свои маленькие ладони.

— Итак, любезный царь золотом богатых Микен, слушай и запоминай первое тебе задание: завтра же вызови Алкида и строго напомни ему, что он должен тебе усердно служить. Слышала я, что Мойра Лахесис обеспокоена тем, как много на земле расплодилось чудовищ ужасных, с которыми, как раз и должен Алкид нечестивый сражаться. А я тем временем подумаю, с кем из них первым ему насмерть биться придется. Ткачиха Алкида такой силой огромной одела, что он сильнее любого чудовища, если только чудовищу не поможет всемогущий случай или… или я, и я это сделать должна для торжества справедливости.

Гера, прянув изящной ногой, быстро по восходящим воздушным потокам взмыла на олимпийские кручи, ведь она была древним божеством воздуха.

108. Алкид отказывается служить Эврисфею

Эврисфей же, будучи обязательным человеком, утром, еще до завтрака отправил к Алкиду вестника звонкоголосого с приказом явиться немедленно. При виде явившегося родственника, грустные глаза Эврисфея округлились от удивления и голосом скрипучим, как у старика, он спросил нарочито строго:

— В чем к царю ты явился, Алкид? Ты одет, словно варвар, в шкуре вонючей какой-то… да еще и с суковатой дубиной нестроганой… Так ты этой дубиной всех послов Эргина с копьями и мечами раскидал по земле, как малых детей?!

В голосе царя против воли прозвучало смешанное с завистью искреннее восхищение, которого Алкид не заметил. Очень он злился, что Эврисфей занял место, которое по словам отца Амфитриона Зевс предназначил ему и скрывать этого не старался:

— Хоть ты ростом, питомец Зевеса, не вышел, зато умом прозорливый. Этой дубиной я не только с воинами Эргина расправился, я уж сбился со счета скольких она навечно под землю заколотила мужей… А в этой шкуре я пришел потому, что у меня бесстрашное львиное сердце, если хочешь можешь проверить… Впрочем, если запах этой шкуры тебе неприятен, можешь дать мне для нашей встречи гиматий, если у тебя, конечно, найдется для меня подходящий.

Сын смертный Зевеса опустил на пол дубину и кулаки его сжались. Он из-под низких бровей враждебно так посмотрел на царя, что тому стало не по себе. Эврисфей съежил свои и без того узкие плечи и хилую, как у ощипанного цыпленка, шею втянул. Царь много раз в воображении своем представлял, что и как Алкид сделал с послами Эргина и с Пирехмом, представил и сейчас и ему очень захотелось расстаться поскорей с таким родственником, но он все время помнил о словах Геры.

— Чувствую, что Судьба моя незадачливая поместила меня между молотом и наковальней… и, должно быть, не на один год. Что ж, придется крутиться. Телом я хилый, но не умом.

Так подумав про себя, Эврисфей встал, важно оперся на скипетр и, намеренно придав голосу высокомерность, сказал, хоть глаза его остались печальными:

— Алкид, как царь, я требую, — и, кажется, я вправе это сделать, — я требую, чтоб с завтрашнего дня, ты начал мне служить. Подвиги для наших граждан нужные, ты будешь по моим приказам совершать, если не хочешь, чтобы, проявив власть, сурово я тебя наказал. Ведь когда воли хозяина раб над собой не чует, нет никакой охоты трудиться у него прилежно.

Алкида схватила в цепкие объятья мощная Гибрис — богиня непомерной гордыни и спеси, она даже вставила ему в волосы цветок львиного зева, являющегося надменности символом. Не зря говорят, что нет гнуснее порока, чем высокомерие, которому нет предела, ибо оно больше всего развращает, изнутри разъедая бессмертную душу.

Сын прекрасноволосой Алкмены при всех громко расхохотался в ответ и, плюнув на полированный пол, владыке арголидских народов сказал, словно бросил ему в лицо камень, надменные слова с небрежной издевкой:

— Ну же, попробуй, накажи, как можно суровей! Или передумал уже? Не царь ты, Сфенелид, а пустое ничтожество с длинными ушами ослиными, и скипетр твой с набалдашником, как с кисточкой хвост у осла.

Эврисфей, хоть и дядя, но был ровесник Алкида, он не так давно стал Микенским царем, но собой уже отроком научился владеть. Поняв, что палку слегка перегнул в высокомерном обращении с необузданным племянником, он, наклонив яйцевидную голову набок, с деланным миролюбием Алкиду сказал:

— Ты не понимаешь, брат, что говоришь. Потом тебе самому будет стыдно. Видно, ты сейчас меня оскорбил, находясь в большом гневе, который и мудрых в неистовство вводит, а ты еще совсем юный. Давай перенесем наш разговор на то время, когда ты будешь спокойным. Сейчас же ступай пока не сделал того, о чем придется потом сожалеть.

Царь нарочно назвал племянника братом, подумав, что тому это больше понравится, ведь браться более равны, чем дядя с племянником.

109. Зевс посылает Немесиду покарать Алкида

Перед сном Эврисфей долго молился своей покровительнице Гере, и она посетила его во сне. Царица богов, величаво подняв красивую белокурую голову, увенчанную, как всегда, роскошной бриллиантовой диадемой, внимательно выслушала его рассказ о встрече с Алкидом и потом приказала:

— Я довольна тобой, Эврисфей. Ты не глупый и владеешь собой и правильно сделал, что довел Алкида до гнева. Завтра вознеси на алтарь великого Зевса гекатомбу круторогих белых быков, никогда под ярмом не бывавших. Потом в смиренной молитве пожалуйся Громовержцу на нечестивость Алкида. Скажи, что он открыто не подчиняется тебе, как царю и этим подрывает сами незыблемые устои законной царской власти. Особенно подчеркни, что Алкид оскорбил тебя, вызывающе насмехался не только над твоими ушами, но и над скипетром царским, называя его ослиным хвостом с кисточкой.

Эврисфей все в точности так и исполнил. Зевс, услышав царскую жалобу и посмотрев сверху на жалобщика, сказал Гермесу, своему вестнику и особо доверенному помощнику в тайных делах:

— А ведь мой сын от Алкмены правильно назвал недоношенного Эврисфея ничтожеством, хилый он, Посмотри, Киллений, и уши у Сфенелида действительно очень длинные, хоть до ослиных, пожалуй, им далеко. Настоящие ослиные уши только у Мидаса я видел.

Однако, рассказывая о жалобе Эврисфея на совете богов, премудрый Кронид назвал ее вполне справедливой, ведь сын Сфенела был царь, и Геракл должен был послушно ему служить. Справедливость на Олимпе многоложбинном превыше всего почитали, хотя каждый из бессмертных богов часто по-своему ее понимал.

