Повесть о пятой лавочке. Рассказы о нас

Сергей Бурдыгин

Эта книга – действительно о нас с вами и о тех, кто живёт рядом. Сельский учитель, врач, жители дачного посёлка, продавцы на рынке, бомжи из парка напротив, – этими героями населены рассказы и повести Сергея Бурдыгина. Они не совершают громких поступков, не бьют рекорды, но их негромкая жизнь тоже наполнена дружбой и предательством, искренней любовью и даже ненавистью…

4

Звездочка была лошадью спокойной и всеми любимой. Впрочем, это не мешало ей однажды пребольно ущипнуть Чернова за локоть, — непонятно даже, за что. Валерий синяк на руке показал Лебедеву. Доктор улыбнулся, головой кивнул:

— Небось, мучал животное?

— А то. Истязал ежесекундно.

— Просто так она никого не укусит. Чужой ты ей. Чуешь?

Чуял Чернов, чуял. Чужим он был не только Звездочке, это выходило бы пол-беды, иногда считал он себя аппендицитом во всем Целинном, тут хоть расшибись, ничего не изменишь. Помнится, едва он приехал сюда, вещи разместил, ну, и побрел, как водится, в местный сельмаг, — надо же знать, от чего себя отучать в ближайшее время. Отучать, как выяснилось, было-то особенно и не от чего, — хлеб-макароны на прилавке присутствовали, консервы наличельствовали, о водке и прочем говорить и не приходилось — выбор был. Разве что подсолнечное масло пришлось покупать «в разлив», но тут симпатичная продавщица Мариам помогла, нашла тару из-под какого-то рислинга. И вот шел он тогда из магазина, относительно счастливый и собой довольный, шел и представлял, как войдет в свой первый в жизни учебный класс и скажет что-нибудь такое, шутливое и главное, от чего потом вся его школьная работа станет легче.

— А это кто, дедушка? — послышался детский голос. (Здешние казахи и между собой объяснялись на русском, когда речь шла о вещах обыденных).

— Чеченец, наверное, — веско определил старик..

— Строитель.

— Ага. Шабашник.

Дедушка был серым и лысым, длинная дряблая шея делала его похожим на черепаху. Фамилия его была Сапеев, внук деда оказался удивительно тупым пятиклассником с вечной по любому поводу улыбкой. Старик же слыл мудрым, хотя и со странностями, аксакалом.

Как-то Лебедев с Черновым (по большей части Чернов, конечно) решили завести собаку. Школьники тут же притащили щенка-дворняжку, ржавого, как здешняя степь к осени, окраса. Щенок добродушно скалил зубы, тыкал всюду холодный нос, и через два месяца уже бегал по выходным за уходящим в город автобусом, если кто-то из хозяев уезжал. Пробежит так с километр, и — назад. Тосковал, что ли? Лебедев по этому поводу заметил:

— Я где-то читал, что когда хозяин из дома выходит, собаке кажется, что он покидает ее навсегда…

Пса назвали Опалом, дурацкая эта кличка родилась из не менее глупой затеи доктора, который предложил написать на бумажках несколько кличек, побросать их в шапку, а потом вытянуть, не глядя. Бумажки писали все, кому не лень, даже директриса сподобилась, и вот, в результате, Чернов вытащил название болгарских сигарет, очень тогда популярных.

Однажды утром он проснулся пораньше, вышел на улицу и вздрогнул: под перекладиной сарая, в котором хранился уголь, на истертой бельевой веревке висел мертвый Опал.

Говорят, его повесил дед Сапеев. Якобы за то, что пес лаял на его овец. Или потому, что старик не любил чужаков и по-прежнему считал их чеченцами или еще черт знает, кем, — не любил, в общем.

Доктор Лебедев напился, ходил под окнами у Сапеевых, ругался матерно и обещал залечить деда до смерти при первом удобном случае.

Случая не представлялось — старик оказался крепким и живучим, как многое из того, что сорняком или доброй травой поселялось здесь в людских душах.

5.

