Грозное дело

Сергей Булыга, 2015

14 ноября 1581 года в Александровой Слободе при невыясненных обстоятельствах смертельно ранен наследник престола, старший сын царя Ивана Грозного, царевич Иван Иванович. Немногочисленные свидетели наотрез отказываются давать какие-либо показания. Тогда расследовать преступление назначается лучший сыщик Разбойного приказа Трофим Пыжов, хорошо знакомый читателям по романам «Царское дело» и «Углицкое дело». Но тогда было значительно проще, а теперь Трофим едет в Слободу как на казнь. И тем не менее…

12

В сенях их уже ждал стрелец со светом. Клим коротко велел:

— К Ефрему!

Стрелец их повёл. И опять они поворачивали то направо, то налево, и так же много раз спускались по лестницам вниз. Но ни разу вверх не поднимались, а только вниз да вниз. И вскоре оказались в так называемом Малом Застенке. Это было обычное, ничем не примечательное подземелье: тёмное, сырое, вонючее, посреди него стояли дыба и хомут, а дальше за ними, у стены, Трофим увидел, уже без рубах, государева истопника Савву, государева сторожа Спирьку, рундучного сторожа Шестака, двух покоёвых рынд — Никиту и Петра, — и ещё какого-то человека, наверное, из дворовых. Там же, при них, стоял и сам царёв палач, Ефрем Могучий, и в самом деле очень здоровый, саженного роста и толстый, в красной атласной рубахе и в чёрном кожаном фартуке. За Ефремом, за столом, при свете, сидел готовый записывать пищик.

— Помогай Бог! — сказал Ефрему Клим. Ефрем в ответ кивнул. — А это наш московский человек, — продолжил Клим, кивая на Трофима.

— С давна знакомые, — со значением ответил Ефрем. — Так ли, Трофим Порфирьевич?

Трофим кивнул, что так. И почти сразу же спросил:

— А это кто? — и указал на дворового.

Ефрем посмотрел на пищика. Пищик важным голосом назвал:

— Максим-метельщик. Он там метёт. И в тот день тоже мёл.

Трофим кивнул. Обернулся на Ефрема и спросил:

— С кого начнём?

— Как всегда, — ответил Ефрем, усмехаясь. — С того, кто пожиже.

И, заложив руки за спину, глядя себе под ноги, прошёл вдоль злодеев. После развернулся и пошёл обратно — теперь уже глядя им в глаза…

Вдруг схватил метельщика Максима за руку! Крепко схватил, как клещами! Метельщик охнул и обвис. Ефрем разжал руку. Метельщик упал на пол.

— Сенька! — строго окликнул Ефрем.

Сбоку, из Ефремовой каморки, выскочил его подручный Сенька — худой, тщедушный человечишко — и сразу кинулся к метельщику, начал его трясти, бить по щекам, дуть ему в рот. А тот лежал как мёртвый.

— Убери его, чтоб не мешал, — велел Ефрем.

Сенька оттащил метельщика к стене, там выкопал из-под соломы кувшин, макнул в него тряпку и начал тереть метельщику губы. Метельщик сморщился.

А Ефрем опять прошёл мимо стоящих, потом ещё… И вдруг схватил за руку рынду — Петра Самосея. Рында побелел и замер.

— Есть что сказать? — спросил Ефрем. — Есть или нет?!

Рында подумал и ответил:

— Есть.

— На кого?

— На Ададурова Семёна, стольника, царёва посланника в Псков.

Ефрем обернулся на Клима с Трофимом. Вот оно что, подумалось Трофиму, Псков! Но не успел он и рта раскрыть, как Клим поспешно воскликнул:

— Э, нет-нет! Это уже не наше дело. Это посольские пусть разбираются.

Трофим повернулся к Климу. Клим уже спокойным голосом продолжил:

— Ададуров — это не про нас. С Ададурова пусть Зюзин спрашивает. — Обернулся на стрельца с огнём и приказал: — Беги, пёс, ищи воеводу и скажи: большая измена открылась. В посольском приказе. Беги!

Стрелец развернулся и вышел. А Клим осмотрел построенных людей, после мельком глянул на Трофима и, повернувшись к Ефрему, сказал:

— Повременим пока. Придёт воевода, продолжим.

Ефрем послушно кивнул, повернулся к людям, велел идти за ним — и увёл их за угол, в остужную. А Сенька уволок туда метельщика.

Как только они все ушли, Клим сразу подошёл к столу и спросил у пищика, не записал ли тот чего лишнего. Пищик ответил, что нет. Клим всё равно взял со стопы верхний, уже наполовину исписанный лист и, осмотрев его, вернул. Трофим спросил, что теперь делать.

— Ждать, а чего ещё, — ответил Клим.