Некоторые говорят, что отношения Алкида после встречи с его великим отцом не сложились, и были никакими, да и на свадебном пиру они были более, чем прохладными. Новобрачный нарочито вел себя с верховным властителем бессмертных богов, как равный с равным. Встречаясь взглядом, он смотрел на отца с дерзким укором, словно тот был виноват перед ним. Это не могло понравиться властолюбивому Зевсу, ведь даже главные боги, его единоутробные братья Посейдон и Аид, несмотря на первородство, всегда безоговорочно признавали его старшинство. Царь морей обычно умело скрывал свое недовольство главенством Зевеса и поспешно вскакивал, когда тот входил в обеденный зал или почтительно замолкал, опуская глаза, когда царь начинал изрекать на пирах иль советах богов. Незримый Аидес, безраздельно царивший в своем любимом подземном мирке, безропотно позволял Зевсу командовать в его царстве безысходной печали и могильного мрака.

Громовержец призвал древнюю богиню неотвратимого возмездия Немесиду и, тяжко вздохнув, ей при богах приказал:

— Ты, Немесида, должна покарать, как всегда, справедливо Алкида за жестокую расправу и глумление над неприкосновенными согласно законам богов и Эллады послами Эргина, а также за то, что он оставил без погребения останки Пирехма ну и… за неподчинение Эврисфею, ведь царствует он согласно моей клятве священной, а слово мое вовек непреложно и никем нарушаться не может, тем более что я тогда еще и головою кивнул.

После совета, когда все богини и боги по своим домам расходились, Зевс за плечи схватил и придержал Немесиду. Когда все, включая довольную Геру, разошлись, он, многозначительно помолчав и пошевелив кустистыми своими бровями, внимательно оглянулся вокруг. Удостоверившись, что ни Гера, ни ее служанки за ними не наблюдают, он подмигнул Немесиде, потом легонько пощупал ее упругие ягодицы и игриво сказал:

— Помню нашу незабываемую встречу в Рамнунте, и ты помнишь, наверное. Такое не забывается, но не забывай, Немесида и то, что Алкид мой родной сын. Поэтому наказание должно быть, конечно же, справедливым, но не чрезмерно суровым и его следует сразу же прекратить, как только он, вдоволь помучавшись, обратится в Парнасский удел за оракулом.

Все это в точности Немесида-богиня в прилежном уме записала и потом в жизнь претворила.

110. Рамнунтская Немесида

Говорят, древняя богиня возмездия Немесида в юности была очень хороша собой, и Зевс, как большой любитель прекрасного, не мог в нее не влюбиться, а самое прекрасное для него во вселенной — красивое лицо и стройное тело девушки.

Царь богов стал неотступно преследовать возлюбленную богиню сначала на суше, а потом и в воде, и в воздухе. Немесида плохо знала отца всех бессмертных и смертных и потому, не сумев спастись бегством, простодушно попыталась спрятаться от него сначала в воде, превратившись в рыбу. Зевс как будто только этого и ждал — он превратился в быстрого бобра и стал резво гоняться за нею в воде. Немесида выпрыгнула на берег и стала превращаться то в одного зверя, то в другого, но Зевс неотступно преследовал ее по пятам, принимая облик более сильного или быстроногого зверя. Вконец измучившись, девушка взлетела, превратившись в дикую бесплодную гусыню, а Зевс стал могучим лебедем.

Некоторые, как Гигин говорят, что, когда Зевс воспылал страстью к Немезиде и, не сумел склонить ее разделить с ним ложе, то он утолил свое желание посредством такой уловки. Он приказал Афродите обернуться орлом и притворно преследовать его, сам же он превратился в лебедя и, словно улетая от орла, нашел спасение у милостивой Немесиды, которая не оттолкнула его и, заключив в объятия, уснула; во сне Зевс в образе лебедя сошелся с нею в образу гусыни и улетел.

Когда бог и богиня приняли свои облики, Зевс страстно возжелал теперь по-человечески овладеть Немесидой, но несчастная девушка стала умолять его не делать ее матерью и позволить ей вести жизнь, предназначенную Мойрами. Разохотившийся Зевс сразу остыл, услышав про Мойр и отпустил богиню нетронутой, тем более что она пообещала сама найти превосходную замену себе на ложе любви.

Богиня длинноволосая послушалась своего внутреннего голоса, которым вещала Мойра Лахесис и пошла в Спарту. Там, встретившись с кроткой красавицей — женой царя Тиндарея Ледой, быстро уговорила ее пойти купаться на реку Еврот, обещав ей за это после смерти слияние с собой. Там молодая царица стала возлюбленной Зевса и будущей матерью прекрасного сына Полидевка и еще более прекрасной дочери, которую так и звали — Елена Прекрасная потому, что никогда на земле не было женщины прекраснее ее.

Рассказывают так же, что потоптанная Зевсом в образе гусыни Немесида все же забеременела и снесла яйцо, которое Гермес по воле Мойры Лахесис швырнул между ног Леды, когда та мылась в прекрасно отесанной ванной, сидя на гладкой скамье.

Другие уверяют, что это не более, чем поэтическое преувеличение. Они, якобы, даже слышали, как сама Елена неоднократно говорила:

— Ведь не было случая, чтобы у эллинов или варваров женщина снесла яйцо и, как говорят, родила меня от Зевса в образе лебедя.

Богиня неотвратимого возмездия за злобу, греховность и спесь была благодарна Владыке Олимпа за то, что в Рамнунте он, в облике лебедя, только потоптал ее, но, став мужчиной, не овладел ею, как девушкой.

111. Немесида наказывает Алкида за гордыню и спесь

Немесида, распустив по плечам светло русые волосы, венчанные простой серебряной короной, украшенной только фигурками оленей, не медлительно запрягла в свою искусно сделанную Гефестом колесницу могучих крылатых грифонов. Кроме крепкой уздечки для обуздания пагубных страстей и непристойных влечений и весов для взвешивания вины людей, совершивших проступки, она взяла с собой лишь плеть, которой пользовалась для мягкого наказания провинившихся в виде сильных болей в голове. Карающий меч свой изоострый богиня возмездия дома оставила — помнила она приказ Зевса, чтоб наказание его смертного сына не было чрезмерно суровым.

Быстролетная колесница, запряженная чудовищами с мощными львиными туловищами, хищными орлиными головами и огромными крыльями, обеспечивала стремительность справедливого воздаяния Немесиды, ибо медлить она не любила в отличие от Зевса-Кронида и всегда так говорила:

— Ничто так не пагубно, как отсрочка наказания, она отнимает веру в торжество справедливости у пострадавших и делает преступников еще более дерзкими. Когда справедливое наказанье следует быстро за преступлением, оно преграждает путь тем, кто пользуется его последствиями и, предупреждая тех, кто хочет совершить подобное преступление, пресекает будущие злодейства.

