Гений разведки

Сергей Бортников, 2022

Владимир Подгорбунский… Единственный ребёнок в семье пламенных революционеров-большевиков, из-за ранней смерти обоих родителей оказавшийся в детдоме, где, как он сам позже вспоминал, «научиться воровать было легче, чем письму и чтению». Всё перевернула война. Всего за год с небольшим Подгорбунский станет Героем Советского Союза, капитаном РККА и получит в войсках негласный титул «гений разведки»… Новый роман одного из популярных авторов современной героико-приключенческой прозы, лауреата литературной премии «Во славу Отечества».

II. На пути к исправлению

1

Высокий и невероятно худой даже по лагерным меркам мужчина, которому на самом деле ещё не исполнилось и пятидесяти лет (хотя выглядел горемыка на все сто — настоящий, как в своё время метко заметил классик мировой литературы, «живой труп»; точнее и не скажешь!), громко кашлянул и жестом подозвал к себе одного из соседей по бараку — юркого, смышлёного мальчишку лет восемнадцати. На воле тот слыл «форточником» — благодаря своим мелким габаритам, легко пролазил в любое, даже самое узкое отверстие и выносил наружу всё ценное, что находилось внутри указанного помещения.

А ещё…

Вечерами вместе со старшими товарищами паренёк отправлялся в очередное, заранее избранное питейное заведение с целью вычислить зажиточного «лоха» среди основательно загулявших лиц и немедля спровоцировать скандал: то ли в борщ плюнуть, то ли вроде как нечаянно опрокинуть на пол чужую тарелку или рюмку с водкой — и таким образом навлечь на себя вполне праведный гнев, частенько выливающийся в обычный звонкий подзатыльник — наш человек вспыльчив, легко воспламеняем и обычно готов махать руками по любому поводу и без.

«Ах… Так… Да я тебе!..»

В тот же миг перед его лицом, словно из-под земли, вырастала лихая ростовская братва… Мол, «зачем мальца калечишь?» За сим — неминуемые «разборки», разговор на повышенных тонах и, как следствие, всеобщий мордобой, во время которого Алик Дровянников (так звали в миру «народного артиста») умудрялся, как у них говорят, обчистить не одно жирное портмоне…

— Позови своего корешка, бесёнок.

— Горбуна? — переминаясь с ноги на ногу, молодой сиделец с подозрением покосился на бывалого — уж слишком необычным показалось его поведение.

Почему?

Несмотря на смертельную болезнь, Полковник старался поддерживать своё тело (и, главное, — душу!) в порядке: никогда не унывал, по утрам при возможности делал несложные физические упражнения и даже пытался иногда тягать гири, правда, в последнее время, — всё реже и реже; посему громоздкие железки успели основательно покрыться пылью под его козырной, отдельно стоящей, шконкой^[9]. Но, если б он мог что-то сделать сам, ни за что не стал бы никого просить даже о таком, пустяковом, в общем-то, одолжении — по крайней мере, так было до сегодняшнего дня…

И вот всё изменилось.

Причём — не в лучшую сторону.

«Да уж… Конкретно сдал Дедуля; отощал, осунулся… Похоже, долго он не протянет!» — сделал неутешительный вывод совсем ещё зелёный, но не по годам наблюдательный и сообразительный — избранная «профессия» обязывает! — жулик.

— А то кого же? — устало обронил в ответ немощный «старец» и в очередной раз скорчился от боли, тем самым целиком и полностью подтверждая диагноз своего юного коллеги. — Найди и приведи!

— Зачем? — не совсем участливо и, наверное, абсолютно нетактично по отношению к старшему и более авторитетному товарищу, поинтересовался Алик.

Это в данной ситуации тоже выглядело непривычно и даже в какой-то мере неестественно, странно… Ибо ещё совсем недавно он был рад исполнить любую просьбу этого всеми уважаемого человека, никак не упорствуя и не задавая лишних вопросов.

— Хочу покалякать с ним по душам, покаяться… Авось в последний раз? — добавляя звука, твёрдо и чётко изложил суть своей позиции Дед.