Трофим осмотрелся, отступил, сел на лавочку и положил кочергу на колени. Клим продолжал стоять. Молчали.

Какая вонища здесь, думал Трофим, как они от неё не передохнут. Вот уже кому не позавидуешь — Ефрему. Он здесь почти безвылазно торчит. Другое дело в Москве, от царя подальше! Вон у них Сидор неделями сидит без дела. Приведёшь к нему кого-нибудь — он спит. Князь Михайло, бывает, смеётся, говорит: а вот пошлю вас…

Заскрипела дверь. Трофим насторожился.

Из остужной вернулся Ефрем, остановился возле дыбы и в сердцах сказал:

— Какой народ хлипкий пошёл! Просто тьфу!

И, повернувшись к свету, начал рассматривать рукав своей рубахи. Рубаха у него была знаменитая — красная, как огонь, атласная, и на свету переливалась. Ефремова рубаха, это знали все, была непростая — её сам царь ему пожаловал, Ефрем ею очень гордился. Клим усмехнулся и спросил:

— А что, люди правду говорят, что это царёва рубаха?

— Какая царёва! — сердито ответил Ефрем. — Я её, что ли, с царя снимал? Как это так?!

— А говорят же.

— Говорят! — ещё сердитей продолжил Ефрем. — А я не слышал. На воле можно всякое сказать. А вот пусть на дыбе повторят!

— Ох, ты и строг, Ефремка, — сказал Клим. — Тебе б только людей мучить.

— Служба такая, — ответил Ефрем. — Будет другая служба, буду по-другому.

— А всё же рубаха чья? Нежели с самого Малюты?

— Нет, — со вздохом ответил Ефрем. — Малюту я не пытывал. А вот Афоньку Вяземского, вот этого да! И это его рубаха.

— Вот прямо эта — с него?

— Ну, не совсем эта, а почти. — Ефрем заулыбался, даже облизнулся. — Афонька был тогда в силе, ого! Первый опричник был Афонька. Вот кто зверь зверем был. Что я? Я же по службе зверь, а он зверь по нутру. Такая у него душа была. Он православного народу накрошил не дай Бог сколько! И думал крошить дальше. Но наш надёжа-государь царь и великий князь Иван Васильевич ему такого не позволил. И вот сижу однажды, думу думаю, а ко мне ведут Афоньку! В кровище весь, волосья клочьями, борода оборвана, половина зубов выбита, глаза заплыли. А рубаха на нём… Я как глянул… Оторваться не могу. Огнём горит! Эх, думаю, как бы мне эту красоту не замарать. И пособил Афоньке, усадил на лавку, ручки ему поднял, рубаху снимаю смирно, чтобы в крови не уделать. Государь заметил это, усмехнулся, говорит: «Что, Ефремка, глянулась рубаха?» Я отвечаю: «Есть грех, государь». Он: «Забирай!» Я и забрал. Вот чья была рубаха — с Вяземского. И как я её любил! Никогда не снимал — ни днём, ни ночью, ни в жар, ни в стужу. И что? Год миновал, а какой тогда был год длиннющий, тяжеленный, сколько было службы… И заносилась рубаха. На Рождество стою здесь у себя, служу, и тут же царь рядом сидит. И вдруг говорит: «Ты что это, Ефремка, заносил рубаху так, что смотреть противно. И вонища!» Я говорю: «Винюсь, царь-государь, свинья я». «Нет, — он говорит, — ты не свинья, а верный пёс». И обернулся, и велит Мстиславскому: «Ванька, а ну, чтоб завтра моему Ефремке был отрез парчи на новую рубаху!» И, ну, не парчи, парчи красной тогда не нашли, а атласу отпустили. Так с той поры и повелось: как Рождество, так мне рубаху. Так, думаю, и в этом году скоро будет. Уже ноябрь на исходе.

Сказав это, Ефрем опять повернул локоть рубахи к свету и стал смотреть, нет ли на нём каких пятен. Клим вздохнул и начал говорить:

— А мне царь-государь однажды…

Но тут в сенях послышались шаги. Клим сразу замолчал.

Раскрылась дверь, вошёл стрелец, уже другой, и сказал:

— Я с Верху. Воевода сейчас крепко занят. Велел продолжать без него. Но смирно, с опаской, высоких статей не касаясь.

— Это можете не беспокоиться, — сразу ответил Клим. — Иди и скажи…

— Нет, — тут же ответил стрелец. — Мне велено остаться здесь.

И повернулся к Трофиму. Трофим оставил кочергу на лавке, выступил вперёд и велел привести рынду Петра Самосея. Сенька сходил за угол, привёл. Трофим сунул рынде целовальный крест, рында его поцеловал, назвал себя и сказал, что будет говорить как на духу. Трофим посмотрел на Сеньку. Сенька быстро ушёл за угол. Было слышно, как за ним закрылась дверь в остужную.