Орфики царицу великую Немесиду в гимне называли всезрящей и говорили, что в радость одной лишь ей, почтенной, справедливые речи. Она, всегда ведая стыд, ненавидит нетвердое, хитрое слово, и потому весь смертный люд пред нею в томительном страхе трепещет. Не только проступки, но и самые тайные мысли людей всегда заботят ее, от нее не скрыться в общем потоке речей душе, о себе возомнившей чрезмерно — Все она видит и слышит, и все справедливо рассудит! Смертных судить — ей начертали сами непреложные дщери Ананке. Немесиду умоляли образ мыслям людей даровать благой, устранить звериную злобу, греховность, надменность, гордыню и спесь в переметных и скачущих мыслях.

А Мом, бог злой насмешки, о Немесиде сказал, что она преследует каждого неотвратимо, но мало кого настигает.

Богиня, сощурив суровые очи и огладив ладонями стройное, как у девушки тело, пустила грифонов огромных — мощных возмездия птиц, по свежему следу Алкида, и взлетела в небо на своей быстролетной крылатой повозке так стремительно, что ее светло-русые волосы совсем на ветру растрепались. И вот уже, неблизкий путь, стремительно завершив, незримая для всех опустилась на черную землю богиня у стен древних Фив, где исполинским птицам с четверными когтями сесть приказала и найти укромное место, где их никто не увидит.

Немесида строгая и суровая, с подогнутой к груди левой рукой, поддерживающей одеяние (знак умеренности и неизбежности кары) и весы, с опущенным взором, держа в правой руке уздечку и плеть, явилась во дворец Креонта и нашла семейство зевсова смертного сына в нешуточной ссоре. Мегара, недавно родившая Алкиду третьего сына, была в неописуемом гневе. Уже, давно, чуть ли не с первого дня после свадьбы, она замечала вначале редкие, а потом ставшие постоянными измены мужа, но, стиснув зубы, все молча терпела. В последнее же время Алкид совсем позабыл про ложе супруги, предпочитая ночевать у ее милых подруг, а когда их не случалось, не брезговал ни служанками, ни даже рабынями. Когда супруга случайно узнала, что две пятнадцатилетних рабыни родили от Алкида детей, она не выдержала и в первый раз закатила изменщику мужу истерику, Алкид тогда выбежал из дома, как ошпаренный кипятком. После этого случая, лиха беда-начало, она не раз билась в истерике, и каждый раз Алкид вынужден был спасаться бегством.

В день, когда к Алкиду явилась невидимая Немесида, он впервые вопящую супругу ударил и только за тем, чтобы она замолчала. Он ударил без злости и гнева, как только мог тихо потому, что понимал, что легко и голой рукой может убить обыкновенного человека, в младенчестве женские груди сосавшего. Однако Мегара, с исказившемся до безобразия ликом, заорала еще сильнее, осыпая его ругательными словами и стала биться головою о стену. Алкид не выдержал и опять убежал от разбушевавшейся супруги, заперев дверь на свою половину.

По-прежнему оставаясь невидимой, богиня возмездия приблизилась близко к Алкиду. Она, поставив на пол весы, на одну чашу положила поступки Алкида, а на другую — тяжкие колечки, обозначающие вину и по равновесию весов определила меру его вины. Затем в левую руку взяла уздечку, намекавшую на необходимость обуздать свои страсти и контролировать поведение, а в правую — плеть, пропитанную ядом особым. Оставаясь невозмутимой, Немесида, несколько раз несильно стегнула Алкида своей плетью по затылку, по вискам и по лицу.

Алкид не видел богиню, но почувствовал, как боль пронизала голову в разных местах, и эта боль несокрушимую до сих пор волю героя опутала неразрешимою вязью. С этого момента у Алкида все время стала сильно болеть голова.

112. Пифия приказывает Алкиду служить царю Эврисфею

Промучившись несколько дней дома, Геракл по совету успокоившейся Мегары приказал отвезти себя на парусном судне в священную Кирру, ибо его голова так раскалывалась от нестерпимой боли, что он не мог не только бежать или скакать на коне, но даже долго идти на милых ногах. Слуги же вышли заранее пешим путем и к его приезду привели обычную для Дельфийского храма жертву — не знавшего ярма тучного белого быка с позолоченными рогами.

В лавровых венках с шерстяными повязками, вопрошающие приносили на Парнас дельфийскому богу жертвы и возносили молитвы. Когда по знамению жертвы день оказывался благоприятным для совещания, тогда светловолосая Пифия предварительно омывала волосы в Кастальском источнике, в который превратилась целомудренная нимфа Касталья, спасаясь от преследовавшего ее по пятам влюбленного Феба. С тех пор несчастный в любви Дельфиец безнадежно влюблен в Кастальский Парнас, дарующий вдохновение поэтам, ваятелям и музыкантам.

Вода в этом источнике стала священной и используется для омовений паломниками при посещении Дельф, и для мытья волос Пифии перед началом ее прорицаний. В золотом головном уборе и в золототканной одежде, омытая, спускалась она в адитон — святая святых дивного храма, где находится золотой кумир Аполлона. Здесь же были лавровое дерево, священный источник и Омфал из белого паросского мрамора с двумя золотыми орлами.

В адитоне аполлонова дева одевала на голову свежий лавровый венок и восходила на знаменитый треножник, принесенный в дар греками прославленному в веках аполлонову храму после Платейской битвы.

Алкиду в лавровом венке и с шерстяной повязкой на раскалывавшейся от боли голове не пришлось долго ждать встречи с Пифией, которой вдохновенье в душу влагает Делосский бог и грядущее только ей открывает. Надышавшаяся испарений, поднимавшихся из глубокой расщелины, где догнивал бывший когда-то ужасом для людей огромный змей Пифон, прорицательница сначала долго восседала на треножнике и молча жевала душистый лавр, чтобы от его дурманящего действия быстрее прийти в божественный экстаз, похожий на высокое поэтическое вдохновение.

Алкид был в недоумении, не зная, что ему делать. И вдруг дельфийская дева резко воздела руки к небу и, брызгая во все стороны зеленоватой слюной, начала выкрикивать оракул в стихах, который отпрыск Зевеса смог понять лишь после того, как получил разъяснение от специально обученного жреца профета.

Некоторые говорят, что как раз этот жрец и был в храме главным, ибо важно не само прорицание, а его толкование. Из-за загадочности вещаний дельфийской жрицы Аполлон получил прозвище Локсий — вещающий иносказательно. Даже после толкования профетами вдохновенных изречений аполлоновой девы, оракулы часто бывали трудными для понимания.

