Необходимо и достаточно

Сергей Борисович Янсон

Первая книга молодого автора. Повесть – об одном дне бригады грузчиков, работающих в трансагентстве на перевозках мебели населению, – посвящена нравственным проблемам сегодняшних тридцатилетних. Герои рассказов – люди разных возрастов и профессий. Это позволило автору охватить многие пласты современной жизни, многие её проблемы. (Лениздат, 1988)

© Сергей Борисович Янсон, 2023

ISBN 978-5-0059-4582-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дорогая рабочая сила

Повесть

Жена разбудила Павлова в половине шестого утра. Павлов помнил, что сегодня суббота, и попытался отогнать Веру ногой, но та не сдавалась.

— Ты забыл, куда собирался? Или ты думаешь, что все это мне нужно!

Все это действительно нужно было жене. Вчера в гости приходила ее приятельница Эмма с другом. Друг Эммы — Сорокин — работал грузчиком в трансагентстве на перевозках мебели населению. Одет он был до неприличия модно, весь вечер не без успеха ухаживал за хозяйкой, рассказывал, как много зарабатывает, и пригласил хозяина в субботу подзаработать.

Вера сразу же согласилась, сказав Павлову:

— Это тебе будет полезно.

Павлов, чувствуя непонятную робость перед грузчиком, согласился. Хотелось выглядеть настоящим мужчиной.

В общем-то зарабатывал Павлов неплохо по меркам молодого научного работника. К тому же готовил кандидатскую по упругим пластмассам, но, к сожалению, мерки эти были хороши лишь для него самого. Жена в них не умещалась. Она ежедневно что-то покупала, продавала, устраивала.

Вера попала в этот город из приволжского села. Она еще не успела растерять все то хорошее, что дала ей деревенская жизнь, — умело вела хозяйство, любила принимать гостей, вкусно готовила, но уже успела вкусить все то плохое, что предложил ей город. Была Вера женщиной крупной, фигуристой, сильной характером, и мужчины ей нравились сильные, но жить она могла только с таким, как Павлов. Муж ей нужен был в подчинение. Детей у Павловых, несмотря на два года совместной жизни, не было. Это не очень пока беспокоило их самих, но уже давно волновало окружающих.

Вчера вечером погрузка-разгрузка шкафов и пианино была далеко, как старость в шестнадцать лет, но сегодня, в половине шестого утра, она приняла очертания угрожающие. Павлов встал, умылся, машинально проглотил яичницу, влез в десятилетней давности брюки и вышел на улицу.

Утро выдалось красивое, летнее. На улице было тихо, чисто, свежо. Павлов даже повеселел и по дороге к агентству стал подсчитывать, сколько можно будет из заработанных денег оставить себе.

* * *

Бригадир грузчиков из трансагентства Валера Прокушев уверенно вышел на сцену. Встал к микрофону. Зал затих. Надо было что-то говорить людям. И тут Прокушев испугался. Ведь люди звали его, ждали, а что он им может предложить? Ведь он не поэт, не писатель, не артист. Да и вообще, кто он такой? Прокушев задумался. Вспомнил, что в школе у него была пятерка по рисованию, но ведь это сейчас не нужно. Пот застилал глаза, рубашка прилипла к спине, почему-то свело руки. Зал ждал.

Вдруг Прокушева осенило: деньги! Ведь у него же много денег!

«Смотрите!» — крикнул он в зал и полез в карман, но из кармана достал колоду карт.

Зал ждал.

В другом кармане тоже были карты. И в третьем. Прокушев доставал новые и новые колоды. Зал ждал. Карты сыпались на пол, их становилось все больше и больше… Прокушев вяло улыбнулся, потрогал микрофон и бросился бежать со сцены. Он бежал, а сцена не кончалась. Прокушев увидел отца и остановился.

«Сколько раз тебе говорить, чтобы ты ел с хлебом», — сказал отец укоризненно.

Прокушеву захотелось подойти к нему, заплакать, спрятать лицо и не видеть ни зала, ни сцены, но отец вдруг превратился в Вову Круминьша, грузчика из его бригады, и обаятельно улыбнулся.

Сон кончился.

Прокушев поднял голову, огляделся в темноте, тяжело вздохнул.

— Идиотизм! — пробормотал он.

Почти тут же деликатно затрещал маленький будильник. Прокушев встал и первым делом слазал в пиджак. Деньги были на месте. Еще раз удивившись собственному сну, Прокушев пошел умываться.

Когда Валера Прокушев — высокий, сильный, молодой — появлялся в какой-нибудь незнакомой компании, его обязательно спрашивали, не играл ли он в баскетбол. А в конце вечера так же обязательно задавали вопрос: не учился ли он в университете?

Прокушев закончил другое высшее учебное заведение — Институт физкультуры. А в баскетбол играл с десяти лет. Тогда в школу на урок физкультуры пришел мрачный мужчина с ленивыми глазами, построил класс по росту и первым пятерым велел явиться на следующий день к нему на тренировку. Мужчина работал тренером по детям, как он представился, в Институте физической культуры.

Тренировался и играл Валера с усердием. А после школы поступил в ставший уже родным Институт физкультуры. Вступительные экзамены сдавались легко. Билеты попадались нетрудные, а преподаватели — улыбчивые. Особенно запомнился один, по математике, высокий и угловатый, как знак корня. Когда Прокушев рассказывал о свойствах степени с рациональными показателями, улыбка у математика была такая, словно он слушал неприличный анекдот при женщинах.

Группа на отделении баскетбола подобралась веселая. Вместе с новыми товарищами Прокушев начал осторожно прогуливать лекции, ездил в общежитие Института культуры к будущим работницам культурно-массовых отделов и библиотек, попробовал вино, но пить ему не понравилось.

Ко второму курсу Прокушев стал понимать, что большим спортсменом он не будет, но в это же самое время он понял, что играть и в обычной институтской команде не так уж плохо. Это случилось после того, как отец продал куртку, которую Прокушев привез из Венгрии. Все деньги отец отдал сыну — и было их много. Прокушев заметил, что не только за границей, но и в каждом из городов, куда он ездил с командой, продается что-то такое, чего нет в других, и по мере сил стал выполнять функции министерства торговли. Естественно, с некоторой пользой для себя. С товарищей по группе Прокушев лишних денег не брал. Товарищи хлопали его по плечу, обещали поставить пива и забывали об этом.

А в конце второго курса вся группа отмечала начало весенней сессии в общежитии института. Девушек в компании не оказалось, и поэтому через некоторое время решили походить по перилам балкона. Прокушев был против, он боялся высоты, но коллектив настоял. Кончилось все тем, что студент Тюменев упал с четвертого этажа в кусты сирени. Серьезных телесных повреждений студент не получил, но его, падающего, заметил комендант. Доложили ректору. На собрании курса все дружно вспомнили, что это Прокушев предложил отметить начало сессии, и потребовали очистить институт от нарушителей дисциплины.

После собрания товарищи по группе подходили к растерянному Валере, хлопали по плечу и говорили:

— Пойми, старик…

Группа дала ему массу полезных советов, куда сходить покаяться, пожаловаться, объясниться, и каждый в отдельности добавлял:

— Умей крутиться!

Дома отец усадил несчастного Прокушева за стол, накормил, налил водки и сказал:

— Сынок, потерять веру в людей — еще не самое страшное в жизни.

Отец сходил к ректору, позвонил друзьям, и дело ограничилось выговором. Товарищи по группе искренне радовались, что все кончилось хорошо.

Когда Прокушев заканчивал писать диплом, отец женился. Мачеха была на три года старше Валеры и называла его Валериком.

— Валерик, — говорила она, — вынеси ведро.

Или:

— Валерик! Почему ты не убрал за собой посуду?

Прокушев сам предложил мачехе обменяться жилплощадью и переехал в ее комнату в густонаселенной коммунальной квартире. Вскоре отец тяжело заболел. Утешая молодую жену и взрослого сына, он говорил:

— Ничего. Смерть — еще не самое страшное в жизни.

Мачеха плакала и говорила, что этого не перенесет.

Примерно в то же время Прокушев ушел из команды. В игре вывихнул ногу, не тренировался больше месяца. У него разладился бросок и появилась одышка.

— Старик, — сказал Прокушеву тренер, — ты пойми и не обижайся… У меня ведь команда, а не дом престарелых.

На этот раз Валера понял. Кончилась игра, кончились доходы. Куртки на Прокушеве протерлись, ботинки износились. Можно было, конечно, купить себе что-нибудь в магазине, но Валера привык одеваться удобно.

Отца хоронили в яркий осенний день. Дорожки были сухие, будто к случаю засыпанные чистыми желтыми листьями, над могилами недвижимы стояли высокие осины и вязы, мягко светило солнце, и было бы на кладбище даже красиво, если бы не чернела в конце тропинки рваной раной на золотистом поле листвы свежая яма, если бы не скрипел гроб на носилках, если бы не похороны отца.

Народу пришло много. Друзья отца подходили к Валере, с сочувствием жали руку и совали ему в нагрудный карман пиджака свои визитные карточки. Когда открыли гроб для прощания, многие стали говорить хорошие слова о покойном. Но Валера, даже если бы собрался и стал слушать, все равно бы ничего не услышал, потому что рядом громко рыдала молодая вдова.

Прокушев стоял, еле сдерживаясь, чтобы не завыть, смотрел на бледного, с провалившимися щеками человека в гробу, и ему казалось, что сейчас подойдет настоящий отец и весело скажет: «Ничего, сынок, похороны — еще не самое страшное в жизни».

Когда через день Прокушев зашел к мачехе спросить, не нужно ли чего, та открыла дверь на цепочке и громко поздоровалась:

— Только через суд!

Дверь захлопнулась, и больше в этом доме Прокушев не бывал. Потом был диплом и распределение. Валера воспользовался одной из визитных карточек. Его устроили преподавателем физического воспитания в Институт культуры.

Женщины любили молодого педагога. Они видели в Прокушеве человека с будущим, который временно испытывал финансовые затруднения. Веря в это будущее, женщины помогали. Валера не отказывался, был со всеми ласков и внимательно смотрел всем в глаза. Прокушев был уверен, что настанет время и он сполна рассчитается. А пока, кроме унаследованной от отца присказки с неизменной второй частью, у него действительно ничего не было.

«Брать у женщин взаймы, — говорил он себе, — еще не самое страшное в жизни».

Женщины считали Валеру бескорыстным человеком.

Однажды девушка по имени Лариса пригласила Прокушева в ресторан. Валера, как обычно, внимательно посмотрел ей в глаза и сказал, что в настоящий момент летит в маленькую финансовую пропасть. На что девушка ответила, что постарается его спасти.