— В хомут? — услужливо спросил Ефрем.

— Рано ещё, — сказал Трофим, глянул рынде в самые глаза и строгим голосом велел: — Рассказывай пока что вольно.

— А что рассказывать? — испуганно ответил рында. — Мы стояли при дверях. Пришёл царь-государь с царевичем. Стоим. Приходит Ададуров, называет слово. Мы его впускаем. А как было не впустить? Он и вошёл к царю. Он и раньше туда часто вхаживал. Стоим…

— А слышно было что-нибудь? — спросил Трофим.

— Нет. Ничего. Там дверь на войлоке.

Трофим подумал, согласно кивнул. Рында, осмелев, продолжил:

— Стоим. Служим. Ададуров вышел. И ушёл.

— Как он ушёл? — спросил Трофим. — Какой был из себя? Крови на нём не было? Глаза не бегали? Сам не запыхавшийся был?

Рында подумал и сказал:

— Он злой был, Ададуров. Красный. Даже вот так: закрыл дверь, сплюнул, шапку надел и ушёл.

Трофим посмотрел на Клима. Клим усмехнулся и сказал:

— Это ему войска в Псков не дали.

— Что? — строго спросил Трофим. — А ты откуда это знаешь?

— Ай! — ответил Клим. — Не придирайся. Да и не наше это дело, а посольское. Это уже пусть Зюзин с Ададурова спрашивает, почему тот от царя выходил и плевался. Какая свинья!

— Ладно, — не стал спорить Трофим. — Пусть так. — И снова обратился к рынде: — И вот Ададуров плюнул и ушёл…

— И ещё растёр! — прибавил рында. — И уже только после ушёл.

— А дальше было что? — спросил Трофим. — Не возвращался Ададуров?

— Нет. А после Савва-истопник как выскочит да как начнёт орать!

— Так он что, там давно сидел? Он туда ещё до Ададурова вошёл, так, что ли?

Рында подумал и ответил:

— Вряд ли.

— Тогда он когда туда вошёл?

— Не знаю, — честно сказал рында. Покосился на Ефрема и опять сказал, уже с надрывом: — Не знаю! Он же туда-сюда всё время ходит. А если зябкий день, так царь его так и гоняет топить и топить!

— А в тот день гонял?

— В тот не помню.

— Пётр! — строго сказал Трофим. — Подумай! Вспоминай, пока не поздно. На дыбе будет трудней вспоминать.

Рында молчал, стрелял глазами.

— Ну! — грозно велел Трофим.

Ефрем схватил рынду и начал крутить ему руки. Рында не выдержал и не своим, визгливым голосом воскликнул:

— Откуда я знаю?! Может, он в другую дверь вошёл, а в нашу вышел!

— В какую другую?!

— С другой стороны!

— Где с другой? Что за дверь?

— Э! Э! Э! — зачастил Клим. — Петька! Одумайся! Чего молотишь?! На кол сядешь! — И уже сунулся к рынде…

Но Трофим схватил его и оттащил, сам повернулся к рынде, взял его за подбородок и выкрикнул:

— Молчать всем, суки!

Все затихли. Трофим медленно, едва не по складам спросил:

— Какая ещё дверь, Петруша? Где?

— Ну, я не знаю, — дрожащим голосом ответил рында. — Мало ли. Не может того быть, чтобы в такой важной хоромине была только одна дверь… Не знаю…

И он замолчал. И даже прикусил губу для большей верности. Трофим кивнул Ефрему. Ефрем крепко встряхнул рынду. Но рында даже не пикнул.

— Говори! — строго велел Трофим. — Где вторая дверь? На дыбу хочешь?

Рында понуро молчал. Клим из-за Трофимовой спины сказал:

— Чего ты к нему пристал? Какая ещё вторая дверь? Может, человек оговорился. — И уже со смехом продолжал: — Петрушка! Что молчишь? Навалил в порты?

Рында опять не ответил. Глаза у него были стеклянные.

— Вот так же… — начал было Клим…

Но Трофим его не слушал. Он ткнул рынде под нос целовальный крест и приказал:

— Целуй! И говори: есть там вторая дверь? Есть или нет?

Рында уже открыл рот…

Но тут опять открылась дверь, вбежал ещё один стрелец и закричал:

— Измена! Бунт! На государя посягнули! Боярин велел всё бросать — и к нему!

И, развернувшись, побежал обратно. И второй зюзинский стрелец за ним! И Клим! Тогда и Трофим, прихватив кочергу, кинулся за ними следом. Ефрем, конечно же, остался в пыточной. И Сенька с ним. И пищик. И рында. И все остальные подследственные людишки.