Однако оракул, в этот раз оглашенный профетом Алкиду, был прост и понятен:

— Внемли, дерзкий муж, смерти подвластный! Нет гнуснее порока, чем высокомерное глумление над себе подобными и нет преступления более тяжкого, чем дерзкое непослушание царю. Ты уже не однажды надменно преступил закон благочестья, и за это царю ты будешь служить, всех превыше стоящему. Феб — Аполлон от имени великого Зевса тебе повелел 12 лет верой и правдой служить Эврисфею и совершить в это время 10 тяжких подвигов и обязательно бескорыстных. Делай же сейчас, не откладывая, что всесильным суждено тебе Роком или тебе придется к богу опять обратиться, но уже после страшной беды.

Когда Алкид слушал в храме Делийца профета, головная боль чудесно исчезла, но привычная крепость духа к нему не вернулась.

Говорят, что сын Зевса сильно печалился потому, что не желал он служить ничтожеству, даже скипетроносцу. Он пребывал в состоянии постоянной гнетущей подавленности из-за того, что слабым часто сильные подвластны, что не справедливо. Гигиея, богиня здоровья, матерь всего дающего жизнь, дарящая настоящее счастье, казалось, Алкида покинула навсегда.

113. Гера посылает к Мегаре богиню обмана Апату

Целыми днями понурый Алкид бесцельно бродил по гулким коридорам и залам дворца Креонта, выпятив сердитые губы и без того низкие брови до предела нахмурив, он со своим сердцем беседовал:

— Голова не болит, ничего не болит, но сердце ноет и ноет, и обуревает какая-то тоска беспричинная. Сколько уж раз вспоминаю судьбоносный тот выбор на перепутье и сомневаюсь — правильно ли выбрал я жизненный путь, да и я ли выбрал или Мойра меня под руку сильно толкнула? Вместо того, чтобы самому повелителем быть, я собственной рукой выбрал для себя позорную рабскую долю и должен теперь служить ничтожному Эврисфею, мерзкому карлику, подлому, хитрому, как все хилые люди. Как я могу позволить командовать собой жалкому правителю с глазами собаки, ушами осла и сердцем оленя?! — Лучше стоя быстро сдохнуть в рабских оковах, чем 12 лет ему служить на коленях… Нет, я не позволю ему собой помыкать даже, если мне прикажет отец или сама непреложная Мойра!

Гера наблюдала, как Алкид вместо того, чтобы начать службу у Эврисфея, совершает один за другим разные нечестивые проступки и терпела, выжидая наиболее подходящий момент, чтобы погубить ненавистного пасынка.

Однако, когда охранительница брака Гера увидела, как он ударил по лицу супругу Мегару и та после этого дико билась головою о стену, то ее охватила безудержная ярость: она как ураган долго носилась над лесом, окружавшим семивратные Фифы, ломая и вырывая с корнем не только кусты, но и большие деревья.

Успокоившись, Гера, похлопывая себя ладонью по лбу, медленно выговорила себе:

— Больше его мерзости терпеть никак не возможно. Он не только людям уши и носы отрезает, не только человеческие рвет на части тела и без погребения псам их бросает, он за одну беспутную ночь по полсотни девушек развращает, он законную супругу, как собаку бездомную избивает! А Зевс все с наказанием медлит, да и накажет ли, ведь и сам он руки порой распускает. Он послал Немесиду и думает, что достаточно этого. Она карает, конечно, неотвратимо, но слишком уж мягко, а иногда даже одаривает, взяв в руку ветку яблони. Чувствую, что придется, не откладывая, все сделать самой. Я просто должна его покарать, ибо униженная Дике вопит и требует это сделать! Надо мне заставить пасынка сотворить нечто такое, за что его нельзя будет не покарать и невозможно будет медлить с наказанием… но, что? Думай Гера, ведь не зря тебя называют большой мастерицей устраивать всякие козни!.. Да, сама Справедливость требует защитить достоинство добродетельных женщин, и я должна, засучив рукава, взяться за трудное дело и расправиться с отродьем Зевеса, как с мерзкою язвой.

И вот уже Гера с просветленным лицом приказывает своей верной служанке и милой подруге Ириде вызвать богиню бешеного безумия Лиссу и богиню обмана Апату. Вестница Геры помчалась на землю так быстро, что ее разноцветные одежды разметались по всему небосклону, образовав семицветную горбатую арку. Быстро Радуга нашла Апату и велела ей мчаться к царице Олимпа, и не была непослушной богиня костлявая, у которой в черных волосах с седыми прядями извивались пятнистые змеи с раздвоенными языками.

Увидев перед собой высокую, костлявую деву, подпоясанную поясом, наполненным неприкрытой ложью и обманами хитрыми, Гера повелительно ей сказала:

— Я желаю, Апата, черноодежной Нюкты безбрачная дочь, чтоб ты мне быстро исполнила просьбу такую: между моим пасынком Алкидом и его супругой Мегарой надо возбудить особо ужасный скандал. Тебе это будет сделать не трудно, ведь он ей каждую ночь изменяет, а она сердцем порывистая, своенравная. Сначала она от этого очень страдала, но потом смирилась, привыкла, ведь ко всему женщины на земле привыкают, и к изменам, и к побоям супруга. Для того, чтоб искусно Мегару подстрекать на скандал, ты воспользуйся своей знаменитой Обманкой, в которой есть все то, что смертных способно ввергнуть в бездну замысловатой лжи и скрытого обмана: самое изощренное лукавство, лести искусной беседы, хитрости и коварство, также и лживые речи, что ветер разносит по воздуху! Ведь ты говорила, что чара могучая твоей Опояски обманной сильнее даже Пестроузорного Пояса улыбколюбивой богини, у которой в Пафосе есть алтарь благовонный и тенистая роща. Вот сейчас и проверим на что ты способна. Ступай же быстро к Мегаре!

114. Ссоры Алкида с Мегарой

И вот кидонская богиня, оставаясь невидимой всем, уже подкралась сзади к Мегаре и схватила ее правой рукой за темные волосы, заплетенные сзади в косы красиво. Левой же рукой она высоко подняла над своими узкими, как у подростка, бедрами пояс обманный и, положив его на голову Мегары, рисовать на нем стала непристойные для женского взора картинки.

На этих безобразных картинках, видимых только Мегаре, муж ее сочетается любовными ласками на их супружеском ложе то с одной из ее служанок, то с рабыней, то сразу с двумя незнакомыми голыми юными девами, и все при этом выкрикивали ее имя и нагло смеялись над нею.