В ресторане к ним за столик подсели двое парней. Они были одеты так же, как Прокушев, только во все новое. Ребята смело заказывали закуски и пили коньяк из фужеров. Оказалось, гуляли грузчики из трансагентства. Им очень понравились и Лариса, и Прокушев. А один из грузчиков сказал, что может помочь Валере устроиться к ним на работу, только нужно поговорить с глазу на глаз. Для разговора взяли еще коньяку, а чтобы спутница не мешала, Прокушев сказал:

— Лариса — «чайка» по-гречески, а чайка должна быть свободной.

Лариса сначала сделала вид, что ничего не поняла, потом — что обиделась. Потом, сказав, что ей все противно, ушла со вторым грузчиком, оставив Прокушеву двадцать рублей и свой телефон.

— Все считают, — начал душевно объяснять новый знакомый, — что люди моей профессии — это быдло, подай-принеси…

— Неотесанная личность, — уточнил Прокушев.

— Верно. Но, старик, это же прошлый век. Конечно, и у нас еще есть всякое такое… Ходят на работу в рваных штанах, грубят клиенту. Они же не понимают, что сами себе вредят. Люди же изголодались по культурному обслуживанию! Ну, я понимаю, там, буфетчица грубит или приемщица в химчистке. Она с клиента редко что получит. Но когда грубит грузчик, он же сам себя грабит!

— Это как?

— Очень просто. Вон официант вокруг нас как вежливо крутится. А почему? Потому что знает: он нас вежливо, без эксцессов обслужит — мы ему за культурное обслуживание накинем на хлеб-водичку. И ему хорошо, и у нас настроение повышается. Верно? Так и в агентстве. Один приедет: бу-бу-бу, бу-бу-бу! А ты улыбнись, слово человеческое скажи. Люди же сами деньги тебе вынесут, да еще взять уговорят! Будешь отказываться — заставят.

Прокушев посмотрел грузчику в глаза и хотел было представить, как тот отказывается от денег, но не смог.

— Конечно, тяжеловато, — продолжал грузчик, — но зато всегда в спортивной форме себя держишь. Не жиреешь, строен, подтянут. Ходишь аполлонариусом, все девки — твои. Настоящий мужчина!

Прокушев машинально втянул живот.

— Да ты возьми завод! Там за несчастные двести рублей будешь ты корячиться день и ночь. А на двести рублей разве можно жить? Тут уж либо в петлю, либо женись. Семейному двух сотен хватит.

— Можно в торговлю пойти… — сказал Прокушев.

— А-а! Люди в белых халатах! Не спорю, там тоже хорошо живут, но ведь это же минное поле! А на нем не такие, как мы с тобой, саперы подрывались. Сапер, как учит нас школьная программа-минимум, ошибается только раз. А я не хочу бояться ошибок! Хочу жить с чистой совестью. Вот как сегодня. Все честно, чисто и благородно! Мы клиенту высококультурное обслуживание, клиент нам — опять же от чистого сердца — премиальные… Если, конечно, с умом подойти, с расчетом на психологию.

Сказав последнее слово, грузчик даже приосанился и посмотрел по сторонам.

— Ну а если грузчик дурак, — добавил он, — то это просто дешевая рабочая сила.

— А вы — дорогая? — сказал Прокушев, улыбаясь.

Грузчик тоже улыбнулся и выпил коньяку:

— Точно!

Через две недели Прокушев вышел на работу в агентство. Он оказался талантливым учеником: быстро подружился с девушками-диспетчерами; вежливо разговаривал с клиентами; вел дело так, что клиенты ощущали чувство вины перед его дорогой рабочей силой. Осваивал Прокушев работу крепко. Он даже вечерами действительно ходил в университет и прослушал курс лекций по психологии.

Вскоре Валеру назначили бригадиром. Новых своих подчиненных, Круминьша и Сорокина, он прежде всего сводил в ресторан, где наглядно доказал, что работать хорошо гораздо выгоднее, чем работать плохо. Дал подчиненным в долг, чтобы приоделись для работы, и обязал прочитать книгу «Искусство общения». Круминьш из книги ничего не понял, но начальника стал уважать еще больше, а Сорокин некоторые места выписал в блокнот, который носил всегда с собой.

Через неделю совместной работы Круминьш и Сорокин стали называть бригадира шефом и готовы были ехать с ним на любой заказ.

Прокушев считал себя грузчиком новой формации. В рабочем, но элегантном костюме, он уверенно руководил бригадой, успевал шутить с клиентами, умел со всеми найти общую тему для беседы, был тактичен и вежлив. Женщинам говорил комплименты так, что даже ревнивые мужья улыбались, старушкам помогал вспомнить счастливые дни их молодости, а мужчинам-хозяевам (в основном перевозили новоселов) обещал помочь достать хороших сантехников и маляров. В конце концов, выходило так, что клиенты сами с благодарностью выносили деньги.

* * *

Будильник ударил в голову тяжелым звоном. Сорокин пошарил в темноте рукой, нащупал нос Эммы, полез дальше, свалил с табуретки кружку с водой и только после этого сумел нажать кнопку звонка. Эмма слабо пошевелилась и что-то простонала.

— Сли, спи, зайчик, — сказал Сорокин и поднялся с постели.

Он постоял немного посреди комнаты, соображая, где находится, влез в шлепанцы и побрел на кухню попить воды. Вода показалась сладкой. Кончил он пить не потому, что напился, а потому, что устал держать голову под краном.

Завтракать Сорокин не стал. Во-первых, не знал, где что у Эммы находится, а во-вторых, не очень хотелось. Зато очень хотелось вчерашнего шампанского.

Перед тем как выйти из квартиры, Сорокин на всякий случай переписал номер с телефона, взял из сумочки хозяйки три рубля, подумав, еще три и написал записку: «Эм! Скоро позвоню. Целую, твой суслик». Он всегда так подписывал письма и записки малознакомым женщинам…

* * *

Павлов пришел слишком рано. Во дворике у входа в агентство, где велел ждать Сорокин, никого не было. Павлов подергал большую дверь с надписью «Транс» («агентство» стерлось), зевнул и уселся ждать на скамейку под тополем. Тополь был единственной растительностью асфальтового дворика, окруженного пропылившимися каменными домами, и казался таким же случайным здесь, как высотное здание где-нибудь в пустыне. Таким же случайным здесь показался себе и Павлов. Он поежился не от холода — от неуюта и подумал, что Сорокин пошутил и никто сегодня сюда не придет; но в это время из-под арки вышли два коренастых мужика с больными лицами. Они тоже подергали дверь с надписью «Транс», машинально проматерились, сели на соседнюю скамейку и стали курить.

Один из мужиков, в маленькой белой кепочке, покачал головой и с чувством сказал:

— Наверное, нет ничего такого на свете, что бы я захотел сейчас съесть…

Второй мужик погладил себя по животу и ответил:

— А я бы, наверное, сейчас поел остренького шашлычка.

Мечтательно поглядев в голубое высокое небо, он с чувством добавил:

— Со свежепросоленным огурчиком, с помидорчиком, с горчичкой!

Слышавший его Павлов сглотнул.

— Боров, — сказал тот, что в кепочке. — Господи! И зачем я подписался на эту субботу! А все ты! Еще по одной! Еще по одной! Заладил как попугай!

— А что же я мог сделать?

— Остановить меня!

— Зато погуляли как люди…

— Ага! Коньяк под соленые огурцы! Люди! Господи! Да где же Михалыч сегодня?

Михалыч появился довольно скоро. Им оказался маленький старичок в потертом пиджаке, надетом на тельник, с большой сумкой в руках. На сумке было написано: «Спорт».

Американцы во времена сухого закона называли таких людей «бутлегерами», грузчики называли Михалыча «отцом». У «отца» в сумке за достаточно умеренную переплату всегда можно было найти бутылку водки, стакан и что-нибудь закусить. В основном Михалыч таскал упругие, словно резина, соленые огурцы.

«Отец», улыбаясь, подошел к мужикам, те засуетились. Поговорив со стариком, тот, что в кепочке, повертел головой и обратился к Павлову:

— Эй! Парень! Будешь?

— Да, — ответил Павлов, еще не зная, в чем дело.

Потом отказываться было уже стыдно. Чтобы мужики не подумали, что он не настоящий грузчик, Павлов отдал требуемую долю из заначки. Пить не хотелось, но две трети стакана оказались у него в желудке. Пил Павлов мелкими глотками, словно сосал молоко из соски, морщился и старался не дышать. Любитель остренького шашлычка выпил равнодушно, но аккуратно. Зато когда стакан перешел к мужику в белой кепочке, состоялся маленький концерт. Сначала мужик долго держал стакан с водкой в руке, дышал, словно собирался глубоко нырнуть, смотрел с гримасой удивления вверх, потом произнес тост в одно слово: «Завстречудрузейизнакомство!» — и стал пить. Пил жадно, будто воду в жаркий день, а когда водка в стакане кончилась, лицо его изобразило самую нестерпимую на свете боль и наивысшее наслаждение одновременно. Даже Михалыч, на глазах которого было выпито не одно ведро, засмотрелся и с удовольствием крякнул.

— Спасибо! Отец! — воскликнул мужик в кепочке. — Родной ты наш!

— На доброе здоровьице! — отвечал Михалыч, пряча в сумку пустую бутылку и стакан.

Стали подходить остальные грузчики. Дворик заполнялся людьми. Некоторые заводили с Михалычем разговор. Тот никому не отказывал, и сквозь гул голосов во дворике слышалось звонкое:

— На доброе здоровьице!

Павлов вернулся на скамеечку в хорошем настроении. Он подставил лицо солнцу и невольно улыбнулся. Подумал о том, что если люди смотрят прямо на солнце, то обязательно улыбаются. Пришел Сорокин.

— Привет! — смело крикнул Павлов, вставая. — Я здесь!

Ему было радостно среди шумной толпы увидеть знакомое лицо. Хотелось поделиться хорошим настроением.

— Здорово, — хмуро отозвался Сорокин, протянув руку. — Петр!

— Саша, — ответил Павлов. — Только мы вчера уже знакомились.

— А-а… Ну ничего, лишний раз не вредно.

Сорокин взял Павлова за локоть и подвел к высокому, одетому, как бывают одеты рабочие во французских журналах мод, мужчине.

— Шеф, познакомься, — сказал Сорокин. — Этот с нами поедет.

— Валера, — представился Прокушев с улыбкой президента.

— А вы наш начальник? — спросил Павлов.

— Бугор, — ответил Прокушев и подмигнул. Потом потянул носом и спросил у Павлова: — Пил, что ли?

— Немного, — смутился Павлов. — С друзьями… Пришлось.

— Это зря. Сегодня день длинный… А где Вова?

— У машины ждет, — ответил Сорокин.

* * *

Большинство людей не любит заглядывать вперед. Не потому, что не хочется, потому, что страшно. А Вове Круминьшу заглядывать вперед было не нужно. Родня да и все, кто с ним был знаком, точно знали, что получится из этого человека. Бывают такие люди — посмотришь и увидишь, кем ему быть, что с ним станет и чем он кончит.