— Кончай! — заводясь, тоже повысил голос Дровосек (так звали его товарищи по несчастью). — Тоже мне — страдалец выискался… Такого и ломом не добьёшь!

— Я раньше тоже так думал, сынок…

— И что, скажите, вдруг изменилось?

— Ничего. Просто время моё ушло. Больше не жилец я на этом свете… А жаль!

— Негоже преждевременно сожалеть о том, чего ещё не случилось… Сами учили…

— Что-то я не припомню в своём арсенале такого афоризма…

— Да как же? Было дело!

— Было… Не было… Какая разница?

— Большая!

— Прекрати пререкаться. Скажи прямо: кликнешь али нет?

— Попробую… Однако предупреждаю: шансов у нас с вами совсем немного, по факту — мизер!

— Разжуй!

— Что?

— Смысл своей последней фразы!

— А… Так ведь он, горемычный, с дальняка^[10] вторые сутки не вылезает. После той баланды, что намедни на вечерний заход^[11] давали…

— Начальству доложили?

— Конечно! А то предположат от незнания, что он сбежал из лагеря, сделал, в очередной раз ноги, и подымут кипишь; ещё собак по следу пустят…

— Эти могут.

Полковник ещё раз окинул взором щуплую фигуру дерзкого донского форточника, увенчанную узким жёлтым лицом, и, оценив блудливую плутовскую улыбку, не сходящую с тонких, плотно сжатых, уст, вдруг усомнился в правдивости его предыдущих слов:

— А ты, часом, ничего не придумал?

— Чистая правда — зуб даю, — поблескивая беспросветными жульническими глазками, отбился от наезда хитроватый от природы юноша.

— Странно… У меня лично после трапезы никаких неприятных ощущений не возникло.

— Это кому как повезёт, Деда, — продолжал ехидно ухмыляться, обнажая беззубый рот, «философ» Дровянников. — Я ведь тоже дно миски облизал, и ничего, выжил… А нашему корешу Вовану просто не посчастливилось… Сорвало нижнюю крышку конкретно! — продолжил развивать мысль Алик.

— Тогда, может быть, виной тому не похлёбка, а, например, гидрокурица?^[12] — выдвинул свежую версию его многоопытный оппонент. — Она мне сразу не внушала доверия… Не трымалась купы^[13], как говорят у нас на Полтавщине, разваливалась на мелкие кусочки, штыняла^[14] так, что глаза слезились…

— С нашими хитро вымаханными ложкарями^[15] всё возможно, — согласно кивнул Дровянников.

— Как бы там ни было, времени на анализ всех обстоятельств этого чрезвычайного происшествия у меня, похоже, не осталось. Поспеши! Как говорили у нас в войсках: ноги в руки — и вперёд за орденами. Быстрее ветра!

— Слушаюсь… Дело-то, по всей видимости, серьёзное! — громко вздыхая, потянулся юнец — до хруста в ещё слабых, окончательно несформировавшихся, костяшках. — Придётся снимать с горшка корешка и нести к вам, Дедуля, на руках. Иначе он не сможет. Но… Надо — значит, надо. Не волнуйтесь — сделаем!

Он нежно потрепал плечо тяжело больного, вкладывая в этот жест всё своё нерастраченное ранее сострадание и немедля выскочил во двор.

— Горбун, ты где? — громко заорал Алик, отступив несколько метров от барака.

(На землю быстро опускалась беспросветная майская ночь, а прожекторы освещали только небольшой участок местности у входной двери.)

— Да здесь я, здесь! — не очень бодро донеслось в ответ откуда-то справа.

— Идти сможешь?

— Не знаю… Пока больше, чем на пять шагов, отползти от нужника не получалось…

— Полковник вызывает.

— Что-то срочное?

— Дед совсем плох! Покаяться жаждет…

— Хорошо. Лечу…

Противно скрипнула дверь, и вдали нарисовалась пока ещё плохо различимая коренастая фигурка, с каждым мгновением увеличивающаяся в размерах.

— Ты останься здесь, — сухо распорядился Подгорбунский, пребывавший в блатной иерархии чуть выше своего закадычного кореша (столько ходок позади!). — Сторожи сортир. Держи для меня место. Всех, кто желает сходить «по-малому» — направляй за угол, а то не успею, не добегу!