От увиденного своими глазами такого разврата, совсем глаза округлились у супруги Алкида и с оглушительными криками она по дому помчалась в поисках мужа. По пути Мегара опрокинула две скамейки и до крови палкой избила очередную беременную от Алкида служанку. Заливаясь слезами, она на весь дом визгливо поносила супруга:

— О, проклятый изменщик Алкид! Сколько уж раз ты своими изменами мне подло втыкал острый нож в спину между лопаток?! Зачем только, глупая, за тебя я замуж пошла? Разве мало мне радости было под уютным родительским кровом? Как чудесно я царевной жила, таким довольством и блеском всегда окруженная, что люди завидовали мне. Потом была эта проклятая свадьба с тобой, с виду такая блестящая, ведь ты был завидный жених — из первых героев Эллады. Давно ли, кажется, под звуки флейты, под пенье гимна брачного, в наш царский дом привел меня внук великий Алкея? Теперь же, ради похоти проклятой своей, меня готов ты растоптать, смешавши с грязью! О, боги! Где теперь мое безоблачное счастье? Все пропало, погибло безвозвратно, исчезло, словно легкий дым при сильном ветре испарилось и превратилось в прах. Меня теперь ждут только злые беды и глухое горе из-за супруга неверного!

Алкид, слыша крики супруги, сначала морщил нос и нудно так ей твердил:

— Муж все делает хорошо, что бы не сделал. Так должна думать жена, даже если молчит. Если же вздумает вслух мужу перечить, то лишь беды одни ее речь ей принесет.

Мегара его словно не слышала, и тогда Алкид решил прекратить ее истерику, подошел к ней и легонько ладонью ударил ее по щеке, только за тем, чтоб привести в чувство и крики визгливые прекратить. Он уже делал это не раз. Удар был, как всегда, совсем не сильным, но вместо того, чтобы успокоиться, жена вдруг зарычала как горный медведь или лев и, грохнувшись на пол, стала кататься туда и сюда с душераздирающими надрывными воплями.

Никогда Алкид не слышал, чтобы женщина так кричала. Он изо всех сил зажмурил глаза и схватился дрожащими руками за голову. Все его тело пронзила крупная дрожь, широко открывшиеся синие глаза глядели по сторонам испуганно и затравленно. Потом он, не отрываясь, посмотрел на бьющуюся затылком об пол супругу, и на его испуганном лице появилась жалость, потом он стал опять испуганно озираться кругом.

Мегара через некоторое время внезапно успокоилась, прекратила вопить, встала с пола, оглядела себя и, как ни в чем ни, бывало, начала поправлять свою одежду и приводить гребнем в порядок совсем растрепавшуюся копну волос.

Алкид некоторое время недоумевающе глядел на супругу взглядом, застывшим…

115. Ирида посылает богиню бешенства Лиссу к Гераклу ^[27]

Еврипид поет, как преданная златотронной Гере ее милая вестница быстроногая Ирида в это время примчалась к богине бешеного безумия Лиссе и провещала:

— Ты ж, богиня древняя, так и не познала брака, рождена от крови знатной и из утробы благородной вышла на свет. Ты, дщерь глубокой черной ночи от Урана, собери всю злобу и жестокость воедино, что накопились в твоей безжалостной груди! Теперь на Алкида — мужа, для Геры, нашей госпожи, такого ненавистного, наслать должна ты жгучее безумие. Пусть ноги негодяя сами исполняют неистовый танец, пусть иступленный мозг его разрывается от нестерпимого желания всех убивать. Заставь его Лисса в пасть жадной смерти собственными руками затолкать своих детей цветущих. Пусть он познает неистовую ненависть царицы нашей — и нас с тобою заодно оценит! Что стало бы с нами, божествами, когда бы смертный человек в своей безудержной гордыне для кары вышних оставался недоступным?

— Давно я знакома с этим негодяем. Уже не раз сплетались мы телами с ним в порывистых объятиях безумия страстей, которые кончаются всегда смертями. Скажи Ирида, златотронной Гере, что и на этот раз, я встречусь с гнусным мужем не напрасно — будет много детских трупов.

Ответила Ириде Лисса и помчалась, как буйно резвая собака, что за дичью посылают, и горячо клялась сама себе безумная богиня:

— Злое море так не выло, волны бурные вздымая, так земля не содрогалась и, по небу пролетая, столько ужаса и смерти не носили стрелы молний Катебата, сколько трепета, и горя, и безумных содроганий сыну Зевса и Алкмены я доставлю. Скоро, скоро я его заставлю собственных детей убить; да, своей рукой малюток беспощадно умертвит он, совершенно обезумев… Долго, долго после будет сон его кровавый длиться.

Недоумевающий взгляд Алкида, смотревшего на Мегару, начал меняться в то время, как он шептал сам себе:

— Боги, мне кажется, что она нарочно надо мной издевается — когда хочет — орет и визжит, словно умалишенная, а как пожелает — тут же овладевает собой, спокойно поправляет волосы и одежду. А я такую к ней испытывал острую жалость, когда она билась затылком о пол, что мне самому стало так страшно, будто разум совсем меня покидает. О, мерзкая лгунья! Собака! Я не позволю тебе так над собой надругаться.

116. Алкид, охваченный Лиссой, убивает своих детей от Мегары

Тут буйная Лисса примчалась и схватила Алкида в объятья безумные и крепко стала держать, он чувствовал всем своим мощным телом, как от бешеного гнева члены все его затряслись. Синие зрачки его стали вращаться, словно выскочить хотели из глазниц, грудь задрожала и рывками стала скакать, будто кто-то буйный в ней находился и вырываться наружу пытался.

Побледневшая от смертельного страха Мегара молча кинулась бежать сломя голову. Алкид же, как бык, вконец разъяренный, кривыми рогами трясет, так же бешено тряс головой и как бык то мычал, то ревел, когда воздух из мощного горла вырвался со свистом и хрипом. Потемневшие глаза его свирепо искрились, а с оскаленных, как у зверя, зубов закапала белесая пена.

Шкура Киферонского льва с Алкида слетела и обнаженный с луком и стрелами в руках, он, словно в кошмарном сне, стал носиться по дворцу, опрокидывая и ломая столы и скамейки и грозно вопя:

— Я узнал тебя, Эврисфей! Это ты в женском обличье надо мной издевался! Если не покажешься, сыновья твои за все мне ответят! Перимед, Эврибий, Эврипид! Где вы спрятались, мерзкие щенки микенского недоноска! Все равно я вас отыщу! И тогда, уверенны будьте, заслуженной смерти вам избежать не удастся!