Еще в родильном доме, когда мать с трудом родила крупного ребенка, которому предстояло стать Вовой Круминьшем, санитарка сказала:

— А и здоровый уродился. Грузчиком будет.

Тогда мало кто обратил внимание на «грузчика», всем понравилось «здоровый». И действительно, с первых дней Вова отличался здоровьем и силой. Он даже кричал как-то солидно, басовито. Мальчик очень много ел и хорошо спал. Эти качества он пронес через всю жизнь. А вот науки давались с трудом. С первого класса отец помогал ему готовить уроки с ремнем в руках — Круминьш-старший порол и приговаривал:

— Мужчина должен приносить прибыль в дом, а у тебя одни двойки!

Испокон веку у Круминьшей было принято пороть, вот отец и порол. На здоровье детей это не отражалось, а эффект приносило большой. Дети отцов боялись. Но вот многолетняя система воспитания дала осечку. Дело было, когда Вова учился в седьмом классе. Отец замахнулся на сына ремнем за очередную двойку, но Круминьш-младший взял родителя за руку, отобрал ремень и молча выбросил в помойное ведро.

От удивления отец даже не разозлился. Он поморгал глазами и сказал:

— Ну и силища! С такой только в грузчики!

И снова слова попали в точку. До конца восьмого класса Вову дотянули уже без ремня, на энтузиазме учителей. А после выпускных экзаменов директор школы, вручая Вове свидетельство, испытывал несказанное чувство облегчения и совершенно искренне советовал Круминьшу найти свое место в жизни. Классный руководитель даже прослезилась. Вове стало жалко учителей, и он тоже совершенно искренне пообещал приложить все силы, чтобы продолжить учебу в девятом классе. С классным руководителем случился обморок, а директор порекомендовал не терять времени и устраиваться с такими способностями в грузчики.

Силы у Вовы с каждым годом прибывало. В четырнадцать лет он мог свободно поднять передок у «Москвича». Поднимет, подержит, увидит восхищение на лицах окружающих, опустит. Вову не раз звали в секцию штанги, но на тренировках было скучно и не было восхищенных зрителей.

Чтобы сын после окончания школы не болтался где попало, отец определил его грузчиком в продовольственный магазин напротив дома. Вова привык слушаться старших и не спорил.

— Место хорошее, прибыльное, — говорил отец. — Будешь, сын, сыт, пьян и нос в табаке…

Отец оказался прав лишь в одном. Вова почти каждый день стал пить. В магазине было принято после смены за хорошую работу ставить грузчикам вино. Вова, пивший до этого только лимонад, первые три дня отказывался, но старшие товарищи по работе сказали, что такому богатырю ничего не будет с одного стакана.

Портвейн Вове понравился. На первых порах он даже чувствовал в вине вкус изюма. Но больше всего нравилось состояние после выпитого. Состояние легкости и независимости от родителей. О продуктах в дом, о прибыли не было и речи. Вова с трудом доносил себя. Родители снова заволновались, и отец отвел сына на овощную базу, где работал сам кладовщиком.

Когда Круминьш-младший пришел в магазин за расчетом, директор сказал:

— Напрасно уходишь. У нас ты бы мог встать на ноги.

Теперь Вова трудился под надзором отца. Пить он почти перестал, исправно носил домой арбузы и дыни — не потому, что была тяга к воровству, а потому, что так учили старшие.

Обедал Вова в столовой напротив базы. Раздатчице Валентине понравилось, как он ест. Вове тоже понравилась миниатюрная раздатчица. Когда отец попросил описать ее, Круминьш-младший долго думал, а потом с восторгом выдавил:

— Она… такая маленькая!

Вскоре — а Вове к тому времени минуло восемнадцать — по совету Валентины, которая была на три года старше жениха, они сходили в загс. Во время брачной церемонии, когда молодым предложили обменяться кольцами, Круминьш долго не мог толстыми пальцами поймать маленькое колечко невесты.

С женой Круминьшу повезло. Валентина оказалась молчаливой и любящей женщиной. Но Вова принимал это с той естественной простотой, с какой папуас принимает явления природы. Круминьш справедливо считал, что жена такой и должна быть, а рассказы о неверных спутницах жизни, пьющих и курящих женах казались ему такой же экзотикой, как фильмы по телевизору об охоте в Африке.

Той же осенью Круминьша забрали в армию. Валентина писала ему часто, а весной он получил телеграмму от отца: «Поздравляю прибылью четыре половиной пятьдесят сантиметров».

Отец точно указал вес и рост малыша, но забыл написать, кто родился — мальчик или девочка. Только позднее Круминьш узнал, что у него сын.

Служить Вове нравилось. Если и вспоминал он потом с грустью и любовью что-либо, так это армейскую службу.

— Как было хорошо, — говорил Круминьш. — Поесть дадут, что делать — скажут…

Он считал своей ошибкой, что поддался той осенью общему демобилизационному настроению и вышел в запас. Но и этому было свое объяснение. Вся рота кричала по вечерам:

— День прошел!..

Ждала отправки домой, а идти против коллектива было для Вовы хуже смерти.

* * *

Послышалось: «Идут!» — грузчики повернули головы в сторону арки и увидели двух девушек-диспетчеров. Прошли девушки, как королевы танцплощадки, ни на кого не глядя, но чувствуя чужие взгляды каждой клеточкой тела. Одна из них достала ключи, открыла дверь, и диспетчеры вошли в агентство. Следом ломанулись бригадиры. Нужно было успеть на хорошие заказы. Прокушев давиться не стал, спокойно вошел последним. Зато вышел первым. В руках он нес, словно стратегические карты с планом наступления, наряды на работу.

— Все нормально, — сказал бригадир своей команде и подмигнул Павлову.

Тот радостно улыбнулся. Настроение у Павлова бурлило. Хотелось тут же перетащить что-нибудь тяжелое.

Втроем грузчики вышли на залитую солнцем улицу. Здесь уже стояли фургоны с диагональной оранжевой полосой: «Перевозка грузов населению». Грузовики, казалось, в нетерпении фырчали выхлопными трубами, готовые к работе, и Павлову захотелось крикнуть: «В атаку!» — но он вовремя вспомнил, кто командир.

Водители, однако же, не спешили. Они группками стояли на тротуаре в тени дома.

— Егорыч! — окликнул одного из шоферов Прокушев.

На зов обернулся мужик в коричневой кожаной куртке.

— Чего шумишь? — проворчал он.

— Ехать надо!

— Ехать! Вам бы только разъезжать! Отрастили бензобаки!

Егорыч подошел к бригаде, поздоровался со всеми за руку, спросил, кивнув на Павлова:

— Волка взяли?

— Сорока привел. Кандидат наук, — сказал Прокушев, хитро щурясь на водителя.

— Я еще не кандидат. Я еще только пишу! — сказал Павлов.

— Ну-ну… Не кормит наука? — спросил Егорыч. — Посмотрим, что ты там напишешь. Здесь у нас не филькина грамота. Здесь работа.

— Ладно, Егорыч, поехали!

— К богу в рай! — проворчал водитель и пошел заводить.

— Где Вова-то? — крикнул Прокушев.

— Бегу, бегу! — сказал Круминьш, медленно вышагивая к машине.

* * *

Шоферу Николаю Егоровичу Крутикову недавно исполнилось сорок восемь лет. Это был невысокий, худой и довольно ворчливый человек. Ворчал он постоянно: и дома, и на работе, и даже когда ходил в гости. Людей, не знающих Крутикова, поначалу это ворчание смущало, но кто знал шофера хорошо, воспринимал его воркотню как чиханье или кашель.

Свою пожилую машину шофер любил. Она для Крутикова была предметом одушевленным. Он и относился к ней, как к самому близкому человеку, с которым прожиты вместе долгие годы. Шофер мог беседовать со своей старушкой, гладить, чувствуя ответную теплоту металла, а во время заливки бензина ему слышалось, будто машина урчит и чавкает.

Автозаправочные он называл питательными пунктами, а столовые, наоборот, заправками. Крутиков любил переносить на людей технические термины. Если у человека был большой живот, шофер говорил: «Отрастил бензобак», если у кого-то был насморк, значит, «насос забило», а в случае переломов — «баллон полетел».

Вообще от Крутикова можно было услышать о машинах гораздо больше хорошего, чем о людях. Он так и говорил:

— От машины ничего плохого ждать не приходится. Если она тебя подвела — сам виноват. Значит, где-то ты ее подвел. А человек — это сложный механизм. От него любой выхлоп ожидать можно.

Даже сны Крутикову снились автомобильные. То машины перед ним вальс танцевали, то несли его в облаках, а один раз приснилось, будто он женится на своем автофургоне.

В зале регистрации красивая женщина с глазами, как зажженные противотуманные фары, спрашивала:

«Согласны ли вы, Николай Егорович Крутиков, взять в жены машину-автофургон за номером…»

Крутиков хотел было ответить «да», но вдруг вспомнил, что уже женат. Женщина с фарами вместо глаз задумалась, машина загудела, и сон кончился.

И все же работать с Крутиковым было удобно, и бригадир ценил это.

* * *

Прокушеву полагалось место в кабине. Бригада же полезла в кузов. Сорокин и Круминьш забрались легко, Павлов — с трудом.

— Брюки узки, — оправдывался он.

— Это ничего, — сказал Сорокин. — Бывает, что живот большой. Вот это хуже.

В фургон заглянул Прокушев.

— Ну, сели? — спросил он.

— К старту готовы! — ответил Сорокин.

Бригадир закрыл дверцы, и в фургоне стало темно. Лишь в два маленьких окошечка под крышей пробивались пыльные лучи. Павлов посмотрел на этот пыльный свет, и ему захотелось немедленно выйти на воздух, подышать. А еще было неприятно сознавать, что без посторонней помощи отсюда не выберешься. Дверцы закрывались только снаружи.

— Действительно, — сказал Павлов. — Как в космосе.

— В космосе платят больше, — подал голос из угла Вова Круминьш.

Машина плавно тронулась, затряслась по дороге. Глаза немного привыкли к темноте, и Павлов разглядел, что Сорокин и Круминьш устроили себе из ремней для крепления мебели подобие качелей и сидят на них. Кроме ремней, в фургоне ничего не было. Павлов присел в углу на корточки, но несколько раз тряхнуло, и он вынужден был встать. Так и ехал стоя, держась за стенку.

В кабине Прокушев просматривал бумаги и говорил Крутикову, куда ехать. Егорыч понимал бригадира быстро. Водитель он был опытный, плавно трогал, плавно тормозил, отлично знал правила уличного движения и умело их нарушал.

Чем выше вставало солнце над городом, тем больше машин появлялось на улицах. Все новые и новые выхлопные трубы выплевывали в голубой воздух очередные порции ядовитого дыма. Воздух становился серым, и казалось, что солнце поднимается все выше и выше не по законам природы, а потому, что внизу ему становится душно.

В это летнее утро воздух отравляли в основном легковые автомобили.

— Частник попер, — пояснил Крутиков.