— Понял! Бу сделано, — оскалил кривые редкие зубы верный Дровосек.

* * *

— По вашему приказанию прибыл! — с показушной лихостью отрапортовал Владимир перед тем, как примоститься на свободный край одиноко стоящей новенькой деревянной койки.

Руку к виску он при этом, естественно, не прикладывал.

На сером, измученном, практически мумифицированном (простите за такое выражение) лице давнего сидельца заиграла слабая улыбка. Вероятно, ему в очередной раз вспомнились славные боевые будни красных броневых сил, которым Дед посвятил всю свою жизнь.

Точнее, ту её часть, что прошла не за решёткой.

Ах, если б можно было повернуть время вспять. И, по мановению волшебной палочки, снова очутиться там, в том сладостном далёком прошлом… Поумневшим. Со светлой головой и огромным жизненным опытом… Скольких ошибок он бы смог избежать…

Все мы умны, как говорится, задним числом!

«Отставить!» — хотел привычно рявкнуть Полковник.

Но…

В местах лишения свободы нет места милым его сердцу уставным отношениям! Воинская дисциплина здесь не только не приветствуется, но и откровенно игнорируется, даже презирается большинством сидельцев…

— Смотри, какое дело…

Дед попробовал немного приподнять уставшее повиноваться тело, но из этой затеи конечно же ничего не вышло, и он продолжил говорить лёжа. Тихо. Спокойно. Почти шёпотом. Но в то же время — уверенно и твёрдо:

— Буду уходить. Скоро. Вот и хочу немного образумить тебя, сынок, предостеречь, так сказать, от неприятностей, от неверной линии поведения… Короче, направить на путь истинный.

— Я свою дорогу избрал и с неё не сверну, — отмахнулся Подгорбунский.

— Как знаешь… Но всё же… Не побрезгуй моими советами.

— Замётано.

Полковник сделал ещё одно усилие, чтобы принять наконец свойственное здоровому человеку вертикальное положение, но юноша не дал ему осуществить задуманное.

— Лежите. Говорите негромко. Я вас прекрасно понимаю!

— Если хочешь чего-то добиться среди шпаны, надо жить по её законам, то есть понятиям. Тем более, что ничего противоестественного, наносного, античеловеческого в них нет. Только истинный смысл — выстраданный, омытый кровью; сама, как говорится, соль нашего арестантского бытия. Не обманывай, не воруй у своих…

— Я так и поступаю.

— И правильно!

— Но ведь есть ещё «не бери в руки оружия». Как быть с таким противоречивым постулатом? — спросил Подгорбунский.

— Поживёшь — увидишь. И сам примешь решение. Верное, справедливое.

— Неужели только ради этого меня сняли с дальняка?

— Нет! — резко ответил старик.

— Кажется, вы собирались дать мне какой-то дельный совет, напутствовать на дальнейшую мирную жизнь? — спросил озадаченный Владимир.

— В армию тебе надо, сынок…

— Что я там забыл?

— Послужишь… Посмотришь…

— Не…

— Старших надо уважать и слушать их, не перебивая!

— Молчу…

— Хочешь, отрекомендую тебя одному своему другу — Николаю Кирилловичу Попелю? Он сейчас, должно быть, большой начальник в АБТВ…

— Где-где?

— В автобронетанковых войсках… Выучишься на механика-водителя — и заживёшь.

— В каком смысле?

— Самом прямом! Ты даже не представляешь, какое это удовольствие — лететь в броне, не разбирая дороги. Через леса, овраги, мелкие речушки… Деревья падают, выворачиваясь с корнями, стены домов в клочья рассыпаются, люди и животные в панике разбегаются, кто куда… А ты насвистываешь любимую мелодию и периодически переключаешь рычаги управления… Хотя… Говорят, что их уже заменили на штурвалы — советские учёные не сидят на месте.

— Да… Красочно малюете. Что песню поёте. Может, я и соглашусь, только немного подумаю, можно?

— Можно, если осторожно, так как времени у нас с тобой крайне мало.

— У нас?