Увидев племянника Иолая, он не узнал его и недоуменно спросил:

— Кто ты такой? Ты вроде бы не сын противного мне властелина с ушами огромными, как у осла. Может ты и есть сам Эврисфей, напяливший парик, чтобы прикрыть свои уши ослиные? — Нет, ты возрастом малый, значит ты — один из его сыновей, хотя… они должны еще быть моложе…Кто же ты, отвечай, если жить еще хочешь?

С налитыми кровью глазами Алкид, вытянув вперед руку с луком, направился к племяннику, но тот, видя, что дядя не в себе, сумел увернуться и убежать. Алкид не стал его преследовать, но, словно почувствовав присутствие детей, спрятавшихся в соседней комнате, он, как будто во сне, полном диких кошмаров, бросился туда.

И вот первая стрела вонзается в невинное сердце ребенка, и тот, как сноп шлепается, падает навзничь, окрашивая блестящий мраморный пол детской безвинной кровью. И дикий крик победившей Алалы слетает с побелевших губ отца:

— Один щенок готов, и тот властитель мерзкий, что хочет мной командовать, часть долга кровью сына заплатил. Теперь пора расплачиваться второму сыну за нечестивого ничтожного отца!

И вот стрела вторая, чтоб поразить другого сына, который, спрятавшись за алтарем, считал, что там он в безопасности, уже готова сорваться с визгом с тетивы, но слишком ее сильно натянули, и она порвалась с треском.

Ребенок, видя для себя такой счастливый случай, со ступеней алтаря скатился кубарем и бросился к отцу, ему повис на шее и, рукою детской касаясь бороды кудрявой, слезно молит о пощаде. Алкид с туманным взором не внемлет сыну, ребенка он толкает от себя, чтобы удобней было бить его и, как кузнец свой молот на наковальню опускает, — так он малютке ужасный на головку кулак свой мощно опустил. Темя ребенка хрустнуло, обрызгал детский мозг чертоги…

Сенека поет, что безумец схватил второго мальчика, молящего о жизни жалобно, за ножку и, раскрутив как палку, бросил.

Третий сын был так испуган смертью братьев, что тихо умер сам: ужас бледный мгновенно сделал жизнь его короткой.

Николай Дамасский говорит, что Геракла после его брака свела с ума или разгоряченная желчь или какая-то другая причина. Впав в неистовство, он убивает двоих детей Ификла и своих сыновей от Мегары, которую тоже чуть не убил. Она не выпускала последнего ребенка из рук и была спасена подоспевшим Ификлом, который, схватив ее за руку, утащил почти насильно.

117. Афина бросает Софронистер

Фиванцы знали, как Алкид обожал своих сыновей и после ужасного несчастья стали ежегодно приглашать веселого бога Кома, чтобы устраивать радостный праздник в честь этих детей, которых одевали в доспехи. В первый день празднования они совершали жертвоприношения и всю долгую ночь жгли костры, на второй день устраивали погребальные игры, победитель которых удостаивается венка из белого мирта.

Фиванцы горько скорбели о блестящем будущем, ожидавшем сыновей Геракла от Мегары. Один из них должен был править Аргосом, заняв чертог Эврисфея и тучные нивы Пеласгии. Другому сыну в удел предназначалось Фиванское царство, а третьему сыну была предуготовлена Эхалия. Для всех трех сыновей были отобраны самые лучшие невесты Эллады, обеспечивающие тройственный союз Фив крепкостенных с могучими Афинами и воинственной Спартой.

Те, кто любил Геракла, никогда не верили, что Алкид убил своих законных детей, они говорили, что это предательски сделал кто-то из гостей, которые часто бывали в гостеприимном доме зевсова сына от смертной Алкмены. Эти коварные убийцы завидовали восходящей славе Алкида, либо они были подосланы злокозненной Герой.

Фиванцы показывают могилу детей Алкида от Мегары, которых называли тоже Алкидами или Алкидидами. При этом они рассказывают об их трагической смерти совершенно так же, как и Писандр и Паниасид в своих тогда знаменитых, а ныне утраченных поэмах, посвященных лучшему зевсову сыну от смертной Алкмены.

Фиванцы только прибавляют рассказ о том, как Геракла, охваченного безумством, когда он вопил истошно, что счастлив он, ведь Эврисфея род исчез, вдруг охватил сон глубокий от удара камнем. Они рассказывают, что этот огромный камень ему метнула в голову Афина, не оставлявшая надолго без присмотра брата.

Так сильна была бешеная хватка Лиссы, что даже Палладе, могучей зевсовой дщери не сразу удается унять бешенство Геракла. Афина изо всех сил ударила его сначала своей рукой, по мужскому могучей, но бесполезным удар оказался. А ведь даже, когда Афина была совсем девочкой, удар у нее был очень сильным.

Отроковица Афина воспитывалась у сына Посейдона и Амфитриты морского бога Тритона, у которого была дочь Паллада. Однажды подружки вступили в воинское состязание друг с другом, и когда Паллада собиралась нанести удар, Зевс, испугавшись за свою дочь, протянул перед ней Эгиду. Паллада с опаской стала разглядывать необыкновенную шкуру козы и в это время пала жертвой случайного удара, нанесенного ей Афиной. Удар был случайным, но таким сильным, что Паллада тут же умерла. Богиня огорчилась нечаянным убийством и изготовила статую, похожую на Палладу, назвав ее Палладием, сыгравшим большую роль в Троянской войне, ибо непреступен был для врага Илион, пока в нем находился Палладий. Потом в память о подруге безбрачная дева украсила свое имя эпитетом и стала называться Афиной Палладой.

Только с помощью удара камня, названного Софронистер (Приводящий в разум) по голове Афине-Палладе удается повергнуть героя сокрушительной силы в сон тяжкий, беспробудный, на смерть больше похожий. Колени смирителя чудовищ медленно подогнулись, и на землю рухнул он, как дуб столетний под топором, как глыба в гавани, где строят мол.

Слуги рассказывают, что долго сон пребывал на веках простертого без чувств Геракла, руки кротко ему, сковав необорные, обезумевшей души долго не покидал, пока признаки прежнего разума вновь не вернулись к нему.

118. Страдающий Алкид пытается покончить с собой

Проснувшийся Алкид длительное время и тяжело приходил в себя, изумленно глядя по сторонам округлившимися глазами, он как будто бы все еще был не в себе и все время спрашивал:

— Где я? На чьей земле валяюсь? Чей это дом, мне, как будто знакомый? Чьи детские простерты здесь кровавые тела? Хоть стыдно молвить, страшно мне. Какое-то душа неведомое зло, случившееся здесь, предсказывает мне. Почему на мне нет шкуры льва? Где лук и стрелы, где палица моя победная? Кто лишить оружия меня посмел, ведь и во сне я грозен всем?.. Что вижу я? О боги! Это сыновья мои лежат убитые! Кто кровь моих детей пролить отважился? Укажите погубителя, и тут же он умрет! Врагом моим будет любой, кто знает, но мне не назовет убийцу. Слуги, где вы, отзовитесь!