Власть они с Лебедевым, конечно, вечерами ругали — а толку? Это раньше, в начале учебного года и радужных надежд, волновали еще, беспокоили Чернова проблемы мироздания, и мучила здешняя усталость жизни.

— Неужто никто не знает, как они тут существуют? — кричал он доктору вечерами, — неужто эта глушь, эта окраина бытия — предназначение человека?

— А ты осчастливить их хочешь, жизнь новую устроить? — злился Лебедев, — Ишь ты, нашел туземцев. Да они умнее нас с тобой во сто крат, когда дело практической жизни касается. Толстого им читаешь, Достоевского, а это им нужно? Они тут рождаются в семье чабанов и жить будут чабанами, и умрут ими. И волнует их не то, почему Анна Каренина под паровоз бросилась, а как зимой отару от болезней да волков уберечь, вот и все.

Не все, конечно, совсем не все, бабки местные даже плакали, когда Черненко — недолгий генсек страны и партии умер, но по-существу выходило, что страна эта, слабевшая с каждым днем, отдалялась от здешнего бытия все дальше и дальше. Даже приход непривычно молодого, говорливого лидера с красноватой знаковой, как оказалось позже, отметиной на лбу население Целинного встревожил, ворохнул только один раз — когда по известному Указу исчезло из магазинов спиртное. Реже стали ходить автобусы, — ну и пусть, все равно там, в городе, в магазинах покупать нечего, на полках — одни банки с желтыми солеными огурцами. У Лебедева в ФАПе таблетки стали наперечет, — можно и травками подлечиться, дома в совхозе строить перестали, — так и новоселов в поселке давно не было, учителя с докторами — не в счет, те поживут с годок и — поминай, как звали.

Ко второй школьной четверти Чернов пылкость свою в разговорах поумерил, стали беседовать более от скуки, нежели с желанием истину обнаружить. И доктора можно было уже спокойно в мединститут возвращать, бунтарством от него уже и не пахло.

— Мы, человеки разумные, доразумнились до того, что вернулись к стайной жизни, — говорил он, — чья стая сильнее, тому и нора потеплее достанется. Вот была наша страна сильной, никто на нее и цыкнуть не смел, кроме американцев. А сейчас… Живем по своим норам, и все. А кто виноват? Власть? Да не только и не столько даже. Просто нынешнему человеку жить по норам удобнее. А, может, так и надо, а? Вон, суслики, живут себе так в степи, в ус не дуют, и ведь их вон как много, значит, природе они — во благо.

— Лисам они во благо, коршунам, — оживлял разговор Чернов, но доктор отмахивался, отягощенный знанием жизни:

— И что в том плохого?

Когда Лебедев напивался, он становился уныло лаконичным.

6.

— А знаешь, сколько баранов в мире? — неожиданно спросил Каержан.

— Это ты о тупых людях? — улыбнулся Чернов, — таких полно. С меня можешь счет начинать. Поперся вот с тобой в степь на ночь глядя…

Снег под санями почему-то перестал хрустеть, так что разговаривать стало легче.

— Не поперся, а поехал помочь. А вообще-то я про настоящих баранов, про овец, точнее. Их на Земле, оказывается, больше миллиарда, представляешь? И шерсти они дают два миллиона тонн ежегодно. Вот как.

— Это ты к чему?

— Да так, — Каержан чуть подернул вожжи, правда, Звездочка темп своего бега (или шага, судя по скорости) от этого никак не изменила, — а больше всего овец знаешь, где?

— В Казахстане. Или в Туркмении.

— Нет. В Австралии.

— И что?

— А то — у нас тоже овцы. Но как австралийцы живут, и как мы…

— Ну-ну. Комсорг, одно слово. А еще Лебедева ругаешь.

Каержан помолчал немного, потом сказал:

— К Аману опять вчера приезжали. Оттуда, — он махнул рукой вперед, — Опять мужчины собирались, говорили.

— О чем?

— Все о том же. Из России, говорили, уходить надо.

— Куда ж вам уходить? Страна-то одна — Союз наш, Советский.