— Не придирайся к словам… Все мы под одним Богом ходим, и порой самые сильные молодые особи встречаются с ним раньше, чем немощные, хилые, казалось бы, давно приговорённые старики.

— Согласен.

— Ну что… Я черкну Попелю рекомендацию? Он мои каракули хорошо знает, не раз списывал конспект на командирских курсах…

— Погодьте денёк-другой, — попросил Владимир.

— Могу не дождаться…

— А вы попытайтесь.

— Не от меня это зависит.

— Если честно…

— А как же иначе, сынок, между мужиками, а?

— Устал я, батя… Двадцать лет дураку исполнилось, а за душой, пардон — ни шиша нет; одни уголовные статьи! И сроки, сроки, сроки… А так хочется на волю, чтобы полноценно жить, работать, учиться; короче — стать настоящим гражданином государства рабочих и крестьян. Не вором, а человеком. Пускай маленьким, обычным, серым, таким, как все, ничем, по сути, не выделяющимся в толпе, но непременно с большой буквы: честным, преданным, отзывчивым, как и завещал товарищ Горький. — Володя ненадолго поднялся, чтобы поправить старое одеяло, постоянно сползающее с костлявого тела его духовного наставника, и снова сел на прежнее место.

— Великий писатель. Наш. Пролетарский, — одобрительно крякнул старик, выражая юнцу респект не столько за проявленную заботу, сколько за широту знаний. — А ты знаешь, кому Алексей Максимович посвятил эти мудрёные строки?

— Нет, конечно…

— Твоему тёзке — товарищу Ленину.

— Так ведь именно в честь его меня и назвали, — глаза Подгорбунского ещё ярче заблистали в кромешной тьме, наполняясь бесовской молодецкой удалью. — Мой дед был большевиком и умер в ссылке, не дожив до революции. Отца казнили белогвардейцы за то, что и под угрозой смерти не стал отказываться от своих убеждений; мать партизанила, работала в партийных органах. Тётя Оля активно сотрудничала с коммунистической прессой… Да что там говорить… Её дочь — Галя, то есть двоюродная моя сестрица, и то руководила пионерской организацией, стояла у истока «Базы курносых», а я — босяк, жулик, одним словом, — проходимец…

— «База курносых», говоришь… Что за хрень? Почему не знаю?

— Первая в Советском Союзе книга, которую полностью написали дети — литкружковцы шестой фабрично-заводской школы портового города Иркутска.

— Ты хоть держал её в руках?

— И не только держал, а даже читал. Тираж ведь немалый отгрохали — целых пятнадцать тысяч экземпляров. На всех хватило!

— И как тебе творчество иркутских пионеров? Понравилось? Аль не шибко?

— Ещё как… Самому товарищу Горькому, которого мы с вами вспоминали всего несколько минут тому назад, и то запало в душу!

— Круто, — похвалил Дед.

(Когда-то давным-давно, на заре своей юности, он тоже писал небольшие оригинальные рассказы, в основном — на армейские сюжеты, некоторые из них даже печатали в какой-то периодике, но дальше дело не пошло.)

— Кстати, — продолжал рассказывать его молодой коллега, усиленно жестикулируя и тараща и без того огромные карие глаза. — Ознакомившись с книгой, Алексей Максимович даже пригласил Галину в Москву, на первый съезд советских писателей. Вместе с руководителем кружка Молчановым-Сибирским.

— Вот это да… Гордись, сынок!

— Чем?

— Родословной. Славная она у тебя.

— У меня? Нет, это у них… У меня только одни кражи и побеги.

— А знаешь что? Давай напишем письмо Сталину… Нет, может не дойти… Лучше всесоюзному старосте Калинину — тот, говорят, многим помогает. Думаю, и тебя в беде не бросит с такой-то генеалогией!

(Так как своих детей у Полковника не было, к Володе он относился как к родному сыну и никоим образом не желал ему сомнительного воровского будущего, вот и высказал впервые мысль, которая мучила его в последнее время.)

— Какой ещё гинекологией? — скривил обиженное лицо Подгорбунский.

— Ге-не-а-ло-гия, — по слогам повторил Дед. — Наука, служители которой собирают различные сведения о генезисе родов…

— Чего-чего?