Своей машины у него никогда не было и в будущем не предвиделось, поэтому частников он ненавидел.

— Им бы только ездить, — ворчал он, выворачивая баранку. — Куркули! Купили игрушку и рады. А то, что трудящемуся человеку работать надо, им на это наплевать… А нарушают-то, нарушают! Особенно эти… желторотики. У папаши машину уведут — и за город. Бесноваться! Им что правила, что ГАИ — один бес. А понятия нет, что для старого работяги шофера знак — святое!

Прокушев, который мечтал (а мечтать он привык реально) о своем автомобиле, сказал с улыбкой:

— А что? Очень удобно. Сел и поехал. Например, на дачу.

— Погорели бы они со своими дачами! — выезжая на полосу встречного движения, чтобы обогнать очередного частника, сказал Крутиков.

— Почему? Свежий воздух, рыбалка. Да и позагорать можно. Коньячок, шашлычок…

— Дерьма!

— Взял девушку хорошую, спиннинг. Красота!

— Для идиотов.

При этом лицо Крутикова совершенно не изменялось. Ругался он машинально. И казалось, что слова эти попали к водителю на язык случайно, словно шелуха от семечек. Прокушев привык к этому и никогда серьезно со своим водителем не спорил.

В кабину постучали. Машина остановилась, Прокушев пошел посмотреть, что там в кузове случилось.

— Ну? — спросил он, открывая фургон.

— Кандидату плохо, — ответил Круминьш.

Щурясь от света, вылез Павлов. Его мутило. Сказались утренняя водка и езда в душной машине. Павлов виновато посмотрел на бригадира и сказал:

— Темно у вас тут…

Он немного постоял, держась за кузов, и вдруг дунул в ближайшую подворотню.

— Вот тебе и кандидат, — проговорил Прокушев. — Ты где такого откопал?

Сорокин махнул рукой.

— Твой друг, что ли? — снова спросил бригадир.

— Да какой он мне друг! Сам вчера упросил покататься!

— Вот и покатались…

— У кандидатов всегда так, — высунувшись из кабины, сказал Крутиков. — Чуть что — сразу травить. Это чтобы не работать.

— Может, ну его? — спросил Сорокин.

— Нет. Втроем сегодня тяжело будет.

Павлов еле добежал до кустов во дворике, согнулся над ними. Неподалеку на лавочке сидели две старушки. У одной из них в руках был красный моток шерсти — видимо, собралась вязать.

— Вот как теперь молодежь веселится, — сказала она, указывая клубком на Павлова. — Выпьет с утра — и сразу же худо!

— Ты глянь, как скрутило.

— Ослаб!

Павлов этого не слышал. Ему было не до старушек. Если бы над ним встала сейчас вся кафедра с руководителем темы во главе, он обратил бы на них так же мало внимания, как на стаю воробьев.

Вернулся Павлов к фургону бледный, стараясь держать на лице улыбку.

— Ну что, кандидат, — сказал Прокушев, — из-за тебя ребята полчаса потеряли… Придется отработать. Так все решили…

— На общем собрании, — подтвердил Сорокин.

— А что? Уже проголосовали? — искренне удивился Вова Круминьш.

— Тайно, — ответил бригадир.

Павлов с энтузиазмом виноватого человека согласился отработать и добавил:

— Это я понимаю. Бригадный подряд… Как у трех мушкетеров.

— Как у Дюма-отца, — сказал Сорокин, который недавно прочел книгу об этой славной писательской династии.

Чтобы больше не останавливаться, Павлова усадили в кабину, чем окончательно сконфузили нового члена бригады. Павлову было стыдно и тошно. Крутиков же крутил рядом баранку и молчал с чувством собственного достоинства. Павлов несколько раз заговаривал о погоде — сначала похвалил ее, потом стал ругать. Но, видимо, даже если бы он в эту минуту похвалил ходовые качества двигателя грузовика, Крутикова бы и это не проняло. Наконец водитель скосил глаза и спросил:

— Стыд-то хоть есть?

— Очень много, — с готовностью ответил Павлов.

— Это же надо! Шеф в кузове едет, а ты, волк, — в кабине! Где же такое бывало? В какой стране? Хоть ты и кандидат, а, видать, слаб в науках. До чего же дело доходит?

— Он сам велел, — пробубнил Павлов.

— Сам! Что же теперь, если он скажет — руби мне голову, ты и за топором побежишь? Так, что ли?

— За топором не побегу…

— Побежишь! Как миленький побежишь! Уж я вас, кандидатов, знаю! Чему вас только в этих институтах учат?

Крутиков помолчал, пока миновал узкий мост со светофором, и вдруг спросил:

— А знаешь, что из-за таких, как ты, война началась?

Павлов совсем сник. Захотелось, чтобы сейчас началось какое-нибудь стихийное бедствие.

— Да-да! — продолжал Крутиков. — Из-за беспорядка! А беспорядок вносят такие, как ты, кандидаты. И добро бы уже кем-то там стали! А то ведь еще только куда-то там кандидаты, а уже в кабинах сидят!

* * *

Каменный город постепенно накалялся под солнцем. Казалось, от него шел пар. Становилось душно. Несмотря на субботу, многие заводские трубы дымили. В городе было достаточно предприятий. Город делал новые турбины, новые станки, новые резиновые сапоги и галоши, химические порошки для стирки белья, варил сталь и пиво, выпекал хлеб — да разве все перечислишь! Не делал город лишь одного — свежего воздуха.

К тому же каждый год на его улицах становилось на тридцать тысяч машин больше — на тридцать тысяч выхлопных труб! Машины забивали узкие, словно больные сосуды сердечника, улицы. Город страдал тромбофлебитом улиц.

Но были в городе и здоровые еще части — новостройки. Улицы в новых районах были шире, заводы почти отсутствовали, а в некоторых местах даже зеленели деревья, посаженные новоселами. В такой вот новый район и предстояло бригаде перевезти семью Михайловой Н. М., проживающей пока по улице Чехова, дом шесть.

Подъехав к дому, Крутиков, не обращая внимания, что перегородил фургоном улицу, развернулся и медленно въехал под арку во двор. Здесь остановился и посмотрел на Павлова. Тот все понял без слов и побежал отпирать бригаду.

— Как здоровье? — спрыгивая вниз, спросил Прокушев.

— Исключительно хорошо, — отвечал Павлов.

Ему действительно стало полегче. Человеческие чувства постепенно возвращались. Павлов снова ощущал, что солнце греет, что воздух тяжелый, а из какого-то окна вкусно пахнет жареной рыбой.

— Ну и погода! — вытирая пот, пробасил Вова Круминьш.

— Такую хорошо под пиво, — сказал Сорокин.

Грузчики, словно договорившись, по росту заходили в подъезд. Впереди Прокушев, за ним — Вова, Павлов и Сорокин.

— Как дураки, — проворчал Крутиков, наблюдавший за ними из кабины.

Дом был старый. С узкой, крутой лестницей. Каменные ступеньки стерлись, ноги скользили, а железные перила погнулись так, будто по ним проехало стадо слонов. Грязные стены несли на себе много информации. Из литературной — были стихи: «Наш Семенов Петя дурнее всех на свете!» Ниже написали рецензию: «Сам дурак». А над баками с пищевыми отходами кто-то призывал: «Бейте Б. М.!»

На шестом этаже отыскали нужную квартиру. На входных дверях было пять звонков. Под каждым — табличка с фамилией. Таблички были разные. Розенфельд Б. В. выписал свою фамилию на меди вензелями. Сомова и Шуберт свои фамилии застеклили. А самой большой была блестящая алюминиевая табличка, на которой черным тиснением вывели:

СКАЛОЗУБ В. А. — 4 звонка

СКАЛОЗУБ Д. В. — 3 звонка

СКАЛОЗУБ В. Д. — 2 звонка

КИРИЛИЦЫНА — 1 звонок

— А при чем здесь Кирилицына? — спросил Прокушев и нажал звонок без всякой таблички, так как фамилии Михайловой не нашел.

Дверь открыла маленькая пухлая старушка. Она уже подготовилась к отъезду. На ней, несмотря на жару, были валенки, ватник и пуховый платок.

— Голуби! — воинственно воскликнула старушка. — Сколько же можно вас ждать! Деньги уплочены, а вас нет. Где же порядок?

И старушка посмотрела вокруг себя, словно порядок должен был быть где-то у нее под ногами.

— Мама! Перестань! — сказала, выходя из комнаты, довольно милая женщина в красной кофте. — Проходите, ребята.

Ребята прошли в светлую, чистую, несмотря на переезд, комнату. Посредине на ящике с книгами сидела девочка с большим голубым бантом. Прокушев присел перед ней и спросил:

— Сколько же нам лет?

— Мне пять лет. Меня зовут Алена, — серьезно говорила девочка. — А ты грузчик? Мы тебя ждем. У нас папа далеко, и мама сказала, что ты будешь помогать нам ехать на новую квартиру!

Сказав все это, девочка перевела дух.

— Ой! Вы ее не слушайте! — сказала хозяйка. — Она у нас такая разговорчивая.

Прокушев подхватил девочку на руки и спросил:

— Пойдешь к дяденьке шоферу?

— На машину?

Прокушев отнес девочку к Крутикову в кабину и сказал:

— Побеседуй пока, Егорыч, с дамой.

Дама уселась поудобнее, потрогала Крутикова за рукав куртки и спросила:

— А ты кто? Шофер?

— Да.

— А я в детский сад хожу, — вздохнув, сказала Алена. — В старшую группу.

Крутиков был убежден, что в каждой беседе с ребенком должен присутствовать воспитательный момент, и поэтому сказал:

— Смотри ходи хорошо. А то есть некоторые — плохо ходят, нарушают трудовую дисциплину, оставляют свое рабочее место, плюют на мнение коллектива и при этом покупают собственные машины! У них же нет ни совести, ни всего остального! Такому не стыдно соврать, напиться до состояния опьянения в неположенном месте.

Девочка поболтала ногами, потрогала руль и снова спросила:

— А ты алкоголик?

— Это почему? — опешил Крутиков.

— А бабушка говорит, что все грузчики — алкоголики и по вам давно могила плачет.

Крутиков побагровел и сказал:

— Твоя бабушка сама алкоголик!

Тем временем грузчики наверху в квартире примеривались к шкафу. Сорокин подошел к нему, потер руки, приговаривая:

— Сейчас мы будем вас немножко вешать…

Тут перед ним встала бабушка, раскинула руки, словно хотела заслонить живое от изверга, и бойко заговорила:

— У нас, между прочим, за все в агентстве заплачено! Денег у нас лишних нет! А ваша черненькая так и сказала, чтобы денег вам никаких не давать! Так что вы ничего себе не подумайте!

— А мы ничего и не думаем, — сказал Круминьш.

— Мама! — воскликнула хозяйка с досадой. — Я же просила! Иди вниз к Леночке!