— Наш… Скоро, говорят, его не будет.

— Это почему же?

— А из-за Лебедева твоего. Ну, и из-за таких, как Аман.

Каержан опять подстегнул лошадь, теперь уже серьезнее, и Звездочка оживилась, потащила сани быстрее.

Амана Шиханова — местного зоотехника, Чернов встречал на улице часто. Тучный, с мягковатой походкой мужчина, расплывался в улыбке еще издалека:

— Доброго здоровья вам, Валерий Сергеевич! Как дела в школе? Не нужно ничего? Может, молока свежего сын принесет, мяса немного?

Странное дело, но Чернов всегда отнекивался: мол, все есть, ничего не требуется, хотя, бывало, случалось им с Лебедевым и откровенно голодать, когда задерживали зарплату. И на бешбармак к Шихановым они с доктором не заходили ни разу, пусть и звали. Была, чувствовалась в этой приветливой, корсачьей улыбке зоотехника некая затаенность. Даже вроде и польстит Шиханов, цветастое слово скажет, а все равно как бы свысока. Бывало, подойдет, пожмет руку, посетует, вздыхая:

— Мне вот книги читать некогда. Родители не приучили. Вы вот нашли силы, выучились, уважаю. Всем говорю: далеко у нас пойдет Валерий Сергеевич, еще в институте преподавать будет…

А сам будто бы и насмехается.

Зато к другим жителям поселка Чернов ходил запросто. И что не ходить: заглянешь проверить, где в доме ребенок уроки учит, как живет, а тебя уже к дастархану ведут, подушки подкладывают, чтобы сидеть удобнее было. Уж без чая-сладостей никогда не отпустят. А где чай, там и разговор, и редко, чтобы только о школе, обо всем речь вели — мало ли у людей тем для бесед находится. Приглашали на дни рождения, на проводы в армию, просто по случаю, когда родственники приезжали. Чужим Чернов там себя не чувствовал, говорить при нем старались по-русски, вилку-ложку давали (чтобы бешбармак рукой не загребать, как все) и даже песни русские запевали и слушали с удовольствием. Часто по утрам обнаруживали они с Лебедевым у себя на крыльце банку с парным молоком (явно не амановским), и было в этой общей безымянной заботе гораздо больше тепла, чем в слащавой улыбке зоотехника.

Доктор по этому поводу, правда, ворчал:

— Пока ты не приехал, таких подношений не было. А я ведь их лечу, роды принимаю…

Каержан — тот вообще зазывал на ужин порой даже насильно, хотя у самого жена не работала, с маленьким ребенком в декретном отпуске сидела, забот полно, зато денег мало.

А на двадцать третьего февраля им с Лебедевым подарили в сельском клубе аж десять пачек индийского чая, под дружные аплодисменты на праздник собравшихся карасинцев.

Подарок, надо сказать, по тем временам прямо-таки сказочный.

7.

Зимняя степь, особенно ночная, кажется пустой и безжизненной. То ли дело — весной, когда здешнее разнотравье живет, греется на солнце каждой клеточкой, еще не ведая, что это самое доброе солнце уже к середине июня начнет беспощадно выжигать, превращать в унылую ржавчину звонкую россыпь майского цвета.

— Весной степь пахнет женщиной, — сказал однажды неожиданно Каержан и, помолчав, добавил, — первой женщиной, самой первой…

Лебедев тогда, помнится, посмеялся над соседом: тебе бы, мол, литературу преподавать, тогда и Чернов бы здесь не маялся. Но позже, уже к вечеру заметил:

— Экие в них поэты живут, а? Не разглядишь сразу…

Нынешняя степь пахла холодом и лошадиным навозом. От снега и звезд стало светло, но разнообразия пейзажу это не прибавило — черные точки редких кустов и камней сливались в одну темную полосу у горизонта, и казалось, что только там, за этой полосой, живут еще люди, бродят животные и летают птицы. А тут — никого, только они в санях, да Звездочка, понукаемая неизвестно куда.

— Каержан, — позвал Чернов, — а ты часто в Казахстан ездишь?