— Генезис, в переводе с греческого, значит происхождение, возникновение, становление, развитие и даже (что вовсе не обязательно) гибель объектов изучения, в нашем случае — семей, родов…

— Понял.

— Ну а если понял, то бери в моей тумбочке карандаш, тетрадь — будем строчить маляву в Кремль.

— Может, всё-таки в следующий раз? — с мольбой уставился в его быстро угасающие глаза Володя (боль внизу живота не утихала и настойчиво требовала выхода).

— Следующего может не быть. Пиши… Нет, сначала я! — Полковник начеркал несколько слов на первом листке и тут же аккуратно вырвал его. — Это для Попеля. Теперь ты!

— Готов. Диктуйте!

— Председателю ЦИК^[16] товарищу Калинину Михаилу Ивановичу от заключённого Подгорбунского Вэ Эн… Хочу стать на путь исправления… Обещаю вырасти честным человеком, патриотом нашей великой Родины… Последнее слово с большой буквы.

— Знаю!

— Закончил?

— Да.

— Поклянись, что станешь приличным человеком.

— Зуб даю, как говорит Дровосек.

— Это серьёзно… Если зуб… Теперь я за тебя спокоен. Прощай, сынок.

Дед закатил глаза и…

А наполненное людьми тесное помещение разрезал дикий, полный отчаяния, истошный вопль, через распахнутую дверь вырвавшийся далеко за пределы барака:

— Батя-а-а! Родный! А-а-а!!!

2

Колыма-Колыма… Чудная планета…

Девять месяцев — зима, остальное — лето.

Наш герой отбывал очередное наказание далеко от Магадана, однако такая характеристика вполне подходила и для тамошних погодных условий.

Ночные заморозки — чуть ли не до середины мая. И вдруг — бац — жара! Причём такая, что к концу весны уже желтеет, а в начале июня и вовсе выгорает — причём дотла, казалось бы, совсем недавно прорезавшаяся трава.

Резко континентальный климат! В отличие от более мягкого (субарктического с чертами муссонного), что преобладает в упомянутой Колыме.

Особенно тяжело привыкают к таким катаклизмам всякие служивые люди: те, кто по долгу службы обязан носить форму установленного (в основном — воинского) образца. Плюс многочисленные арестанты, уркаганы, у которых вместо мундира — засаленный ватник.

Почему?

Ночью даже в телогрейке — дрожишь от холода, а днём, на палящем солнце, хочется сбросить не только фуфайку, но и нижнее бельё.

Хорошо ещё, что работы летом здесь значительно меньше, чем в иное время года. Ведь каждый знает: лес лучше всего заготавливать зимой.

Во-первых, что тракторами, что лошадьми — да любой тяговой силой! — транспортировать по снегу брёвна гораздо сподручнее, чем волочь их по бугристой земной тверди. Соответственно, и риска повредить ценное природное сырьё значительно меньше.

Во-вторых, из-за пониженной концентрации естественных антисептиков — смоляных кислот и эфирных масел — в летнюю пору древесина больше подвержена гниению, а значит, и хранить её сложнее.

А коль так… Веселись, братва, гуляй… Пиши письма мелким почерком да гоняй мяч на недавно разровненной площадке за дальним бараком.

Володька со всей силы пнул правой ногой самодельную, сшитую из лоскутов кожи, сферу, набитую старым непотребным хламом (тряпками и даже бумагой), и в тот же миг разочарованно схватился за голову, умудрившись не попасть с пяти метров в собственноручно сколоченные ворота. И тут с противоположной стороны поля до его ушей лёгкий ветерок донёс зов старого друга Дровосека, игравшего в его команде роль последнего защитника.

— Горбун!

— Ну?

— По твою душу!

— Кто?

— Увидишь!

Подгорбунский повернул голову и, узрев вдали стройную фигуру в новенькой форме защитного цвета, приветливо махнул рукой.

Не узнать заместителя начальника лагеря по культурно-воспитательной работе лейтенанта Степана Карпикова он конечно же не мог. Тот был назначен в их исправительное учреждение совсем недавно, в конце прошлого года, сразу по окончании то ли профильного училища, то ли каких-то специфических курсов, и сразу пришёлся по нраву большинству сидельцев.