Он нетвердым шагом ходил из комнаты в комнату, подходил то к одному мертвому детскому телу, то к другому, осторожно их гладил и морщился, словно что-то вертелось в его памяти, но ясно не вспоминалось.

Когда же, наконец, в его бегающих глазах засветился разум, он весь побелел, как свежевыпавший снег и, завопив не своим голосом, кинулся в комнату, где хранилось оружие. Там он схватил первый попавшийся меч и кое-как укрепив его, кинулся на него грудью, но меч, скользнув по ребру, со звоном упал, нанеся лишь глубокую царапину.

Острая боль привела в чувство Алкида, и он внезапно успокоился и ровными шагами стал быстро ходить по комнате из угла в угол. Внезапно он остановился, долго гладил свой выпирающий лоб обеими руками и, наконец, заговорил сам с собой рассудительно, словно пытаясь в чем-то себя убедить:

— Нет, мне нельзя падать духом, ведь этого только и ждут мои недоброжелатели и заклятые враги. Весь этот ужас мне следует считать испытанием крепости моего духа; и, боюсь, что это лишь первое испытание, а сколько их еще впереди?! Да, я убил своих детей и сделал это в состоянье ослепления, видно какой-то бог злокозненный или богиня мой разум похитил в это время… И это, безусловно, Гера, мачеха коварная моя. Конечно, безумие ни в чьих глазах меня не оправдает, ведь это божьего преследования метка, знак мерзкой скверны. Это всесильная Ткачиха послала мне такую метку потому, что я уклоняюсь от вытканного ею жребия. Тройным детей убийством проклятая Старуха всего лишь указала мне на то, что я служить у Эврисфея должен и предначертанные ею подвиги свершать. Урок слишком жестокий, но не ужасный, ведь, что неотвратимый Рок определит — то смертным не ужасно. Все можно претерпеть, что свойственно природе. И в этом страшном испытанье я буду твердокаменным, как шкура эта, изопью горе до дна и все перенесу, чтоб победить Могучую Судьбу.

Алкид несколько дней без пищи и воды просидел в своей комнате, заперев ее изнутри, хотя никто войти к нему даже не пытался, опасаясь за свою жизнь. Он ждал нового знака немилосердной своей Судьбы и, наконец, дождался, когда к нему постучал высокий, тощий светловолосый человек с длинным носом и маленьким поросенком в руках.

119. Феспий очищает Алкида от скверны тройного убийства

Алкид открыл дверь наполовину и увидел царя Феспия, бегающие глазки, которого, внимательно окинули настороженным взглядом затворника. Вдоволь насмотревшись, царь удовлетворенно кивнул и сказал, не скрывая лукавой улыбки:

— Радуйся Алкид! Я пришел прежде всего еще раз сказать, что признателен тебе за избавление моего города от ужасного Киферонского льва и еще кое-за что благодарен. Все мои дочери, кроме одной родили сыновей всем на безудержную зависть — пышущих бычьим здоровьем, сильных, красивых. В ознаменование этого высокие деревья перед своим дворцом я назвал рощей Муз и учредил праздник и состязания, которые назвал Музеями (праздник Муз). Эти празднования и состязания по музыке и борьбе атлетов мы устраиваем в честь сладкоистомного Эрота, соединившего тебя так удачно телесными узами с моими дочерями. Жаль, конечно, что брачные узы тебя ни с одной моей дочкой не повязали. Хотя, что ни случается, все к лучшему, ведь нет справедливей наказанья для любящих сердец, чем узы брака и венец… Но полно, шутки в сторону. Узнав о постигшем твой дом несчастье, я сразу примчался к тебе, чтобы совершить над тобой обряд очищения от скверны убийства. Я взял сосуд с кропильной водой, привезенной мне с вечно шумящего моря специально для обрядов очищения. И сера, и ветви маслины и лавра при мне и еще розмарин, можжевельник и мирт для увеличения очистительной силы кропила. А посмотри на этого чудного поросенка, только, что отъятого от сосцов материнских, полных от родов недавних. Я все сейчас исполню, как надо, а ты пока бросай унывать слишком сильно, Алкид. Бывали и раньше такие дела: 50 мужей заколками Данаиды убили, — в это Эллада даже поверить не смела, но окончилось для них все не плохо. С позволения Зевса, мудрая Афина и дружелюбный Гермес подвергли Данаид очищению в озере Лерны, и Минос с Эаком обрекли их всего лишь носить воду в кувшинах дырявых… Все проходит Алкид, пройдет и это. А сейчас, открой-ка мне дверь поскорее, чтобы от скверны я тебя, согласно обряду, избавил. Как только, что родившийся ребенок ты будешь чист и сможешь опять общаться с богами.

Геракл открыл дверь, и Феспий, многозначительно подняв палец, сказал:

— Для умилостивления души убитого и вместе с тем для примирения с собой убийца должен своею кровью смыть вину. Но я взамен такого обряда совершу примирительное жертвоприношение, и тогда убийца вместо себя, может принести в жертву домашнее животное, например, этого славного поросенка. Какая ветвь тебе больше нравится: маслина или лавр? Хорошо, пусть будет маслина. Ну тогда начнем.

После окропления водой царь феспиев тут же принесенного им поросенка заколол, вонзив острый нож под левую лопатку, кровь пустил, ему горло и шею разрезав, и оскверненные убийством руки Алкиду обильно кровью той окропил. Затем, не делая перерыва, иным омовеньем он стал богов умягчать, призывая Катарсия Зевса, заступника тех, кто прощенья ждет за убийство. Не прерывая обряда, Феспий распорядился, чтобы служанки все нечистоты вон из дома вынесли сразу и расставили чаши с водой ключевой для омовения рук. Разведя очистительный огонь, царь серой окурил все помещения. Потом благочестивый отец 50 феспиад ячменные лепешки и другие дары примиренья у пылавшего очага с возлияньями трезвыми жег, умоляя все время Зевса, чтоб удержал он ужасных Эриний от страшного гнева и для Алкида стал благожелательным защитником добрым после того, как кровью сыновьей он руки свои осквернил. Зевс все услышал и у себя на нетленном Олимпе косматой головой благосклонно кивнул, а на земле без молнии одним перуном громыхнул недалеко от дома Алкида.