— Я? — переспросил тот, вытягивая паузу, да так, видимо, и не нашел, что толком ответить, — А зачем?

— Ну, как… Там же вроде как ваши…

— Наши? По национальности — да. А так мы им чужие. Они нас русскими называют. И правильно. Языка мы толком уже не знаем, читать по-казахски не можем. Детей русскими именами называть стали. Да что там говорить? Раньше у нас на поминках выпить — большой грех было. А теперь… В одной комнате за дастарханом сидят с чаем, в другой водкой угощаются. Пробовали наши из Целинного в Казахстан уезжать, встречали вроде ничего… А потом все равно чуяли — чужие мы там, как бы второго сорта люди.

— А тут?

— И тут тоже.

А вот с этим Чернов уже мог бы поспорить. Была, была в коренном населении Целинного эдакая хитринка — дескать, чего с нас взять, малограмотные мы, малоразвитые, нерусские, много чего не понимаем, значит, и спрашивать с нас много не стоит. То есть, как экзамены в вечерней школе сдавать — это нам трудно, без «шпор» не обойтись, как овец личных в совхозной отаре потихоньку держать — так у нас положено, традиция национальная. Но ведь и посмеивались за глаза: русские, мол, без этих самых традиций живут, без уважения к старшим. Лебедев на этот счет тоже смеялся:

— Как водку пить — аллах далеко, не видит, а как вилками бешбармак свой трескать, как люди, — обычаи не позволяют, старики обидятся…

Казахстанский аул вынырнул из темноты неожиданно, будто кто, поторопясь, в сельском клубе занавес открыл. Темно уже было изрядно, тусклые фонари на столбах, казалось, только подчеркивали черноту окружающего степного мира. Лениво поругивались собаки, людей на улице видно не было.

— А мечеть-то где? — спросил Чернов.

— Какая мечеть? — Каержан придержал Звездочку, привстал на санях, приглядываясь, — Где-то он тут у поворота живет…

— Мулла?

— Нет, парторг! Мулла, мулла, конечно, только он тут у них как бы это сказать… на общественных началах.

— Подпольный?

— Можно и так. Люди его уважают. Он в колхозе здешнем бухгалтером работает. Сам понимаешь — должность немаленькая.

Про соседний казахстанский колхоз Валерий много чего слышал. Например, когда хотелось молодежи карасинской погулять, шашлыком побаловаться (не на один же бешбармак молиться), начинали, как водится, искать подходящего барана. В своем совхозе (не зря же хозяйство советское) своровать — проблема, не отмоешься потом, а в соседнем колхозе — там чабаны чужие, но так же пьющие. Бывало, за бутылку водки барашка отдавали, только просили на их земле не разделывать, чтобы следов не оставалось. Учета у них, что ли, там не было?

Бухгалтер жил в большом широковатом домике со ставнями на окнах. Ставни Чернов выделил особо — казахи (что российские, что, видать, здешние) их обычно не вешали, ограничиваясь по вечерам занавесками. Говорили — степь должно быть всегда видно. Лебедев, правда, утверждал, что виной тому — лень и дефицит древесины. Деревьев и впрямь в здешних местах было немного, следовательно, не хватало и дров, к январю Чернов это осязаемо понял: угля у них с Лебедевым на крещенские морозы было еще навалом, районо постаралось, а вот с дровами вышла заминка. Пришлось из школы старые стулья тащить на розжиг.

У муллы-хозяина подворья проблем таких, видимо, не было. Под навесом виднелись аккуратно сложенные поленницы дров, двор был огорожен добротным высоким забором (тоже в здешних местах — редкость), молча, но настороженно гремел цепью угрюмый упитанный пес — такому и лаять не надо, одним видом воров отпугнет. Судя по всему, справным был хозяином счетовод, свое холил и охранял, не то, что колхозное.

Чернов рассчитывал увидеть эдакого крепыша с ручищами-кулачищами, не манер крестьян-кулаков из советских фильмов, но навстречу им вышел невысокий старичок с удивительно белым маленьким лицом и темными, внимательными глазами. Махнув розовой, почти игрушечной ладонью, он пригласил гостей в дом.