Да что там «по нраву»?

Многие его откровенно обожали. За то, что видел в каждом не безликого представителя заключённого контингента (зэка), а живого человека. Божью кровинку.

Со своими проблемами, особенностями характера, «психами и бжиками», как говорил сам Степан Сергеевич, но личность — уникальную, неповторимую, особенную.

Именно этот молодой офицер готовил и подписывал характеристики на всех досрочно освобождаемых узников, в том числе и на нашего главного героя. Такая бумага по тем временам дорогого стоила: «Трудолюбив, сознателен, образован, честен».

О письме своего подопечного «всесоюзному старосте» лейтенант, естественно, знал: перлюстрация в местах лишения свободы — штука необходимая и отменять её никто не собирался. Ни в ближайшее время, ни в долгосрочной перспективе.

Но…

Вся суть проблемы состояла в том, что наш главный герой уже давно подзабыл о своём, как он не раз думал — нелепом поступке и был немало ошарашен, когда замнач по культвоспитработе (так тогда сокращённо звучала должность Карпикова) сообщил радостную весть:

— Ты свободен, Володя.

— Ур-ра! Воля!

Вырвавшийся из его горла крик поддержали ещё сотни молодых (и не очень) узников.

— Ур-ра!!!

3

Несмотря на очевидную схожесть характеров и прежде всего невероятную любовь к разного рода авантюрам, Подгорбунский конечно же не был д’Артаньяном. А комиссар Попель, к которому его направил умирающий Полковник, графом де Тревилем (несмотря на некоторую созвучность фамилий).

И страна действия не та, и времена всё-таки иные. Не самые аристократические, недостаточно благородные, что ли?

Эпоха строительства коммунизма! А что такое этот самый коммунизм? Правильно: советская власть плюс электрификация всей страны, если следовать (а как же иначе?) заветам Ильича… О воспитании каких-либо выдающихся личных качеств речь при этом не идёт.

Пока.

(Моральный кодекс строителя коммунизма появится значительно позже — после XXII съезда КПСС.)

Однако, как бы там ни было, рекомендационное письмо своё действие возымело.

Осенью Володю призвали в РККА. Срок службы в технических войсках, а именно в танковые (с 1936 года — автобронетанковые), по его же настоянию, определили Подгорбунского — в то время составлял всего лишь два года… И с этого момента в документах нашего героя начинается бесконечная путаница.

Кавардак. Невероятная бюрократическая неразбериха. Во все века и времена свойственные нашим доблестным войскам (и не только).

Всё дело в том, что согласно данным из открытых источников Владимир проходил срочную с 1936 по 1938 год, а в послевоенных воспоминаниях его высокого покровителя — бригадного комиссара, а затем и генерал-лейтенанта танковых войск РККА товарища Попеля упомянут один очень интересный и, прямо скажем, чертовски странный эпизод, не то, что бы полностью опровергающий это утверждение, но изрядно корректирующий сроки службы.

Цитирую по книге «Впереди — Берлин!»^[17]:

«Впервые мы повстречались ещё до войны в городе Стрый. Неожиданно в танковую дивизию прислали “пополнение в единственном числе”: бывшего беспризорника Подгорбунского…»

Но ведь раньше этот населённый пункт, как и вся Западная Украина, не входил в состав СССР, а, значит, никакой Красной армии там и близко быть не могло.

Стрый — райцентр Львовской области^[18], где накануне войны базировалась 12-я танковая дивизия РККА (командир — генерал-майор Тимофей Андреевич Мишанин; он погибнет 30 июня 1941 года). Скорее всего, именно в этой части — № 6116 — и проходил срочную службу Подгорбунский. Штаб же всего 8-го механизированного корпуса под командованием генерала Дмитрия Ивановича Рябышева находился ещё западнее — в Дрогобыче, одно время даже бывшем областным городом.

Следовательно, их встреча никак не могла состояться раньше 17 сентября 1939 года. А к тому времени Владимир уже должен быть по-любому демобилизован!