— А пусть знают! Это ты, дура, денег не считаешь, а я этих жеребцов видела! Им, сколько ни дай, все мало!

— Мама! Да уйди же ты!

— Это ты мне? Родной матери? Это за мою доброту?

— Умоляю! Мама!

— Ну и пропадай, дура! — сказала бабка и, взяв в руки горшок с кактусом, вышла, сумев хлопнуть дверью.

— Ой, ребята, — сказала хозяйка. — Вы не смотрите на все это.

— А мы и не смотрим, — сказал Вова Круминьш, прилаживаясь к шкафу.

Шкаф занимал полкомнаты. Это было произведение мебельного искусства полувековой давности. Почерневшее от времени дерево во многих местах тронул жучок, на каждое прикосновение шкаф отзывался стоном, но внушительности и веса своего не потерял. Шкаф был похож на генерала в отставке.

Сорокин и Круминьш потолкали его, пощупали, пропустили под ним ремни и потащили. Вены на рельефных руках Круминьша — он был в синей футболке — вздулись, однако лицо не изменило своего обычного отсутствующего выражения. Сорокин же сразу покраснел. К нему бросился Павлов, но тот прохрипел:

— Ты давай по мелочи, по мелочи…

Павлов схватил первый попавшийся тюк и потащил вниз.

— Нет! — прохрипел Сорокин, осторожно опуская ремни. — Надо бригадира ждать.

— Тяжело, ребята? — сочувственно спросила хозяйка. — Я вообще-то хотела эту рухлядь оставить, но мама…

— Ничего, — ответил Сорокин, прикидывая, что еще выносить. — Просто подумать надо. Это раньше были грузчики, знаете там, принеси-отнеси. В наш век теперь так много не зара… не наработаешь. Работа у нас, как это ни покажется некоторым гоголям смешным, интеллектуальная.

— Да, — сказал Вова Круминьш.

— То, что мы таскаем мебель, — продолжал Сорокин, — это ведь только видимая часть айсберга, так сказать, его седьмая часть. А на шесть седьмых нам, грузчикам, приходится думать. В нашей профессии нужно быть и математиком, и инженером, и артистом. Работаем-то не с ящиками, с людьми!

Хозяйка слушала с интересом. Сорокин закурил.

— Ничего, что я здесь?

— Курите, курите! Все равно ведь переезжаем…

— Вот шкаф, например, раньше его какой-нибудь ханыга схватил и потащил! И перевез бы вам на новую квартиру кучу дров.

— В новых домах дровами не топят, — заметил Вова Круминьш.

— Дрова — это фигурально. А современный работник автоперевозочного сервиса должен все тщательно обдумать, прикинуть варианты, рассчитать. Причем быстро, сообразительно! У нас теперь без высшего образования на работу не берут. Бригадир наш в университете учится, получает второе высшее. Вот товарищ с мешком убежал — кандидат наук. Вова… Вова тоже на подготовительных курсах…

— Кто это на подготовительных курсах? — спросил вошедший Прокушев.

Сорокин осекся, потоптался на месте, проговорил:

— Кто, кто… Все мы понемногу…

Бригадир взялся за шкаф со стороны Сорокина. Втроем вытащили шкаф в коридор. Здесь произошла заминка. Шкаф был слишком широк для узкого длинного коридора, конец которого терялся в недрах коммунальной квартиры. Грузчики отпустили ремни, стали прикидывать, как развернуться.

На шум из темного коридора вышли трое мужчин. Видимо, Скалозубы. Все трое были одинакового роста, в домашних брюках на широких подтяжках, в одинаковых нательных рубахах, плотно облегающих одинаковые животы. Только возраста они были разного.

— А если взять на попа, — предложил младший, парень лет двадцати.

— На попа не пройдет, — ответил средний, мужчина лет сорока.

— Батя, брось пороть чепуху…

— Это ты кому говоришь? Отцу?

Средний мгновенно побагровел и взялся за подтяжку.

— Надо не на попа, а на бок, — предложил самый старший.

— Дед, слушай… А тебя это совсем не касается. Шел бы ты к себе.

— Куда к себе? К твоему папаше в комнату?

— Это ты кому? Родному сыну? — в ярости пророкотал средний. — У тебя что? Угла нет?

— Угол-то есть, а вот совести у вас нет!

Выбежала маленькая худая женщина, очень похожая на Кирилицыну. Именно с буквой «ы». Запахивая халат, из-под которого виднелась ночная сорочка, закричала:

— Долго я буду терпеть этот балаган?! Домой! Быстро! Вовка! Дмитрий! Вадим Александрыч! Пошли, к чертовой матери, домой!

Скалозубы вздрогнули и ушли.

— Соседи, — извиняясь, проговорила хозяйка. — Вы не обращайте внимания.

— А мы и не обращаем, — ответил Вова Круминьш. Шкаф перевернули на бок и все-таки вытащили на лестницу. Понесли потихоньку вниз. Хозяйка смотрела на Прокушева, и на лице ее была гримаса сострадания. Снизу раздался бабкин голос:

— Полировку, черти! Полировку!

Она возвращалась за очередным кактусом.

— Да какая ж тут полировка, — надрывно отвечал Сорокин. — Он же у вас восемьсот двенадцатого года рождения!

А бабка все продолжала свое:

— Шкаф новый! Мы его с мужем сразу после войны купили!

Шкаф скрипел, словно старый самолет, попавший в болтанку. Бабка спускалась впереди, и каждый скрип отзывался в ее груди стоном. Ей казалось, что шкафу так же тяжело, как и ей, отрываться от родного дома, где прошла вся жизнь.

Наконец вытащили этого динозавра на улицу, затолкали в фургон. Все трое утерли вспотевшие лица, перевели дух. Прокушев сказал:

— Если бы теперь такие шкафы делали, мы бы давно сидели на пенсии по инвалидности.

Подчиненные засмеялись, а Крутиков высунулся из кабины и добавил:

— Конечно! Кто шкафы-то делает? Алкоголики!

Но тут же спохватился и замолчал — Аленка сидела рядом.

Павлов тем временем без устали таскал мелочь: тумбочки, швейную машинку, телевизор. С одной мелочью — холодильником — ему справиться не удалось. Павлов думал, что выполняет самую легкую работу, но на самом деле профессионалам, из каких состояла бригада Прокушева, вся эта мелочь была хуже ножа. Они не раз признавались друг другу, что лучше перенести два-три шкафа, чем по десять раз бегать по лестнице за узлами и коробками…

После загрузки, пока женщины носили оставшиеся кактусы, собрались в тени дома перекурить. Бригадир достал пачку редких сигарет и предложил:

— Угощайтесь.

— Хорошо живешь, — сказал Сорокин.

— Как умеем… Егорыч, а ты чего?

Крутиков махнул рукой:

— Нет уж. Я свое откурил. Сами здоровье травите.

— Америка, Егорыч, первый сорт!

— Что Америка, что нет — одно барахло.

Бригадир спрятал пачку в карман. С удовольствием затянулся и, посмотрев в высокое синее небо, проговорил:

— Сейчас бы на речку куда или озеро.

— С девочкой, — мечтательно подтвердил Сорокин. — Этакий пикничок.

— Рыбки половить, — пробасил Вова Круминьш, — грибов хороших набрать.

— На закуску, — сказал Сорокин.

— А еще можно, — добавил Павлов, — сидеть вечером, смотреть на костер и ни о чем не думать.

— Как это ни о чем не думать? — удивился Вова Круминьш. — Человек тем и отличается от обезьяны, что думает.

— Ну почему? Разве неприятно иногда отдохнуть от мыслей? Посидеть просто так у костра… Под треск поленьев и сучьев. В лесу тишина. Воздух елкой пахнет. В котелке уха кипит.

— Ты даешь, кандидат, — воскликнул Круминьш. — Уху варить и не думать! Это только олухи варят не думая! А сколько соли положить? А перцу?

— Перцу девочка положит, — сказал Сорокин.

— Кобелятники, — проворчал Крутиков и сплюнул.

Он поднялся с ящика, отряхнул штаны и пошел заводить машину. Из подъезда вышли бабка и хозяйка с последними кактусами.

— По коням, — сказал Прокушев, и грузчики полезли в фургон.

Бригадир же подошел к женщинам, ласково проговорил:

— Ну что же? С богом? Бабуля в кабину с внучкой, а вам, извините, с нами придется ехать.

— Размечтался! — воскликнула бабка, прижимая к груди кактус. — Я с вами не поеду. Я на метро доберусь. А ты, Нинка, садись в кабину, да денег им не давай. Все уплочено!

— Мама! — воскликнула Нина, краснея.

Прокушев улыбнулся и проговорил весело:

— Да что вы, бабушка! Какие деньги! Мы ведь ради собственного удовольствия работаем!

— Вот прохвост! — воскликнула старушка, и в глазах ее блеснуло нечто вроде восхищения.

Она подумала, отдала дочке кактус и, достав бог весть откуда три рубля, сунула Прокушеву:

— Ладно, бесы. Выпейте за мое здоровье!

— Будьте здоровы, бабушка!

* * *

Машина развернулась, оставив жителям двора на память облако дыма, с трудом выехала на узкую улицу Чехова. Почему-то во всех городах улицы имени этого великого писателя узкие и маленькие.

Однако мысли об этом не мешали Крутикову. Важно было сейчас удачно вписаться в непрерывный поток машин, занять в нем свое место. А места не хватало. В городе сужали тротуары, людей прижимали к домам, загоняли под землю в переходы, но это мало помогало.

Крутиков во всем винил частников и от всей души желал им побыстрее угробить свои автомобили. Терпеливо выбираясь из центра в новостройки, туда, где и квартиры лучше, и воздух чище, он по привычке ругался:

— Ну куда ты лезешь?! Тунеядец! Купил игрушку, так теперь мешаешь людям работать? Моя бы воля, я каждого второго жигулятника душил бы на месте. Так бы и сказал: на первый-второй рассчитайсь! И каждого второго — душить! А всех первых — в Сибирь. Там дороги широкие, правила таежные, деньги бешеные…

— Я тоже не люблю машины, — тихо сказала Нина.

Крутиков скосил на нее глаза и строго спросил:

— Мужа-то нет?

— Нет…

— Теперь многие так рожают, без отцов.

— У меня есть папа! — воскликнула Аленка. — Только он далеко!

— Понятно. А дитя страдает. Я бы таких, которые далеко, каждого второго стрелял. А то нарожают — и гулять, бензобак отращивать! Не сошлись характером?

Нина покраснела.

— Да ты не смущайся! Я тебя не виню. Мать и дитя — это святое!

— Я не святое, — сказала Аленка. — Мне пять лет!