— Шапку не снимай, — шепнул Валерию Каержан, — и на глаза надвинь поглубже. Будешь вроде как тоже казахом…

— Да не прячьтесь, — прервал его хозяин, — у нас любым гостям рады. Даже русским.

Он посмотрел на Чернова длинно и, улыбаясь, произнес:

— Вы, как я понимаю, новый учитель из Целинного?

— Ага, — ответил почему-то скомкано Чернов. В доме пахло прогоревшим в печи кизяком, на окнах белели чистенькие занавески, — вроде, все как у людей, какой же он мулла-то?

— А я вот, — хозяин словно прочитал его мысли, — тут работаю. И людям служу. Без веры нельзя, так? Без надежды нельзя. Вот Каержан Талгатович приехал, с бедой приехал, как не принять?

С пол-бараном-то оно, конечно, — подумалось Чернову, — с таким подношением отчего не принять?

Подошли к дастархану. Хозяин раскидал по ковру белые голыши-камни, разделил на кучки.

— Будущее смотреть будем, — объяснил.

— Гадать? — Валерий все больше разочаровывался, происходящее казалось ему фарсом, игрой, в которой, как и в любой игре, будут непременно не только победители, но и проигравшие. И жаль было, прямо-таки щемящее жаль учителя Каержана, который барана не пожалел и Звездочку с Черновым в ночную стылую степь погнал, а все, видать, напрасно.

— Зря вы так насупились, — улыбнулся хозяин, — я не шарлатан какой-нибудь. И не мулла, конечно, как они меня называют. Но кое-что могу. Вы пока телевизор в комнате посмотрите, а мы тут с Каержаном Талгатовичем по-своему, по-казахски…

8.

Перед отъездом устроились чаевничать. Вместе с лепешками, сладостями и кусочками соленого, с седоватыми прожилками сыра хозяин выставил и водку. Заметив несколько удивленный взгляд Чернова, как бы оправдался:

— Иногда можно. Если гости.

Каержан Талгатович кивнул согласно:

— И с моим отцом все хорошо будет. Уважаемый Ермек Сатубалдиевич так сказал.

За пол-барана, — подумал Чернов, — я и не такое пообещать могу. Лебедева бы сюда. Вот он бы потом не пожалел красок, описывая это путешествие. Хотя… Когда человеку плохо, за соломинку хватаешься. Найти бы ее еще, когда дна в реке не видать…

Говорили о многом и вроде ни о чем. Разумеется, и политике вспомнили. Хозяин заметил осторожно:

— Смутные времена настают. Думаю, все еще наплачемся.

Чернов вспомнил про справный хозяйский двор и подумал, что если и придется кому-то здесь расстраиваться, то явно не в первую очередь.

Каержан, подобревший от водки и от добрых вестей, легковато улыбнулся:

— Зачем плакать, уважаемый? Жили спокойно, и жить будем. Вот мне плохо стало, я к вам приехал, вы мне помогли. Разве по-другому можно?

Ермек Сатубалдиевич отвечать не стал, поднес ко рту маленькую, самобытно расписанную пиалу. С драконами, что ли? Таких пиал Чернов в Целинном не видел, там все как-то попроще было, победнее. Вообще карасинцы жили небогато. Если у кого и были машины, то, как правило, старенькие уже, скорбно натужные «Москвичи» и даже «Запорожцы». Новенькая «шестерка» стояла в гараже только у Шиханова. А ведь получали-то здешние чабаны явно неплохо, не в пример даже механизаторам и уж тем более — учителям в школе. На что деньги тратили? Ковров в домах много было — вот, пожалуй, и все. Сыр-колбасу из города везли, детям сладости.

Ну, и себе — водку.

Ермек этот вот тоже ею не брезгует. Ставни, правда, на окнах закрыл. И женщин в доме не видно, попрятал он их, что ли? В Целинном на этот счет было подемократичней, женщин за дастархан к гостям пускали, правда, приходилось им за это чай разливать.