Так, может быть, уважаемый военный мемуарист имел в виду кого-нибудь другого, чьё имя и фамилия случайно совпали с данными нашего главного героя? Мало ли таких на просторах необъятной Руси?

Ан нет! Достаточно взглянуть на следующий абзац тех же комиссарских воспоминаний: «Сын партизанского командира, погибшего в армии Сергея Лазо, он воспитывался в детдоме “Привет красным борцам”».

Тут уже без вариантов, хочешь не хочешь, — наш «курилка»!

Непременно следует уточнить, что сам Николай Кириллович Попель в то время, вне всяких сомнений, действительно находился во Львовской области. Войну он встретит в качестве заместителя командира 8-го механизированного корпуса по политической части, а чуть позже возглавит наспех сколоченную «подвижную группу», которая ещё долго будет оказывать ожесточённое сопротивление врагу под славным городом Дубно^[19], о чём нынче писано-переписано, и о чём я сам подробно поведал почитателям в наполовину документальном (как всегда!) романе «Фриц и два Ивана»^[20].

Следовательно, никаких оснований не верить товарищу Попелю у меня лично нет.

Но тогда выходит, Владимир тоже принимал участие в освободительном походе 1939 года?

А раз так, то, возможно, призвали его не в 1936-м, а в 1937-м?

Или же по каким-то причинам оставили служить сверх положенного срока?

Вопросы, вопросы, вопросы… На многие из которых у автора на сегодня просто нет ответов. Может, они появятся уже после того, как эта книга увидит свет?

4

После демобилизации Подгорбунского почему-то занесло не в Первопрестольную и даже не в обжитые сибирские города, а в… Иваново, где он прожил несколько счастливых мирных лет.

Впрочем, слово «почему-то» здесь наверняка неуместно.

Где ещё, как не в городе невест, лучше всего «зализывать раны» после многочисленных «тяжестей, лишений и невзгод» непростой воинской службы?

Владимир быстро освоил специальность слесаря и начал работать на одном из местных предприятий. Вскоре там ему выделили личную жилплощадь: то ли в общежитии, то ли, как сейчас говорят, в малосемейке, по адресу улица Красных Зорь, дом 4, квартира 14. Того здания в Иваново больше нет, а вот улица, как ни удивительно, сохранилась.

Доблестный труд нашего, ставшего на путь исправления героя прервала Великая Отечественная война, о начале которой советским людям 22 июня 1941 года в 12 часов 15 минут сообщил по радио товарищ Молотов, народный комиссар иностранных дел СССР.

Помните?

«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Подгорбунский одним из первых пошёл в Фрунзенский военкомат, за которым был закреплён по месту проживания. Но его по каким-то причинам ещё долго не хотели призывать в армию.

На фронт он отправится только в январе 1942-го…

Примечания

9

Шконка — кровать, нары (каждая в отдельности полка, если они двухъярусные) в местах лишения свободы (жаргон).

10

Дальняк — уличный туалет в местах лишения свободы (жаргон).

11

Захо́д — групповой приём пищи в столовой — завтрак, обед, ужин (жаргон).

12

Гидрокурица — селёдка (жаргон).

13

Дословно — не держалась кучи (укр.).

14

Штынять — плохо пахнуть, вонять (жаргон).

15

Ложкари — повара (сленг).

16

ЦИК — Центральный Исполнительный Комитет — высший орган власти СССР, в 1922–1938 годах бессменно возглавляемый М.И. Калининым, которого в народе любовно называли «всесоюзным старостой». То есть номинально Михаил Иванович являлся первым лицом государства рабочих и крестьян.

17

Попель Н.К. Впереди — Берлин!. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2001.

18

Тогда УССР, теперь независимой Украины.

19

Дубно — административный центр, как тогда писалось Дубенского района Ровенской области УССР, а ныне — Дубновского района Ривненской области независимой Украины, знаменитый ещё и замком, под стенами которого легендарный казацкий атаман Тарас Бульба, герой одноимённой повести из цикла «Миргород» гениального Н.В. Гоголя, произнёс свою всемирно известную фразу, адресованную сыну Андрию: «Я тебя породил, я тебя и убью!».

20

Бортников С. Фриц и два Ивана. М.: Вече, 2015 (Военные приключения).