Крутиков вздохнул:

— Еще ничего не понимает. Дитя, оно и есть дитя. Может, у тебя и по-другому вышло, но часто бывает — напокупает такой, с позволения сказать, отец «жигулей», а про дитя и не помнит. Нет! Я бы таких давил! Чтобы честным людям жить не мешали! Вот я кручу баранку с семнадцати годов. Восемь бригадиров пересидел. И сразу понял: тот, кто личную машину себе покупает, — худой человек. У меня таких трое было — всех, между прочим, посадили. Говорят, по глупости, а какая может быть глупость, если честному человеку в наше время машины не купить. Конечно, есть там всякие шахтеры, полярники… Но сколько их? А частников-то миллионы! Вот ты сколько получаешь?

— Сто тридцать два рубля, — ответила Нина. — Еще бывает премия.

— О! Сто тридцать два рубля! Это если вам не пить, не есть, не одеваться, то купишь ты себе машину аж через пять-шесть лет. Но ведь это же надо на пять лет в мумию превратиться! В летаргический сон впасть!

— Кто же мне за сон будет платить? — улыбнулась Нина.

— Вот именно. Или меня возьми — получаю прилично, не жалуюсь, но ведь сынов надо было вырастить? Надо! Бабе какую-никакую одежонку надо? Надо. Да и самому без денег плохо. Теперь вот еще внук пошел, короед. Опять батя помогай! Нет, я бы тех, кто машины покупает, спросил бы все до копеечки — откуда? И где заработано? Честно ли? — Крутиков откашлялся, сплюнул в открытое окно и продолжал: — Теперь «Вечерку» люблю читать. С интересом, между прочим, читаю. Там теперь стали писать, кого за рулем в нетрезвом состоянии нашли. Все в подробностях пишут: имя, фамилия, даже где работает. Так вот почитаешь, кого из частников арестовали, и выходит, что он либо из техобслуживания, либо нигде не работает, либо из торговли. Ты только подумай! Если человек скопил свои кровные, превратился в мумию — поверим в чудо, купил машину… Станет он за рулем пить? Вот где хохма! Вот где вопрос! Значит, денежки — дармовые! Вон… Вон поехал… На мумию похож? А? На борова он похож! Еле дышит от жира!

— Зачем вы так? — робко сказала Нина. — И в торговле есть честные люди…

— Ага… Которые уже в тюрьме сидят. Исправляются! Вот и выходит, милая моя, что честному человеку машины не видать! Нет! Не видать!

— Он что? Слепой? — спросила Аленка.

— Дитя еще. Ничего не понимает, — вздохнул шофер и прибавил газу, обгоняя очередного частника.

Но только машина набрала скорость, последовал поворот, за ним другой. Дальше шла вроде бы прямая улица, но висел знак, запрещающий ехать прямо. Крутиков уже много лет колесил на фургоне по этому городу, но ни разу не проехал по прямой дольше пяти минут. В молодости у него была мечта вырваться из этих узких улиц и рвануть по шоссе прямо. Ему даже приснилось, будто едет он один по уходящей за горизонт дороге, а над дорогой висит круглое вечернее солнце. Но тут неожиданно на середине шоссе появился большой красивый красный шкаф и загородил путь. Сначала Крутиков решил сбить его и ехать дальше, но тут вспомнил, что за это можно лишиться премии, и аккуратно свернул в сторону. Больше такого сна Крутиков не видел.

Направо — налево, налево — направо… Странно, но из такого зигзагообразного маршрута у Крутикова получилась довольно прямая трудовая дорога. Работал он аккуратно, на работе не пил, отлично знал город и при случае мог привезти на любое историческое место, хотя сам часто не знал, почему оно историческое. Фотография Крутикова два раза висела на Доске почета, и шофер за это себя уважал.

Прокушев, напротив, ездить по прямой не любил. Ему нравились повороты. Это ожидание поворота помогало бригадиру и в жизни. Прокушев считал, что в трансагентстве он работает временно. Казалось, что настоящая жизнь еще впереди, надо только поднакопить денег, дождаться своего поворота и красиво вписаться в него.

А Сорокин и Круминьш не видят и того, что шофер с бригадиром. Они ведь полдня сидят в фургоне. Разговоры все переговорены, да и не больно разболтаешься под шум двигателя. Им-то уж наверняка хотелось прямой дороги вперед. Но не из-за каких-то там душевных устремлений, а потому, что повороты они ощущали своими боками.

Направо — налево, налево — направо… Успевай держись! Но ничего, хорошо заработаем — хорошо отдохнем!

* * *

В черно-серой городской гамме появился зеленый цвет. Выехали в новые районы города. Город ширился, вгрызался прямо в лес, отвоевывал все больше места для своих разноцветных домов. Время, когда все дома строились одинаковыми, прошло. Теперь все дома строят похожими. Если раньше они были как братья-близнецы, то теперь смотрятся как просто братья.

— Ну, где твоя коробка, барышня? — спросил Крутиков, выезжая на улицу физиков.

— Какая коробка? — спросила Нина.

— Ну, ящик твой где?

— Какой ящик?

— Ну, дом где тут твой? Куда ехать-то?

— Ой! Это сейчас прямо, потом налево, потом наискосок, там башня будет такая высокая, еще раз направо и прямо, если только там можно проехать.

— Понятно, — проворчал Крутиков.

Новый дом был похож на остров посреди моря строительного мусора и вывороченной земли. По штормовой колее Крутикову все-таки удалось причалить к нему машину. Он вылез из кабины, покряхтел, щурясь на яркое горячее солнце, почесал грудь и пошел открывать фургон…

Лифт в доме был отключен. Прокушев порылся в кармане, достал три рубля, отдал Сорокину. Тот, ни слова ни говоря, куда-то ушел.

— Сейчас лифт будет, — объяснил Прокушев.

— А деньги зачем? — спросила Нина.

— Чтобы лучше поднималось…

Нина некоторое время смотрела на бригадира с удивлением, пока Аленка не сказала:

— Не подмажешь — не поедешь.

Мужики дружно рассмеялись, даже Крутиков улыбнулся и проворчал:

— Дитя еще… всему верит.

— Ой! Что же это я! — спохватилась Нина. — Это же я должна заплатить. Неудобно-то как!

Нина полезла в сумочку, но Прокушев остановил ее:

— Не надо пока.

Сорокин вернулся с парнем довольно заспанного вида. Шею парень зачем-то обмотал красным шарфом, который мало подходил к его грязной спецовке.

— Отец, выручай, — бодро начал Прокушев. — Видишь, женщина с грудным ребенком и мебелью подняться не может.

Парень посмотрел на Аленку и мрачно спросил, держась за горло:

— Какой этаж?

— Пятый.

— Пять рублей.

— Ты что, отец? Побойся бога. Не за себя прошу, за людей!

— Этажей много, а я один, — парень перешел на шепот, — а потом, не положено еще лифты включать.

— Я же тебе дал треху. Сорокин, ты дал ему треху?

Сорокин кивнул.

— Пятый этаж — пять рублей, — снова прошептал парень, держась за горло.

— Слушай, у тебя другие слова есть?

— Другие слова — за другие деньги.

Парень поднял глаза и стал смотреть в небо, словно хотел, чтобы кто-нибудь сверху увидел, как он здесь мучается.

— Значит, за другие? — нетерпеливо спросил Прокушев.

— Значит, за другие.

— Не надо! — сказала Нина. — Я заплачу, сколько следует.

Но Прокушев отодвинул ее в сторону и проговорил:

— Вова!

Прокушев и Круминьш решительно взяли электрика под руки и повели в подъезд.

— Куда это они его? — спросил Павлов.

— Многие еще нарушают трудовую дисциплину, — объяснил Сорокин. — Полностью не отдаются работе.

Когда электрик вышел из подъезда, шарф он держал в руках. Глаза его стали гораздо веселей, да и голос немножко прорезался.

— Все отлично, мужики! — сказал электрик. — Делов-то оказалось на пару минут, а я вам тут заливал! Вот ведь как бывает! Думаешь, не поедет, а оно едет. Не знаем мы еще как следует технику, не умеем!

Павлов повернулся к Сорокину и тихо спросил:

— Уломали словом?

— И делом.

Электрик так хотел угодить грузчикам, что казалось, лифт бегает быстрее обычного. Павлов только успевал забрасывать в кабину мелочи. Старый шкаф снова взяли на себя профессионалы. В лифт он не влез, и его пришлось тащить вверх на руках. Снова напряглись жилы на бицепсах Круминьша, стало красным лицо Сорокина, тяжело запыхтел бригадир. Сзади с кактусом в руках шла Нина. Ей было стыдно за эту рухлядь и очень хотелось помочь ребятам.

— Вы несите и не обращайте на него внимания, — говорила она. — Бог с ним, что обдерется, не полировка, закрасим.

— А мы и не обращаем, — отрывисто отвечал Вова Круминьш.

Лестница была узкой. Особенно тяжело давались повороты на площадках. Пока двое держали, Прокушев перелезал через перила на следующий пролет и уже оттуда принимал шкаф. Нина с болью смотрела на бригадира и на каждой площадке предлагала отдохнуть, но Круминьш отвечал за всех:

— Дотащим!

Когда дотащили до четвертого этажа, у шкафа не выдержала ножка, за которую зацепился ремнем Сорокин. Ножка, похожая на добрый чурбак, с грохотом упала и покатилась по ступенькам. Нина попыталась задержать ее, но уколола палец о кактус. Горшок с кактусом выпал и с глухим стуком разбился. А ножка продолжала катиться вниз, словно камень, сорвавшийся в глубокую пропасть.

Ремень Сорокина сорвался, и шкаф повалился на Вову. Вова некоторое время подпирал мебель, пока не предупредил:

— Падаю.

Прокушев быстро перемахнул через перила назад, и вдвоем они прислонили шкаф к стене.

— Не убились? — испуганно спросила Нина. — Я так испугалась!

— Работа такая, — ответил Прокушев, закуривая.

Руки его дрожали. Сорокин сходил вниз за ножкой, помахал ею и сказал:

— На манер дубины будет.

— Ненавижу эту мамину мебель! — воскликнула Нина.

— Прошлый век, — вздохнул Прокушев. — Раньше люди по сто лет жили и все делали, соответственно, надолго. А теперь кто из нас собирается жить сто лет? Вот и вещи наши тоже не собираются жить сто лет. Вот ты, Вова, собираешься жить сто лет?

— Зачем? Мне и так хорошо.

— Я бы хотел, — сказал Сорокин. — Только чтобы быть все время таким здоровым, как этот шкаф.

Шкаф-инвалид поставили в большой комнате, и она сразу стала маленькой. Сорокин подставил под него отломанную ножку и сказал, что ее нужно приколотить.

— Я сама, — сказала Нина.

— Нет, — ответил Сорокин. — Здесь нужен мужчина.

Но ножку приколачивать не стал. Пошел таскать мебель. Квартира постепенно заполнялась. Здесь еще пахло стружкой и краской, но постепенно все вытеснял запах жилья, перевезенный со старыми вещами. В каждой квартире есть свой запах. По нему, еще не видя знакомых вещей, человек чувствует, что он дома. И часто нам, когда подолгу бываем в разъездах, снится не квартира, а ее запах, запах родного гнезда.