А здесь чай разливал хозяин. Неторопливо, степенно.

— Я вот как думаю, — сказал он после некоторого общего молчания, — вот научились говорить: застой, плохо все было. А сейчас лучше?

— Должно быть, — все еще добрел Каержан, — власть вот новая.

— Власть… Как ее не меняй, кто мою душу изменит, твою? Вот ты говоришь — помогаем друг другу. Не все и не всегда. Сами по себе люди жить стали. А у нас ведь как раньше говорили: соседней юрты не видно — жди беды…

Чернов в разговоре участия старался не принимать, неловко было как-то, в гостях все-таки. Но хозяин настоял:

— У нас теперь говорят, что от русских уходить надо. Лучше жить будем. Думаешь, будем?

Валерий пожал плечами, вспомнил Лебедева:

— Нашли виноватых, конечно.

— А у вас разве такого нет? — хозяин даже распаляться начал, всплеснул маленькими ручками, — У вас разве не говорят, что вы нам все отдаете, а себе не оставляете? Разве не говорят, что без нас, дикарей необразованных, легче будет?

Говорят, — подумал Чернов. Лебедев бы сказал, что не без основания.

9.

Домой выехали в самую ночь. На улице заметно подморозило, в сани плюхнулись быстро, быстро их спровадил и мулла — суетливо отпер ворота, почти шепотом бросил что-то на прощанье.

— Колхозного начальства боится, — предположил Каержан, — все-таки нельзя ему…

Чего нельзя-то? — подумалось Чернову. — Людям шаманить? Или его, русского встречать?

Не успели отъехать от поселка, Каержан достал двустволку, ухнул выстрелом в небо.

— Это я в честь выздоровления отца, — объяснил, — все с ним хорошо теперь будет…

Чернов, все еще видя ясный огненный всполох от выстрела, помолчал. Если бы все было так просто…

Ночная степь была все той же — тревожной.

Звездочка шла ходко, видно, понимала, что теперь уже — надолго домой, дома все-таки оно лучше, даже животному. Вот только у Чернова с Лебедевым не пойми что — жилье или остановка на время. Какой, в сущности, у них в Целинном дом-то? Почта, место для отправления вестей и хороших пожеланий.

Видать, отправлять некому стало. И нечего.

Вообще-то, карасинцы писать и читать любили. Был в соседях у Ледедева еще один человек, который в этом даже преуспел очень. В поселке звали его за любовь к рассужденям Комиссаром и недолюбливали. А мать назвала когда-то Комиссара Алтаем — то ли географическое название понравилось, то ли впрямь несло оно какой-то особый смысл, выделяющий ребенка из общего бытия.

Алтай Жанбаев жил грубо и неброско, как и чабаном работал, — к рекордам не стремился. Зато пил сильно, а, употребив, принимался хмуро ругать нынешнюю власть и хвалить почему-то Аракчеева. Не успел Чернов заехать, он уже в гости заявился. Зашел уверенно на кухню, сказал, будто топор в дерево вогнал:

— Приехал. Еще один. А зачем?

Сели, познакомились, выпили чай. Лебедева как раз дома не было. Алтай тяжелым взглядом измерил Чернова:

— Человек умный, вижу. Выпить-то есть?

На столе у Валерия стояла бутылка из-под рислинга, наполненная подсолнечным маслом услужливой продавщицей Мариам.

— Нет, — искренне ответил Чернов.

— Плохо, — так же искренне ответил Жанбаев. — Но вы же пьете, я вижу. Так что еще все у нас с вами впереди.

И ушел, оставив на вешалке нелепую панаму выцветшего цвета. Уже у дверей пояснил:

— У нас так принято. Если я оставляю что-то в доме, значит, вернусь обязательно.

И возвращался.