По свидетельству Диодора Сицилийского, сведущая в магии и в волшебстве колхидская царевна Медея, прибыв в Фивы, застала там Геракла страдающим от безумия после убийства собственных детей. Ей были очень понятны его чувства, ведь и она совсем недавно зарезала собственной рукой двух своих сыновей от изменившего ей такого же, как Алкид русокудрого и голубоглазого героя Ясона, и она исцелила его колдовскими зельями.

Согласно Фотию, от безумия Геракла излечил некий Антикирей, нашедший какое-то особенное лекарство в Фокиде.

Некоторые говорят, что Гераклу помогли Асклепиады Панакея (всеисцеляющая), излечивающая от любой болезни и явившийся укутанным в плащ с капюшоном и с фригийской шапочкой на голове ее сын Телесфор (приносящий пользу), сведущий в магии.

120. Пифия нарекает Алкида Гераклом

После очищения от скверны тройного убийства Алкид с просветленным взором, словно заново родившись, сердечно поблагодарил Феспия за примирительный характер обряда, а перед самым уходом царя, даже поинтересовался, глядя на него вновь чистыми, здоровыми, голубыми глазами:

— Как поживают твои красавицы дочери? Вышла ли за муж Прокрида? Ты сказал, что сыновей все родили, кроме одной, а как внуков назвали?

Мудрый Феспий понял, что Алкид спрашивает лишь из простой вежливости, а сам думает о другом и потому, совсем кратко, по-лаконски, ответив, быстро распрощался.

Юноша действительно горел весь желанием еще раз посетить прославленный Дельфийский храм, дабы окончательно убедиться, что ему обязательно следует идти к Эврисфею на службу, чего он духом по-прежнему не желал, но умом понимал, что это для него неизбежно предначертано Мойрой.

Когда он подошел к величественному зданию из белого камня и паросского мрамора, построенному братьями Агамедом и Трофонием, то застал много паломников. Даже среди граждан с немалым достатком за получением оракула в знаменитейшем храме Эллады образовалась очередь, но, когда по львиной шкуре и нестроганой дубине Алкида узнали, ему предоставили почетное право вопросить Феба без очереди.

У сына Алкмены и Зевса от удовольствия запылали не только щеки, но и могучая шея — такие привилегии оказывались даже не всяким царям. Приведенному Алкидом белому быку, никогда под ярмом не ходившему, дали стручковый горох, и по тому, как бык его съел жрецы — госии поняли, что он совершенно здоров. Затем на быка совершили возлияние и потому, как он, охваченный трепетом, дрожал всем телом, от копыт до рогов, поняли, что бог расположен дать вопрошающему оракул, и только после этого принесли его в жертву. По знамению жертвы определили, что следующий день будет самым благоприятным для совещания с богом, и Алкид, как «отдельный гражданин» заплатил госию за оракул установленную плату в 4 обола (1 афинская драхма).

Ранним утром Алкид под присмотром госия совершил омовение водами священного Кастальского ключа, из которого пить нельзя, чтобы пройти последнее очищение, и только после этого дельфийский проксен сопроводил его в лавровом венке с шерстяной повязкой до дверей храма, где его «принял» другой проксен, и они спустились в адитон.

Там Пифия, омытая в Кастальском источнике, как всегда, в золототканной одежде, с распущенными волосами, в венке из зеленого лавра уже сидела на высоком треножнике. Непорочная дева с закрытыми глазами жевала лавр и судорожно вдыхала дурманящие испарения, поднимавшиеся из расселины, где гнил тлеющий пепел убитого Аполлоном змея Пифона. Рядом с аполлоновой девой стояли три длиннобородых жреца — профета с табличками и стилосами в руках. Нажевавшись лавра, дельфийская жрица воздела руки вверх и окурила себя лавром и ячменной мукой. Один из профетов дал Алкиду знак задавать свой вопрос, однако, когда тот открыл рот, Пифия забилась во вдохновенном пророческом экстазе и исступленно запела — забормотала, угадывая Фебовы речи. Профеты стали записывать все, что вещала она, однако Алкид и без них понимал каждое ее слово:

— В прошлый раз тебе было приказано немедленно начать подвиги совершать, но ты ослушался и был за это жестоко наказан. Судьба суровая и дальше строго тебя будет преследовать, когда ты не будешь ее предназначения исполнять. Теперь ты хочешь узнать, как избегнуть тебе тяжких мук и безумных страданий после тройного убийства детей? Ты должен на старое дышло новую накинуть петлю. Чтобы страдания к тебе опять не вернулись есть лишь одно средство: ты должен свою небывалую гордыню смирить — этот корень зла и пороков всех матерь. Тебе следует поселиться в Тиринфе, но прямо из храма ты пойди к Эврисфею в Микены и помни, что он твой владыка. Ему и Гере Судьба предначертала быть живыми рупорами, дающими тебе задания на совершение назначенных тебе подвигов и трудов.

Алкид с удивлением слушал дельфийскую деву, глядя ей на пупок — ему казалось, что вещание именно оттуда идет; слова же Пифии его не удивили нисколько. Когда он понял, что вещание кончилось и открыл рот, собираясь что-то сказать, исступленная Пифия, ни на кого не глядя, сошла с вдохновляющего ее треножника и тут же обрела удивительное спокойствие — она устало оперлась левой рукой о треножник, казалось, она не может даже стоять. Жрецы осторожно взяли Алкида за руки и хотели его вывести, но Пифия подняла правую руку, призывая их остановиться. Не восходя на треножник, она, сохраняя полную безмятежность, сказала Алкиду голосом спокойным и тихим:

— Ты больше не будешь зваться Алкидом. Феб Аполлон отныне Гераклом тебя нарекает, ибо именно Гере, которая всегда будет тебя гнать по земле, ты будешь славой великой обязан.

Эти тихие и простые слова Пифии подействовали на Алкида сильнее, чем ее исступленное бормотание, и он, решительно кудрявой тряхнув головой, мысленно дал себе слово, как клятву, добросовестно отслужить 12 лет Эврисфею и никогда не забывать, что он царь, властвующий над множеством окрест живущих людей, скипетр от Зевса имея.

Выйдя из храма, Алкид, который до перемены имени был известен еще и как Палемон, теперь уже, как Геракл направился к Эврисфею в Микены, изо всех сил заранее стараясь улыбаться смиренно, но чувствовал, что улыбка пока получалась кривой.

Согласно Николаю Дамасскому, когда Ликимний, Ификл, Алкмена и Геракл прибыли для проживанья в Тиринф, Эврисфей быстро стал другом Ликимнию и Ификлу, а к Гераклу относился с подозрением и скрытой опаской, никак не допуская его в число своих близких, но заставляя его выполнять то, что мы называем «каноническими подвигами Геракла».