Аленка, обежав всю квартиру, заперлась в туалете и кричала:

— Я буду здесь жить!

Прокушев позвал Вову. Вдвоем они положили шкаф на бок, и бригадир стал приколачивать ножку, а счастливая Нина стояла рядом, держала гвозди и говорила:

— Мы так ждали этой квартиры. Теперь у мамы будет своя комната и у нас с Аленкой. И потом, не будет этих ужасных соседей!

На Нину было приятно смотреть. Глаза ее блестели, лицо разрумянилось. Ей нравилось видеть в своей женской семье этих четырех дружно работающих мужчин.

Приколотив ножку, Прокушев поднялся, постоял рядом с Ниной и подумал, что если еще немного так постоит, то обязательно чмокнет ее в розовую щеку.

— Приглашайте на новоселье, — сказал бригадир.

— Обязательно, — ответила Нина. — Вы сами заходите еще.

Работа кончилась. Последние узлы были свалены у окна, мебель составлена в комнаты, и квартира напоминала в ту минуту корабль перед отплытием. Куда он поплывет? Какие бури преодолеет? Бог знает…

Грузчики тактично вышли в коридор, Аленка побежала прощаться с дяденькой шофером. В квартире остались Прокушев и Нина. Чувствовалось, что хозяйка волнуется. Она подергивала плечами, часто вопросительно смотрела на бригадира, словно хотела сказать что-то. Наконец набралась смелости, подошла к Прокушеву, да так близко, что тот почувствовал ее дыхание, и сказала:

— Вы только не обижайтесь, пожалуйста… вот!

И Нина протянула Прокушеву маленький конвертик. Настолько маленький, что он поместился у хозяйки на ладошке. Прокушев взял осторожно, двумя пальцами, конвертик, спрятал его в нагрудный карман куртки и понимающе покачал головой. Потом внимательно посмотрел Нине в глаза и сказал:

— Мне бы очень хотелось зайти к вам еще раз. Честное слово…

Уже в кабине на пути к другому адресату Прокушев достал конвертик, повертел в руках, понюхал. От конвертика пахло духами. Открыв его, Прокушев пошелестел бумажками, удовлетворенно хмыкнул и сказал в задумчивости:

— А что? Действительно, возьму и зайду.

* * *

Когда при нем начинали говорить о любви, Прокушев улыбался. Бригадиру нравилось слушать, что люди думают об этом. Особенно нравилось слушать женщин. Женщины всегда говорили о любви с жаром, независимо от хода собственной мысли.

Для себя Прокушев давно решил, что любовь — это тяжелая, унизительная болезнь, которой он уже переболел…

Ирина жила этажом выше и училась с Прокушевым в одном классе. Лет до четырнадцати Валере было с ней интересно. Потом — мучительно. Он вдруг увидел, что у соседки и одноклассницы кроме веселого характера и умения хорошо играть в шашки, есть еще глубокие синие глаза, красивые черные волосы и длинные стройные ноги. Прокушеву нравилось подолгу смотреть в эти глаза, любоваться черными волосами и думать о длинных стройных ногах.

Особенно тяжело становилось летом. Грело солнце, в воздухе невыносимо пахло сиренью, а Ирина надевала голубое платье, становилась воздушной, недоступной для него и в то же время очень плотской и близкой для других.

Прокушев ревновал ее ко всем. К ребятам во дворе, в классе, к мужчинам, взгляды которых он ловил на Ирине, даже к шестидесятилетнему учителю биологии, который любил взять ее руку с указкой в свою и так объяснять строение скелета. А когда Ирина призналась, что очень любит Лермонтова, то Прокушев возненавидел и поэта.

Страшное было время. Прокушев ходил будто с высокой температурой. Аппетит, правда, был хороший, и спал он крепко, но вот уроки давались с трудом. Прокушев садился за свой письменный стол, раскрывал алгебру и долго сидел, глядя в окно, думая об Ирине. Сидеть так он мог часами. Родители были довольны. Мама счастливо улыбалась, а отец говорил, что Валера наконец-то взялся за ум.

От ревности Прокушев даже не мог разговаривать с Ириной и, когда они гуляли вместе по городу, лишь водил черными глазами и обиженно мычал.

— Прокушев, что с тобой? — спрашивала Ирина.

— Ничего, — отвечал Валера и чувствовал себя самым несчастным человеком на свете.

Со временем у Ирины появились те, кого так опасался Прокушев, — поклонники. Поклонники совсем не походили на влюбленного Валеру, да и на других сверстников тоже. Это были веселые мужчины. Они много говорили и не краснели по всякому поводу. С ними было необычно. Самый настойчивый из них — выпускник морского училища, будущий штурман — сказал, что Ирина — его путеводная звезда, и предложил ей светить на его жизненном пути постоянно. Рассказывала Ирина Прокушеву об этом с восторгом. Она вообще многое ему рассказывала. Ей нравилось, как Валера слушает и мрачнеет. Штурману Ирина отказала, потому что решила ехать в Москву поступать в Институт иностранных языков. Последнее немного Прокушева утешало. Отъезд Ирины избавлял от мучительных встреч с ее поклонниками во дворе и у школы.

Прокушев и будущий штурман провожали Ирину вместе.

— Будьте счастливы, — говорила она им на прощание. — Не испортитесь тут без меня.

Ирина поцеловала Прокушева неприятно поразившим его женским поцелуем, потом поцеловала будущего штурмана и поднялась в вагон. Поезд тронулся, и вскоре мимо прогрохотал весь состав с мелькающими из окон белыми лицами. На буфере последнего вагона развевалась красная тряпочка. Вскоре ее не стало видно, поезд ушел.

Прокушев огляделся вокруг, поежился, хотя день был летний, теплый, и почувствовал, как нелепо выглядит он сейчас на этом пустеющем перроне. Горе, как показалось Прокушеву, объединило его с будущим штурманом. Захотелось сказать что-то хорошее, и, грустно вздохнув, Прокушев проговорил:

— Ну… вот и проводили мы нашего товарища.

Будущий штурман вдруг повернулся к нему лицом и сквозь слезы процедил:

— Ну и дурак же ты, батенька!

Потом Валера долго бродил по летнему городу, и город в этот душный июльский день казался ему холодным. Дома отец усадил его за стол, заставил выпить горячего молока и сказал:

— Сынок, потеря любимой — еще не самое страшное в жизни.

Через три дня был отборочный матч на всесоюзные соревнования, и Прокушев играл в нем лучше всех…

В Институт иностранных языков Ирина в тот год не поступила, но и домой не вернулась. От своего отца Прокушев знал, что она устроилась секретаршей в какой-то столичный трест, вышла замуж и заочно окончила в Москве технический вуз.

Года два назад, тоже летом, Прокушев зашел с девушкой Аллой в ресторан «Восход» отметить ее день рождения. Здесь Прокушева знали, поэтому он уверенно повел спутницу к своему любимому столику в углу у окна, подальше от оркестра, выглядывая в большом зале знакомого официанта.

— Валера, там занято, — услышал он голос Аллы.

Прокушев посмотрел в угол и увидел за своим любимым столиком Ирину. Лицо у него вытянулось, Валера часто заморгал и остановился.

— Ты бываешь в ресторанах? — спросила Ирина каким-то грудным незнакомым голосом.

— Ты же в Москве, — ответил Прокушев.

Ирина была не одна. Молодой бородатый мужчина представился:

— Виктор Николаевич, конструктор.

— Валерий Васильевич, — ответил Прокушев и, подумав, добавил: — Инженер-технолог.

— Невероятно! — воскликнула Ирина. — Виктор, ты только представь! Мы с Валерой учились в одном классе! Сколько же мы не виделись?

— Сто, — ответил Прокушев.

— Очаровательно! А ты, Валера, стал другим. Настоящий мужчина! Как летят годы!

Ирина старалась говорить без пауз, и Прокушев почувствовал: она тоже волнуется. Сам Валера держался уверенно, удивляясь своему умению сдерживать эмоции.

— У нас в институте, — говорил конструктор, изучая меню, — два брата работали на разных этажах и ничего друг о друге не знали. Встретились случайно — пришли к директору получать по выговору… Шампанского будем?

Официант принес заказ, и все поздравили Аллу с днем рождения. А когда оркестр объявил веселую песню, конструктор утащил ее танцевать. Ирина взяла в руки фужер с шампанским и стала смотреть в него. Прокушев налил себе водки. После первого куплета Ирина сказала:

— Ты хочешь спросить, как я живу? Живу хорошо. У меня прекрасный муж…

— Этот, что ли? — Прокушев кивнул на танцующего конструктора.

— Нет. Муж дома, в Москве. Ответственный работник. Звезд с неба, правда, не хватает, но меня любит. Хорошо зарабатывает, прекрасный семьянин. Квартира, машина…

— Дача, туалет с кафелем… — продолжил Прокушев.

— Не очень остроумно.

— Зато правда.

— А ты злишься? — с надеждой спросила Ирина.

— Ты же знаешь, я злиться не умею.

— Очень жаль… Сама я работаю… Впрочем, это неважно. Главное, что есть свободное время. Что еще? Да, у меня ребенок — девочка.

— На тебя похожа?

— А на кого же? Семь лет. Скоро в школу. В общем, счастлива! — уверенно проговорила Ирина.

— Я рад за тебя, — стараясь перекричать оркестр, сказал Прокушев. — Приятно посидеть со счастливым человеком!

Потом они тоже танцевали. Прокушев наклонился к Ирине и сказал:

— А духи все те же.

— А ты помнишь?

Музыка звучала тягучая, плавная, а воздух в зале был бархатный. Прокушев зарылся лицом в ее черные волосы и вдыхал их запах. Казалось, его накрыла теплая волна, из которой не вынырнуть. Вдруг саксофонист сменил ритм. Прокушев помотал головой, словно стряхивал с себя остатки сладкого сна, задвигался быстрее, в такт движениям заговорил:

— Слушай! А как все-таки я тебя любил! Что же такое было? А?

Ирина остановилась, посмотрела внимательно в глаза Прокушеву и спросила:

— А теперь?

Оркестр играл без перерывов. Снова поплыла мягкая мелодия. Прокушев обернулся, посмотрел на Аллу. Конструктор махал вилкой перед ее лицом, что-то говорил, а она смеялась.

— Ты не думай, — снова заговорила Ирина, поворачивая Прокушева к себе. Теперь она вела его в танце. — Витя — это же просто так. Сопровождает меня в командировке… А ты меня будешь сопровождать?

Прокушев снова почувствовал приближение какой-то приятной, теплой волны, но тут почему-то вспомнился вокзал, проводы Ирины в Москву и слова штурмана: «Ну и дурак же ты, батенька!» Ему вдруг стало обидно. Обиделся Прокушев не на Ирину, а на время. Скажи она так лет пятнадцать назад, он, наверное, умер бы от счастья. А теперь… Теперь не умрет. Прокушев снова обернулся к Алле. Та заметила и погрозила ему пальчиком. Он снова посмотрел на Ирину и подумал, что обе женщины нравятся ему одинаково.