Всякий раз, заходя в гости, Алтай Жанбаев недобро, в голос ухмылялся, словно заставал хозяев за постыдным каким-нибудь занятием. Лебедев этого соседа переносил еле-еле, старался уйти куда-нибудь, в книжку уткнуться. Алтай это замечал, однажды обронил с упреком:

— У нас так гостей не встречают…

— У вас, — это, надо полагать, у казахов, да? — вскипятился доктор, — А у нас, у русских, говорят: «Незваный гость хуже…"Сами знаете, кого.

— Так это про татар, — примирительно отметил Жанбаев.

И опять усмехнулся:

— Хе-хе… Читал я, как тогда Руси несладко было…

Читал он действительно много, бессистемно даже, сразу и не поймешь — для чего. Говорил: всякая книга полезна.

Однажды один из братьев Жанбаевых, средний, не школьник уже, но и не заматеревший еще мужик, в драке у клуба выбил сопернику все передние зубы страшным ударом головой. Даже в явно не благородном Целинном подивились такой жестокости. А Чернов однажды, перебирая книги в небогатой местной библиотеке, наткнулся на повесть забывшегося теперь уже перуанского писателя, где именно таким ударом, подробно описанным, славился один полоумный военный. Специально поинтересовался у библиотекарши — читал ли этот фолиант Алтай Жанбаев.

Читал, конечно.

10.

Чернов не заметил, как задремал.

Неожиданно Звездочка сбилась с шага, взыбилась. Чернов подумал сначала — наткнулись на что-то, то ли камень, то ли куст, но Каержан вдруг резко сбил дрему, подстегнул лошадь:

— Волки!

Валерий бросил взгляд по сторонам, не успев как следует испугаться. Вокруг белели сугробы, по обеим сторонам дороги, некогда, видимо, расчищенной «бабочкой» трактора К-700 в небольшой низинке, высилось нечто вроде насыпи, и вот там, за этой насыпью крошева льда и снега, мелькнуло что-то черное.

Каержан выругался по-казахски, хлестанул лошадь (но в Звездочке вдруг и без того резвость проснулась, она почти понесла) и бросил кнут Чернову:

— Если что, сзади отбивайся, хлестай, не жалей, они нас не пожалеют. Эх!

Одной рукой он, привстав, держал вожжи, другой потянулся за ружьем:

— Один… Один патрон в двустволке остался… Эх! Я тоже… Бабахнул, дурак, на радостях… Держись, не выпади, смотри! И ведь место нашли, где пониже…

Чернов тоже, насколько позволяло место в санях, привстал, устремил взгляд назад, но там, на дороге, никого не было. А Звездочка, натужно фыркая, то торопилась вперед, то норовила, сбившись, вертануть куда-то, Каержан, крича что-то по-казахски, хлестал ее вожжами и удерживал на дороге, не давая перевернуться саням, а где-то там, сбоку, что-то темное, неотвратимое, продолжало их преследовать.

Стая шла за ними, уверенная в их беззащитности. Жилье было еще далеко (или уже далеко, если вспомнить дом колхозного бухгалтера), снег был белым, небо черным, и степь, вместе с новыми звуками, наполнилась запахом лошадиного и человеческого пота. И все равно Чернов еще не чувствовал страха. Как же так? — стучало в голове, — Ведь было все хорошо и спокойно, да, и тревоги были, и проблемы, но это все — свое, привычное уже, не в последний уж край опасное. А тут… ТАКОГО ПРОСТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

А стая все шла и шла, не решаясь пока напасть, выгадывая минуту для удобной, безошибочной, жестокой атаки. Сколько их там было? Уже потом Каержан говорил, что волков бежало не меньше пяти, но Чернов толком все равно не мог вспомнить, сколько он видел хищников и видел ли их вообще. На дороге было по-прежнему пустынно, насколько позволяла разглядеть ночь, Чернов потянулся было в карман за спичками, но быстро понял глупость этой затеи — не в темной комнате дело идет, в степи.

Резко, как показалось, намного громче того, первого, грохнул выстрел. Каержан что-то крикнул. Звездочка рванула так, что Чернов едва не вывалился из саней. Неожиданно он почувствовал крупную, неудержимую дрожь, даже кнут, казалось, сам выскакивал из руки…