— Я ведь не один, — ответил он.

Танец дотанцевали молча. Вернулись к столику. Бородач, желая включить их в разговор, обратился к Прокушеву:

— Правильно?

— Все правильно, — ответил бригадир.

— Вот видите, Аллочка, и ваш друг говорит то же самое!

Бородач окинул всех взглядом победителя и, пользуясь паузой в музыке, налил всем по рюмке. Потом снова спросил Прокушева:

— А вы бывали в Москве?

— Да.

— А мы с вами не могли встречаться в ЦПВПХМ?

— Вряд ли…

— А в ЦПКБУИНП?

— Я там не бывал.

— А он нигде не бывал, — вдруг сказала Ирина зло. — Он ведь у нас грузчиком работает. В местном агентстве по перевозке мебели. Так ведь? Я не ошиблась? Или мой папа врет?

«Хорошо, что я с ней никуда не пошел», — подумал Прокушев и почувствовал, что начинает краснеть. Но бородачу нужно было поговорить.

— Старик, — начал он. — Грузчик — уже не актуально! Скажу тебе честно, времена дворников, кочегаров и грузчиков с высшим образованием давно прошли. И кто этого не понимает — глубоко ошибается!

— А откуда ты знаешь, что я с высшим?

— Так видно! Я тебе советую: бросай это дело. Сейчас очень много будет денежной инженерной работы. Ты кто по профессии?

— Тренер… по баскетболу.

— Отлично! Сейчас как раз очень много денежной спортивной работы. Особенно по баскетболу! Спорт в массы, а тренеры — в кассы! — Бородач конструктор громко засмеялся.

— Почему? Может, мне моя работа нравится, — сказал Прокушев, напряженно улыбаясь.

— Врешь! Как и все мы врем! Работа может быть терпимой или нетерпимой, денежной или неденежной, тяжелой или легкой. Но нравиться она не может. Может нравиться состояние после выполненной работы. Ради этого состояния некоторые и работают. Но сам процесс… Согласись, недаром же его называют работой! А люди привыкли. Пашут, пашут в поте лица…

— Своего, — сказала Алла.

— Да. И не думают об этом. А потом получают много денег, и им кажется — хорошая работа, нравится!

Поставив вилкой в воздухе восклицательный знак, конструктор с удовольствием откинулся в кресле.

— Ты только пойми меня правильно, — продолжал он. — Вы же дорого обходитесь обществу. Я не про потраченные деньги на ваше образование. Я про то, сколько вы могли бы сделать со своими мозгами в науке. Дураки ведь в дворники после института не идут! А если всех вас собрать да посадить в какой-нибудь мозговой центр? А? Это же Японию обогнать можно и весь остальной Запад! И вообще, сейчас в цене мужик, имеющий в руках дело… Мужик с перспективой! Что ты делаешь в своих грузчиках? Стихи пишешь?

— Нет. Работаю.

— Зачем? — энергично спросил конструктор.

— Деньги зарабатываю.

Прокушев понимал, что конструктор говорит правильно, но от этого злился еще больше. Ему надоела лекция, да еще при женщинах.

— Много?

— Ну, вот ты на какие деньги здесь?

— На свои. Премию получили. Имеем право отдохнуть!

— А я поужинать зашел. Понимаешь, поужинать. Зачем мне твоя перспектива, если я уже сейчас могу ужинать вот здесь, в «Восходе».

— Да ты не злись. Я ж от чистого сердца!

— А по-моему, это скучно — каждый день ужинать в ресторане! — сказала Ирина.

— Я привык.

— К чему? — продолжала Ирина. — Чувствовать себя все время грузчиком? Знать, что ты «подай-принеси» и все время всем доказывать обратное?

Тут вдруг грянула музыка и конструктор закричал:

— Танцуем! Танцуем! Все танцуем!

Бородач утащил Ирину танцевать, а Прокушев спросил Аллу:

— Тебе до дому пяти рублей хватит?

Он положил на стол деньги за ужин и на такси Алле и быстро вышел из ресторана.

* * *

Прокушев достал квитанцию, посмотрел в нее, словно командир на карту местности, оглядел дома вокруг и сказал:

— Красавин Мэ Нэ. Проспект Ударников, дэ один, ка вэ восемь. Третий этаж:

— Где-то здесь, — сказал Сорокин. — Мы в прошлом месяце в этих домах пианино ворочали.

Квартиру Красавина нашли довольно быстро. Дверь открыл толстый мужчина в спортивном костюме и черных лаковых туфлях.

— Вы по вопросу переезда? — спросил он.

В прихожей было пусто и пыльно. Хотелось чихнуть.

— Вы извините, — говорил Красавин, провожая грузчиков в комнату, — жилище не имеет соответствующего вида. Но это временный вариант. А какой смысл что-то делать, когда все временно!

— Смысла нет, — подтвердил бригадир.

В комнате тоже было пыльно. Пыли в воздухе было так много, что казалось, здесь кто-то накурил.

— Вы бы хоть форточку открыли, — сказал бригадир. — Дышать-то нечем.

— А зачем? — спросил хозяин. — Все равно уезжать.

Но форточку все же открыл. Грузчики осмотрелись. У стены стоял диван с потертой обивкой и вмятинами в местах, где сидели, рядом — шкаф. У окна — письменный стол со слоновыми ножками. Такие столы делали лет тридцать назад. Стул с сиденьем от другого стула. Занавесок на окне не было. Книги, довольно много, хозяин сложил стопками в углу. Лежали они там не из-за переезда, а просто некуда было ставить.

— Обстановка довольно небогатая, — сказал хозяин. — Как видите, лишь самое необходимое.

— Видим, — сказал Вова Круминьш.

Сорокин взял книгу из стопки в углу, дунул на нее, отчего взвилось маленькое облачко, и прочитал:

— Толстой А Ка, собрание сочинений.

Подумав немного, спросил:

— Граф или князь?

— Поэт, — виновато ответил хозяин. — Давно пыль не вытирали.

— Я понимаю. Только есть граф, а есть князь. Причем оба — Толстые.

— Какая разница! — прогудел Круминьш. — Давайте грузить.

— Верно, Вова, — сказал бригадир и еще раз заглянул в квитанцию. — Так, так… Письменный стол, шкаф, диван… А что же вы книги не указали? Непонятно.

На лице хозяина отразился ужас.

— Я не знал. Меня никто не учил. Вообще-то это жена, ее затея. Может, можно что-нибудь исправить?

Бригадир почесал в голове:

— Попробуем подумать…

— Опять идти на нарушения? — строго спросил Сорокин.

— А что делать? Надо же человеку помочь!

Прокушев искренне задумался. Хозяин смотрел на него с надеждой.

— А! Пропадай моя голова! — воскликнул бригадир. — Придумаем что-нибудь? А? Кандидат?

— Обязательно, — ответил тот. — Только веревочки нет.

— Веревочка есть, — сказал хозяин и принес из кухни моток шпагата.

— Будет мне на чем повеситься, — пошутил Прокушев.

Сорокин с Круминьшем потащили вниз шкаф, кандидат стал упаковывать книги, а бригадир завел с хозяином разговор.

— Съезжаетесь? — спросил Прокушев.

— Не то чтобы совсем, — отвечал хозяин. — Видите ли, супружнице нужна расширенная жилплощадь, вот мы и меняемся.

— А вам не нужна расширенная? Новоселье — это ведь праздник.

— Лучше Нового года, — добавил из своего угла Павлов.

Прокушев посмотрел на него одобрительно. Так смотрит тренер на своего подопечного, когда тот забрасывает победный мяч. Вроде бы лицо остается строгим, но промелькнет в глазах наставника искра одобрения, и спортсмен готов в такую минуту на самые отчаянные подвиги.

Вернулись Сорокин и Круминьш. Пока первый протаскивал под диван ремни, второй подошел к окну и провел по черному от пыли подоконнику линию пальцем.

— Видите ли, — продолжал хозяин, — я ведь, собственно, на новую квартиру не поеду.

— А где же жить?

Хозяин пожал плечами:

— Пока у мамы, потом что-нибудь придумаю.

— Хорошая у вас жена, — осторожно сказал бригадир, — умная.

— Да! Она, в общем, человек неплохой… Но мы ведь, в сущности, совершенно разные люди. Мы не понимаем друг друга!

Круминьш вывел пальцем по пыли: «баба». Подумал немного и приписал: «дура».

— У нас нет ничего общего, — продолжал хозяин. — Боюсь, вы меня неправильно поймете…

— Поймем, поймем, — прогудел Круминьш.

Грузчики подняли диван, а хозяин замер в растерянности. Он колебался между желанием помочь и боязнью помешать. С разведенными руками хозяин проводил диван до дверей, потом присел в углу, чтобы помочь Павлову с книгами, но помогать не стал, а снова обратился к бригадиру:

— Да нет… Совсем не так. Совсем не то.

Хозяину очень хотелось, чтобы его поняли.

— У нас просто очень разные интересы. Полина очень начитанный человек… Это мою жену зовут, так сказать, Полиной. Она у меня очень красивая. Вы ее сразу узнаете…

Прокушев подошел к хозяину, обнял за плечи и сказал задушевно:

— Мы все сделаем очень хорошо.

— А вы понимающий человек! Я, знаете, по роду своей профессии люблю понимающих людей.

— Неужели в торговле работаете? — с сомнением спросил Прокушев.

— Господь с вами! Я, видите ли, литератор. Пишу.

— Тяжелая работа, — сказал бригадир. — По ночам трудитесь?

У хозяина засветились глаза.

— Вы действительно очень понимающий человек! — сказал он. — Уверен — тоже пишете.

Прокушев не стал возражать.

— Пробую, — сказал бригадир. — Сейчас, правда, нахожусь в состоянии переходного периода. Перехожу со стихов на прозу… На новые рельсы.

Прокушев целиком переключился на разговор с хозяином. Грузчики понимали: бригадир занят делом.

— Задумал роман, — продолжал Прокушев. — Может, это и нескромно с моей стороны…

— А сейчас собираете материал в качестве, так сказать, грузчика?

— Собираю. Материала, правда, не хватает. Люди отдают его с трудом. Приходится тратить много сил. Пока кого-нибудь уломаешь поделиться кровным, семь потов сойдет. И что самое главное — хочется же подойти культурно. А то некоторые — давай, мол, и все! Деньги на бочку!

— Так сказать, — поправил хозяин.

— Вот именно. Тяжело работать!

— Поэтому так теперь мало и пишут романов, — вздохнул хозяин. — А хорошие романы очень нужны.

— Они всегда нужны, — подтвердил бригадир. — Особенно в наше время.

Когда Сорокин и Круминьш закончили грузить мебель и вышли перекурить, хозяин вдруг стал как будто ниже ростом, покраснел и проговорил:

Конец ознакомительного фрагмента.